Стив Айлетт Токсикология (Toxicology)

Гигантик

Странные корабли прилетели в то утро небесами, они стремились медленно и густо, как кровь. И профессору Скайчаму[1] пришлось исчезнуть из виду в тот момент, когда его велеречивые предупреждения заострились, как кол. «Они уже здесь!»

Скайчам когда-то был таким прямым, что через него можно было целиться в горизонт, астрофизик до мозга костей. Политикой не интересовался — для него Маркс и Рэнд были идентичны, он мерил их по размеру штанов. Но однажды ему пришло видение, о котором он не сумел молчать до гроба.

В этом году с тупым задором ждали миллениума, и полудуркам захотелось наполнить недели до поворота потешными ретроспективами. Журналисты сочли, что Скайчам отвечает всем требованиям — на самом деле им хотелось, чтобы он ответил.

И о чём он говорил. В его объяснениях были слабые места, он настаивал, что идея осенила его, когда он впервые увидел голову Скрэппи Ду[2].

«Этот пёс — мутант!» — прошептал он, наклонился вперёд и в суеверном ужасе так уставился в глаза, что ненароком проткнул вязкие стены локального космовремени. Вспышка пограничной статики — и он разглядывает ландшафт, изрытый потоками лавы. Он догадался, что видит физическую голоформу новейшей истории, болезненную и разъедающую. Ползущие зелёные потоки тянулись во тьму. Переменчивые трассировки сияния причиняли муки своей незавершённостью. Они сходились в выгребной яме, сверхбольном средоточии отрицаемой вины. Эта загрязнённая земля приобрела такую токсичность, что начала взрываться, стала вакуумно-чёрной в ядре.

Как фрактал, часть отображала целое. Скайчам увидел одновременно и генеральный замысел и субатомные данные. Увеличив приближение, он обнаружил, что поток яда движется из двух локаций, однако порождается единым событием — Перл-Харбором. Первым источником было правительство Японии, вторым — приказ Рузвельта игнорировать предупреждения об атаке. Больной поток брал начало в фарше из 4575 человеческих тел. При быстром уменьшении эта прядь истории исчезала в мешанине окружающих деталей, которые по очереди распадались на ничтожные связи в спирали, потерянной на поверхности более крупного потока сияющего психического загрязнения. Миллиард подобных струй сползал в каждый усик сверхплотного грязевого потока, и каждый из них с рёвом несся к этой многомерной свалке подавленного отвращения. И как он хотел, чтобы это было всё.

Последующие попытки воспроизвести его случайный этерический манёвр закончились таким зрелищем, что почтенный старикан катается туда-сюда с выражением изумления и ужаса на лице; характерная и любимая журналистами картина заняла достойное место на MTV рядом с раскрашенными клипами придуривающегося Эйнштейна. И у него была голова, идеально подходящая для шляпы с пропеллером.

Скайчам появлялся везде, где его могли услышать. Ни один респектабельный журнал не стал публиковать его статью «У Вашего Порога: Сверхмерное Положение Отвергнутой Ответственности». Один редактор сформулировал просто: «Нам рассказывают о стадном поведении табу». Другой поймал его на улице и прохрипел ряд инструкций, неслышных из-за шума машин, потом сплюнул на тротуар бесповоротную точку. С другой стороны, ток-шоу, когда его представляли, начинали играть ужасную тераминовую фугу. Первый заход пролил достаточно света. «Уголок психа — этот мужик заработал клеймо Седьмой Печати себе на жопу и утверждает, что обнаружил апокалипсис в ясном голубом небе. Проделал путь из самого Нью-Йорка, чтобы оказаться здесь — встречайте, доктор Тео Скайчам». Вежливые аплодисменты и сдавленные смешки. Ведущий перегрузился многословием, он двигался к концу, как хохочущий наездник Стены Смерти. Как он туда забрался, никто не понял.

— Доктор Скайчам, вы утверждаете, что придёт миллениум, и пришельцы монополизируют индустрию канализации и сточных вод. Чем вы это подтвердите?

В потоке веселья зрителей Скайчам проблеял, что его теория совсем о другом. Торжественность его поведения только усугубила провал. Потом ведущий извергся в неистовстве на бонгах, молотил по двум летающим кукольным подносам. Скайчам хлопал глазами.

