"Эверест-82" - читать интересную книгу автора (Рост Юрий)

Вечер в Катманду

Особенно хорош доктор Свет Петрович Орловский утром, когда, выйдя на крыльцо дома дяди Пембы Норбу, с полотенцем через плечо обозревает окрестности Луклы… Найдя состояние Гималаев удовлетворительным, доктор Свет заключает, что вокруг редкая красота, а раньше, до того, как вырубили леса, красота была значительно гуще.

Подхалимски заметив, что для раннего пробуждения после вчерашнего вечернего дружеского обсуждения итогов экспедиции шутка вполне приличная, я заглядываю в глаза доктору, в надежде что он даст мне какое-нибудь средство от донимающей хвори.

— Все болезни, — говорит доктор важно, — начинаются с того, что человек перестает бороться со своими слабостями и пороками. Да… Он перестает по утрам делать зарядку, ест на ночь мучное, закусывает острым и соленым, что приводит к накапливанию в организме воды… Вода увеличивает вес, человек становится вялым, ленивым и неинтересным собеседником. Он начинает рассказы вать всем о своих болезнях, которые, конечно же, незамедлительно появляются, и хвастаться своими недостатками. Женщины больше его не любят…

Впрочем… — тут доктор замечает, что его утреннюю лекцию слушают со вниманием не только заспанные альпинисты, вышедшие из дома посмотреть, что происходит на крыльце, но и шерпы, их дети и их собаки, которые доверчиво кивают головой, глядя на доктора и внимая его назидательной интонации. — Впрочем, — продолжал доктор, — о женщинах вам еще рано… Но я хочу, как врач, как гуманист,

как человек, как практически ваш брат, предупредить всех, кто сегодня слушает меня: не предавайтесь лени и праздности, не мучайте организм покоем, чистите по утрам зубы и умывайтесь, иначе через каких-нибудь семьдесят-восемьдесят лет ни одного из вас, — доктор внимательно и печально осмотрел толпу, — ни одного из вас не останется в живых…

У многих на глаза навернулись слезы.

А Туркевич? Ему ведь и тридцати нет? — спросил Бершов.

И Туркевич, — строго сказал доктор. — Он будет последним, кто признает, как был в Лукле прав Свет Петрович… Но у вас есть шанс — ступайте умываться и чистить зубы, — оптимистически закончил свою проповедь Орловский.

Подошедший с аэродрома Леня Трощиненко сообщил в прениях собранию, что самолета в Катманду сегодня не будет. Затем Евгений Игоревич, вдохновленный докладом доктора, предложил созвать сегодня же собрание, посвященное укреплению дисциплины и борьбе с веществами, связывающими воду в организме. Затем с краткой речью выступил Анатолий Георгиевич Овчинников. Он объявил, что с первого же дня пребывания в Катманду восстанавливается ежеутренняя часовая физзарядка с бегом.

Последние ораторы отмечали глубину познаний докладчика в интересующих всех вопросах, и все приняли решение умываться каждое утро, включая выходные и праздничные дни.

— А вы что ж? — спросил меня доктор, и я, почувствовав себя своим, сбегал в дом за зубной щеткой.

В процессе чистки зубов я дважды бегал за мини-сосисками. Разговор был широк и радостен. В эти минуты, которые за время нашего обучения подросли, пошли в школу, повзрослели, состарились и, достигнув шестидесяти, превратились в часы, мы говорили о медицине, об альпинизме, о том, что сидящие внизу, под горой, на которую мы полезли с доктором, альпинисты переживают сейчас лучшие свои часы, когда дело сделано, а событие еще не обрело словесную форму. Восхождение еще живет в ребятах живой памятью ветра, обжигающего лицо, лютой стужей, подмороженными руками, живыми словами, обидами и прощениями, радостью встреч и тревогами прощаний… Восхождение еще живо… Посмертные торжественные венки, речи и ордена на подушечках — все, что означает достижение цели или другой конец, еще не нужны. Еще идет процесс. Еще бьется пульс живой и теплый. Скоро он будет воспоминанием, но они продолжат жизнь и после смерти самого восхождения на Эверест! Ура им, живым и славным! Мы с доктором их уважаем.

Разговор был философским и требовал перехода на «ты». Доктор сказал, что наша зарождающаяся и крепнущая с каждой минутой дружба лишена какого бы то ни было меркантилизма, потому что он — детский хирург и не сможет мне быть полезен до той поры, пока я не впаду в детство. Мы сидели на камешке у ручья и рассказывали друг другу о своих друзьях-врачах. Я находил в докторе Свете многое, что мне было дорого в близких мне людях. Так же, как блистательный сердечный хирург профессор Францев, доктор охранял юмором в разговоре то, что было для него свято, он был рассудителен и ненавязчив в медицинских спорах, как нефролог Мухин, глубок и надежен, как кардиолог Сыркин, опытен и аналитичен, как терапевт Вирсаладзе, он напоминал мне прекрасных врачей и ученых Сумарокова, Перельмана, Исакова, Моисеева, Карпухина — моих друзей и товарищей, услугами которых я не пользовался никогда и потому названных здесь с чистой совестью… Мы с доктором Светом были щедры и легко находили качества, которые хотели увидеть друг в друге.

Не читавший ни одной моей строчки, доктор довольно легко уловил в моем творчестве сходство с авторами, чьи имена крепко врезались ему в память с восьмого по десятый класс и которых доктор считал истинными своими друзьями, поскольку тоже давно не пользовался их услугами…

Но они уже давно (иные лет по сто-сто пятьдесят) не нуждались в его помощи…

Так, сидя в Гималаях, радуясь друг другу и бескорыстности своих отношений, мы дошли до имени Саши Талалаева. Как вдруг Орловский, который работает, как оказалось, вместе с ним в Морозовской больнице, уличил меня в нарушении принципа.

— Услуг Талалаева тебе не избежать, — сказал доктор, — но дай бог, чтобы ты ему понадобился не скоро.

Потом Свет Петрович прочел краткую лекцию о гуманизме патологоанатомов — врачей, которые уже не могут пациенту принести вреда.

Наше долгое отсутствие не вызывало тревоги, пока не пошел снег. Очевидцы утверждали, что мы с доктором сидели в трусах на солнышке, и самые предусмотрительные решили, что, увлекшись разговором, мы забудем одеться, к тому же Свет Петрович учил, что зубы надо чистить по утрам, а шло к вечеру. Спасательную экспедицию возглавили Трощиненко, Онищенко и Туркевич…

Вечером мы с доктором сидели в столовой и беседовали о смысле жизни. Наши суждения совпадали, а когда совпадала и мелодия, то иногда получалось довольно пристойно, хотя и громко… Альпинисты нам подпевали.

Утром следующего дня доктор стоял на крыльце и обозревал Гималаи, перекинув полотенце через плечо. Увидев меня, он спросил, где моя зубная щетка, но я отрицательно покачал головой. Вместе с зубной щеткой исчезли очки, записная книжка, авторучка, пуховка с двумя пленками с вершины и дружеское расположение Тамма. Абсолютное доверие альпинистов было компенсацией за потери. Понадобились усилия многих моих, вновь обретенных друзей, чтобы найти утраченное. Правда, очки и записную книжку так и не удалось отыскать, и поэтому мои нынешние записи лишены самых интересных и смелых обобщений, которые, конечно же, содержались в блокноте…

Юрий Кононов долго объяснял сирдару, что нашедшему книжку шерпе она не пригодится, потому что страницы испачканы (записями), но тщетно.

