Алистер Маклин Сувенир, или Кукла на цепочке

Глава 1

— Через несколько минут наш самолет произведет посадку в Амстердаме, в аэропорту Скипхол! — У голландской стюардессы — звучный, хорошо поставленный голос, такой можно услышать на любой из десятка европейских авиалиний.

— Пожалуйста, пристегните ремни и погасите сигареты. Надеюсь, полет доставил вам удовольствие. Мы уверены, что пребывание в Амстердаме будет приятным для вас.

Во время полета я успел немного поболтать с ней. Очаровательная девушка, только, на мой взгляд, смотрит на жизнь с неоправданным оптимизмом. Например, сейчас я не был согласен с ней по двум пунктам: во-первых, полет не доставил мне никакого удовольствия, во-вторых, от пребывания в Амстердаме я не ждал ничего приятного. Уже два года я не испытываю от полетов особого удовольствия — с того дня, когда моторы ДС-8 отказали, едва он поднялся в воздух. Тогда я сделал два открытия: первое — лишенный энергии реактивный самолёт обладает планирующими свойствами бетонной балки, и второе — пластическая операция длится очень долго, очень болезненна, и иногда не очень успешна. Не говоря уж о ее стоимости. Я не тешил себя надеждами и насчет моего визита в Амстердам, допуская даже, что это, возможно, самый красивый и дружелюбный город в мире. Просто сам характер моих деловых поездок за границу исключает возможность приятного времяпрепровождения.

Когда огромный КЛМ-ДС-8, я не суеверен, любой самолет может упасть с неба, стал терять высоту, я обвел взглядом его многолюдный салон. Мне показалось, что основная масса пассажиров разделяла мое убеждение в том, что летать самолетом — явное безумие. Те, кто не впился ногтями в фирменную обивку кресел, либо сидели откинувшись, с деланным равнодушием, либо старались вести непринужденную беседу с радостным воодушевлением храбрецов, встречающих надвигающуюся смерть саркастическими замечаниями с улыбкой на устах — в стиле тех, которые весело махали восхищенным толпам, в то время, как роковые колесницы подвозили их к гильотине. Короче, весьма характерная категория людей. Вполне законопослушные граждане. Определенно не злодеи. Просто заурядные, ничем не примечательные люди.

Впрочем, возможно, это и не справедливо. Имею в виду выражение «ничем не примечательные» — ведь для того, чтобы такая довольно унизительная характеристика была оправданной, должны существовать какие-то отправные точки для сравнения. И к несчастью для всех остальных пассажиров, на борту находились двое, рядом с которыми любой человек мог показаться заурядным существом.

Я посмотрел в их сторону. Они сидели в третьем ряду от меня через проход. Мой интерес к ним вряд ли привлек чье-либо внимание, поскольку большинство мужчин, занимавших места неподалеку, не отрываясь глазели на них с того момента, как мы покинули аэропорт Хитроу. Делать вид, будто они тебе абсолютно безразличны, было бы верным способом обратить на себя всеобщее внимание.

А это были просто две девушки, сидевшие рядышком. Конечно, двух девушек можно встретить где угодно, но вам пришлось бы, как говорится, лучшие годы своей жизни потратить на то, чтобы найти вторую такую пару. У одной — волосы вороново крыло, другая — сверкающая платиновая блондинка, на обеих — мини — или почти мини-платья, на темной — белоснежное, на блондинке — совершенно черное, и обе — насколько можно было увидеть — а посмотреть было на что! — обладали фигурами, наглядно демонстрирующими, какой огромный шаг вперед сделали избранные представители женской половины человечества со времен Венеры Милосской. А главное: обе были поразительно красивы, не той смазливой обезличенной красотой, которая берет призы на конкурсах, нет, совсем не такой — в них поражало некое тонкое изящество, черты лиц отличались чистотой и определенностью, а выражение безошибочно указывало на присутствие интеллекта. Такие лица останутся прекрасными и через двадцать лет, тогда как нынешние победительницы конкурсов к тому времени увянут и откажутся от всяких претензий на роли красавиц.

Блондинка улыбнулась мне дерзкой, но дружелюбной улыбкой. Я ответил совершенно бесстрастным взглядом, а так как хирургу, тренировавшемуся в пластических операциях — в том числе и на мне — не совсем удалось согласовать обе половинки моего лица, мое бесстрастное выражение совершенно не поощряет к общению. Тем не менее, блондинка мне улыбалась. Брюнетка локтем толкнула ее. Та, взглянув на нее, увидела, что она неодобрительно хмурится и, сделав гримаску, убрала улыбку. Я отвернулся.

