"Жена мудреца (Новеллы и повести)" - читать интересную книгу автора (Шницлер Артур)Слепой Джеронимо и его брат (Перевод С. Уманской)Слепой Джеронимо встал со скамьи и взял гитару, лежавшую на столе возле стакана с вином. Он услышал отдаленный грохот первых экипажей. Пройдя ощупью хорошо знакомый путь до двери, он спустился по узким деревянным ступенькам, ведущим в крытый двор. Его брат последовал за ним, и оба остановились внизу у лестницы, спиной к стене, чтобы укрыться от сырого и холодного ветра, который врывался через открытые с двух сторон ворота на мокрый и грязный двор. Под мрачными сводами старого трактира проезжали все коляски, державшие путь через перевал Стельвио[34]. У путешественников, ехавших из Италии в Тироль, здесь была последняя остановка перед подъемом. К длительному пребыванию она не располагала, потому что как раз тут дорога была довольно прямая и не слишком живописная, ибо пролегала между невысокими, лишенными растительности горами. Слепой итальянец и его брат Карло обычно проводили здесь все лето. Прибыла почта, вскоре подъехали и другие экипажи. Большинство пассажиров продолжали сидеть, тепло укутанные в пальто и пледы, но некоторые выходили из колясок и нетерпеливо прохаживались по двору. Погода становилась все хуже, лил холодный дождь. Казалось, что после целой череды ясных дней внезапно и раньше времени наступила осень. Слепой пел, аккомпанируя себе на гитаре; он пел неровным, иногда вдруг пронзительно взвизгивающим голосом, что бывало всегда после того, как ему случалось выпить. По временам он, как бы в тщетной мольбе, обращал невидящие глаза к небу. Но лицо его, с черной небритой щетиной и синеватыми губами, оставалось совершенно неподвижным. Старший брат стоял рядом с ним, почти не шевелясь. Когда кто-нибудь бросал в его шляпу монету, он благодарил кивком головы и, скользнув по лицу жертвователя быстрым и каким-то отсутствующим взглядом, сейчас же, словно в испуге, отводил глаза и опять, как его брат, смотрел в пространство. Казалось, глаза его стыдятся света, который им дано видеть, но не дано и блика его подарить слепому брату. — Принеси мне вина, — сказал Джеронимо, и Карло пошел в дом, покорно, как всегда. Пока он поднимался по ступенькам, Джеронимо снова запел. Он давно уже не прислушивался к своему голосу и поэтому замечал все, что происходило поблизости. Сейчас он услышал совсем близко шепот двух голосов — молодого человека и молодой женщины. Он подумал о том, сколько раз эти двое уже проходили той же дорогой, взад и вперед; из-за слепоты и опьянения ему иногда казалось, что день за днем через перевал бредут одни и те же люди — то с севера на юг, то с юга на север. Поэтому он давно знал и эту молодую пару. Карло вернулся и подал Джеронимо стакан вина. Слепой взмахнул им в сторону молодой пары и сказал: «Ваше здоровье!» — Спасибо, — ответил молодой человек, но женщина потянула его прочь — слепой внушал ей ужас. Подъехала коляска с довольно шумной компанией: отец, мать, трое детей, бонна. — Немецкая семья, — тихо сказал Джеронимо брату. Отец дал детям по монете и разрешил бросить их в шляпу нищего. Джеронимо поблагодарил каждого кивком головы. Старший мальчик с робким любопытством вглядывался в лицо слепого. Карло смотрел на мальчика. Как всегда при виде детей, он не мог не думать о том, что Джеронимо был как раз в этом возрасте, когда случилось несчастье, лишившее его зрения. Потому что и сейчас, почти через двадцать лет, он помнил тот день совершенно ясно. И сейчас в ушах его звучал пронзительный крик, который издал маленький Джеронимо, падая на траву, и сейчас видел он узоры и кольца, которые солнце чертило на белой ограде сада, и снова слышал воскресный перезвон колоколов, раздавшийся в эту минуту. Он, как обычно, пускал стрелы в ясень у ограды и, услышав крик, сразу понял, что, вероятно, ранил младшего брата, только что пробежавшего мимо. Самострел выскользнул у него из рук, он выпрыгнул из окна в сад и бросился к брату, который лежал на траве, закрыв лицо руками, и громко плакал. По его правой щеке и шее стекала кровь. В это время с поля вернулся отец; он вошел через маленькую садовую калитку, и теперь они оба растерянно стояли на коленях перед рыдающим ребенком. Прибежали соседи. Старухе Ванетти первой удалось оторвать руки мальчика от лица. Потом пришел кузнец, у которого Карло состоял тогда в обучении, кое-что смысливший в искусстве врачевания; он сразу увидел, что правый глаз потерян. Приехавший вечером из Поскьяво врач тоже ничем не мог помочь. Да, он тогда уже намекнул на опасность, грозившую и другому глазу. И он оказался прав. Через год мир погрузился для Джеронимо в ночь. Вначале все пытались его убедить, что со временем он вылечится, и, казалось, он этому верил. Карло, знавший правду, дни и ночи бродил тогда по большой дороге, по лесам и виноградникам и едва не покончил с собой. Но патер, которому он доверился, объяснил ему, что его долг жить и посвятить свою жизнь брату. Карло это понял. Его охватило безмерное сострадание. Только когда он был вместе со слепым мальчиком, мог гладить его волосы, целовать в лоб, когда рассказывал ему всевозможные истории, выводил гулять в поля и виноградники за домом, мука его ослабевала. После несчастья он забросил учение в кузнице, ибо не хотел расставаться с братом, а потом так больше и не решился снова приняться за ремесло, хотя отец очень тревожился и уговаривал его. Однажды Карло обратил внимание на то, что Джеронимо совсем перестал говорить о своей беде. Скоро он понял почему: слепой окончательно убедился, что никогда больше не увидит неба, холмов, дорог, людей, света. Теперь Карло страдал еще сильнее, чем раньше, как ни старался успокоить себя тем, что причинил это несчастье без