Мы готовились к отлету. Я пишу «мы» потому, что руководство экспедиции, проявив гуманизм, забронировало мне самолетное кресло с командой до Катманду. Будущее мое в столице Непала рисовалось туманно, но я, как лягушка-путешественница, держался за прутик, веря, что лебеди экспедиции меня не бросят.

Уже готовясь пройти сто метров со своим рюкзаком и фотосумкой к аэропорту, я увидел двух довольно крепких молодых людей в тренировочных рубашках с надписью «СССР» на груди. Заместитель председателя Комитета физкультуры Анатолий Иванович Колесов в сопровождении переводчика Юрия Пискулова прибыл в Луклу, чтобы поздравить экспедицию с выдающимся успехом.

Колесов много сделал, чтобы экспедиция состоялась. О нем за глаза вспоминали хорошо и часто, отмечая его вклад в дело и доброжелательность, а в глаза сказать добрые слова не получалось.

Обсудив с Анатолием Ивановичем завершившееся событие, мы заговорили о том, что советский альпинизм давно заслужил право выйти на испытания в Гималаи, и о том, что покорение Сагарматхи-Джомолунгмы-Эвереста нашими спортсменами по сложнейшему маршруту можно по значимости приравнять к победе в олимпиаде. Колесов — сам чемпион Олимпийских игр в Токио и многократный чемпион мира — согласился, что спортивное, пропагандистское и даже политическое значение восхождения переоценить трудно. Тогда в Лукле никто из участников не представлял высоту волны интереса к этому замечательному событию. Даже малосведущие в альпинизме и спорте люди ждали сообщений и подробностей.

Подробности… Мы совсем забыли о них. Брошенное в начале заметок слово путешествовало за нами, худея и теряя в весе. Мы собирали подробности, но, естественно, лишь те, которые в случайном или продуманном разговоре обронил кто-нибудь из участников гималайской кампании. Но будем верить, что наши находки не есть чьи бы то ни было потери… Думаю, что альпинисты не обидятся за то, что я использовал свои домыслы в качестве иллюстраций к их фактам (которые, надеюсь, вы узнаете из их заметок, опубликованных в этой книге).

Мы ждали самолет, и скоро он пришел. Погрузив свои пожитки и оставив Трощиненко и Венделовского дожидаться с остальными мешками грузового рейса, мы взлетели с диковинного аэродрома в Лукле и взяли курс на Катманду.

Набрав высоту и выпутавшись из ущелья, самолетик потянулся к долине, а мы, повернув голову вправо, ждали последнего мимолетного свидания с Эверестом. Он был благосклонен, он открылся нам ненадолго, растянув над Южным седлом снежный флаг. Белый флаг.

Где теперь мои друзья — Аля Левина и Дима Мещанинов? Добрели они до места базового лагеря или повернули назад? Всего четыре дня назад расстались мы, а ощущение — будто месяц… Кроме романтических вопросов, которые, не требуя ответов, свидетельствуют лишь о том, что автор не забыл своих коллег, и тем его (автора) украшают, были и весьма насущные. Где я буду жить? Туристская фирма, отправив группу «Спутника» на тропу, гостиницу за нами не сохранила; жить в посольстве, куда Абдрахман Халилович Визиров любезно приглашал, не хотелось, поскольку пришлось бы оставить альпинистов…

— Юра! Пока Венделовского нет, вы можете спать на его месте, — сказал Евгений Игоревич и тем разрешил мои трудности.

Гостиница «Блю стар» («Голубая звезда») готовилась принять советских альпинистов. Это мы поняли не заходя в холл: над входом на голубом фоне белыми буквами на русском языке был начертан приветственный лозунг. Весь второй (лучший) этаж был отдан нашей экспедиции. Размещение заняло несколько минут. Я оказался в трехместном номере вместе с Димой Коваленко и Хутой Хергиани. Некоторое время коридор был пуст. Обилие горячей и холодной воды в душевых просто гипнотизировало.

Спустя час-полтора началось движение. Отмытые, с расчесанными бородами (кто отпустил), все стали ходить друг к другу в гости — посмотреть, кто как живет и какой вид из окна. Из большинства окон вид был изумительный — на индуистский храм, украшенный золочеными куполами и медными химерами, на зеленой лужайке, в некоторых местах взорванной розовыми от буйного цвета деревьями.

А жили все уже по-разному…

Эдуард Мысловский еще до прилета команды в Катманду был эвакуирован в Москву. Обморожение оказалось достаточно серьезным, чтобы поторопиться. В Москве Эдику ампутировали четыре фаланги, по две на каждой руке.

Остальные пострадавшие дождались товарищей.

Москальцов со светлым синяком был весел, и в комнате, где он поселился с Туркевичем и Бершовым, царила оживленно-деловая атмосфера. Хрищатый в теплых носках ходил не очень бойко — обмороженные ступни болели, и большую часть времени он сидел, беседуя с Казбеком Валиевым и Эриком Ильинским. Чепчев приходил к ним из своей комнаты (он жил в Катманду с Ефимовым и Воскобойниковым). Я часто заходил к ним, потому что из всей четверки в Лукле виделся только с Казбеком, но он разговаривал там неохотно, да и здесь, в Катманду, был скуп на воспоминания. Обстоятельства штурма, двух своих попыток и драматического возвращения Ильинского с Чепчевым они восстанавливали вчетвером очень осторожно и без нюансов. С тремя из четверых я познакомился в «Блю стар», и они не знали, за какими подробностями приходил к ним журналист в очках с бельевой резинкой вместо дужек.

Вся компания поначалу относилась ко мне если не враждебно, то настороженно. Рассказывая, они то и дело переспрашивали друг друга, чтобы высказанное мнение было коллективным. Постепенно наладился контакт с Эриком, который оказался человеком рассудительным, достойным собеседником и человеком, глубоко любящим свое дело и своих учеников. Сережа Чепчев тоже оттаял. И Валера, мягко улыбаясь, отвечал на любой вопрос точно и непредвзято, хотя сам не проявлял активности в разговоре. И только Валиев сохранил отчужденность, обретенную в начале знакомства, но и он был честен в суждениях и оценках. Мне кажется, что в Катманду вся четверка еще не оправилась от того, что с ними произошло. Прилетев из Москвы в Катманду фаворитами, они не предполагали, что из Луклы им придется вернуться с таким психологическим грузом, но возвращение к жизни было заметным и обнадеживающим.

Пятого алмаатинца, Юру Голодова, я ни разу не встречал в их комнате. После возвращения из Катманду он вовсе отойдет от них и с Ильинским и ребятами будет связан лишь воспоминаниями.

Зайдя в номер к Хомутову и Пучкову, я ожидал увидеть Голодова там третьим, но третьим оказался Валя Иванов. Региональный принцип размещения одержал верх над командным. Только первая четверка (вернее, тройка в отсутствие Мысловского), разрозненная на Горе, собралась в Катманду вместе — Балыбердин, Шопин и Черный.