До начала посадочной полосы оставалось не более 200 ярдов, и, чтобы отвлечься от мысли о том, что как только самолет коснется земли, тут же отломятся шасси, я откинулся на спинку кресла и, закрыв глаза, стал думать об этих девушках. Я обладаю массой недостатков, размышлял я, но никто не посмеет упрекнуть меня в пренебрежении некоторыми эстетическими аспектами при выборе себе помощников. Двадцатисемилетняя Мэгги, брюнетка, работала со мной более пяти лет. У нее светлый, правда, не блестящий ум, она методична и трудолюбива, рассудительна, надежна и почти никогда не ошибается — в нашем деле не бывает, чтобы человек хоть раз да не ошибся. Но еще важнее то обстоятельство, что мы с Мэгги симпатизируем друг другу, и уже давно, а это немаловажно в тех условиях, где даже минутная потеря взаимного доверия и опоры может привести к неприятным и даже непоправимым последствиям. С другой стороны, насколько я понимал, наша привязанность и дружба не были чрезмерными, что тоже могло бы оказаться губительным.

Белинда, двадцатидвухлетняя блондинка, парижанка, полуфранцуженка-полуангличанка, сейчас выполняла свое первое задание. Для меня она пока что была вещью в себе — не загадкой, а просто незнакомкой. Когда французская сыскная полиция прикомандировывает к вам одного из своих агентов, как в случае с Белиндой — его сопровождает всеобъемлющее досье, в котором не упущен ни один факт биографии, ни из прошлого, ни из настоящего. В плане личного опыта я понял, что Белинда не испытывала почтения — не говоря уже о благоговении — которое молодое поколение должно испытывать к старшим по возрасту и по профессии, то есть, в данном случае — ко мне. Правда, с другой стороны, она выглядела спокойной, находчивой и деловой, что вполне компенсировало любую сдержанность, с которой она относилась к своему руководителю.

До нашей поездки ни одна из девушек не бывала в Голландии, это обстоятельство и послужило главной причиной того, что именно они сопровождали меня. Кроме всего прочего, прелестные молодые девушки встречаются в нашей далеко не прелестной профессии гораздо реже, чем меховые шубы в Конго, и соответственно, есть почти полная гарантия, что они не привлекут внимания преступных элементов.

Наконец самолет коснулся земли, шасси выдержали и не рассыпались на кусочки, поэтому, открыв глаза, я стал размышлять о более насущных проблемах. Дюкло… Джимми Дюкло ждет меня в аэропорту Скипхол и должен сообщить мне нечто важное, не терпящее отлагательств. Настолько важное, что исключалась пересылка в зашифрованном виде по обычным каналам и настолько срочное, что нельзя было ждать содействия дипкурьера из нашего посольства в Гааге. Я не думал о том, что собирался сообщить мне Джимми Дюкло — все равно через пять минут я это узнаю. И я знал, что информация будет именно той, которая мне нужна — источники Дюкло были безупречны, а сама информация достоверна на все сто. Джимми Дюкло никогда не ошибался, по крайней мере в такого рода делах.

Лайнер замедлял ход, и я увидел, как сбоку, из-за главного корпуса выползает трап, готовясь принять пассажиров.

Я отстегнул ремни, поднялся, мельком взглянул на девушек и, ничем не выдавая нашего знакомства, направился к выходу, не дожидаясь полной остановки самолета — маневр, не одобряемый персоналом авиалиний, а в данном случае и пассажирами, всем своим видом подчеркивавшими, что я просто тупоголовый и грубый мужлан, не желающий считаться с остальным страдающим и соблюдающим очередь человечеством. Я игнорировал их взгляды. Я давно уже осознал, что на роду мне не написана большая популярность, и вполне с этим смирился.