всякого умысла. И порой, глядя ранним утром на спавшего рядом с ним брата, он испытывал такой страх при мысли о его пробуждении, что выбегал в сад, только бы не присутствовать при том, как эти мертвые глаза каждое утро снова раскрываются навстречу свету, навсегда для них погасшему. Тогда-то Карло и пришла в го-лозу мысль учить Джеронимо, у которого был приятный голос, музыке. Школьный учитель из Толы, иногда приходивший к ним в деревню по воскресеньям, научил его играть на гитаре. Слепой, конечно, еще не подозревал, что это искусство со временем станет его единственным средством к существованию. В этот печальный летний день несчастье, по-видимому, навсегда поселилось в доме старого Лагарди. Урожай из года в год становился все скуднее, один родственник не вернул ему взятую взаймы сумму — все его сбережения, и когда в знойный августовский день старик внезапно умер в поле от удара, он не оставил ничего, кроме долгов. Маленький земельный участок продали, братья лишились крова, стали нищими и покинули деревню. Карло было двадцать, Джеронимо пятнадцать лет. Тогда началась их нищенская, бродячая жизнь, которая длится до сих пор. Сначала Карло надеялся найти какой-нибудь заработок, который прокормил бы его и брата, но дело не ладилось, да и Джеронимо нигде не находил покоя, он хотел всегда быть в пути. Вот уже двадцать лет бродят они по дорогам и горным перевалам, в Северной Италии и Южном Тироле, и всегда там, где как раз протекает самый густой поток путешественников. И если после стольких лет Карло уже не испытывал той жгучей муки, которая терзала его раньше при каждом взгляде на солнце, при виде приветливого пейзажа, в нем все еще жила постоянно гложущая жалость, неизменная и неосознанная, как биение его сердца, как его дыхание. И он бывал рад, когда Джеронимо напивался. Коляска с немецким семейством уехала. Карло присел, по своему обыкновению, на нижние ступеньки лестницы, но Джеронимо продолжал стоять, вяло опустив руки и подняв голову. Мария, служанка, вышла из трактира. — Много сегодня заработали? — крикнула она с крыльца. Карло даже не обернулся. Слепой наклонился за своим стаканом, поднял его с земли и выпил за здоровье девушки. Иногда по вечерам она сидела рядом с ним в зале трактира, и он знал, что она красива. Карло нагнулся и выглянул на дорогу. Дул сильный ветер, шумел дождь, и грохот приближающегося экипажа потонул в хаосе звуков. Карло поднялся и снова стал на свое место, рядом с братом. Джеронимо начал петь, когда экипаж, в котором сидел только один пассажир, уже въехал во двор. Кучер торопливо выпряг лошадей и поспешно направился в трактир. Пассажир некоторое время продолжал сидеть в углу кареты, укутанный в серый дождевой плащ; казалось, он даже не слышал пения. Затем он выскочил из экипажа и начал стремительно шагать взад и вперед, не отходя далеко и непрерывно потирая руки, чтобы согреться. По-видимому, он только сейчас заметил нищих. Остановившись перед ними, он принялся долго и пристально их разглядывать. Карло в знак приветствия слегка наклонил голову. Путешественник был еще очень молодой человек с красивым безбородым лицом и беспокойными глазами. Постояв довольно долго перед нищими, он затем быстро подошел к воротам, через которые должен был ехать дальше, и, глядя на открывшееся ему безотрадное зрелище дождя и тумана, с досадой покачал головой. — Ну что? — спросил Джеронимо. — Пока ничего, — ответил Карло. —Верно, он даст, когда поедет дальше. Путешественник вернулся и прислонился к оглоблям экипажа. Слепой запел. Теперь молодой человек начал вдруг слушать с большим интересом. Вышел слуга и стал запрягать лошадей. И только тогда, словно спохватившись, молодой человек сунул руку в карман и дал Карло франк. — О, благодарю, благодарю, — сказал тот. Путешественник сел в экипаж и снова завернулся в свой плащ. Карло поднял с земли стакан и пошел по деревянным ступенькам наверх. Джеронимо продолжал петь. Молодой человек высунулся из экипажа и покачал головой с выражением превосходства и грусти одновременно. Вдруг ему, видимо, пришла в голову какая-то мысль, и он улыбнулся. Потом он спросил слепого, стоявшего в двух шагах от него: — Как тебя зовут? — Джеронимо. — Ну, Джеронимо, смотри, чтобы тебя не обманули. В эту минуту на верхней ступеньке лестницы показался кучер. — Как это не обманули, сударь? — Я дал твоему спутнику двадцатифранковую монету. — О сударь, благодарю, благодарю! — Да. Так что не зевай. — Это мой брат, сударь, он меня не обманет. Молодой человек был озадачен, но, пока он размышлял, кучер взобрался на козлы и стронул лошадей. Тогда путешественник откинулся на сиденье, тряхнув головой с таким видом, словно хотел сказать: «Судьба, исполни свое предначертание!» И экипаж укатил. Слепой обеими руками радостно жестикулировал ему вслед, выражая свою благодарность. Вдруг он услышал голос Карло, только что вышедшего из трактира. Он кричал: — Иди сюда, Джеронимо, здесь наверху тепло, Мария затопила печь! Джеронимо кивнул, взял гитару под мышку и, держась за перила, стал ощупью подниматься по ступенькам. Еще с лестницы он крикнул: — Дай мне ее потрогать. Как давно я не держал в руках золотой монеты! — В чем дело? — спросил Карло. — Что это ты говоришь? Джеронимо был уже наверху и обеими руками обхватил голову брата — жест, которым он всегда выражал радость или нежность. — Карло, дорогой брат, все-таки есть на свете добрые люди! — Конечно, — сказал Карло. — Пока что мы собрали две лиры и тридцать чентезимо, да еще австрийских денег наберется с пол-лиры, наверное. — И двадцать франков, и двадцать франков! — крикнул Джеронимо. — Ведь я же знаю! Нетвердыми шагами он прошел в комнату и тяжело опустился на стул. — Что ты знаешь? — спросил Карло. — Ну, довольно