Позже, когда в Непале появились наши журналисты и альпинисты, прибывшие с интуристовской группой, все комнаты заполнились гостями. Правда, к этому времени до альпинистов дошли первые публикации, и они относились к интервьюирующим с большой осторожностью, а то и враждой. Я помню, как обиделись все участники первых восхождений (особенно Туркевич с Бершовым и Балыбердин) на замечательного журналиста, собкора «Известий» Александра Тер-Григорьяна за его статью. Они были не правы, потому что не понимали, что корреспондент пользовался информацией, а не домыслами. И не его вина, что кто-то из их же товарищей поставил ему некондиционный товар. Впрочем, каждый из восходителей видел события со своего места и оценивал их соответствующим образом, субъективно и пристрастно. По существу, кто бы из альпинистов ни взялся описывать все события штурма честно и, как ему бы показалось, точно, он допустил бы массу неточностей и ошибок не только в трактовке фактов, но и в самих фактах. Правда — субъективна. Я это говорю не в оправдание неточностей, которые обязательно найдутся в этой книге, и не для того, чтобы оправдать Тер-Григорьяна (ребята сами оправдали его, познакомившись ближе и поняв механизм неточности; больше того, они полюбили Сашу нежно и расстались друзьями), я говорю это потому, что в эту правду верю. События многосложны, и догматическая оголтелость в попытке добиться своих толкований общеизвестных фактов может быть для окружающих более убыточна, чем бессознательное вранье.

В «Блю стар» к альпинистам пришло сознание свершившегося Момента. Они стали более закрытыми и более бережно оперировали в разговоре мелочами. Практически каждый интервьюирующий и журналист узнавали одно и то же. Позже в беседах и на встречах они будут не рассказывать о событиях, а пересказывать себя или товарищей, но тогда, в Катманду, это охранительное состояние только формировалось.

Может быть, и правильно. Вольное обращение с фактом, подтасовывание событий под ожидаемый результат, увы, не редкость в журналистской практике…

Еще одна группа журналистов, приехавшая по линии «Интуриста», встретила восходителей в Катманду (у них тоже был маршрут трекинга — от косого аэродрома вверх до Пангбоче). Мы со «Спутником» возвращались в Москву раньше, что давало нам некоторые преимущества в скорости публикации. Но чувство конкуренции и ревности возникло тем не менее. У меня от длительного общения с ребятами появилось чувство собственничества и как следствие этого внутренняя надменность к тем, кто только познакомился с ними и спрашивал о вещах давно мне известных. Я забыл начисто, что лишь неделю назад просил Тамма объяснить мне, что такое ледопад.

Как-то вечером я по-свойски зашел в номер к Иванову, Хомутову и Пучкову и застал там бородатого, в очках человека, который приветливо улыбнулся мне. Он смотрел на меня, как бы по-домашнему одетого, и сопоставлял с известными ему изображениями членов экспедиции. Не найдя аналога, он потерял ко мне интерес и продолжал разговор о психологии поступков спортсменов во время восхождения. Информацией он не обладал, поскольку только что прибыл в Катманду, и схему штурма, или, как сказал бы прекрасный режиссер-документалист Михаил Литвяков, драматургию штурма, выстраивал хоть и интересную, но лишенную обеспечения жизнью.

Альпинисты терпеливо и с интересом выслушивали его, а я, найдя паузу и бросив фразу «это все — литература» (употребив это слово с оттенком уничижения), вышел из комнаты в полной тишине, поскольку говоривший обиженно умолк.

Знай я, что это была встреча с редактором книги, которую вы держите в руках, был бы поосмотрительней, но оказалось, что Эрлен Петрович человек незлопамятный и доброжелательный.

Первую ночь в Катманду я спокойно спал в постели Венделовского — под его именем я и значился в гостиничной книге. Сон был прерван грохотом. Открыв глаза, я увидел, что гремит решетка окна. Ее раскачивал крупный павиан. Обезьяна нисколько не испугалась наших криков.

— Кыш! — кричал я. — Кыш!

Но она, видимо, не понимала по-русски.

Пришлось махать полотенцем, как машут на юге, выгоняя мух.

Обезьяна лениво отошла от окна по карнизу и спрыгнула на крышу ресторана, по-видимому недовольная…

Утро начиналось с чудес, но то, что могло быть диковинным для любого другого места, здесь было естественным и нормальным. Такой это город — Катманду,

В коридоре гостиницы Анатолий Георгиевич Овчинников, как и было обещано в Лукле, собирал ребят на утреннюю зарядку. Пестрая толпа выбежала на улицу и затрусила в сторону королевского стадиона. Одеты были наши альпинисты кто во что. Одни в трусах и майках, другие в тренировочных штанах, но голые по пояс. Одеждой или отсутствием ее здесь никого не удивишь. Мужчина может ходить, не привлекая ничьего внимания, хоть в смокинге, хоть в набедренной повязке. Раз идет, сидит, лежит или стоит человек, значит, ему так удобно… Справедливости ради замечу все же, что ни одного человека в смокинге я не видал. Зато сколь пестры женские одежды и сколь они целомудренны! Длинные легкие юбки, кофты, часто с длинными рукавами, прикрывающими руки, но короткие, оставляющие для любования полоску смуглого живота, или сари нежных тонов, радующих глаз…

Мы бежим вдоль лавок, которые, словно театральная сцена, не имеют четвертой стены, и все, что происходит на подмостках, становится достоянием зрителей. Публичное отчуждение достигает абсолюта. Люди днем живут на виду у других людей, ни мало не заботясь о том, как они выглядят. Даже фотографирование сценического действия не досаждает им. Правда, дети, уловив зависимость фотографа от объекта, пытаются превратить процесс съемки в заработок. Стихийно они воспроизводят писаные и неписаные законы, когда снимающий должен спрашивать разрешения или оплачивать лицензию на фотоохоту за образами. Привыкшие к «браконьерской» съемке, мы легко отметаем их притязания, но дети хитрили — они забегали в какой-нибудь живописный угол и оттуда кричали:

— Фото, фото!

Полагая, что они просто хотят сфотографироваться, как любые дети, будь то в пинежской деревне или в чукотской тундре, ты наводишь на них объектив и нажимаешь затвор. Услышав щелчок, они, словно спринтеры после выстрела стартового пистолета, срываются с места и бегут к тебе, держа ладони лодочкой и весело крича:

— Рупи, рупи!

Не получив платы, не обижаются, а дружно срываются с места и весело бегут впереди, чтобы у соседней пагоды или ступы повторить операцию. Эта игра занимает их целый день, в течение которого они не теряют доброжелательного отношения к снимающим, совершенно игнорирующим их законные требования оплатить труд.

Взрослые в эту игру не играют. Побирающихся на улицах Катманду, по восточным понятиям, не много, а несколько лет назад не было вовсе: не у кого было просить — туристов как таковых в Непале не существовало. Теперь есть, но, к счастью, не слишком много, во всяком случае, они не нарушают традиционную картину города своим инородным видом, к тому же обаяние города столь велико, что каждому приезжему хочется участвовать в его жизни, раствориться в ней. Многие улавливают тяготение непальцев к естественному поведению и облачаются в местные одежды или свои, не обременяющие движений. При этом нет ни ощущения маскарада, ни расслабленности.

Мы бежим по улице трусцой, не ощущая себя зрителями. Мы часть общего уличного действия. Кто раскладывает зелень, кто ремонтирует кувшины и велосипеды, кто бреет и стрижет, кто толкает тележку по освещенной утренним солнцем улице, где в каждом дворе может оказаться мирового класса архитектурный шедевр, а кто бежит по улице на королевский стадион.