Он обнаружил, что некоторые слушатели — завсегдатаи, которые легко скатываются на издевательства.

— Знаешь ли, Рэй, твоя история жизни похожа на вырезанную из картошки.

— Знаю, Билл, именно этим она мне и нравится.

— Ты говорил, у тебя на сегодняшний вечер запасён эксклюзивчик, какой?

— Веришь ли, нет ли, Билл, но я выдра.

— Я так и думал, Рэй.

Общение вылилось в больной, истерический поток ветра, и Скайчам не смог угнаться за программой. Он начал с легкомысленного стёба Над пучеглазыми существами и закончил рёвом: «Кретины! Отказываться от собственных устоев! Гнёт прогрессирует, как всё остальное!»

Даже в серьёзных шоу его систематически недопонимали. Шоу текущих событий «Горькая Правда» целый час удивлялось, что до сих пор существуют люди, практикующие антиправительственное выживание. Когда они повторили эту мысль в восемьдесят седьмой раз, Скайчам разгневался, и финальные всхлипывания фразы «даже ребёнок знает» были восприняты как попытка вызвать всеобщее порицание. И когда его изборождённое слезами лицо заполнило экран, расплываясь и фокусируясь, пока он спрашивал «Есть ли у очевидного достижимое дно?», он был осуждён за превращение теледебатов в посмешище.

Телеевангелист обвинил его в «безбожном обозрении горнего несчастия», а когда Скайчам посоветовал ему остыть, проклял его будущими осложнениями. Всё превратилось в мрачную неразбериху, расползающуюся за пределами спасения. Видение Скайчама пошло на убыль, якобы смущённое.

Нехватки в заменителях не было. Один парень настаивал, что, мол, ошибка миллениума означает, что куклы для виртуального секса будут отказывать пользователям ввиду почтенного столетнего возраста и поломок. Другой утверждал, что постоянно разговаривает с духом Эйба Линкольна. «Общение с его шепелявой дутоголовой не принесло мне мудрости, — сказал он. — Но я всё равно счастлив». Потом он чихнул, как пульверизатор, обдав ведущего слизью.

Комментаторы, зрящие в корень, задавали только один вопрос — что он курил. Скайчам обнаружил, что хочет спрятаться. Но даже ему пришлось признать, что поворот легко не дастся, человечество жило так долго и научилось настолько малому — в том была вопиющая непокорность, которая вызывала плутоватую ухмылку на каждом лице. На этот раз людьми овладело подлинное чувство напинательского успеха и самопровозглашённой крутизны. Скайчам, наконец, начал мечтать оказаться среди них. Но когда откровение уже ускользало от него, появилось ощущение, что озорной блеск в глазах людей превратился в силу самой Земли, если смотреть с цивилизованной планеты. И его глюк в перспективе вернётся с интенсивностью горячечного бреда.

Заплыв сквозь психическое загрязнение миллиарда сливающихся желчных каналов к огромному грохочущему потоку отвергнутого разложения. Приближаясь, Скайчам видел собранные вокруг бурлящей котловины, как шарики в подшипнике, крошечные мерцающие объекты. Они висели абсолютно неподвижно на периметре медленного водоворота. От этих часовых у него побежали мурашки по коже, но он дал увеличение, чтобы разглядеть детали. Там, напротив божественно высокого водопада изменчивости. Космические корабли.

Нелепица. Висят себе.

— Если бы мы честно, здраво разбирались со своими ужасами, — объяснял он клоуну с пурпурными волосами, ведущему слота общественного пользования, — а не избегали их, отбрасывали и забывали, энергия тех событий была бы естественным образом перепоглощена. Но мы обращаемся с ними не лучше, чем с радиоактивными отбросами — и там, куда мы их сваливаем, им совсем не рады. И самые свежие отбросы вернут нам первыми.

— Последний вошёл, первый вышел, хех, — сказал клоун угрюмо.

— Именно, — сказал Скайчам.

— Ладно, я бы с удовольствием помог вам, — заявил клоун с бесцеремонной искренностью. — Но я всего лишь клоун.

Вот до чего он докатился. А было ли что-нибудь? Не сошёл ли он с ума?