шутить! Дай же мне его. Как давно я не держал в руках золотого! — Да чего ты хочешь? Где я тебе возьму золотой? У нас всего две или три лиры. Слепой стукнул кулаком по столу. — Ну, теперь уж хватит, хватит! Или, может быть, ты хочешь его утаить от меня? Карло удивленно и озабоченно смотрел на брата. Он подсел к нему, придвинулся совсем близко и успокаивающе взял за руку: — Я ничего от тебя не утаиваю. Как ты можешь так думать? Никому еще не взбрело на ум дать мне золотой. — Но ведь он мне сам сказал. — Кто? — Ну, тот молодой человек, что бегал взад и вперед. — Как? Я тебя не понимаю. — Вот что он мне сказал: «Как тебя зовут?» И потом: «Смотри не зевай, смотри не зевай, чтобы тебя не обманули!» — Да тебе все это приснилось, Джеронимо! Ведь это вздор! — Вздор? Я же сам слышал, а слышу я хорошо. «Смотри не зевай, чтобы тебя не обманули. Я дал ему золотой...» Нет, он сказал так: «Я дал ему двадцатифранковую монету». Вошел трактирщик. — Ну, что с вами такое? Вы, видно, прикрыли свою лавочку? Только что подъехала коляска с четверкой лошадей. — Идем, — крикнул Карло, — идем! Но Джеронимо продолжал сидеть. — К чему? Зачем мне идти? Что толку? Ведь ты стоишь рядом и... Карло тронул его за руку. — Замолчи. Пойдем вниз. Джеронимо умолк и послушался брата. Но на лестнице он сказал: «Мы еще поговорим, мы еще поговорим!» Карло не мог понять, что произошло. Не сошел ли Джеронимо вдруг с ума? Хотя он и легко раздражался, так он еще никогда не разговаривал. В только что подъехавшем экипаже сидели двое англичан. Карло снял перед ними шляпу, и слепой запел. Один из англичан вышел из экипажа и бросил в шляпу Карло несколько монет. Карло сказал «спасибо» и потом, как бы про себя: «Двадцать чентезимо». Лицо Джеронимо оставалось неподвижным; он начал новую песню. Экипаж с обоими англичанами уехал. Братья молча поднялись по лестнице. Джеронимо сел на скамью, Карло остался стоять у печки. — Почему ты молчишь? — спросил Джеронимо. — Да ведь, — ответил Карло, — это могло быть только так, как я тебе сказал. — Голос его слегка дрожал. — А что ты сказал? — Может быть, это был сумасшедший. — Сумасшедший? Вот это ловко! Если кто-то говорит «я дал твоему брату двадцать франков», значит, он сумасшедший! Э, а почему он сказал: «Смотри, чтобы тебя не обманули», а? — Может быть, он и не сумасшедший... но есть люди, которые любят подшутить над нами, бедняками. — Э! — закричал Джеронимо. — Подшутить? Вот, вот как раз это ты и должен был еще сказать, этого я и ждал! — И он осушил стоявший перед ним стакан вина. — Но, Джеронимо! — крикнул Карло, чувствуя, что от растерянности почти не в состоянии говорить. — Почему я стал бы... как ты можешь так думать?.. — А почему у тебя дрожит голос... э... почему? — Джеронимо, уверяю тебя, я... — Э... я тебе не верю! Вот теперь ты смеешься... я ведь знаю, что ты теперь смеешься! Слуга крикнул снизу: — Эй, слепой, люди приехали! Братья машинально встали и спустились по лестнице. Одновременно подъехали две коляски, в одной сидело трое мужчин, в другой пожилая супружеская пара. Джеронимо пел, Карло беспомощно стоял возле него. Что же теперь делать? Брат ему не верит! Возможно ли это? И он испуганно косился на Джеронимо, который надтреснутым голосом пел свои песни. Карло казалось, что он видит, как в голове брата роятся мысли, которых он раньше никогда у него не замечал. Коляски давно уехали, а Джеронимо все пел. Карло не решался прервать его. Он не знал, что сказать, и боялся, что у него снова задрожит голос. Вдруг наверху раздался смех, и Мария крикнула: — Что это ты поешь да поешь? Ведь от меня ты все равно ничего не получишь! Джеронимо прервал пение, не окончив мелодии. Это прозвучало так, будто его голос и струны оборвались одновременно. Потом он снова поднялся по ступенькам, и Карло последовал за ним. В зале он сел около Джеронимо. Что же ему делать? Ничего другого не оставалось: надо еще раз попытаться разуверить брата. — Джеронимо, — сказал он, — клянусь тебе... опомнись, Джеронимо... как можешь ты думать, что я... Джеронимо молчал, казалось, его мертвые глаза смотрят на серый туман за окном. Карло продолжал: — Ну, может быть, он и не сумасшедший, ведь он мог и ошибиться... да, конечно, он ошибся... — Но Карло ясно чувствовал, что сам не верит в то, что говорит. Джеронимо нетерпеливо отмахнулся, но Карло продолжал, внезапно оживившись: — Зачем бы я стал... ведь ты знаешь, я ем и пью не больше тебя, а когда я покупаю себе новую куртку, тебе об этом известно... к чему же мне столько денег? Что мне с ними делать? И тогда Джеронимо процедил сквозь зубы: — Не лги, я слышу, как ты лжешь! — Я не лгу, Джеронимо, я не лгу! — испуганно сказал Карло. — Эй! Ты уже отдал ей монету, да? Или она получит ее только после? — крикнул Джеронимо. — Мария? — А кто же еще? Конечно, Мария. Эй, ты, лгун, вор! И, словно не желая больше сидеть с ним рядом за столом, Джеронимо оттолкнул его локтем. Карло встал. Пристально посмотрел он на брата, потом вышел из комнаты и спустился по лестнице во двор. Широко раскрытыми глазами он уставился на дорогу, погруженную в бурый туман. Дождь утихал. Карло сунул руки в карманы и вышел на воздух. У него было такое чувство, словно брат его прогнал. Что же все-таки произошло?.. Он все еще не мог понять. Что это за человек? Подает один франк, а говорит, будто дал двадцать! Ведь была же у него для этого какая-нибудь причина?.. И Карло стал рыться в памяти, не нажил ли он себе где-нибудь врага, который подослал сюда кого-то, чтобы ему отомстить. Но сколько он себя помнил, никогда он никого не обижал, никогда ни с кем не заводил серьезной ссоры. Вот уже двадцать лет он только и делал, что стоял во дворах или на обочинах дорог со шляпой в руке... Не рассердился