"Тёмная половина" - читать интересную книгу автора (Кинг Стивен)

Стивен Кинг Тёмная половина

ПРОЛОГ

«Зарежь его, — сказал Мэшин. — Зарежь его, пока я стою здесь и смотрю. Я хочу увидеть поток крови. Не заставляй меня повторять это дважды». Джордж Старк «Путь Мэшина»

Человеческие жизни — их действительные жизни, а не простое физическое существование — начинаются по разному. Настоящая жизнь Тада Бомонта, мальчугана, родившегося и выросшего в районе Риджуэя в Бергенфилде, штат Нью-Джерси, началась в 1960 году. Два события произошли с ним в том году. Первое изменило его жизнь, второе почти оборвало ее. Тогда Таду Бомонту было одиннадцать лет.

В январе он представил короткий рассказ на литературный конкурс, организованный журналом «Америкэн тин». В июне он получил письмо от редактора журнала с извещением, что его талант отмечен почетной наградой по разделу беллетристики. В послании сообщалось, что члены жюри присудили бы ему второй приз, если бы соискатель был на два года старше, чтобы полностью соответствовать возрастным критериям «Америкэн тин». Тем не менее, по оценке редактора, рассказ Бомонта «Снаружи дома Марти» был необычайно зрелым творением, и его автора следовало горячо поздравить с успехом.

Через две недели «Америкэн тин» прислал почетный диплом. Он пришел заказным письмом. В дипломе было напечатано его имя типографским шрифтом столь староанглийского образца, что Бомонт с трудом различал буквы, а внизу листа стояла позолоченная печать, оттиснутая вместе с эмблемой «Америкэн тин».

Мать бросилась и обняла Тада, осыпая поцелуями этого спокойного и честного малого, который, казалось, никогда не обращал никакого внимания на окружающие его вещи и часто спотыкался об них своими большими ножищами.

Отец был, однако, менее взволнован.

— Если все было так здорово, почему же они не выслали ему хотя бы какие-нибудь деньги? — пробурчал он.

Мать ничего не сказала, но бережно хранила письмо и диплом, который был помещен в рамку и повешен в комнате мальчика над кроватью. Когда родственники или просто знакомые приходили в гости, она непременно и с гордостью демонстрировала эти реликвии. Тад, говаривала она собравшейся компании, в один прекрасный день собирается стать великим писателем. Она всегда чувствовала, что он предназначен для чего-то большого и великого, а этот диплом был первым доказательством ее правоты. Все это сильно смущало Тада, но он слишком любил свою мать, чтобы спорить с ней.

Однако, как бы он не смущался, Тад все же решил, что мать хотя бы частично, но права. Он не знал, есть ли у него что-то, необходимое для великого писателя, но он твердо решил стать писателем вообще, не важно каким. Почему бы и нет? Он быстро рос в мастерстве, и искал нужные и правильные слова на широкой и просторной дороге, а не в узких закоулках. Что касается денег, то издатели не смогут лишить его заслуженного заработка по чисто формальным мотивам. Ему же не всегда будет одиннадцать.

Второе важное событие того же 1960 года началось в августе. Это были головные боли. Сперва они не были слишком сильными, но с началом занятий в школе, редкие боли в висках и в затылке стали прогрессировать и сменились ужасающе длинными марафонами почти предсмертной агонии. Он ничего не мог делать во время таких приступов и просто лежал в своей затемненной комнате, ожидая смерти.

Приближение этих ужасных приступов отмечалось обычно каким-то призрачным звуком, который слышал только он сам — это звучало, как отдаленное попискивание тысячи маленьких птичек. Иногда ему казалось, что он почти видит этих птичек, которые представлялись ему полевыми воробьями, облеплявшими целыми дюжинами телефонные провода и крыши во времена своих весенних и осенних перелетов.

Мать повела его на осмотр к доктору Сьюуорду.

Доктор исследовал зрачки Тада офтальмоскопом и покачал головой. Затем, опустив занавески и выключив верхнее освещение, врач попросил Тада смотреть на белый участок стены в кабинете. Используя фонарик, он быстро направлял яркие вспышки света на стену, пока Тад смотрел на нее.

— Это не заставляет тебя развеселиться, сынок?

Тад покачал головой.

— Ты не чувствуешь облегчения? Может быть, тебе стало хуже?

Тад снова покачал головой.

— Ты чувствуешь какой-нибудь запах? Типа гнилых фруктов или горящих тряпок?

— Нет.

— А как насчет твоих птиц? Ты их слышал, пока смотрел за мигающим светом?

— Нет, — сказал озадаченный Тад.

— Это нервы, — заявил отец после того, как Тад был отправлен в комнату для ожидающих. — Чертов малый просто комок нервов.

