В предпоследнем романе «Моя жизнь как фальшивка» (2003, рус. пер. 2005) австрало-американского писателя Питера Кэри искусство оживает, чтобы мстить своему творцу. Тема, скажем прямо, дьявольская, хоть и проверенная веками. Вспомним чудище Виктора Франкенштейна. Человек любит творение рук своих до самоубийственного самозабвения — до того, что не замечает той грани, за которой его человеческое естество перестает быть всего лишь биологическим организмом и превращается в чистую идею или чувство. «Не дай нам Бог сойти сума» — наверное, примерно об этом. Только для героев «Фальшивки» «посох и сума» оказываются гораздо менее предпочтительным выбором. Результат, впрочем, известен — открытый финал…

Через три года Кэри заканчивает и публикует «Кражу» — «историю любви», как сам автор лукаво обозначает жанр на титульном листе. Эту книгу, наверное, можно воспринимать как выстрел из второго ствола. Этакий дуплет по сакральному, по самому бессмысленному роду человеческой деятельности — творчеству. В «Краже», предупредим сразу, все происходит ровно наоборот. Человек… ну хорошо, пускай творец — возвращается «к себе естественному», вновь обретает почти забытую в пароксизмах творчества способность жить, страдать, любить… Забытую ли? Ибо какова биологическая подоплека того, что мы именуем «поэзией», «живописью», «музыкой»?

Питер Кэри лукаво уходит от ответа (а если вы думаете, что в этом кратком предисловии мы изложили вам суть книги, которую вы держите в руках, лучше прочтите книгу — потом и поговорим). Возможно, тема найдет свое продолжение и развитие в следующих книгах, и двумя выстрелами по человеческому искусству дело не ограничится. Тогда нас, видимо, ожидает шквальный огонь или ковровая бомбардировка.

14

Песок в Лa-Перузе действовал Лысому на нервы, и, как всегда, все у него — личный вопрос: горы возникали и рушились, чертовы скалы, чертов прибой, рыба дохла, раковины пустели, ломались, словно кости, кораллы, превращаясь в песок на сиденье легкового фургона «холдена» — и так целую вечность С ЕДИНСТВЕННОЙ ЦЕЛЬЮ: корябать его прыщавую задницу. Отец наш, Череп, был точно такой же, и мы, два брата, трепетали перед его гневом, когда ЗАНЕСЕННЫЙ С УЛИЦЫ ПЕСОК обнаруживался на коврике «воксхолла-кресты», и нам сулили порку ремнем для правки бритвы, электрическим проводом, полосой только что снятой шкуры, спаси Господи, ну и язык у него был, рот — что узкая прорезь. В детстве я никак не мог понять, почему при виде чистого приятного песка папашины глаза, налитые кровью, вспыхивают ужасом, но я тогда еще не видел песочных часов и не знал, что мне предстоит умереть. Никто не спасется, и пришел папашин час, вечный ветер с песком задул в его кишках и разорвал его на куски, прости, Господи, прегрешения его. Никогда он не ведал покоя в жизни, и, должно быть, и в смерти, не понимал, что значит сделаться песчинкой, частичкой песка, просочиться, под благостный шепот множеств и множеств, сквозь персты Господа.

Вернувшись на Бэтхерст-стрит, брат заявил, что я ЗАНЕС ПЕСОК в бывшую балетную школу Артура Мюррея, и проявил ПРИЗНАКИ НЕСТАБИЛЬНОСТИ, как выражалась наша матушка, бедная матушка, вечно подметавшая пол, наводившая порядок на всякий случай. ЭТО Я, ГОСПОДИ. Забвение — оо-боп-боп-ба! Глаза Мясника сверкали упреком, так что я взял метлу, как велено, а когда он с грохотом выбросил на дорогу камеру, захваченную у курильщика марихуаны, я понял, что неудачи допекли его, и больше ему не выдержать. Вскоре он прикончил свой бочонок «Макуильямса» за $ 8.95 и заявил, что мы идем есть. Денег у него хватило бы заказать мне нормальный смешанный гриль — почки, бекон, отбивная, стейк, свиная сосиска — однако он берег средства ДЛЯ ВЕЧНОСТИ, и я знал, что нам опять предстоят терзания ПРЕЗЕНТАЦИИ и с тяжелым сердцем, помоги мне Боже, глядел в его налитые упреком глаза, смотрел, как он чистит костюм, запахло похожим на хмель одеколоном, точно в баре, помоги Боже, вспомнился Беллинген.

— Пошли, юноша, — позвал он. — Бери свой поганый стул.