Сходство улиц с театральными декорациями не ограничивается сценами первых этажей, поскольку и вторые и третьи дополняют картину, только они напоминают уже театр кукол: прямоугольные окна без стекол, украшенные резьбой или орнаментом, перерезаны на одну треть снизу барьером, а над барьером в черном проеме неподвижно стоят или машут руками или негромко переговариваются с улицей маленькие, почти игрушечные, дети и небольшие живописные взрослые; они появляются или исчезают в соответствии со сценарием или пьесой, написанной много сотен лет назад для персонажей этого города, не теряющей своего великого смысла по сей день.

Железные ворота королевского стадиона закрыты не потому, что власти не хотят проникновения физической культуры в массы, а потому, что на стадионе стоит асфальтовый каток. Мало ли кому в Катманду он может понадобиться…

Стадион ухожен, хотя трава на поле и жутковата. Ареной пользуются во время больших праздников. Большую часть времени она пустует. Впрочем, легкоатлеты тренировались. Человек пять бегали отрезки по первой дорожке. Это мы увидели, когда перелезли через ворота. Привратник долго и вяло ругался и размахивал руками. Оказалось, что он был расстроен нашим переходом через барьер и удивлялся отсутствию сообразительности: зачем лезть, когда можно постучать и вам откроют? В дальнейшем во время утренней зарядки вход на стадион был открыт каждое утро. Однажды на дорожку выбежало человек сто полицейских. Они пробежали кружок, а потом, опустившись на колени, долго дубинками выбивали пыль из газона футбольного поля. По-видимому, готовились к борьбе с беспорядками. За две недели пребывания в городе я не видел ничего, что нарушило бы размеренный ход жизни в Катманду, кроме разве свадеб, которые шумно и весело, под звуки визгливых оркестров, движутся по улицам днем при свете солнца, а ночью освещаемые ярко-зеленым светом диковинных керосиновых ламп. Да и самих полицейских я видел на двух или трех перекрестках, где они без особого труда создавали автомобильные пробки, участники которых беззлобно и терпеливо ожидали, когда страж порядка разберется, кого пропустить в первую очередь.

Машины в Катманду появились недавно (теперь их чуть ли не двадцать тысяч), а светофоры и вовсе только что. Первое время толпы собирались на перекрестках посмотреть на диво — как автомобили, стоит полицейскому зажечь красный свет, тормозили и начинали двигаться с включением зеленого. Регулировщик чувствовал себя артистом и успешно развлекал зрителей. Увидев издалека на пустой улице машину, он подпускал ее поближе и вдруг включал красный сигнал. Машина, визжа тормозами, шла юзом, зрители восхищенно качали головами, а полисмен победно смотрел по сторонам. Потом зеленый — машина двигалась, а герой разве что не делал цирковой комплимент. Теперь к светофорам привыкли. Регулировщики, надев перчатки, разводят автомобильные струйки руками. Кроме них на порядок уличного движения существенно влияют коровы. Осознав свою священную безнаказанность (за наезд на корову в Непале полагается тюремное заключение пятнадцать лет, а для иностранцев — высылка из страны), они лежат на мостовых, где им удобно, заставляя водителей осторожно лавировать. Коровы эти вовсе не бесхозны, они честно дают молоко своим хозяевам, но для окружающих они предмет уважения. Доброжелательные непальцы помнят, что одна корова оказала какому-то из богов добрую услугу в прошлом, и обеспечивают покой и безопасность всем ее родственникам.

На зарядке самые истовые — Анатолий Георгиевич Овчинников, Слава Онищенко, Володя Балыбердин и Володя Воскобойников — пробегали в хорошем темпе километров пять-восемь, остальные — меньше и ленивее, но тоже много и быстро, потом сидели на траве, разговаривали и не спеша, пешком возвращались в «Блю стар».

С первого дня возвращения с Эвереста в Катманду альпинистам предложили насыщенную программу, которая началась, что вполне закономерно, со встречи с работниками посольства. Зал нового посольства был полон. Вся советская колония во главе с послом А. X. Визировым пришла как на премьеру. Да по существу это и была премьера — первое публичное выступление, отчет, произнесенный вслух. Вся команда вышла на сцену в синих пиджаках с гербами и тут же была одарена цветами. Вечер рассчитывали уложить в два часа, а продолжался он часов пять. Выступавших Тамма, Балыбердина, Бершова, Валиева, Хомутова прерывали аплодисментами через слово. Выступление доктора сняло драматизм и напряжение, и зрители и участники радовались иронической интерпретации событий. Овчинников выступал в конце вечера, когда уже все устали, но говорил сорок пять минут, и все слушали и внимали.

— У профессора единица времени — академический час, — прокомментировал выступление старшего тренера Орловский. — Если бы он не уложился, нам пришлось бы его слушать еще столько же — пару.

Потом были пресс-конференции для непальских и иностранных, в том числе и советских, журналистов. На все вопросы, какими бы каверзными они ни были, наши альпинисты отвечали спокойно, потому что говорили то, что реально происходило на Горе, разве что без подробностей. Заминку вызвал лишь вопрос относительно флагов, которые, судя по заметке, опубликованной в одной из наших газет, «весело трепетали на флагштоке на вершине Эвереста» во время пребывания первой двойки наверху, хотя были они, как мы помним, в рюкзаке Мысловского, лежащем и поныне на склоне Эвереста… Но и с этим вопросом разобрались.

Потом было собрание, которое дипломаты выделили особо. Премьер-министр принял посла, Тамма и Балыбердина, чего не бывало ранее ни с одной экспедицией. Володя произнес речь, которая была оценена своими (это ведь в конечном счете главное) очень высоко.

Король Бирендра передал поздравление с успехом. Успех был. Тут король совершенно прав.

Прием в посольстве в честь восходителей был многолюден. Советские и иностранные дипломаты и высокие правительственные чиновники смешались с альпинистами, с вернувшимися из трекинга туристами-болельщиками и долго не хотели расходиться…

Ребята были счастливы, они даже не предполагали, сколько радости они принесли своим, сколь популярны стали среди чужих и как много сделали для популярности нашей страны в Непале…

Тамм попросил не расходиться, сообщив, что в Катманду находится Рейнгольд Месснер, в одиночку и без кислорода взошедший на Эверест и побывавший к тому времени еще на шести восьмитысячниках, и что он хотел бы встретиться с нашими альпинистами.

Месснер оказался бородатым молодым человеком, несколько беспокойным для такого выдающегося спортсмена. Он знал, что советский альпинизм исповедует коллективные действия на Горе, и это правильно, но он чувствовал в себе силы ходить один и ходил, хотя всякий раз ему было страшно.

Месснера интересовали подробности подготовки и отбора альпинистов. Он записывал все пояснения на магнитофон с целью опубликовать интервью…

Тамм спросил Месснера, какой из маршрутов он считает сейчас наиболее интересным. Месснер сказал; что Южную стену Лхоцзе не прошел еще никто. Югославы начали, но не смогли добраться до вершины. Там очень интересный маршрут… Быть может, один из самых сложных, которые существуют в Гималаях, — там перед вершиной почти вертикальная стена. Было бы замечательно, если бы советские альпинисты прошли ее.

Каким должен быть, по-вашему, возраст восходителя на Эверест?

Я думаю, тридцать пять лет в среднем.

Это как раз средний возраст нашей команды, — сказал Тамм, и все засмеялись совпадению…

Да, — сказал Месснер, — в тридцать пять у вас есть решимость, сила и уже достаточно опыта.