— Я думаю, что это мигрень, — сообщил доктор Сьюуорд. — Необычная для столь юного человека, но не столь уж и редкая. А он кажется очень… впечатлительным.

— Он таковым и является, — сказала Шейла Бомонт не без некоторой гордости.

— Наверное, когда-то будет изобретено лекарство от этой болезни. Но сейчас я боюсь, что ему просто придется перемучиться всем этим.

— Да, и нам вместе с ним, — сказал Глен Бомонт.

Но это не были нервы, это не была мигрень, и это не проходило.

За четыре дня до праздника «Всех святых» (1 ноября) Шейла Бомонт услышала вопли одного из мальчуганов, с которыми Тад каждое утро ждал на остановке школьный автобус. Она выглянула из кухонного окна и увидела своего сына, бившегося в конвульсиях на проезжей части дороги. Шейла выскочила на улицу и велела детям отойти от сына, а после этого остановилась около него в полной беспомощности, боясь даже прикоснуться к Таду.

Если бы большой желтый автобус, ведомый мистером Ридом, появился чуть позже, Тад, наверное, отдал бы концы прямо на мостовой. Но Рид служил в медчасти в Корее. Он сумел запрокинуть голову Таду и сделать ему искусственное дыхание в тот самый момент, когда мальчик уже почти задохнулся. Тада доставили на скорой в госпиталь графства Бергенфилд, но на его счастье как раз в это время доктор Хью Притчард пил кофе в приемном покое. Здесь надо отметить, что как раз в это время Хью Притчард являлся лучшим нейрологом в штате Нью-Джерси.

Притчард тут же потребовал себе рентгеновские снимки и начал их расшифровку. Он показал снимки Бомонтам, указав на неясную тень, которую он отметил кружком своего желтого стеклографа.

— Это… — сказал Притчард. — Что это?

— Какого черта мы можем знать? — задал, в свою очередь, вопрос Глен Бомонт. — Не я, а вы являетесь здесь, черт побери, доктором.

— Правильно, — сухо ответил Притчард.

— Жена говорит, что это похоже на синяк, — добавил затем Глен.

Доктор после некоторого раздумья сказал: «Если вы подразумеваете здесь припадок, то здесь нет сомнений. Но если вы полагаете, что припадок был связан с эпилепсией, я почти уверен, что это не так. Если бы этот страшный припадок был связан с эпилепсией, то она должна была бы достичь последней критической стадии, и Тад никак не смог бы не реагировать на световые тесты Литтона. Вам бы даже не понадобился доктор, чтобы установить такое заболевание у сына, поскольку он начинал бы биться в судорогах на коврике в гостиной каждый раз, как менялось изображение на экране вашего телевизора».

— Тогда что же это? — робко спросила Шейла.

Притчард обернулся к снимкам, укрепленным на экране с подсветкой. «Что это?» — повторил он и прикоснулся к своему желтому кружку. — «Внезапные приступы головных болей в сочетании с предыдущими припадками заставляют меня предполагать мозговую опухоль у вашего сына, возможно еще небольшую и, надеюсь, не злокачественную.»

Глен Бомонт окаменело уставился на доктора, в то время как его жена стояла позади него, утирая слезы платком. Она плакала беззвучно. Этот плач был результатом годов жестоких тренировок. Удары Глена были всегда очень быстры и болезненны, но почти никогда не оставляли следов. После двенадцати лет своих молчаливых страданий, она, вероятно, даже при всем желании не смогла бы закричать во весь голос.

— Не значит ли это, что вы хотите вырезать ему мозги? — спросил Глен со своей обычной деликатностью и тактом.

— Я не собираюсь действовать подобным образом, мистер Бомонт, но полагаю, что хирургия здесь была бы своевременна. И он подумал: «Если Бог действительно существует, и он действительно создал нас по образу и подобию своему, мне бы не хотелось выяснять, почему чертовски много людей типа этого субъекта распоряжаются судьбами столь многих и причем намного лучше их».

Глен молчал несколько долгих мгновений, опустив голову и наморщив лоб в тяжелом раздумьи. Наконец он поднял голову и задал тот вопрос, который беспокоил его больше всего на свете.

— Скажите мне правду, док, — сколько будет стоить вся эта канитель?

Ассистирующая операционная сестра первой увидела это.

Ее вопль казался еще более пронзительным и неожиданным в операционном зале, поскольку последние пятнадцать минут там слышались лишь команды Притчарда, отдаваемые им шепотом, да жужжание систем жизнеобеспечения пациента, перемежаемое коротким шуршанием хирургических пилок.

Она отшатнулась назад, ударилась о поднос с разложенными двумя дюжинами инструментов и опрокинула его. Поднос ударился с громким лязгом о кафельный пол, вызвав продолжительное эхо, сопровождаемое грохотом от падения более мелких, но тоже очень громогласно заявивших о себе хирургических принадлежностей.