До падения мяча в Тайме Сквер счёт уже пошёл на дни, Скайчам превратился в затворника, задёрнутые шторы, пустые бутылки. Он лежал на спине, скованный равнодушием. Слишком дорого за попытку разворошить улей. Власти даже не озаботились демонизировать его. Стало очевидно, что у него ярчайший упадок сил, слишком близко он всё принял к сердцу и слишком много показал на публике. Сможет ли он уехать, начать жизнь с нуля? Всё вокруг незнакомое, неживое и сцепленное. Он снова видел призраками на потолке сотню тысяч гражданских с Гватемалы, убитых армией при поддержке США. Потом он нашёл информацию, но как он мог узнать её до видения? Он смотрит только CNN. В мощнейшем спазме логики Скайчам сел на диване.

В этот момент зазвонил телефон. Парень с телевидения обвинил его в преступной банальности — смеялся, что у него есть возможность вновь обрести себя и возвестить массам очередную ересь. Скайчам согласился, слишком вдохновлённый, чтобы протестовать.

Передача называлась «Полоумная Арена» и собирала сливки товарищей в шапках из фольги, чтобы изысканными разборками насытить последние часы перед поворотом. Эти сплетённые общие муки все идиотических экспертов и угрюмых ворчунов ускорялись и замедлялись забытыми препаратами и карандашеломным перфекционизмом режиссёра. Один из психов в последний час будет коронован как Король Фриков. Критерий отбора — экстремальность и отсутствие стыда за кафедрой. Выставить себя на осмеяние или даже стать королевским посмешищем — Скайчам восхитился ювелирной подгонкой надежды и тщеславия. Может быть, ему выпадет шанс. В противоестественном состязании, что может быть невероятнее правосудия?

Глаза ведущего были как изюминки, они возникли, чтобы обстоятельно блокировать его лобные доли. Гости появлялись из пустозвонкой бочки, и он расставлял их со снисходительной демонстрацией интереса.

Человек с веточкой в руках упомянул поворот.

— Всё, что я могу открыть, — сказал он, отмеряя слова, как череду искушений, — он будет обескураживающим. И будет стоить очень, очень дорого.

— Мне? — спросил ведущий, и аудитория захохотала.

— Мне, — ответил человек, и они прошли между рядами.

— Возведите в обычай обезьянье кривляние, — заявил другой гость. — Удовольствие использует мускулы просвещения.

Потом он привёл вопящего шимпанзе, уверил всех, что его зовут Рамон, столкнул его вниз и сказал:

— Вот так вот.

Скайчам сказал ему, что тот играет в опасные игры.

Старик с печальными глазами огласил своё суждение.

— Закат бороды стал закатом современной цивилизации.

— Каким образом?

— Таким, что время, потраченное на отращивание бороды, потеряно. Теперь же усмирите эту чужеродную меланхолию — давайте сожжём ноги вот этими спичками и возопим громко.

— И… извиняюсь… что…

И старикашка станцевал на столе странную джигу, кудахтая высохшим горлом.

— Один удар по голове, и он оттанцуется, — прошептал кто-то за камерами.

Другой подозреваемый был инспектором манежа в Цирке Омара, он хлестал на портативном манеже этих безответных тварей, словно наступающий выводок дьявола.

— Придёт время, — объявил он — когда эти матери обретут тишину.

И с этими словами полоснул кнутом омара сбоку от себя, развалив его напополам.

Маленькая девочка прочла стихотворение:

Один парень с каменным лицом заявил, что рыгание — подлинная речь. Другой показал окаменевшие шары помёта мамонтов и сказал, что они «просто ждут своего часа». Другой спокойно сообщил, что у него в груди бьётся «пылающее сердце», и он рассчитывает, что оно сможет подтвердить или опровергнуть все прочие случаи.

Очередь дошла до Скайчама, которого ведущий считал суровым воином среди толпы несущих чушь во имя сиюминутной славы. Лицо ведущего было подобно стене, покрытой граффити, когда он слушал, как пожилой мужчина расписывает титанические выводы.

— Никто несвободен, пока все несвободны, верно? — таким знаменем он взмахнул в ответ.

— Пока кто-то несвободен.

— Безвоздушные марсиане всё ещё задыхаются в городе со сломанной геодезией, — объявил он и не дал ни одной нити к своему вопросу. Исторгнув смех из озадаченного молчания Скайчама, он продолжил:

— Эти марсиане, что они имеют против нас?