Хотел бы я отказаться, но кишка тонка, и Господь только знает, каких еще бед я ему наделаю. Мы поехали к Австралийской галерее в Паддингтоне, словечком не обменялись по дороге. Братцу бык наступил на язык и не двигал копытом, даже когда я пустил ветры, «лучше из нас, чем в нас», говаривал папаша, «пукающая лошадь не падет», говаривал он. Он был напорист и угрюм, когда мы входили на МЕРОПРИЯТИЕ, сплошь зубная паста и гель для волос и единственная красная жила на кончике носа. Некогда знаменитый Майкл Боун, он высмотрел ВЫСТАВЛЯЮЩЕГОСЯ ХУДОЖНИКА и выпил три бокала тасманского пино-нуар, хваля художника в глаза без зазрения совести. Офигительная картина! Потрясающе! Великолепно! Только я различал скрытую ярость, КИПЯЩЕЕ МОРЕ, клыки и шерсть Мясника. Этой лживой хвале внимал КРАСАВЧИК с длинными светлыми кудрями, ничего не понимая, он грелся в лучах его презрения, и я не мог этого терпеть, помоги Боже, испугался за них обоих, и за себя тоже, потому что если пропадет мой брат, и я с ним пропаду. Учитывая прежние НЕДОРАЗУМЕНИЯ, кто возьмет меня к себе? Я попытался отвлечь брата, но мешки под его налитыми вином глазами уже потели, опасный знак, и я оттащил стул подальше от пино-нуар, устроился в нише, где меня даже официант не нашел бы. Голод терзал, однако страх был сильнее, и я сидел на стуле, раскачиваясь взад-вперед, человек-часы, кровь шумит, шелестит, шевелится, я дышал поглубже, насыщая ее КИСЛОРОДОМ, и стал весь такой розовый, светло-розовый, перережьте мне глотку, и кровь заляпает стену, Господи благослови. Вот уж убирать бы пришлось. Пока я размышлял об этом, послышался женский голос:

— Простуженным нельзя петь «Боже храни королеву».

Это ЦИТАТА из великой книги ужасного художника Нормана Линдси.

— Не узнаешь меня?

Она была красивая и такая стройненькая, мальчишеская, как говорят, фигура, маленькая грудь, шелковое платье можно в карман засунуть вместе с носовым платком.

— Как твой брат?

Господи Боже, Марлена Лейбовиц собственной персоной, хотя она здорово изменилась с того раза, когда взятая в аренду машина застряла возле нашего дома, теперь она больше смахивала на ТВОРЧЕСКУЮ НАТУРУ. Прическа в стиле ТОЛЬКО ЧТО С ПОСТЕЛИ, но сама все такая же приветливая, присела на корточки возле меня и поделилась закусками. Наверное, я покажусь ПОЛОУМНЫМ, раз так ей обрадовался после того, как Мясник обвинял ее в краже картины, отчего наша жизнь пошла прахом. Я рассказал ей про неприятности с полицией и как нам пришлось покинуть те места, прихватив с собой только холсты и краски, какие поместились в машину. Она положила руку на мое крепкое плечо и сказала, что ее жизнь испорчена тем же событием: муж не вынес проблем, и с момента кражи они РАССТАЛИСЬ.

Волосы у нее такие необычные, желтые, словно кукуруза, некрашеные, ей не приходится тратить каждый месяц ДИКИЕ ДЕНЬГИ на фальшь. Глаза голубые и влажные. Голландка, подумал я, а то и немка, как Холостяк. Вскоре она отыскала стул, и мы устроили пикник, официанты в черных костюмах и с конскими хвостами склонялись, услужая нам, а мы обсуждали «Волшебный пудинг», и я рассказал ей, как Мясник построил своему бывшему сыну дом на ветвях джакаранды, почти в точности как ПУДИНГОВЫЙ ДВОРЕЦ на странице шестьдесят три, она знала, о чем речь.

И я поведал ей об утрате и сына, и пудингового дворца, и обо всех злосчастьях, обрушившихся на двух братьев Бойнов. Совершенно искренне рассказал, что сейчас мы НА САМОМ ДНЕ, полиция не возвращает шедевр, и в галереях на картины брата никто даже не смотрит.

— Он — великий художник, — сказала она. Этого никто не говорил с 1976 года. Я даже удивился. — Несправедливо, что ему пришлось так страдать, — добавила она.

И тут я заприметил Мясника, посмевшего облыжно ее обвинить. Он изо всех сил подлизывался еще к какому-то хрену, глаза у него страшно полыхали, он кивал здоровенной башкой, наклонившись под углом 45 ГРАДУСОВ, так что его жертва могла счесть себя самым интересным на свете человеком. Кто бы догадался, что красные кружочки на проданных картинах для него — что раскаленные иглы под ногтями? Я поднялся, чтобы передвинуть стул и скрыться в тени, но как раз этим привлек внимание брата, он обернулся, огромный, лоснящийся от спиртного, вытянул обе руки и прогромыхал:

— Господи Боже! Пропавшая миссис Лейбовиц!

Я чуть не обделался.