Н Ляшко Никон из заимки

I

Когда-то здесь стояла охотничья избушка Пимена Кипрушева. Когда Пимена не стало, рядом с избушкой поставил двор его внук Никон, со вдовым отцом. В соседи к нему из села перекочевали охотники, — вот и заимка.

С дороги, что перерезали топи, мочежины и речушки, сюда чуть-чуть доносились звуки колокольцев. В погожую пору из-за поля виден был станок, — там проезжие меняли лошадей, пили чай, водку, ругались, спешили, а на заимке неторопливо ставили на горностаев и лисиц капканы, ловушки; выслеживали лосей и медведей; убивали рябчиков, белок, зайцев, тетеревов, глухарей, уток; сушили и солили грибы; мочили бруснику и морошку; ловили рыбу; пахали, сеяли, косили.

За весенним гудом воды приходили белые ночи и пахучая парная теплынь. Потом подкрадывались свежесть и сутемь. По неделям не показывалось солнце, крепчали ветра, шли дожди. Вдруг черноту земли задергивала белизна заморозков, и начинались снега, вьюги. Все сжималось, потрескивало и ждало весны.

В осенние и зимние сумерки заимка пугала проезжих: куда глаз хватал-темнела хвоя, в гущере выло, лес Стерег отброшенное небо и шипел вершиной, — сиротливо, угрюмо, холодно.

Но вволю топились на заимке печи. Пар румянил в банях лица. Лучины золотом заливали стены. Пальцы мастерили сети, рты плели сказки. Домодельное пиво, студеные ягоды хмелили головы и звенели в песнях. Лес, что дом, — только лыжи поскрипывали.

Первым на заимке был Никон. Руки у него короткие, цепкие. Золотистые глаза глядели так, будто все должно было улыбаться под взглядом внука славного охотника Пимена. Маленькие уши оттесняли золото волос.

Говорил Никон мало, но отец, жена и дети-а дети у него были малы: Настя тринадцать лет не рожала, понимали его с полуслова.

Он знал, что слывет среди соседей и сельчан счастливым, не спеша справлял покос, жатву и с коричневой, сонливой на заимке и чуткой в лесу, Буркой уходил в лес.

Охоту он вел дерзко, хмелел на ней и никогда не возвращался из леса с пустыми руками.

Заимцы верили, что он знает какое-то слово, что слово это передал ему Пимен. Простачки даже заговаривали об этом с Никоном, но он притворялся, будто не понимает их. Да и вообще о себе он никому, даже своим, не говорил. Приносил добычу, здоровался, садился за стол, — и все. Это притягивало к нему: его дом, его семья были на виду, а вот сам он всегда в дымке: что он видел? о чем он думает? — кто его знает.

Правда, заимцы все были молчаливы, но во хмелю плели, что взбредет на ум, и становились похожими друг на друга. А Никон пил только пиво, от пива в голове у него легоньким ветерком играло веселье, в голос вступал звон, в глаза-усмешка, — и только.

Пьяным он был один раз, в молодости, при деде. Напился у Пелагеи-она родила от него сына-и еле добрался до двора. Дед сердито спросил его:

— Не совсем ошалел?

— Не-э-э…

— Так бери в голову, что скажу: будешь бражничать, не будет тебе добра. На Акима не гляди: отец он тебе, сын мне, а глупой, жидкой. У него от вина руки мочало, в голове кисель, язык-осклизлый гриб. Ты на деда, на деда, на меня гляди. Али дурак?!

Никон полез к деду целоваться:

— Матерый ты наш, я тебя…

Дед оттолкнул его и ожег голубовато-серыми глазами:

— Не гомози, тверезый приходи с обнимками. А с таким тошно мне. Кабы знатье, что пить будешь, сломал бы я тебя своими руками… понял?

Это укололо Никона. Он сквозь хмель понял, что не ум отличает деда от соседей: пей он, не дорожи словами, не хорони чего-то в себе, был бы он, как все. И еще Никон понял, что в нем, в Никоне, деду дорого все крепкое, трезвое, негнущееся. Ему стало душно, стыдно и зябко, будто дед окатил его ледяной водой и поднес под сердце горящую свечку. Он заплакал, дал зарок не пить, бросил Пелагею с маленьким Егоркой, взял в жены Настю и по смерти деда перебрался в лес.