Правда, стюардесса мне улыбнулась, но это не было вызвано ни моей внешностью, ни личными достоинствами. Люди улыбаются, если им внушают либо интерес, либо опасения, либо то и другое одновременно. Дело в том, что всякий раз, когда мне приходится летать — исключая полеты во время отпуска, что случается раз в пять лет — я вручаю стюардессе маленький запечатанный конвертик для, передачи пилоту, а тот, как и любой другой, стараясь произвести впечатление на хорошенькую девушку, доверительно сообщает ей содержание вложенной в конверт бумаги: стандартная песня насчет того, чтобы мне оказывалось всяческое содействие в любых обстоятельствах. Откровенно говоря, это почти никогда не оказывается необходимым — разве что обеспечивает безупречное и быстрое обслуживание во время завтрака, обеда и у стойки бара. Зато другая привилегия, которой пользовались все коллеги и я, была чрезвычайно полезной — свобода от таможенного досмотра, как у дипломатов. Как раз это было весьма кстати, ибо в моем багаже обычно находится пара отличных пистолетов, небольшой, но хорошо подобранный комплект хитроумных отмычек и еще кое-какие опасные штучки на которые иммиграционные ведомства развитых стран смотрят весьма неодобрительно. Никогда не беру с собой оружия в салон самолета, ибо, не говоря уже о том, что его случайно может заметить сосед по креслу и поднять никому не нужную тревогу, только сумасшедший будет стрелять в, герметичном салоне современного самолета. Это, кстати и объясняет поразительный успех угонщиков самолетов: взрыв в герметизированном пространстве обычно приводит к фатальным последствиям.

Дверь самолета открылась, и я ступил на трап. Двое или трое служащих аэропорта вежливо посторонились, когда я проходил мимо них, направляясь к выходу из туннеля, спускавшегося на площадку, к двум движущимся навстречу друг другу эскалаторам, привозящим и увозящим пассажиров.

В конце дорожки, бегущей от самолета к зданию, лицом ко мне стоял человек. Среднего роста, сухопарый и далеко не симпатичный. У него были темные волосы, изборожденное морщинами смуглое лицо, холодные глаза и узкая щель там, где полагается быть рту. Я бы не хотел, чтобы такой тип являлся с визитами к моей дочери. Но одет он был весьма респектабельно: черный костюм и черное пальто, а в руке — хотя это, конечно, не критерий респектабельности — покачивалась большая и явно новенькая сумка, из тех, которыми авиакомпания снабжает своих пассажиров.

Однако меня мало волновали несуществующие поклонники несуществующих дочерей. Я дошел до того места, откуда был хорошо виден доставлявший пассажиров эскалатор к самолетам на ту площадку, где я находился. На дорожке стояло четверо, и я сразу узнал первого. Высокого худого человека в сером костюме, с узкой полоской усов над верхней губой, внешне похожего на преуспевающего бухгалтера — Джимми Дюкло. Сперва я подумал, что он считает свои сведения настолько важными и срочными, что решил перехватить меня прямо при выходе из самолета, потом подумал, что для этого он, должно быть, подделал полицейский пропуск, желая встретить меня на аэродроме — это было вполне правдоподобно, Джимми слыл мастером всяких подделок. И, наконец, я подумал, что было бы вежливо по-дружески помахать ему в знак приветствия. Что я и сделал. Он тоже помахал в ответ и улыбнулся.

Эта улыбка мелькнула всего на мгновенье и моментально сменилась выражением, появляющимся при внезапном потрясении. И только тогда я почти подсознательно заметил, что направление его взгляда слегка изменилось.

Я резко обернулся. Смуглый в черном костюме и пальто стоял уже лицом к дорожке, развернувшись на 180 градусов, и держал сумку не в руке, а как-то странно сжимал ее под мышкой.

Все еще не сознавая, что происходит, я инстинктивно среагировал — бросился на человека в черном. Вернее, я приготовился к броску, но это заняло целую секунду, а человек мгновенно — я подчеркиваю: мгновенно! — совершенно убедительно и для себя, и для меня продемонстрировал, что секунды вполне достаточно для энергичных действий. Он был наготове, а я — нет, и он оказался в самом деле чрезвычайно активен. При первом же моем движении он стремительно повернулся и ударил меня углом своей сумки в солнечное сплетение!

Обычно такие сумки мягки, но эта! Никогда не пробовал, да и сейчас не горю желанием испытать удар копра, забивающего сваю, но, тем не менее, я получил довольно ясное представление о том, что это такое. Я рухнул наземь, будто чья-то гигантская рука дернула меня за ноги, и остался лежать без движения. Я был в полном сознании. Я мог видеть, слышать, и в какой-то степени оценивать то, что происходило вокруг меня. Но пошевельнуться не мог. Мне доводилось слышать о шоке, поражающем сознание человека, я же впервые в жизни испытал шок, парализовавший меня физически.