— Не марсиане — метаверсальные обитатели гиперпространства, которое мы используем как шкаф для скелетов. Ужас с истёкшим сроком годности выбрасывают из головы с претензией на то, что урок выучен, и длительность срока годности сокращается до минут.

— Не понимаю, — сказал ведущий с долей вызова.

— Медиа верят в решение любой ценой, и таковы только люди. — Снова замогильный стиль Скайчама пришёлся точно к месту — в зале раздавалось много смешков, когда он хмурился, как шеф-повар. — Забыть проще, чем осознать.

— Так вы критикуете это евангелическое побоище.

— Я не…

— Простыми словами, для простого человека, — брови в припадке иронии задвигались так стремительно, что исчезли в размытом пятне, — как могут эти тела плыть в «гипер» пространстве?

— Всё, в чём заключена жизнь, имеет эквивалентное эхо в суперэтерическом; если их выгнать в телесное, эти этерические отзвуки получат физическую форму.

— Bay! — возопил ведущий удовлетворённо, и аудитория взорвалась аплодисментами — именно ради такой полоумной хрени они и пришли сюда. — И почему они прибудут именно в этот момент?

— Тем, кто взялся за эту работу, надо синхронизироваться с нашей культурой — это адекватно и изящно!

Аудитория заухала, восхищённая искренностью идиотии.

— Одно хорошо, — когда тебя игнорируют, можно говорить правду безнаказанно.

— Но я назову вас мошенником, доктор Скайчам. Эти вербальные манипуляции вызывают у честного человека бурю под волосами. Эпитафии на могиле должны соперничать с обществом? Не думаю. Где свет и тень?

Скайчам нагнулся вперёд, трясясь от возбуждения.

— Вы унижаете меня, ибо я ожесточён и зол на весь мир. Но не стоит пинать человека, когда он упал, и так я забочусь о мире.

И в этот момент шимпанзе Рамон запрыгнул ему на голову и принялся с воплями молотить лапами.

— Доктор Скайчам, — сказал ведущий, — если вы правы, я обезьяна.

Победителем объявили инспектора манежа в Цирке Омара. Человек с пылающим сердцем умер от коронарного тромбоза, а мужик с окаменевшим навозом бросил его в аудиторию и вырвался прочь. Для церемонии коронации установили трон в форме половинки скорлупы гигантского ореха. Скайчам чувствовал себя легко и непринуждённо. Он достойно защитил свою честь. Он наслаждался желе и мороженым на фуршете, устроенном за сценой для участников. Даже то, как комично шимпанзе швырялся едой, вызывало у него улыбку. Он доброжелательно обратился к победителю:

— Поздравляю, сэр. Эти ваши омары — жестокий вызов человечеству.

Победитель уныло посмотрел на него.

— Я люблю их, — прошептал он, и бригада гримёров утащила его назад.

В момент поворота Скайчам вышел из здания студии через боковой выход, руки — глубоко в карманах куртки. В фетровой шляпе, заслоняющей небо, медленно брёл он по узкой улочке, полностью накрытой панорамой шасси космолёта.

В последний час, когда дурни давали пресс-конференцию на колёсах обозрения, а верных священников арестовывали на расширенных улицах, сотни многомерных кораблей вспухли поблизости, с включёнными щитами свой-чужой. Без защитных полей появились они в стратосфере подобно новым лунам. Теперь они стекали на позиции над каждой столицей в мире, и ускользнуть было невозможно. Пятнадцать миль в ширину, эти громадные машины затемнения проревели по небу, как медленно закрывающаяся крышка гроба. Нью-Йорк был накрыт летающим городом, чью лепестковую геометрию предполагали по секциям, видимым над ущельями улиц. Серые иероглифы с нижней стороны были башенками, надстройками и структурами размером с небоскрёб. Центральный глаз, сокрытая в тенях вогнутость шириной в милю, завис над центром города, когда грохот возвестил остановку ландшафта, а другие корабли заняли позиции над Лондоном, Пекином, Берлином, Найроби, Лос-Анджелесом, Кабулом, Парижем, Цюрихом, Багдадом, Москвой, Токио и каждым мегаполисом, который имел основания быть центром злости. Один угнездился низко над Белым Домом, как инвертированный собор. В свете раннего утра они висели неподвижно и тихо. Мрачные, не взирая на солнце.