После сорока пяти высотные восхождения, особенно без кислорода, уже чрезвычайно сложны…

Кто-то из ребят спросил, как Месснер оценивает наше восхождение.

Мы, европейские альпинисты, знаем, что советские восходители очень сильны, и тем не менее были поражены, когда узнали, что по этому слож нейшему маршруту взобрались без шерпов и все делали сами. Это свидетельствует, что у советских альпинистов чрезвычайно высокий класс.

Как вы готовили себя к восхождению на восьмитысячники?

Когда пятнадцать лет назад я был в Доломитах, я делал в год от восьмидесяти до ста восхождений. Разных — и легких, и посложней. Вы знаете Доломиты… А последние пять лет я восходил на два высоких пика в год. Обычно случалось одно успешное и одно неудачное восхождение.

Занимались ли вы специальной подготовкой к высотным восхождениям дома?

Да, я, как правило, бегал по очень крутым склонам, но в последние два года, после того, как покорил в одиночку Эверест с тибетской стороны, я уже больше не занимаюсь этим. Я стал пожилым.

Мне не хочется бегать каждый день. Я только лазаю по скалам… Если мне везет, я восхожу на высокую гору; если нет-нет… Очень сложно финансировать экспедицию из Европы. Поэтому мне приходится больше работать, и времени на тренировки остается меньше.

Каким образом вы собираете деньги на экспедицию?

Читаю лекции, пишу книги, снимаю фильмы…

Сколько вам лет?

Тридцать семь.

Вы хорошо выглядите для тридцати семи.

Нет, я устал, и у меня очень болит печень — я поймал амебу, когда шел на Канченджангу, а когда шел обратно, было уже поздно избавляться от нее терапевтическими средствами. Впрочем, я точно не знаю, понадобится операция или еще можно будет что-то сделать.

Как вы заразились?

Вероятно, я пил чанг…

Надо было водку, — сказал Туркевич.

Она слишком крепкая, не только для амебы, но и для меня.

Вы поставили себе цель взойти на Эверест без кислорода — и взошли, в одиночку — и взошли, теперь хотите взойти на четыре восьмитысячника в один год. Есть еще какие-нибудь идеи?

Закончить все это.

Когда?

Когда взойду на все восьмитысячники. Сейчас у меня в активе семь из четырнадцати. Если за год повезет хотя бы с тремя из четырех, дальше я не буду так спешить.

Собираетесь ли вы продолжить одиночные восхождения?

Вообще я ставил себе цель подняться в одиночку на любой восьмитысячник, потом решил: почему не Эверест? Несколько раз я пытался заставить себя сделать восхождение, но страх останавливал меня. Только в семьдесят девятом году мне удалась попытка. Когда, провалившись в восьмиметровую трещину, я на четвереньках выбрался оттуда (это было не очень легко), я решил, что больше не буду ходить в одиночку, но это восхождение довел до конца.

Ну что ж, Хиллари ребята видели, с Месснером беседовали, да и с великим шерпой Тенцингом можно было бы встретиться, если б знать, где он остановился в Катманду.

А потом наших альпинистов пригласили посетить национальный заповедник — королевский парк Читван, где на полной свободе живут диковинные звери, которых у нас можно видеть разве что в зоопарке. На автобусе с изображением йети на целый день отправились ребята в сказочный мир экзотических растений и животных, катались на слонах и с них, со слонов, видели носорогов — на них только со слонов и можно смотреть, потому что праздных созерцателей их жизни они не любят, а слонов — уважают.

Впрочем, о подробностях этой поездки я рассказать не могу, так как сам в Читван не ездил.

Я спрессовал все официальные события, и получилось, что произошли они чуть ли не в один день. На самом деле эти и другие встречи продолжались недели две… А вот Венделовский вернулся из Луклы на второй день и лег на свою кровать…

В конце мая — начале июня с гималайских гор спускаются именитые и безвестные альпинисты. Скоро начнется период муссонов… А пока ясно, тепло и сухо… Это я к тому, что близится вечер, пора решать, где ночевать, чтобы не остаться на улице. Впрочем, почему бы действительно не остаться на улице? Накануне вечером я видел, как прямо на тротуаре отдыхал человек. В головах у него мирно горела свеча, чтобы кто-нибудь ненароком впотьмах на него не наступил.

Свечу я достал у ребят, у них же взял каремат — тонкую, довольно гибкую пористую пластину, которую альпинисты кладут на лед, камни, снег под спальник в качестве теплоизоляционной прокладки. Сумка с фотоаппаратами при мне. Я медленно иду через весь город. Он невелик по размерам, но велик в своей чудесной красоте. Тысячи храмов буддийских и индуистских, изваяний, медных скульптур заполняют каждый его уголок. Ты идешь по улице и сворачиваешь в первые попавшиеся воротца. Внутри — площадь большая или малая, на ней пагода или несколько пагод, диковинные птицы, звери…

Все это в работе, все действует или на него обращено действие человека. Непалу не с кем было воевать. Город накапливал сокровища, не расходуя их, и теперь, дивным образом вплетясь в современную жизнь Катманду, они создают сказочный облик восточного города.

На огромном поле, куда иногда привозят на продажу коз, в свободное от торжищ время мальчишки играют в футбол. Тысяч пять мальчишек — кто-то из альпинистов посчитал.

А утром здесь же картины из «красивой жизни»: на фоне куполов индуистских храмов в мягком сиреневом тумане скачут всадники, проносится запряженная парой карета. Не знаю уж, каким состоянием надо обладать, чтобы содержать кровных лошадей в этой беднейшей стране. Образ жизни местных властителей мало похож на образ жизни народа, но он схож с жизненными устремлениями других властителей. Он усреднен и в значительной степени космополитичен по внешним признакам. Дома, машины, увлечения, заботы непальского вельможи более похожи на такие же заботы и увлечения вельможи в Дании, чем на то, чем живет его соотечественник — простой шерпа или невар.

Я шел под цветущими розовым цветом деревьями, в тени которых прямо напротив столичной почты днем лежат коровы. На Нью роуд — центральной торговой улице — оживленно и светло от бесчисленных лавок. Здесь торгуют большей частью произведениями искусства — литьем, ювелирными украшениями, товарами, произведенными в других странах, и фальшивыми джинсами. Альпинисты, купив ткань, шли по Нью роуд к дворцовому комплексу и где-то на полпути ныряли в переулок. Здесь шили костюмы и брюки на заказ — сегодня отдал, завтра получил. И удивительно, вполне пристойного качества. Потом продавец спрашивает тебя, какой фирмы джинсы вы хотели бы носить, и приляпывает куда положено хоть «Леви», хоть «Ли».

Купля и продажа на Нью роуд предполагают возможность поторговаться, но не во всех лавках. Ввезенные в Непал товары облагаются большой пошлиной и имеют стабильные цены; эти же цены имеют и контрабандные товары, выдаваемые за легальные.

Времени до ночи еще много, и я решаю повернуть на тибетскую улицу, где каждый день с утра до ночи бурлит толпа, торгуясь, покупая, уступая, настаивая. Господи, чего же там только нет! Разве что привычного. Невиданные плоды и сласти, медная утварь неясного для европейца назначения. Самодельные проволочные головоломки, диковинные медные замки, ножи кхукри, шапочки топи, попугаи в клетках, веера из павлиньих перьев, домотканые тибетские ковры, гирлянды цветов. Каждый продавец зазывает, хватает за руки и назначает цену чуть ли не впятеро выше реальной. Если заинтересовался, — пропал. От тебя не отстанут, будут бежать километр, снижая цену и выспрашивая, сколько ты дашь за бронзовое изваяние или за браслет из семян неведомых растений.