Казалось, все совершается в нелепом замедленном темпе. Дюкло оглянулся с диким видом, но сойти с эскалатора было невозможно. А за его спиной маячили еще трое, делая вид, будто абсолютно ничего не замечают. Только гораздо позже я понял, что они были сообщниками человека в черном, и их роль заключалась в том, чтобы заставить Дюкло оставаться на этой движущейся дорожке и двигаться только вперед, навстречу смерти.

Сейчас, по прошествии времени, я понимаю, что это было самое, поистине дьявольски исполненное хладнокровное убийство изо всех, доселе мне известных, хотя я всю жизнь, слушал рассказы о людях, которые заканчивали свой бренный путь далеко не так, как предначертал Создатель.

Я мог видеть, и воспользовался этим. Взглянув на сумку, я заметил, что с одной ее стороны торчит глушитель. Это и был тот копер, который вызвал мой временный, как я надеялся, паралич, а помня, с какой силой человек в черном ударил меня, я подивился, как он умудрился при этом не согнуть глушитель. Я взглянул на человека, рука которого держала в сумке оружие. Его смуглое лицо не выражало ни удовольствия, ни волнения, а только спокойную уверенность профессионала, довольного своей работой.

Где-то какой-то бестелесный голос объявил о посадке самолета КЛ-132, прибывающего из Лондона. Как раз наш рейс. Я подумал, что никогда не забуду номера этого самолета, хотя какое это могло иметь значение, если уже заранее было решено, что Дюкло умрет еще до того, как успеет меня встретить?

Я посмотрел на Джимми Дюкло — у него было лицо осужденного на казнь. В лице сквозило отчаяние, но отчаяние решительного человека. Он моментально сунул руку под куртку, а трое за его спиной сразу же упали на дорожку. И вновь я лишь потом оценил смысл их действий. Как только Дюкло выхватил пистолет, раздался глухой звук, и на левом отвороте его куртки появилась дырочка. Он конвульсивно дернулся, затем наклонился вперед и упал лицом вниз. Эскалатор понес его на площадку, где лежал я, и его мертвое тело уперлось в меня.

Никогда не смогу объяснить, что сковало меня в последние секунды его жизни: то ли паралич, то ли предчувствие неотвратимости его гибели.

И нельзя сказать, что я чувствовал себя виновным в смерти Дюкло — ведь я был безоружен и все равно не мог ничем помочь. Зато любопытен тот факт, что прикосновение мертвого тела сразу вывело меня из состояния шока, возвратив возможность двигаться.

Правда, это не было чудесным исцелением. К горлу волнами подкатывала тошнота, и, по мере того, как действие удара проходило, в желудке нарастала сильная боль. Лоб тоже ныл, — видимо, падая на площадку, я ударился, но зато я снова владел своими мышцами. Я осторожно поднялся на ноги, осторожно, ибо чувствовал, что из-за тошноты и головокружения вот-вот снова упаду, на этот раз уже без посторонней помощи. Все вокруг качалось угрожающим образом, а глаза застилала пелена тумана. Это привело меня к мысли, что удар головой сказался на зрении. Только потом до меня дошло, что у меня слипаются веки, и рука тотчас установила причину — из пореза на лбу, там, где начинаются волосы, сочилась кровь, целый ручей, как сначала показалось, но, к счастью, я ошибся.

«Добро пожаловать в Амстердам!» — подумал я и вытащил носовой платок. Я приложил его пару раз ко лбу, и зрение восстановилось.

Весь инцидент с начала до конца не занял и десятка секунд, но, как всегда бывает в таких, случаях, вокруг меня собрались взволнованные люди. Для людей внезапная или насильственная смерть вроде бочонка меда для пчел: и то, и другое привлекает великое множество существ, даже если за мгновение до этого казалось, что вокруг нет никаких признаков жизни.

Я не обратил на них внимания. Не обратил его и на Дюкло — я уже ничем не мог помочь ему, так же, как и он мне, — даже обыскав всю его одежду, я все равно ничего бы не нашел: как всякий опытный агент, Дюкло никогда не доверял бумаге, а тем более магнитофону, он полагался только на свою тренированную память.

Человек в черном мог уже сто раз скрыться вместе со своим смертоносным оружием, и только укоренившийся инстинкт и всегдашнее правило — проверять даже то, что не нуждается в проверке — заставили меня посмотреть, действительно ли он исчез.