ли на него кто-либо из-за женщины?.. Но как давно он уже не имел с ними дела... последней была кельнерша в Ла-Роза, прошлой весной... уж тут-то ему наверняка никто не завидовал... Непостижимо!.. Что же за люди живут в том мире, который простирается за горами и ему неведом? Они приезжали отовсюду, но что он знал о них?.. Этому незнакомцу, видимо, зачем-то понадобилось сказать Джеронимо: «Я дал твоему брату двадцать франков...» Ну, ладно... Но что же теперь делать? Вдруг оказалось, что Джеронимо ему не доверяет. Этого он не мог вынести! Что-то необходимо предпринять. И Карло поспешил назад. Когда он снова вошел в комнату, Джеронимо лежал, вытянувшись, на скамье и, казалось, его не заметил. Мария принесла обоим еду и питье. Во время обеда они не произнесли ни слова. Когда Мария собирала тарелки, Джеронимо вдруг засмеялся и спросил ее: — Что же ты себе купишь на эти деньги? — На какие деньги? — Ну так что же? Новую юбку или серьги? — Что ему от меня надо? — обратилась она к Карло. В это время внизу во дворе загрохотали тяжело нагруженные повозки; раздались громкие голоса, и Мария поспешно спустилась вниз. Через несколько минут вошли три возчика и сели за стол; трактирщик подошел к ним и поздоровался. Возчики ругали скверную погоду. — Сегодня ночью у вас тут выпадет снег, — сказал один. Другой стал рассказывать, как десять лет тому назад, в середине августа, его на перевале занесло снегом и он едва не замерз. Мария подсела к ним. Подошел и слуга справиться о своих родителях, живущих внизу, в Бормио. Опять подъехал экипаж с путешественниками. Джеронимо и Карло сошли вниз; Джеронимо пел, Карло протягивал шляпу, и проезжающие бросали в нее милостыню. Джеронимо казался теперь совсем спокойным. Иногда он спрашивал: «Сколько?» — и, услышав ответ Карло, слегка кивал головой. Тем временем Карло старался собраться с мыслями, но был не в состоянии думать и лишь смутно чувствовал, что случилось нечто страшное и он совершенно беспомощен. Поднимаясь снова по лестнице, братья услышали наверху громкий беспорядочный говор и смех возчиков. Младший из них крикнул Джеронимо: — Спой-ка и нам что-нибудь, мы тебе заплатим! Верно ведь? — обратился он к остальным. Подходя к столу с бутылкой красного вина, Мария сказала: — Не трогайте его сегодня, он не в духе. Вместо ответа Джеронимо стал посреди комнаты и запел. Когда он кончил, возчики захлопали в ладоши. — Поди сюда, Карло! — крикнул один из них. — Мы тоже хотим бросить свои деньги в твою шляпу, как те господа внизу! И, взяв мелкую монетку, он высоко поднял руку, собираясь бросить милостыню в шляпу, которую протянул ему Карло. Но слепой схватил возчика за руку и сказал: — Лучше мне, лучше мне, а то она может упасть не туда... не туда! — Как это — не туда? — Э, ну, возьмет и упадет у Марии между ног! Все засмеялись, хозяин и Мария тоже, только Карло продолжал стоять неподвижно. Никогда еще Джеронимо так не шутил!.. — Подсаживайся к нам! — закричали возчики. — Ты веселый парень! — И они потеснились, чтобы освободить для Джеронимо место. Все шумнее и беспорядочнее становилось за столом; Джеронимо болтал, как и все другие, громче и веселее, чем обычно, и не переставал пить. Как только Мария опять вошла, он попытался притянуть ее к себе. Тогда один из возчиков сказал, смеясь: — Уж не воображаешь ли ты, что она красива? Ведь это безобразная старуха! Но слепой посадил Марию к себе на колени. — Все вы дураки, — сказал он. — Думаете, мне нужны глаза, чтобы видеть? Я знаю даже, где теперь Карло. Э! Вон он стоит там у печки, засунул руки в карманы и смеется. Все посмотрели на Карло, который стоял, прислонившись к печке, открыв рот, и теперь действительно скривил лицо в усмешке, словно не хотел изобличить брата во лжи. Вошел слуга; если возчики хотят до наступления темноты попасть в Бормио, им следует поторопиться. Они встали и шумно распрощались. Братья опять остались в зале одни. То был час, когда они нередко ложились поспать. В трактире воцарилась тишина, как всегда в послеобеденное время. Положив голову на стол, Джеронимо, по-видимому, спал. Карло несколько раз прошелся по залу, потом сел на скамью. Он очень устал. Ему чудилось, что его сковал тяжелый сон. Вспоминалась всякая всячина, вчерашний, позавчерашний и все прошедшие дни и в особенности жаркие летние дни и ослепительно-белые проезжие дороги, по которым они бродили с братом, и все это было теперь таким далеким и призрачным, словно никогда больше не сможет повториться. Под вечер прибыла почтовая карета из Тироля, а за ней через маленькие промежутки времени несколько экипажей, едущих той же дорогой на юг. Еще четыре раза спускались братья во двор. Когда они в последний раз поднялись наверх, уже наступили сумерки и подвешенная к потолку керосиновая лампочка горела, пофыркивая. С расположенной поблизости каменоломни пришли рабочие, построившие себе деревянные бараки на несколько сот метров ниже трактира. Джеронимо подсел к ним, и Карло остался один за своим столом. Ему казалось, что его одиночество началось уже очень давно. Он слышал, как Джеронимо громко, почти крикливо, рассказывал о своем детстве, — ведь он еще хорошо помнит многое из того, что видел своими глазами, людей и вещи: отца, работающего в поле, небольшой сад и ясень у ограды, их низкий домик, двух маленьких дочек сапожника, виноградник за церковью и даже свое собственное детское лицо, смотрящее на него из зеркала. Сколько раз Карло все это уже слышал! Но сегодня это было просто невыносимо. Все звучало иначе, чем всегда: каждое слово, произнесенное Джеронимо, приобретало новый смысл и, казалось, метило в него. Карло выскользнул из комнаты и снова вышел на дорогу, которая теперь уже погрузилась во тьму. Дождь перестал, было очень