— Хилари, — закричала старшая сестра. Ее возглас был проникнут ужасом и изумлением. Она настолько потеряла самообладание, что сделала полшага вслед за своей убегающей подругой в зеленом хирургическом комбинезоне.

Доктор Альбертсон, ассистировавший Притчарду, просто оттолкнул старшую медсестру назад как непослушного теленка, пробурчав:

— Помните, где вы находитесь, пожалуйста.

— Да, доктор. — Она тотчас встала на свое место, не взглянув даже на открытую дверь операционной, откуда продолжая вопить пулей вылетела Хилари.

— Положите инструменты в стерилизатор, — сказал Альбертсон. — Немедленно. Быстро-быстро.

— Да, доктор.

Она начала собирать инструменты, тяжело дыша и готовая разрыдаться, но уже приходя в себя.

Доктор Притчард, казалось, ничего не заметил. Он с неослабевающим вниманием рассматривал экран, надетый на череп Тада Бомонта.

— Невероятно, — шептал он. — Просто невероятно. Это просто для учебников. Если бы я не видел этого своими глазами…

Шипение стерилизатора, казалось, заставило его оглянуться, и Притчард взглянул на доктора Альбертсона.

— Я хочу провести всасывание, — сказал он твердо. Притчард взглянул на сестру. — Чем вы занимаетесь? Живо шевелитесь!

Она подошла с инструментами в новом поддоне.

— Сделайте всасывание, Лестер, — обратился Притчард к Альбертсону. — Прямо сейчас. И я покажу вам нечто, чего вы никогда не увидите на ярмарочных шоу уродцев.

Альбертсон запустил операционную всасывающую помпу, не обращая внимания на старшую медсестру, которая пронеслась с инструментами прямо перед ним, словно глухая и безучастная машина.

Притчард взглянул на анестезиолога.

— Обеспечь мне хорошее давление крови, дружище. Давление — это все, что я прошу.

— У него сто пять на шестьдесят восемь, доктор. Стабильно, как скала.

— Хорошо, его мать говорит, что перед нами здесь лежит новый Уильям Шекспир, а потому держи давление на этом уровне. Очищайте его, Лестер, — не щекочите его этой чертовой штукой!

Альбертсон наложил отсос для очистки крови. Пульт управления работал ритмично и монотонно, гудя где-то в глубине операционной. Затем Альбертсон услышал свой собственный глубокий вздох. Он вдруг ощутил себя вздернутым на крюке в животе.

— О, мой Бог. Иисусе. Иисус Христос.

Он на мгновение в ужасе отшатнулся. Затем наклонился ближе. Над хирургической маской и за стеклами очков в роговой оправе его глаза вдруг выразили живое любопытство и изумление. — Что это?

— Я думаю, вы видите, что это, — сказал Притчард. — Я читал об этом, но никогда не ожидал увидеть это наяву.

Мозг Тада Бомонта был цвета наружной поверхности раковины улитки — умеренно серый с розоватым оттенком.

Сквозь гладкую поверхность коры мозга выступал слепой и уродливый человеческий глаз. Мозг слабо пульсировал. Глаз пульсировал вместе с ним. Это выглядело так, словно он пытался им подмигнуть. Именно это — подмигивание глаза — заставило ассистирующую медсестру удрать из операционной.

— Святой Боже, что это? — снова воскликнул Альбертсон.

— Это ничто. — сказал Притчард. — Когда-то это могло стать частью жизни, человеческой жизни. Сейчас это — ничто. Кроме беспокойства. А это беспокойство мы попробуем устранить.

Доктор Лоринг, анестезиолог, сказал:

— Можно и мне взглянуть, Притчард?

— Он в порядке?

— Да.

— Тогда валяй. Об этом ты сможешь рассказывать внукам. Но поспеши.

Пока Лоринг все это рассматривал, Притчард обернулся к Альбертсону.

— Мне нужен аппарат Негли. Я собираюсь приоткрыть его чуть-чуть пошире. Тогда мы попробуем. Я не знаю, смогу ли я добраться до этого, но я сделаю все, что смогу.

Лестер Альбертсон, заменивший старшую медсестру, вложил свежестерилизованный зонд в руку Притчарда. Притчард, мурлыкая про себя песенку «Бонанза», обработал разрез быстро и почти без нажима, лишь иногда посматривая на зеркальце, закрепленное на конце зонда. Он работал, полагаясь в основном на ощущения при прикосновениях. Альбертсон затем утверждал, что никогда в жизни не встречал такой изощренной хирургии действительно на кончиках пальцев.