Оказывается, человек в черном все еще был в поле моего зрения. Он, правда, прошел уже две трети пути, направляясь в зал прибытия пассажиров, спокойно шагая и небрежно покачивая своей сумкой, как будто не ведая о том, что творилось позади. На мгновение я замер в недоумении, но лишь на мгновение: я понял, что передо мной настоящий профессионал. Профессиональный карманник, очутившись на скачках в Аскоте, естественно, не упустит случая облегчить стоящего рядом седого джентльмена в цилиндре от бремени его бумажника, но никогда, если он в здравом уме, не бросится бежать под крики «Держи вора!», ибо знает, что это лучший способ попасть в руки разъяренной толпы. Скорее всего, он спросит у своей жертвы, на какого рысака тот посоветует ему поставить в следующем заезде. Непринужденное спокойствие, словно ничего не произошло — вот обычное поведение тех, кто успешно прошел курс преступной школы. Таков был и этот, в черном. Я оказался единственным свидетелем его преступления, ибо только сейчас понял — слишком поздно — какую роль сыграли в убийстве Дюкло те трое. Они все еще находились в толпе, собравшейся вокруг убитого. Что касается человека в черном, то он знал, что оставил меня в таком состоянии, которое должно было на долгое время избавить его от каких-либо неприятностей с моей стороны.

Я пошел за ним.

Сказать по правде, я вовсе не походил на отважного преследователя. Слабость, головокружение и боль под ложечкой так мучили меня, что я был не в состоянии даже как следует выпрямиться, и мой наклон вперед градусов на тридцать, в сочетании с нетвердой, спотыкающейся походкой, должно быть, придавали мне вид столетнего старца, страдающего радикулитом и ищущего бог весть что у себя под ногами.

Я уже прошел полпути, а он подходил к двери, когда инстинкт, или звук моих шагов заставили его обернуться — резко, с той же кошачьей быстротой, с которой он чуть не сделал меня калекой. Я тотчас понял, что он без труда распознал меня и не спутал бы ни с одним из знакомых ему столетних старцев, ибо его левая рука мгновенно вскинула вверх сумку, а правая скользнула в ее глубину. Я уже представил, что сейчас со мной случится то же самое, что и с Дюкло — меня постигнет смерть и довольно бесславная.

Помню, я еще успел подивиться тому безрассудству, которое толкнуло меня, безоружного, преследовать профессионального убийцу, и уже был готов броситься ничком на пол, но вдруг заметил, как глушитель дернулся, а сам человек в черном уставился немигающим взглядом чуть левее. Невзирая на опасность получить полю в затылок, я повернулся по направлению его взгляда.

Группа людей, еще совсем недавно толпившихся у трупа Дюкло, на какое-то время потеряла к нему всякий интерес и обратила его на нас. Иначе и быть не могло, особенно учитывая мою своеобразную манеру передвижения. Насколько я успел заметить, их лица выражали озадаченность и удивление, но отнюдь не понимание происходящего. Это понимание можно было прочесть только в лицах троих, сопровождающих Дюкло на его смертном пути — не только понимание, но и решимость. Теперь они поспешно следовали за мной с несомненной целью отправить меня на тот свет.

Вдруг я услышал глухое восклицание и снова обернулся. Человек в черном, видимо, сделал выводы и бросился бежать: убить человека на глазах более чем дюжины свидетелей совсем не то, что убийство в присутствии одного беспомощного, хотя я и чувствовал, что, сочти он это необходимым, он не сомневался бы ни секунды — и к черту всех свидетелей! Так в чем же дело? Размышления на данную тему я отложил на потом. И снова побежал, уже более уверенно, скажем, как сухопарый старичок лет семидесяти.

Человек в черном выбежал в зал проверки документов, приведя в недоумение служащих — ведь не положено, чтобы посторонние бегали по залу, не обращая ни на кого внимания. Принято, что они останавливаются, предъявляют свои паспорта и сообщают о себе краткие сведения. Ведь для этого и существуют пропускные залы.

Когда наступил мой черед пересекать зал, то поспешное исчезновение человека в черном, мои неуверенные шаги и кровь на лице навели, наконец, кого-то на мысль о том, что здесь, вероятно, что-то не так, ибо двое служащих попытались задержать меня, но я отмахнулся от них. «Отмахнулся», конечно, не то слово, которое они воспроизвели впоследствии в своих жалобах. А я тем временем успел проскочить в дверь, за которой только что исчез человек в черном.