Наши альпинисты ошалело бродили по тибетской улице, едва отбиваясь от продавцов и покупателей. Все продают и все покупают… Живут на базаре в пестром коловращении.

Если идти дальше по Нью роуд, то, не доходя дворца, где обитает живая богиня кумари, налево уходит улица с множеством лавок, торгующих тонка — буддийскими иконами тонкого и необыкновенно затейливого письма. Тут же можно купить национальные одежды — яркими гирляндами развешаны они перед входами в магазинчики. Улица темновата, и выныривающие из переулков молодые парни возникают внезапно:

— Доллары — гашиш?

Доллары — это значит они покупают. А гашиш — продают. На улице много молодых ребят и девушек европейского происхождения. Катманду долгое время привлекал хиппи. Они приезжали и оставались здесь подолгу. Возникла даже проблема — как их эвакуировать из Непала.

Люди стояли на улице, курили, разговаривали и вовсе не собирались укладываться спать на тротуаре. Я подумал, что и вправду улица не лучшее место для ночлега, и пошел на площадь перед дворцом.

Расположившись на цоколе небольшой пагоды, перед взором красной от многочисленных слоев краски фигуры царя обезьян Ханумана, охраняющего дворец от разрушительных, извините, плевков легкомысленной святой Аламбусы (в прошлом процветавшей на ниве древнейшей профессии, а впоследствии получившей за веру в Шиву неожиданный сокрушительный дар), я, полагаясь на защиту алого идола, стал укладываться, готовясь ко сну. Свечка в головах уже горела, сумка с фотоаппаратами вместо подушки и каремат, побывавший на Эвересте, вместо матраца… Воздух, настоянный на запахах цветов, благовоний, чаде углей, на которых жарились или варились какие-то непонятные не то плоды, не то лепешки, был столь густ, что с успехом заменял одеяло.

Я лежал, смотря в небо, заполняющее звездами пространство между резными и узорчатыми крышами храмов, и думал, что прекрасен город, проживший столько веков без войн. Как много удивляющего он накопил, какую великую терпимость к взглядам, образу жизни, к вере других народов выработали за многие и многие годы непальцы! Они, называясь индуистским государством, празднуют и буддийские праздники и к богам или отсутствию их у других народов относятся с доверием, полагая, что каждый сам знает, во что ему верить, и уважать надо человека за его чувства: за доброту, за честность, за стремление понять другого человека, за справедливость, за любовь к своей земле, вообще за любовь…

Подошел парень, сел к свече, попросил сигарету и спросил, откуда я приехал.

Из России.

Знаю, — он показал на север, — за горами…

Я кивнул.

Все ваши альпинисты поднялись на монт Эверест?

Одиннадцать человек.

А живы все?

Все.

Это хорошо, — кивнул непалец и улыбнулся. — Пойдем походим, еще рано спать.

Мы пошли. Старый город спал, начиная со второго этажа. Лавочки были открыты. Мы заходили, смотрели тибетские священные тексты, бесчисленные буддийские иконы на холсте, колокольцы, барабаны, серебряные и медные украшения. При свете керосиновых и электрических ламп я его рассмотрел. Он был очень молод, лет, наверное, пятнадцать-шестнадцать, говорил свободно на немецком, итальянском и любимом мной «инглиш». Его звали Сунил Шрестха, и мы все больше нравились друг другу.

Скоро он меня представлял продавцам, которых, оказалось, знал хорошо.

— Альпинист из России. Он был на монт оверест.

Опровергнуть этот обман у меня не хватало иностранных слов. Я мотал головой, но Сунил не обращал внимания и, пока я рассматривал диковины, долго пересказывал почерпнутую в разговоре информацию.

Так бродили мы по городу, пока не вернулись «домой», к Хануману. Сунил пошел спать домой в Патан, а я остался у пагоды. Перед расставанием я протянул ему две пачки сигарет «Ява». Он взял одну, сказал «до завтра» и исчез в темноте, предварительно посоветовав мне утром не чистить зубы водой из канавы на улице. Я обещал.

Ночью мне снился Катманду, я открывал глаза и видел его наяву. Закрывал снова и не расставался с ним. Свеча горела, вокруг пламени металась непальская ночная летучая живность. У ног лежала мохнатая собака. Было тепло, уютно и спокойно. И не надо было утром бежать на зарядку.

Меня разбудил рассвет. Вероятно, он будит и местных жителей, потому что еще до восхода солнца за декорациями домов зашевелились действующие лица. К колонкам потянулись и выстроились в очередь женщины и девушки с медными и глиняными кувшинами. Из черных дверных проемов выходили горожане. Они обходили вокруг буддийских ступ, которых вдоволь на каждой улице, или прикладывали пальцы к каменным божествам, которых на улице тоже немало, а затем касались лба и шли по своим делам. Нищие и философы, ночевавшие неподалеку от дворцового комплекса, поднялись позже и, вопреки рекомендациям Сунила, умывались прямо из канавки. Солнце быстро вскарабкалось на синее небо и припекало изрядно. Катманду пришел в движение. То и дело на моем пути встречались очереди. В Катманду — городе чудес — ко всему надо быть готовым, но все же эта диковина поразила воображение.

— Что дают? — спросил я по-русски у полицейского, который следил за идеальным порядком.

Он кивнул головой и указал в голову хвоста. Обойдя огромный передвижной храм на деревянных колесах с глазами, который таскают за веревки на праздник Мачхендранатха — бога-хранителя Катманду — по улицам, сшибая фонари и срывая электрические провода, я оказался во дворе целого архитектурного памятника. Очередь тянулась к столику, где раздавались избирательные бюллетени.

Граждане и гражданки гималайского королевства активно выбирали местные органы власти. Вокруг очереди бегали дети и кричали:

— Фото-рупи.

В японский мегафон агитатор к чему-то призывал очередь. Все были исполнены серьезности…

Мое движение по городу было лишено какой бы то ни было системы. Безразлично было, куда идти. Всюду, куда ни кинь взгляд, необыкновенной красоты храмы и дома с окнами, где в рамах, являвшихся произведением искусства, то и дело появлялись живые живописные портреты. Повернув влево, я забрел во дворик метров семь на семь, где, окруженный со всех сторон домами, стоял храм, украшенный рельефными изображениями Будд.

— Тут две тысячи Будд, — сказал человек, вы глянувший из окна. — Иди! — он показал наверх.

Я вошел в дом и стал подниматься по лестнице. На втором этаже дверь в комнату была открыта. На полу на циновке сидел сгорбленный человек и чеканил латунную скульптурку. Вся комната была заполнена небольшими чрезвычайно тонкими отливками, изображавшими жену Шивы-Тару. Она сидела в позе лотоса, правую руку протянув к колену, а левую держа у груди. Ладонь была повернута в мою сторону. «Спокойно! — воспринял я ее жест. — Не суетись! Жизнь прекрасна».

На улице в проеме калитки сидела маленькая круглоголовая стриженая девочка с подведенными черной краской глазами.

Я стал ее снимать. Собралась толпа.

Почему снимаешь? — спросил парень.

Красивая, — объяснил я.