холодно, и ему вдруг захотелось пойти по этой дороге дальше, все дальше, в самую гущу мрака, потом лечь где-нибудь в канаву, заснуть и больше не проснуться. Вдруг он услышал шум колес и увидел мерцающий свет двух приближающихся фонарей. В проехавшей мимо него коляске сидели двое мужчин. Один из них, с узким безбородым лицом, испуганно отпрянул, когда свет фонарей выхватил из мрака фигуру Карло, который остановился и приподнял шляпу. Коляска уехала, и свет исчез. Карло снова стоял в полной тьме. И вдруг он вздрогнул. Впервые в жизни он боялся темноты. Ему казалось, что он ее не выдержит ни минуты дольше. Страх за себя странным образом слился в его смятенном уме с мучительной жалостью к слепому брату и погнал его домой. Войдя в комнату, он увидел обоих только что проехавших мимо него путешественников. Сидя за бутылкой красного вина, они оживленно беседовали. На него они едва взглянули. За другим столом все еще сидел с рабочими Джеронимо. — Где это ты пропадаешь, Карло? — сказал трактирщик, когда он появился в дверях. — Почему ты оставляешь брата одного? — А что случилось? — испуганно спросил Карло. — Джеронимо угощает людей. Мне-то ведь все равно, а вот вам не худо бы подумать о том, что скоро опять наступят нелегкие времена. Карло быстро подошел к брату и взял его за руку. — Пойдем, — сказал он. — Что тебе надо? — крикнул Джеронимо. — Идем спать, — сказал Карло. — Оставь меня, оставь меня! Я зарабатываю деньги, я могу делать со своими деньгами что хочу. Э! Ведь не можешь же ты прикарманить все! Вы, верно, думаете, что он мне все отдает? Как бы не так! Ведь я слепец! Но есть на свете люди, есть еще добрые люди, и они говорят мне: «Я дал твоему брату двадцать франков!» Рабочие засмеялись. — Хватит, — сказал Карло. — Идем! — И он потянул брата за собой, почти втащил его по лестнице в убогую чердачную каморку, в которой они ночевали. И все это время Джеронимо кричал: — Да, теперь это выяснилось, да, теперь я все знаю! Ну, подождите у меня! Где она? Где Мария? Или ты кладешь для нее деньги в сберегательную кассу? Э! Я для тебя пою, я играю на гитаре, ты живешь на мой счет, а ты вор! — Он рухнул на соломенный тюфяк. Из коридора просачивался слабый свет; дверь в единственную комнату для постояльцев была открыта, и Мария стелила там на ночь постели. Стоя перед братом, Карло смотрел на него, на его распухшее лицо, синеватые губы, слипшиеся на лбу влажные волосы. Он выглядел гораздо старше своих лет. И Карло понемногу начал понимать. Не с сегодняшнего дня зародилось у слепого недоверие, по-видимому, оно дремало в нем давно, и только отсутствие повода, а возможно, и недостаток мужества мешали его высказать. И все, что Карло для него сделал, было бесполезно; бесполезно было раскаяние, бесполезна вся его принесенная в жертву жизнь. Как же теперь быть? И дальше, день за днем, — кто знает, до каких еще пор? — вести его сквозь вечную ночь, заботиться о нем, просить для него милостыню и за все это получать одну награду — недоверие и брань? Если брат считает его вором, то зачем же оставаться с ним — ведь все это сможет делать для него всякий чужой, и не хуже, а может быть, даже лучше Карло. В самом деле, оставить Джеронимо одного, навсегда с ним расстаться было бы правильнее всего. Тогда-то уж ему придется признать свою неправоту, потому что только тогда он поймет, что значит быть обманутым и обокраденным, одиноким и несчастным, А он, что же тогда делать ему? Ну, ведь он еще не стар; оставшись один, он многое сможет предпринять. Как батрак, по крайней мере, он везде найдет себе приют и кусок хлеба. Но пока эти мысли мелькали в его голове, глаза его неотрывно смотрели на брата. И вдруг он увидел: Джеронимо одиноко сидит на камне у обочины залитой солнцем дороги; широко раскрытыми белыми глазами смотрит он в небо, которое не может его ослепить, и протягивает руки в ночь, неизменно его окружающую. И Карло почувствовал, что так же как у слепого на всем свете нет никого, кроме брата, так и у него нет никого, кроме Джеронимо. Он понял, что любовь к брату была смыслом его жизни, и впервые совершенно ясно осознал: только вера в то, что слепой разделяет его любовь и простил его, давала ему силы так терпеливо переносить это жалкое существование. От этой веры он не мог отказаться. Он чувствовал, что брат так же необходим ему, как он — брату. Он не мог, не хотел его покинуть. Надо либо терпеливо сносить это недоверие, либо найти способ убедить брата в необоснованности его подозрения... Эх, если бы он мог как-нибудь раздобыть золотой! Если бы завтра утром он мог сказать слепому: «Я его просто спрятал, чтобы ты не пропил его с рабочими, чтобы у тебя не украли...», или еще что-нибудь. Кто-то поднимался по лестнице: приезжие отправлялись на покой. Вдруг у Карло мелькнула мысль постучаться к ним, чистосердечно рассказать о том, что сегодня случилось, и попросить у них двадцать франков. Но в то же мгновение он понял: это совершенно безнадежно. Они просто не поверят его рассказу. И теперь он вспомнил, как испуганно вздрогнул один из них, тот, бледный, когда он, Карло, внезапно вынырнул из темноты перед коляской. Он растянулся на соломенном тюфяке. В комнате было совершенно темно. Он слышал, как рабочие, громко разговаривая и тяжело ступая, спускались по деревянным ступенькам. Вскоре заперли ворота. Слуга еще раз прошел вверх и вниз по лестнице, и все стихло. Теперь Карло слышал только храп Джеронимо. Потом его мысли потонули в нахлынувших сновидениях. Когда он проснулся, вокруг него стояла Карло встал, словно его что-то влекло к окну, и коснулся лбом холодного стекла. Зачем он встал? Чтобы все обдумать? Чтобы попробовать?.. Но что же, что?.. Ведь это невозможно и, кроме того, это преступление. Преступление? Что