В добавление к глазу, они нашли часть ноздрей, три ногтя и два зуба. Глаз продолжал пульсировать и пытался подмигнуть даже в ту секунду, когда Притчард начал его пунктуру с последующим вырезом. Вся операция, от начального зондирования до конечной ампутации, заняла всего двадцать семь минут. Пять кусочков ткани шлепнулись на поднос из нержавеющей стали позади раскроенной головы Тада.

— Я думаю, мы все прочистили, — наконец произнес Притчард. — Все посторонние включения тканей были, по-моему, присоединены рудиментарным ганглием. Даже если остались другие включения, у нас, я полагаю, были хорошие шансы убить их.

— Но… как объяснить, что мальчишка все еще жив? Я подразумеваю, что они были частью его самого, не так ли? — спросил в изумлении Лоринг.

Притчард указал на поднос.

— Мы обнаружили глаз, несколько зубов и ногтей в башке этого малого, и вы считаете их частью его организма? Вы видели недостающие ногти на его пальцах? Хотите проверить?

— Но даже рак есть лишь часть собственно пациента…

— Это не был рак, — терпеливо сказал Притчард. Его руки делали свое дело, пока он ораторствовал. — В очень многих случаях, когда мать рожает единственного ребенка, этот младенец фактически начинает существование в ее чреве как двойня, друг мой. Пропорция достигает соотношения два к десяти. Что происходит с другим утробным плодом? Сильнейший поглощает слабейшего.

— Поглощает его? Вы подразумеваете, что он съедает двойника? — спросил Лоринг. Он выглядел немного бледным. — Мы говорим о внутриутробном каннибализме?

— Называйте это как хотите, но происходит оно весьма часто. Если им удастся разработать сонаграмное устройство, о котором столько болтают на всех медицинских конференциях, мы действительно сможем узнать, как часто это случается. Но сейчас не важно, сколь часто или редко это происходит; то, что мы увидели сегодня — это куда большая редкость. Часть двойника этого мальчика осталась непоглощенной. Так случилось, что эти части проступили в передней доле лба. Столь же легко они могли оказаться в его кишечнике, селезенке, позвоночнике, еще где-либо. Обычно единственными врачами, встречающимися с чем-то аналогичным, являются патологоанатомы — это происходит при вскрытиях, — но я никогда еще не слыхал о случае, когда посторонние включения послужили бы причиной смерти пациента.

— Так что же произошло здесь? — спросил Альбертсон.

— Что-то заставило эту массу ткани, которая была, наверное, микроскопических размеров еще год назад, начать снова расти и развиваться. Часы развития поглощенного двойника, которые остановились по крайней мере за месяц до родов у миссис Бомонт, были снова каким-то образом заведены… и проклятая штуковина действительно начала расти. Нет никаких секретов во всем последующем, поскольку одного внутричерепного давления было вполне достаточно для жестоких головных болей и конвульсий у мальчика.

— Да, — сказал Лоринг очень мягко, — но почему это случилось?

Притчард лишь покачал головой.

— Если мне удастся попрактиковаться не только в гольфе в ближайшие тридцать лет, вы можете тогда задать мне этот же вопрос. Возможно, к тому времени у меня будет ответ. Все, что я знаю сейчас, это то, что я вырезал очень необычный и очень редкий вид опухоли. Доброкачественной опухоли. И во избежание сложностей, я полагаю, это все, что нужно знать родителям. Отец малого мало чем отличается от китайского болвана. Я не представляю, как мне удалось бы объяснить ему, что я сделал аборт его 11-летнему сынишке. Лес, не дадим ему никаких поводов для раздумий.

И после некоторого размышления, он обратился ласково к старшей медсестре:

— Я хочу уволить эту глупую телку, которая удрала отсюда. Сделайте пометку, пожалуйста.

— Да, доктор.

Тад Бомонт покинул госпиталь через девять дней после операции. Левая половина его тела была очень слаба еще целых шесть месяцев, и иногда, когда Тад особенно уставал, он видел странные редкие мигающие вспышки света перед глазами.

Мать купила в подарок Таду старую 32-клавишную пишущую машинку «Ремингтон», и эти вспышки появлялись у него незадолго до сна, при попытках наилучшим образом выразить какую-то мысль или наметить развитие сюжета рассказа, над которым он трудился. Со временем эти явления также исчезли.

Тот ужасный и ни на что не похожий звук — писк целой эскадрильи воробьев — больше никогда не напоминал ему о себе после операции.

Он продолжал писать, приобретая уверенность и оттачивая стиль, и продал свой первый рассказ журналу «Америкэн тин» через шесть лет после начала своей настоящей жизни.

Родители, да и сам Тад, знали, что осенью у него была вырезана незлокачественная опухоль из верхней доли лба. Когда он вспоминал об этом, он думал только о том, что чрезвычайно счастливо отделался.