Он пошел во двор и привел маму девочки. Ее звали Раджешвери, и была она столь же прекрасна, как и дочь. Я глядел на нее и не мог оторвать глаз. Зрители заметили это и добродушно подтрунивали надо мной. Когда по другой стороне улицы — метрах в трех от нас — проходила какая-нибудь девушка, они дергали меня за рубаху и весело приказывали — снимай, снимай, но я пленка за пленкой фотографировал Раджешвери, и она спокойно и достойно смотрела в объектив…

Близился вечер — время культурных развлечений. Тут я вспомнил стихотворение Давида Самойлова, где поэт спрашивает у гражданина, как пройти до бани, а тот отвечает, что баня «сегодня выходная, зато на Глеб Успенского — пивная, там тоже время можно провести». И все-таки я, помня с детства, что лучшее место для культурного отдыха (ноги гудели) парк культуры, отправился на его поиски.

Возле тира — толпа пацанов. На стойке лежали ружья. Игрушечные. И стрелять предлагалось пробками. Момент кровожадности был сведен до минимума. Непальское правительство борется за сохранение удивительного животного мира со слонами, тиграми, носорогами, черными антилопами, бамбуковыми пандами и другими обитателями Красной книги, и тир — развлечение, где надо было из условного оружия причинять зверью условный вред, — учитывал это.

Звери в тире были большими, но попадать надо было в столбики, укрепленные на головах. Если ты пробкой сбивал столбик, получал копеечный приз, но зверь осуждающе качал головой. Получалось: что меткий — хорошо, а что в тигра стреляешь — плохо. Пальнув безуспешно пробочным ружьем по столбику на голове носорога, я под одобрительными взглядами картонных зверей вышел из тира. Солнце садилось за горы. Пора было торопиться в Дом советско-непальской дружбы на очередную встречу альпинистов с общественностью, но тут вдруг я услышал веселую музыку, несущуюся со стороны шапито с шатром, почти полностью состоящим из одних дыр. Мгновенно вспомнив Буратино и его дилемму (в школу или в балаган?) и мучаясь выбором не дольше деревянного человечка, я решил, что в балагане всегда есть чему поучиться, и, зажав в кулаке пять рупий, двинулся к бродячему цирку.

Вокруг шапито стоял забор. За забором играла музыка, паслась лошадь и жеребенок скакал по траве… Хотя в парк люди идут с черноглазыми и спокойными детьми, в цирке ни одного ребенка. Сквозь веревочный скелет купола просвечивает густеющей синевы небо. Зрители на дощатом амфитеатре сидят редко, хорошо, если их человек пятьдесят. Я сажусь наверх и аплодирую один. Прямо на траве выгорожена перед зрителями тридцатиметровая земляная арена, огражденная красно-белым барьером. Над входом на арену оркестр из цимбал и барабана. Занавес раздвигается — выходит клоун в традиционном гриме и костюме, напоминающем пижаму из магазина уцененных товаров на Тишинском рынке, за ним цирковые взрослые и дети.

Представление начинается. Клоун двигает платком, привязанным у кадыка. Выбегает крохотный мальчик и увлекшегося своим платком клоуна бьет расщепленной бамбуковой палкой по смешному месту. Грохот, клоун падает и умирает, мальчик делает ему искусственное дыхание, клоун оживает, кланяется, и в этот момент коварный мальчик опять его бьет. Бурные аплодисменты. Меня уже поддерживают.

Появляется девочка в красном с блестками платье, она деловито, без комплиментов забирается на табурет и гнется — каучук. Ассистенты в синих халатах, напоминающие грузчиков из продовольственного магазина на Беговой устанавливают табурет на стоящую на столе пустую посуду. Девочка поднимается и гнется опять. Еще ряд бутылок. Зрители аплодируют. Клоун, отыскав меня глазами и почему-то выделив, приглашает в первый ряд. Дальше, увидев во мне доброжелательного зрителя, выступает, поглядывая на ближайшую к арене скамейку, подмигивает и вообще дружит.

Достоверное искусство балагана в достоверном городе. В цирке царила атмосфера доверия и нежности, атмосфера детской игры, только обязательной и тщательной. Это был высокий и наивный цирк, демонстрирующий не только результат — трюк, но и процесс — путь к этому трюку. Уж если девочка начала гнуться, то она показывает все, что умеет. Долго. Потреблять этот цирк можно от любви. Цирк — искусство общительное, а здесь решительно хотелось выйти на арену и в благодарность тоже что-нибудь показать… Как жаль, что Сергей Юрский не сидел рядом со мной на скамейке у арены. Он был бы очень уместен не только в качестве зрителя. Своими добрыми шутливыми фокусами он доставил бы огромное удовольствие артистам. Я вспомнил Юрского и потому, что люблю его, и потому, что он, быть может, один из немногих драматических артистов чувствует и понимает естественность условностей цирка.

Стемнело. Зажгли лампочки. Они осветили арену и небо.

Униформа — в разномастной, впрочем, одежде потянула проволоку, и через несколько минут зрите ли увидели трюк мирового класса. По проволоке ходила… коза. Обычная домашняя коза шла по проволоке. Иногда она останавливалась и стояла, не шелохнувшись, словно изваяние, словно привязанная к куполу лонжей. Это было удивительное зрелище: человек, когда идет по канату, балансирует руками или балансиром, птица, теряющая равновесие сидя на проводе, взмахивает крыльями. Коза на проволоке — совершенно без баланса. Ей нечем взмахивать. Она ступает словно неживая. Медленно, вперед-назад, а потом и вовсе развернувшись на I месте…?

Пора возвращаться в «Блю стар». Я стал укладывать аппаратуру в сумку. Клоун глазами показал, чтобы я прошел за кулисы. Мы познакомились — и попрощались, я покинул шапито, покоящееся на двух гигантских бамбуковых стволах, и отправился в «Блю стар».

Там было оживленно. Ребят возили утром на экскурсию в деревню Тхами, где живут мастера, делающие лучшие в Непале маски из папье-маше и дерева, и теперь все они разбирали покупки, раскладывая их по кучкам, и словно заклинание повторяли имена и фамилии многочисленных друзей и сослуживцев, которым эти маски предназначались в — подарок.

Я рассказал всем о цирке и о ночлеге. Цирк обещали посетить, а сообщение о ночи, проведенной: рядом с Хануманом, восприняли как жалобу, и тут же мне было предложено устраиваться на ночлег в любой из комнат, где жили ребята. Благо карематов, и спальников сколько угодно.

Вернулись из трекинга мои друзья Левина и Мещанинов с группой, но я до отъезда решил оставаться в «Блю стар». Приехал из Дели Александр Тер-Григорьян. Он тут же объяснил, что необходимо посмотреть и куда съездить.

А съездить было куда.

Вместе с Сашей и альпинистами мы побывали в Патане — втором городе долины Катманду, практически слившемся теперь в одно целое со столицей. И в средневековом Бхактапуре — третьем городе долины, основанном более тысячи лет назад. Центральная площадь — великолепна, — на ней стоит дворец пятидесяти пяти окон, каждое из которых оправлено в оригинальную раму поразительной красоты резьбы. Рядом с дворцом — золотые ворота, а напротив на высоком столбе под зонтиком сидит золоченый правитель Бхактапура Бхупатиндра и смотрит на своих рук дело.