значат двадцать франков для людей, которые ради удовольствия совершают поездки за тысячи миль? Ведь они даже не заметят, что одной монеты недостает... Он подошел к двери и тихонько открыл ее. Напротив, в двух шагах, была другая дверь, запертая. У косяка висела на гвозде одежда. Карло ощупал ее... Да, если бы люди оставляли свои кошельки в кармане, жизнь была бы куда проще, тогда, наверное, никому не пришлось бы попрошайничать... Но карманы были пусты. Что же ему делать? Вернуться в комнату, на соломенный тюфяк? Быть может, есть все-таки лучший способ раздобыть двадцать франков, менее опасный и более честный. А что, если ему на самом деле каждый раз утаивать от милостыни несколько чентезимо, пока он не накопит двадцать франков, и тогда обменять их на золотой... Но сколько уйдет на это времени — месяцы, быть может, год? Ах, если бы только у него хватило мужества! Карло все еще стоял в коридоре и смотрел на запертую дверь... Откуда эта полоса света, отвесно падающая на пол? Возможно ли? Дверь только прикрыта, не заперта?.. Но почему это его так удивляет? Ведь дверь не запиралась уже несколько месяцев. Да и зачем? Карло вспомнил: за все это лето здесь только три раза ночевали — два раза странствующие подмастерья и один раз турист, повредивший себе ногу. Дверь не заперта, теперь ему требуется только мужество — да, и удача! Мужество? Хуже всего будет, если те двое проснутся, ну что же, и тогда он еще успеет придумать какой-нибудь предлог. Карло смотрит сквозь щель в комнату. Еще так темно, что он едва-едва различает очертания двух тел на кроватях. Он прислушивается: спящие дышат спокойно и ровно. Карло легко открывает дверь и босиком, совершенно бесшумно, входит в комнату. Обе кровати стоят вдоль стены, одна за другой, напротив окна. Посреди комнаты — стол; Карло прокрадывается к нему. Он проводит рукой по его поверхности и нащупывает связку ключей, перочинный ножик, маленькую книжку... больше ничего... ну, конечно! Как только мог он вообразить, что они выложат свои деньги на стол! Ах, теперь скорее прочь отсюда!.. И все же, быть может, довольно одного ловкого движения — и все удастся... Он подходит к той кровати, что ближе к двери; здесь на кресле что-то лежит... он ощупывает — это револьвер. Карло вздрагивает... Не лучше ли взять его? Зачем этот человек приготовил револьвер? Если он проснется и заметит его... Но нет, Карло просто скажет ему: «Три часа, сударь, вставайте!» И Карло не берет револьвера. Он крадется в глубь комнаты. Здесь на другом кресле под бельем... боже милосердный! Вот он... вот кошелек — он держит его в руке... В то же мгновение Карло слышит легкий скрип. Быстрым движением распластывается он на полу в ногах кровати... Опять тот же скрип; тяжелый вздох, покашливание — и снова тишина, мертвая тишина. Карло все еще лежит на полу с кошельком в руке и ждет. Но никто больше не шевелится. В комнату уже просачивается бледный свет утра. Карло не решается встать и ползет по полу к двери, которая раскрыта достаточно широко, чтобы пропустить его, ползет дальше в коридор и только здесь, медленно, с глубоким вздохом поднимается на ноги. Он открывает кошелек; в нем три отделения: справа и слева только мелкие серебряные монеты. Тогда Карло открывает среднее отделение, закрытое на замочек, и нащупывает три двадцатифранковые монеты. Какую-то долю секунды он думает взять две из них, но быстро преодолевает искушение, вынимает только один золотой и закрывает кошелек. Потом он опускается на колени, смотрит сквозь щель в комнату, в которой снова стало тихо, и дает кошельку такой толчок, что он подкатывается под вторую кровать. Когда незнакомец проснется, он подумает, что кошелек упал с кресла. Карло медленно поднимается. Но пол под ним слегка затрещал, и в ту же минуту он слышит голос: «Что такое? Кто там?..» Затаив дыхание, Карло быстро пятится назад и проскальзывает в свою каморку. Чувствуя себя в безопасности, он прислушивается... Еще раз в комнате напротив скрипит кровать, и все стихает. Карло сжимает в руке золотой. Удалось, удалось! У него есть двадцать франков, и он может сказать брату: «Видишь теперь, что я не вор!» И они сегодня же отправятся в путь — на юг, в Бормио, потом дальше через Вальтеллину... потом в Тирано... в Эдоле... в Брено... на озеро Изео[35], как в прошлом году. И это никому не покажется подозрительным, потому что еще позавчера он сам сказал хозяину: «Через несколько дней мы отправимся вниз». Становится все светлее, комната погружена в предрассветный сумрак. Ах, только бы Джеронимо скорее проснулся! Как хорошо шагается ранним утром! Они уйдут еще до восхода солнца. Попрощаются с трактирщиком, со слугой и с Марией тоже, а потом прочь, прочь отсюда... И только после двух часов пути, уже подходя к долине, он скажет Джеронимо про золотой. Джеронимо потягивается, и Карло его окликает: — Джеронимо! — Ну, в чем дело?.. — И, опираясь на обе руки, он садится. — Джеронимо, пора вставать. — Почему? И он устремляет свои мертвые глаза на брата. Карло знает, что Джеронимо вспоминает сейчас о вчерашнем, но знает и то, что он ни словом об этом не обмолвится, пока опять не выпьет. — Холодно, Джеронимо, надо уходить. В этом году хорошей погоды уже не дождешься, я думаю, пора идти. К полудню мы можем быть в Боладоре. Джеронимо поднялся. Уже слышались звуки просыпающегося дома. Внизу, во дворе, хозяин разговаривал со слугой. Карло встал и отправился вниз. Он всегда рано просыпался и часто еще на рассвете выходил на дорогу. Подойдя к трактирщику, он сказал: — Мы хотим проститься. — А, так вы уже сейчас уходите? — спросил хозяин. — Да. Очень уж холодно теперь стоять во дворе, на сквозняке. — Ну, кланяйся от меня Балдетти, когда будешь в Бормио, и пусть он не забудет