Точнее, попытался проскочить, но проклятая дверь оказалась блокирована кем-то встречным. Девушкой! Это было все, что я успел заметить. Я дернулся вправо, и она в ту же сторону, я дернулся влево, и она туда же… Короче говоря, такие танцы вы можете наблюдать на городских тротуарах сплошь и рядом, когда два чересчур вежливых человека, стремясь уступить друг другу дорогу, делают это так неловко, что только топчутся на месте. При известных обстоятельствах, когда сталкиваются две по-настоящему сверхделикатные натуры, такое утомительное фанданго может продолжаться до бесконечности.

Я способен восхищаться отлично исполненными пируэтами не меньше, чем любой другой человек, но сейчас нельзя было медлить, и после еще одной неудачной попытки разойтись я крикнул: «Пропустите, черт возьми!» — и обеспечил себе успех, схватив ее за плечо и оттолкнув в сторону. Мне показалось, что она стукнулась о косяк и вскрикнула от боли, но, тем не менее, я не остановился: позже вернусь и попрошу прощения.

Я вернулся раньше, чем думал. Наш танец с девушкой продолжался всего несколько секунд, но для человека в черном этого оказалось более чем достаточно. Когда я добрался до вестибюля, переполненного народом, он бесследно исчез. В такой толпе от него не осталось и следа — здесь вы не нашли бы и вождя краснокожих, будь он даже в полном боевом наряде. А к тому времени, когда я представлюсь властям, убийца будет уже на полпути к городу. Но если бы я и добился от властей немедленных действий, им бы все равно вряд ли удалось задержать человека в черном: работали в высшей степени искусные профессионалы, а у таких людей — множество способов избавиться от преследования.

Я возвращался в зал, едва волоча налитые свинцом ноги — единственная походка, на которую я сейчас был способен. Сильно болела голова, но если говорить о состоянии желудка, то на головную боль грех было жаловаться. Чувствовал я себя отвратительно, и беглый взгляд на свое лицо, брошенный в зеркало — бледное и испачканное кровью — не принес мне облегчения.

Я вернулся к месту балетного представления, где меня тотчас же схватили под руки двое верзил в полицейской форме и с пистолетами в кобурах.

— Не того хватаете! — сказал я устало. — Так что уберите руки, мне и так нечем дышать.

Они нерешительно переглянулись и отступили на целых два дюйма. Я взглянул на девушку, которую пытался успокоить какой-то человек, вероятно, важная шишка в аэропорту, ибо на нем не было форменной одежды.

Я снова взглянул на девушку: глаза у меня болели не меньше, чем голова, и мне было легче смотреть на девушку, чем на стоящего рядом с ней человека.

На ней было темное платье и темное пальто, из-под которого выглядывал белый воротник зеленого свитера. Она выглядела лет на двадцать пять, и ее темные волосы, карие глаза, почти греческие черты лица и оливковый оттенок кожи явно свидетельствовали, что она — уроженка не здешних мест. Поставьте ее рядом с Мэгги и Белиндой — и вам бы пришлось потратить не только лучшие, но и преклонные годы своей жизни, чтобы найти второе такое же трио, хотя не трудно было предположить, что в данный момент девушка находилась не в лучшей форме: лицо приобрело пепельно-бледный оттенок, а из припухшей ссадины на левом виске сочилась кровь, которую она вытирала белым носовым платком, принадлежащим, видимо, стоящему рядом мужчине.

— О, Боже! — воскликнул я. Я был полон самых искренних раскаяний, ибо не менее других страдаю, когда наносят вред произведениям искусства. — Неужели это — МОЯ работа!?

— А неужели моя? — Она говорила тихим и немного хриплым голосом, возможно, из-за того, что я стукнул ее о косяк. — Я, наверно, сама порезалась, бреясь утром!

— Ради Бога, простите! Я пытался догнать человека, который только что совершил убийство, а вы стали поперек дороги… Боюсь теперь он уже далеко.

— Позвольте представиться: Шредер! Я здесь работаю. — Человек, стоящий рядом с девушкой, лет пятидесяти с небольшим, крепкий, с острыми живыми глазками, видимо, страдал от странного чувства неполноценности, которое необъяснимым образом преследует многих людей, занимающих высокие должности. — Нам уже сообщили об этом убийстве. Прискорбно, крайне прискорбно! И такое случилось в аэропорту Скипхол!