Площадь, хоть и богата, не задерживает долго туристов, которые, минуя площадь, идут к самой высокой в долине пятиярусной пагоде Ньятопола, которую украшает каменная лестница с установленными по бокам великанами слонами, львами, грифонами и божествами. Храм был построен при жизни правителя, сидящего теперь на колонне, в начале восемнадцатого века. А дальше за площадью с храмом начинаются жилые дома, где и по сей день воду выливают на улицу, и она по желобу в центре мостовой или тротуара (тут нет различия) в узком каньоне домов стекает с холма. На улице женщины моют голову, купаются в тазиках дети… Тут, продвигаясь вдоль домов, ощущаешь себя внутри них — так видна жизнь, так открыт быт. Здесь человек родится на виду, на виду живет и умирает и на виду у всех превращается в прах.

Я видел такие похороны в индуистской святыне Пашупатинатх. Этот храм, точнее, комплекс храмов — один из наиболее чтимых у индуистов. Говорят, что он и красивее других (комплекс действительно красив) и необыкновенно богат. Неиндуистам входить в него запрещено. Хотя Пашупатинатх существует уже около полутора тысяч лет, состояние его (во всяком случае на первый взгляд) весьма пристойное. Храм ухожен, хотя ежедневно сюда приходят, чтобы поклониться святыням и совершить омовение в священной реке Багмати, несущей свои воды в великий Ганг, ежедневно тысячи верующих. Сюда же многие приходят умирать. Вдоль реки под навесом — каменные площадки. Покойного, завернутого в белую материю и окропленного красным соком из лепестков или ягод, на бамбуковых носилках приносят к реке, и он лежит на гранитных ступенях, пока живые складывают поленья костром. Затем ушедшего в иной мир сжигают и останки опускают в Багмати. Река в засушливый период мелка и маловодна, и потому до сезона дождей многие так и не попадают в Ганг… В начале мрачной набережной в каменной нише сидит йог. У ног его лежит собака. Каждого ушедшего проносят мимо них, но это их не пугает. Йог знает, что все перемены необходимы, собака видит, что живой человек спокоен, и тоже спокойна. Я попросил у старца разрешения сфотографировать его. Он закрыл глаза и открыл их ясными.

Неподалеку от индуистского святилища, минутах в десяти-пятнадцати езды, высится гигантская буддийская ступа Боднатх. Ее белая полусфера увенчана кубом с всевидящими глазами Будды и тринадцатиярусным шпилем, символизирующим тринадцать буддийских небес, золоченые зонтики на вершине шпиля расцвечены гирляндами флажков. По периметру ступы установлены молельные цилиндры. Достаточно пройти по часовой стрелке вокруг монолитного храма, вращая правой рукой барабаны, чтобы молитвы унеслись к богам… Ступа поражает своей мощью, аскетизмом и спокойствием. Сам Будда Шакья-Муни родился в Непале (много южнее, правда, Катманду), и естественно, что непальцы воздвигли в его честь такие небывалые красоты. В непосредственной близости от святых мест, как это водится в Непале, расположились торговцы тибетскими сувенирами. Лавки расположены по внешнему периметру площади, на которой стоит Боднатх.

Кумари — живой непальской богине — в этом смысле повезло меньше. На пороге трехэтажного дома в Катманду, где она живет, вовсю торгуют всякой всячиной, и торгуют громко, не волнуясь, что нарушают покой божества. Богиня, правда, молода и здорова, и относятся к ней с почтением, но вера верой, а жизнь идет. В Кумари избирают девочку лет трех-пяти, красивую и, главное, без повреждений кожи или других физических изъянов. Богиней она будет до той поры, пока по искусственной или естественной причине не потеряет хоть одну каплю крови. Тогда она становится просто девушкой, для которой найти жениха — проблема, потому что, по поверию, избранники бывшей богини рано умирают.

Непальцы хотят помочь Кумари найти семейное счастье и даже сняли фильм о ее счастливой жизни, но легенда и суеверие живут дружно. Об этом мне рассказывал Саша Тер-Григорьян, пока мы ехали в другое главное буддийское святилище — Сваямбунатх. В бесчисленных пробках, составленных из машин, воловьих упряжек, моторикш, велосипедистов и пешеходов с грузом, он вел себя довольно уравновешенно, но когда идиотизм ситуации достигал апогея, когда трехколесная коляска, терпеливо пережидая зеленый свет, как сумасшедшая срывалась на красный, он, высунувшись в окно, кричал вслед окутанному чадом экипажу что-то справедливое по-венгерски. Как добрый человек, Тер-Григорьян никого не хотел обидеть, но излить гнев должен был для облегчения души. Полагая, не без оснований, что изученный им по время работы в Венгрии язык не является самым распространенным в Катманду, он использовал его постоянно.

Мы въехали на холм, почти к основанию ступы Сваямбунатха, а если бы шли пешком, то преодолели бы триста шестьдесят пять ступеней (по числу дней в году). Прибежала девочка и сказала, что будет сторожить машину.

— Никто не украдет, — сказал Саша, — но пусть сторожит. Три рупии заработает.

Мы бродили вокруг ступы, крутили барабаны, распугивали обезьян, любовались на Катманду с высоты птичьего полета, заглядывали в маленькие, словно игрушечные, храмики. Тер-Григорьян затеял длинный разговор с молодым монахом, и тот пошел показывать нам алтарь, а потом долго влюбленными глазами провожал беспокойного Александра Левоновича, который быстро семенил вниз по спуску, успевая на ходу обмениваться репликами с английскими туристами, нищими, святыми и детьми на понятных им языках.

А потом мы поехали в гостиницу «Блю стар» и там с альпинистами вбросили прощальную «шайбу». Я пообещал написать о них то, что узнал. Они не возражали.

Поздно вечером мы с Тер-Григорьяном вышли из гостиницы попрощаться с Катманду. Володя Балыбердин отозвал меня в сторону и протянул общую тетрадь в коленкоровой обложке. Свой дневник.

— Ты завтра летишь в Москву? Посмотри. Мы прилетим через неделю. Отдашь.

Я вернулся в гостиницу и положил тетрадь в сумку с аппаратурой и отснятой пленкой, а потом мы ходили с Сашей по Катманду, и он мне рассказывал о Непале, об Индии, об истории и культуре. Он прекрасно знает и любит эти страны и заражает своей любовью окружающих, которых еще не захватила любовь.

Мы сидели в крохотном тибетском ресторанчике, ели обжигающий рот суп, в кармане у меня каталась «шайба», предусмотрительно сунутая Бершовым, но мы ее не открывали.

Саша заказал «Кхукри-джин» (страшный напиток) и сказал:

— Мы сидим на непальской земле, едим еду непальцев и пьем их джин. На их Гору взошли наши ребята. Давай поднимем эти рюмки за то, что они достойно прожили три месяца в этой стране. Давай выпьем за всех них и за каждого… — Тут Тер-Григорьян задумался и добавил: — …одним тостом.

Мы выпили и вышли на улицу. Там было тепло, там был май в Катманду.

— Хочется что-то подарить тебе на память.

Он подошел к своей «Волге» и открутил с мясом медный с грушей клаксон.

— У него победный звук. Звук трудной победы… с хрипотцой…

Вечером следующего дня «Боинг» непальской авиакомпании ждал нас в порту. Темное небо распахивали леденящие душу молнии. Ливень пригибал к голове поля фирменных фуражек летчиков. Черные, лиловые и бордовые тучи кружились над горами…

Пришел муссон. Наши альпинисты успели вовремя. Они пережили подъем и спуск. Теперь им предстояло пережить встречу на родной земле.