прислать мне масло. — Хорошо, обязательно передам. А вот за сегодняшний ночлег. — Он запустил руку в мешок. — Ладно уж, Карло, — сказал трактирщик. — Эти двадцать чентезимо я дарю твоему брату, ведь я тоже слушал его песни. Счастливого пути. — Спасибо, — сказал Карло. — А впрочем, мы не так уж торопимся. Еще увидимся, когда ты вернешься от рабочих. Бормио-то ведь никуда не убежит, верно? — Он засмеялся и пошел по деревянной лестнице наверх. Джеронимо стоял посреди комнаты, — Ну, я готов идти, — сказал он. — Сейчас, — ответил Карло. Из старого комода, стоявшего в углу комнаты, он вынул их убогие пожитки и связал в узел. Потом он сказал: — Хороший денек, но очень холодный. — Знаю, — ответил Джеронимо. Оба вышли из комнаты. — Иди потише, — сказал Карло, — здесь спят эти двое, что приехали вчера вечером. — Они осторожно сошли вниз. — Хозяин велел тебе кланяться, — сказал Карло. — Он подарил нам двадцать чентезимо за сегодняшний ночлег. Сейчас он у рабочих и вернется только через два часа. Мы увидимся с ним будущим летом. Джеронимо не ответил. Они вышли на большую дорогу, расстилавшуюся перед ними в неверном свете занимающегося дня... Карло взял брата за левую руку, и они молча зашагали по направлению к долине. Вскоре они подошли к месту, где дорога начинает делать крутые витки. Снизу навстречу им клубился туман, а вершины над ними словно были поглощены облаками. И Карло подумал: «Сейчас я ему скажу». Но он не произнес ни слова, а вынув из кармана золотой, протянул его брату; тот взял его правой рукой, приложил к щеке, ко лбу и, наконец, кивнул. — Я так и знал, — сказал он. — Ну да, — ответил Карло и, неприятно удивленный, взглянул на Джеронимо. — Даже если бы проезжий мне ничего не сказал, я все равно бы знал. — Ну да, — растерянно повторил Карло. — Но ты ведь понимаешь, почему я там, наверху, при других... я боялся, что ты все сразу... И знаешь, Джеронимо, я подумал, пожалуй, пора купить тебе новую куртку, и рубашку, да и башмаки тоже, поэтому я... Слепой запальчиво покачал головой: — Зачем? — И он провел рукой по своей куртке. — Еще достаточно хорошая, достаточно теплая. Ведь мы идем теперь на юг. Карло не понимал, почему Джеронимо совсем не обрадовался и не просит прощения. И он продолжал: — Джеронимо, разве я был неправ? Почему же ты не радуешься? Ведь теперь у нас есть золотой, верно? Теперь он только наш. Скажи я тебе о нем наверху, кто знает... И тогда Джеронимо закричал: — Перестань врать, Карло, хватит с меня твоего вранья! Карло остановился и выпустил руку брата. — Я не лгу. — А я знаю, что ты лжешь!.. Ты всегда лжешь!.. Лгал уже сотни раз!.. И эти деньги ты тоже хотел прикарманить, да только испугался, вот в чем дело! Карло опустил голову и ничего не ответил. Он опять взял слепого за руку и пошел с ним дальше. Слова Джеронимо его ранили, но он удивлялся, что, в сущности, не очень сильно опечален. Туман рассеивался. После долгого молчания Джеронимо сказал: «Становится тепло». Он сказал это равнодушно, просто, как говорил уже сотни раз, и в эту минуту Карло почувствовал, что для Джеронимо ничего не изменилось. Для Джеронимо он всегда был вором. — Ты уже хочешь есть? — спросил он. Джеронимо кивнул, вынул из кармана куртки ломоть хлеба, сыр и стал есть. Они пошли дальше. Им встретилась почта из Бормио. Кучер окликнул их: — Уже спускаетесь? Проехало еще несколько колясок, все поднимались наверх. — Ветер из долины, — сказал Джеронимо, и в тоже мгновение, за крутым поворотом дороги, у их ног раскинулась Вальтеллина. «Поистине ничего не изменилось, — думал Карло. — Теперь я ради него даже украл, но и это было напрасно». Туман под ними становился все прозрачнее, блеск солнца прожигал в нем дыры. И Карло думал: пожалуй, было все-таки глупо так поспешно уйти из трактира... Кошелек лежит под кроватью, уж это-то, во всяком случае, подозрительно. Но как ему все безразлично! Что еще плохого может с ним случиться? Брат, которого он лишил зрения, думает, что он его обкрадывает, думает так многие годы и будет думать всегда — что же еще плохого может с ним случиться? Под ними, словно купаясь в сиянии утреннего солнца, стоял большой, ослепительно-белый отель, а еще ниже, там, где долина начинает расширяться, тянулась деревня. Братья молча шли дальше, и все время рука Карло лежала на руке слепого. Они прошли мимо парка, окружавшего отель, и Карло увидел завтракающих на террасе гостей в светлой летней одежде. — Где ты хочешь отдохнуть? — спросил Карло. — Ну, в «Орле», как всегда. Дойдя до маленького кабачка в конце деревни, они зашли в него, сели и заказали вина. — Что это вы так рано к нам пожаловали? — спросил хозяин. Этот вопрос слегка испугал Карло. — Так уж и рано? Нынче у нас десятое или одиннадцатое сентября, верно ведь? — В прошлом году, во всяком случае, вы спустились с гор гораздо позже. — В горах так холодно, — сказал Карло. — Сегодня ночью мы мерзли. Да, кстати, хозяин просил тебе передать, чтобы ты не забыл послать ему масло. Воздух в кабачке был спертый и душный. Странная тревога охватила Карло; ему захотелось снова очутиться под открытым небом, на большой дороге, которая вела в Тирано, в Эдоле, к озеру Изео, куда угодно, только подальше. И он вдруг поднялся. — Разве мы уже уходим? — спросил Джеронимо. — Ведь мы же хотим сегодня к полудню попасть в Боладоре. У «Оленя» все экипажи останавливаются на отдых. Это хорошее место. И они пошли дальше. Парикмахер Беноцци стоял у дверей своего заведения и курил. — Доброе утро! — крикнул он, — Ну, как там, наверху? Сегодня ночью, наверно, шел снег? — Да, да, — ответил Карло и ускорил шаги. Деревня осталась позади. Вдоль бурливой реки, между лугами и виноградниками, тянулась вдаль ослепительно-белая дорога. Небо было голубое и