— Понимаю, страдает репутация, — заметил я. — Будем надеяться, что мертвец сейчас сгорает от стыда.

Такие разговоры неуместны! — резко сказал Шредер. — Вы знали убитого?

— Откуда, черт возьми? Я только что сошел с трапа. Спросите стюардессу, пилота, пассажиров. Рейс КЛ-132 из Лондона. Время прибытия—15.55.— Я взглянул на часы. — Господи, всего шесть минут назад.

— Вы не ответили на мой вопрос! — У Шредера острыми были не только глаза, но и ум.

— Я бы не узнал его, даже если бы сейчас увидел.

— М-м-м… А вам не приходило в голову, мистер… — Шерман.

— Вам не приходило в голову, мистер Шерман, что нормальные люди не гоняются за вооруженными убийцами?

— Возможно, я — ненормальный…

— Или, может, у вас тоже есть пистолет?

Я распахнул одежду и показал, что у меня ничего нет.

— А может быть… может, вы узнали убийцу?

— Нет… — Но теперь я знал, что никогда его не забуду. Я повернулся к девушке: — Вам можно задать вопрос, мисс…

— Мисс Лемэй, — кратко вставил Шредер.

— Вы смогли бы опознать убийцу? Вы должны были отлично его рассмотреть. Бегущий человек неизменно привлекает внимание.

— Нет, не смогла бы…

Я не пытался состязаться со Шредером в острословии, и лишь спросил:

— А может, вы желаете взглянуть на убитого? Вдруг вы его узнаете?

Она вздрогнула и покачала головой. Все еще не желая вести себя как нормальный человек, я поинтересовался у нее:

— Вы кого-нибудь встречаете?

— Не понимаю…

— Ведь вы стоите у самого прохода для прибывающих пассажиров.

Она снова покачала головой. И если красивая девушка порой может выглядеть, как привидение, то сейчас она именно так и выглядела.

— В таком случае, почему вы забрели сюда? Осматриваете достопримечательности? Я бы не сказал, что залы аэропорта Скипхол относятся к достопримечательностям Амстердама.

— Хватит! — Воскликнул Шредер. — Ваши вопросы неуместны, а молодая леди расстроена. — Он хмуро взглянул на меня, как бы подчеркивая, что именно я — виновник ее расстройства. — Допрос — это дело полиции!

— А я как раз и служу в полиции! — Я предъявил ему паспорт и удостоверение, и как раз в этот момент в дверях появились Мэгги и Белинда. Они взглянули в мою сторону, приостановились и уставились на меня с тревогой и недоумением. Еще бы не уставиться! Видок у меня был что надо! Да и чувствовал я себя прескверно.

Я со злостью посмотрел на них, и обе девушки, поспешно отведя взгляд, пошли дальше. Я снова сосредоточил свое внимание на Шредере, взиравшем на меня с совершенно другим выражением лица.

— Майор Пол Шерман, Лондонское отделение Интерпола! Должен вам заметить, это существенно меняет дело. Теперь понятно, почему вы вели себя, как полицейский, и допрашиваете, как полицейский. Но, разумеется, мне придется проверить ваши документы.

— Проверяйте что хотите и с кем хотите, — заявил я. — Предлагаю начать с полковника де Граафа из центрального полицейского управления!

— Вы знаете полковника?

— Это просто первое имя, пришедшее мне в голову! Если понадоблюсь, найдете меня в баре. — Я хотел было уйти, но заметил, что двое верзил-полицейских приготовились следовать за мной. Я повернулся к Шредеру. — Я не собираюсь подносить им по стаканчику!

— Отставить! Майор Шерман не сбежит.

— Во всяком случае, пока в ваших руках мой паспорт и удостоверение, — подтвердил я. Потом взглянул на девушку. — Простите меня, мисс Лемэй! Вы, должно быть, испытали нервный шок, и все это по моей вине. Может пройдем с вами в бар и выпьем по стаканчику? Похоже, вам это не помешает.

Она еще раз приложила платок к виску и посмотрела на меня с таким выражением, которое сразу убило во мне всякую мысль о более близком знакомстве.

— С вами я бы не решилась и улицу перейти! — произнесла она наконец таким тоном, который прямо указывал, что до середины улицы она бы со мной все-таки дошла, если б я был слепым, но потом бросила бы на произвол судьбы.

— Добро пожаловать в Амстердам! — продекламировал я с мрачным видом и побрел по направлению к бару.