Президент, мужик с волосами цвета грязного айсберга, натянул второсортную улыбку и говорил об осторожности и альтернативах. По всему миру нервы натягивались струной от благоговения и неопределённости. Движение замерло. Фанатики устроили гуляния. Если не слова, то имя старика осталось в памяти — женщина держала в высоте знак «Я — Небо люб»[3].

Города ждали под немым, тяжёлым воздухом.

Над Белым Домом извергся скрипящий шум. Центральный глаз корабля распахнулся. Разломы на поверхности раскрылись, как серебряные крылья жука, массивные стальные двери тяжко пошли вниз.

По всему миру происходило то же самое, серебряные цветы распускались над Парламентом, Уайтхоллом и мёртвой Темзой; над зданием Рейхстага, над Международным Банком, над Пекинским Политбюро.

Глаз блюдца над Вашингтоном открылся, эхо рёва механизмов постепенно замерло. Зрители тянули головы в попытке заглянуть внутрь.

Всё замерло на два удара сердца. Потом крошечная слезинка упала из глаза, расплескавшись на крыше Белого Дома. А затем другая, падающая, как белая крупинка снега. Это были тела, два человеческих трупа, и чаще, чаще душ из тел увеличивал напор с каждой секундой, некоторые уже пробивали крышу, некоторые скатывались на землю, подскакивали, ударяясь о газон, разрывались, окрашивая портики красным. А потом глаз начал рыдать.

По всему миру глаза начали рыдать. Со странным, протяжным, мультифоническим воем ошмётки мертвецов падали дождём с неба.

Шестьдесят шесть забытых пенсионеров, похороненных в братской могиле в 1995 году, упали на чикагский собес[4].

Сотни чёрных, убитых в тюремных камеpax, стучали в крышу Скотленд-ярда. Тысячи зверски уничтоженных жителей Восточного Тимора были сброшены над зданиями Ассамблеи в Джакарте. Тысячи убитых при пробной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки летели дождём на Пентагон. Тысячи запытанных до смерти нахлынули на Абуджу.

Тысячи суданских рабов падали на Хартум. Живущие на границе Красные Кхмеры обнаружили, что их дома стоят в центре горы высотой в милю из месива внутренностей трёх миллионов Камбоджийцев. Тысячи членов племён были сброшены над парламентом Бангладеш и Международным Банком, последний уже безнадёжно завален телами всех цветов кожи.

Берлин немедленно утонул в крови, улицы забиты жертвами от стены до стены. Пекин завален ошмётками тел студентов, подростков и младенцев.

На Пентагон обрушилась особо выдающаяся волна, она снесла здание не хуже бомбы террористов. Жертвы Перл-Харбора падали на Токио и Вашингтон поровну. В Америке улицы были затоплены японцами, греками, корейцами, вьетнамцами, камбоджийцами, индонезийцами, доминиканцами, ливийцами, тиморцами, жителями Центральной Америки и просто американцами, и на всё опустились облака дрезденской крови.

Лондон превратился в бурлящий коллектор, когда начали падать тела. Парламент разлетелся, как спичечный домик. На Стрэнде живые убегали от катящейся стены мёртвых. Цунами безглазых немцев, индийцев, африканцев, ирландцев и гражданских англичан нахлынуло на здания, сплющившиеся под давлением. Машины тащило по улицам, переворачивало и заливало. Кадавры вытеснили воду, и Темза вышла из берегов.

Не сохраняемые больше отречением, они начали превращаться в слизь. Кровавая ковровая бомбардировка забрызгала пригороды, а следом, как лава, по улицам потекла людская биомасса. Дешёвые человеческие осадки из-за пренебрежения муками и войны ради прибыли. Первая волна. Только последние шестьдесят лет — пока; рыхлые, словно вспаханный мусор, они разливались по карте как красные чернильные кляксы, стремящиеся расплываться и сливаться.

В 8.20 на Центральном Вокзале Скайчам сел на поезд на север до Амтрека — там решили не прекращать работу из-за трупов. Мрачный, смотрел он на залитый дождём горизонт — пылинки, пляшущие в лучах света — и, немного времени спустя, он тихо сказал:

— Всего наилучшего.