безмятежное. «Зачем я это сделал? — думал Карло. Он искоса посмотрел на слепого. — Разве в его лице что-нибудь изменилось? Он всегда так думал про меня, всегда я был одинок, и всегда он меня ненавидел». И Карло казалось, что он шагает с тяжелым грузом на плечах, который никогда не посмеет сбросить, и что он видит ночь, сквозь которую бок о бок с ним бредет Джеронимо, хотя все дороги залиты солнцем. И они шли дальше, шли час за часом. Время от времени Джеронимо присаживался на камень или оба отдыхали, прислонившись к перилам моста. Снова на пути их лежала деревня. Перед трактиром стояли экипажи, путешественники вышли из них и прохаживались взад и вперед; но нищие не остановились. Дальше, дальше, на простор, на большую дорогу. Солнце поднималось все выше, близился полдень. Было обычное утро, такое же, как тысяча других. — Башня Боладоре, — сказал Джеронимо. Карло поднял глаза. Он всегда удивлялся тому, как точно Джеронимо определял расстояния; башня Боладоре действительно появилась на горизонте. Издалека кто-то шел им навстречу, Карло показалось, что человек этот сидел у дороги и внезапно встал. Он приближался. Теперь Карло увидел, что это жандарм; жандармы часто встречались им на больших дорогах. И все же Карло опять испугался. Но когда тот подошел ближе, он узнал его, и у него отлегло от сердца. Это был Пьетро Тенелли; не так давно, в мае, нищие сидели с ним в трактире Раггаци в Мориньоне, и он рассказывал им жуткую историю, как его однажды чуть не заколол кинжалом бродяга. — Кто-то остановился, — сказал Джеронимо. — Тенелли, жандарм, — ответил Карло. Они подошли к нему. — Доброе утро, синьор Тенелли, — сказал Карло и остановился. — Вот какое дело, — ответил жандарм, — я должен вас обоих отвести пока что на пост в Боладоре. — Э! — крикнул слепой. Карло побледнел. «Как это может быть? — думал он. — Но с тем делом это, во всяком случае, не связано, ведь здесь внизу еще ничего не успели узнать». — Похоже, что это вам по дороге, — смеясь, сказал жандарм. — Так что вам ничего не стоит пройтись со мной. — Почему ты ничего не говоришь, Карло? — спросил Джеронимо. — О, я говорю... Помилуйте, синьор жандарм, как это может быть... что же мы... или, вернее, что я... я, право, не знаю... — Такое уж дело. Может быть, ты и не виноват. Почем я знаю? Во всяком случае, мы по телеграфу получили предписание задержать вас, потому что вы подозреваетесь — и серьезно подозреваетесь — в краже денег там, наверху. Ну, возможно, вы и ни при чем. Стало быть, пошли! — Почему ты ничего не говоришь, Карло? — спросил Джеронимо. — Я говорю... о да, я говорю... — Ну, двигайтесь, наконец! Какой смысл торчать на дороге? Солнце палит. Через час мы будем на месте. Пошли! Карло, как обычно, положил руку на рукав Джеронимо, и так они медленно пошли дальше, жандарм за ними. — Карло, почему ты молчишь? — опять спросил Джеронимо. — Что ты от меня хочешь, Джеронимо, что я должен сказать? Все выяснится... я сам ничего не знаю. И он лихорадочно думал: «Объяснить ему все до того, как мы предстанем перед судом? Нет, не годится, жандарм нас слышит... Ну и что же? Ведь на суде я все равно скажу правду. Синьор судья, скажу я, ведь это же не обыкновенное воровство. Дело было так...» И он мучительно подыскивал нужные слова, чтобы ясно и понятно изложить суду все, что произошло. «Вчера через перевал проехал один синьор, может быть, это был сумасшедший... или, пожалуй, он просто ошибся... и этот человек...» Но что за вздор! Кто этому поверит? ...Ему просто не дадут так долго говорить. Никто не поверит в эту нелепую историю... ведь даже сам Джеронимо в нее не верит... И Карло искоса взглянул на брата. Голова слепого, по старой привычке, двигалась при ходьбе, поднимаясь и опускаясь, как бы в такт шагам, но лицо оставалось неподвижным, и пустые глаза были устремлены в пространство. И Карло вдруг понял, какие мысли роились в этой голове... «Вот, значит, как обстоят дела, — должно быть, думает Джеронимо. — Карло обкрадывает не только меня, но и других людей... Ну, что же, ему-то хорошо, у него есть глаза, они видят, и он ими пользуется». Да, именно так думает Джеронимо, не иначе... «И то, что у меня не найдут денег, меня не оправдает ни перед судом, ни перед Джеронимо. Меня запрут, а его... Да и его тоже — монета ведь у него». И Карло не мог больше думать, так он был растерян. Ему казалось, что он вообще ничего больше не понимает во всем случившемся и знает только одно: что он с радостью дал бы посадить себя на год... или на десять лет, лишь бы Джеронимо понял, что он стал вором ради него одного. Неожиданно Джеронимо остановился, так что пришлось остановиться и Карло. — Ну, в чем дело? — раздраженно крикнул жандарм. — Двигайтесь, двигайтесь! Но вдруг он с изумлением увидел, как Джеронимо уронил на землю гитару, вытянул руки и стал гладить щеки брата. Потом он приблизил губы ко рту Карло, который стоял ошеломленный, и поцеловал его. — Рехнулись вы, что ли? — спросил жандарм. — Вперед! Пошевеливайтесь! У меня нет охоты изжариться! Не сказав ни слова, Джеронимо поднял гитару. Карло глубоко вздохнул и опять взял слепого за руку. Неужели это возможно? Брат больше на него не сердится? Он наконец понял?.. И Карло с сомнением, искоса, взглянул на него. — Двигайтесь! — кричал жандарм. — Шевелитесь же наконец! — И он толкнул Карло в бок. И Карло, крепким пожатием направляя шаги слепого, опять двинулся вперед. Он пошел гораздо быстрее, чем раньше. Потому что он видел улыбку Джеронимо, счастливую и нежную, которой не замечал у него с детских лет. И Карло тоже улыбался... Ему казалось, что теперь с ним уже ничего плохого не может случиться, ни на суде, ни вообще где бы то ни было. Он снова нашел брата... нет, он лишь, впервые обрел его... |
||
|