"Вилла 'Грусть'" - читать интересную книгу автора (Модиано Патрик)

10

Но однажды вечером она сообщила мне как ни в чем не бывало: «Сегодня мы ужинаем у моего дяди». Мы как раз листали журналы на балконе, и на обложке одного из них — как сейчас помню — была изображена английская киноактриса Белинда Ли, погибшая в автомобильной катастрофе.

Я снова надел фланелевый костюм и, так как воротник моей единственной белой рубашки был вконец заношен, натянул старую белую тенниску, вполне подходящую к сине-красному галстуку «Интернэшнл Бар Флай». Я с большим трудом повязал его под отложным воротничком тенниски, но мне так хотелось прилично выглядеть! Я несколько оживил наряд, засунув в кармашек пиджака темно-синий платочек — мне когда-то понравился его глубокий оттенок. Что до обуви, то я не знал: то ли надеть рваные мокасины, то ли сандалии, то ли почти новые туфли «Вестон» на толстой резиновой подошве. В конце концов «вестоны» показались мне наиболее пристойными. Ивонна уговаривала меня вставить в глаз монокль: он дядю заинтересует и позабавит. Но мне совсем не хотелось никого забавлять, пусть узнает меня таким, каков я есть: скромным и серьезным молодым человеком.

Сама она оделась в белое шелковое платье и розовый тюрбан, как в день розыгрыша кубка. Дольше обычного наводила марафет. Губы накрасила помадой в тон тюрбана. И натянула черные перчатки до локтей. Тут я подумал, что в гости к дяде в таких перчатках не ходят. Пса мы тоже взяли с собой.

В вестибюле гостиницы многие глядели на нас, затаив дыхание. Пес бежал впереди, пританцовывая. Он всегда пританцовывал, когда его выводили в необычное время.

Мы поднялись на фуникулере.

Миновав улицу Руаяль, мы пошли по улице Пармелан. И чем дальше мы продвигались, тем больше изменялся город вокруг. Позади остались все искусственные курортные красоты, все дешевые опереточные декорации, на фоне которых умер с тоски в изгнании старый египетский паша. Роскошные магазины сменились продуктовыми лавками и мастерскими, где чинят мотоциклы, — просто удивительно, сколько здесь этих мастерских! Иногда они шли одна за другой, и перед ними на тротуаре стояли в ряд подержанные «веспасы». Мы прошли мимо автовокзала. Один из автобусов фырчал, готовясь отъехать. На боку у него красовались название фирмы и маршрут: «Севрье Приньи — Альбервиль». Вот и перекресток улицы Пармелан и проспекта Маршала Леклерка, плавно переходившего в обсаженное платанами 201 шоссе, ведущее в Шамбери.

Пес испуганно жался поближе к домам. Его изящный силуэт естественно вписывался в обстановку «Эрмитажа», но здесь, на окраине, вызывал любопытство прохожих. Ивонна шла молча, без труда узнавая дорогу. Наверное, она многие годы ходила здесь в школу или на «званые вечера» (нет, на «балы» — на танцы). А я и думать забыл об «Эрмитаже», я не знал этих мест, но заранее был согласен прожить с Ивонной всю жизнь на 201 шоссе. В нашей комнате будут дребезжать стекла от идущего мимо грузового транспорта, как в квартирке на бульваре Сульт, где мы с отцом прожили несколько месяцев. У меня было прекрасное настроение. Только новые башмаки немного натирали пятки.

Стемнело, когда мы пришли в квартал, где выстроились двух-трехэтажные белые особнячки, похожие на дома в колониях, в европейских кварталах Туниса или даже Сайгона. Лишь изредка попадалось шале с крохотным палисадником, напоминавшее, что мы все-таки в Верхней Савойе.

Я спросил Ивонну, что это за кирпичная церковь там, вдалеке. «Святого Христофора», — сказала она. Я с нежностью представил себе, как она девочкой идет в эту церковь к первому причастию, но не стал ее расспрашивать, чтобы не расстаться с моей фантазией. Чуть дальше был кинотеатр «Блеск». Его серо-коричневый фасад и красные двери с круглыми окошками напомнили мне кинотеатры на окраине Парижа или на проспектах Маршала де Латтра де Тассиньи, Жана Жореса или Маршала Леклерка при самом въезде в город. И сюда она, наверное, ходила в шестнадцать лет. В «Блеске» в тот вечер шел фильм нашего детства — «Узник Зенды». И я представил себе: вот мы с ней покупаем два билета на балкон, вот и зал, знакомый нам с давних пор: кресла с деревянными спинками и доска объявлений рядом с экраном:

После кинотеатра пошли кафе. Сквозь стеклянную стену одного из них было видно, как четверо молодых официантов с напомаженными волосами, играют в настольный футбол. Зеленые столики стояли под открытым небом. Сидящие за ними с интересом разглядывали пса. Ивонна сняла свои черные перчатки. Вообще, она чувствовала себя здесь как дома, и можно было подумать, что она в своем белом платье вышла на вечернюю прогулку в честь праздника 14 июля.

Мы довольно долго шли вдоль серого деревянного забора с разнообразными афишами: репертуаром «Блеска», приглашениями на церковный праздник и на гастроли цирка. Наполовину оборванный плакат с изображением Луи Марьяно. Старые, полустертые надписи: «Свободу Анри Мартену!», «Алжир собственность французов!» Сердце, пронзенное стрелой, с инициалами. Бетонные фонарные столбы слегка покосились. Шелестящая листва платанов при свете фонарей отбрасывала тень на забор. Ночь была очень теплая. Я даже снял пиджак. Мы остановились у входа в огромный гараж. Справа на дверце дощечка с надписью готическим шрифтом: «Жаке». И сверху вывеска: «Запасные части к американским автомобилям».

Он ждал нас на первом этаже в комнате, бывшей, видимо, и гостиной и столовой одновременно. Два окна и застекленная дверь выходили прямо в огромное помещение гаража.

Ивонна представила меня: «Познакомься, граф Хмара». Я смутился, а он и внимания не обратил. Только спросил у нее ворчливо:

— А твой граф станет есть эскалопы в сухарях? — Он выговаривал слова отчетливо, как парижанин. — А то ведь я приготовил вам эскалопы.

При этом он не вынимал изо рта сигарету, вернее окурок, и щурился. У него был грубый, охрипший голос, как у пьяницы или завзятого курильщика.

— Присаживайтесь.

Он указал на голубой линялый диван у стены. Потом не спеша, вразвалочку удалился на кухню, смежную с гостиной. Слышно было, как он открывает духовку.

Наконец он вернулся и поставил на край дивана поднос с тремя стаканами и целым блюдом печенья под названием «кошачьи язычки». Протянул нам с Ивонной стаканы с бледно-розовой жидкостью. Улыбнулся мне:

— Попробуйте. Адская смесь. Огонь. Называется «Дева Роза»… Попробуйте.

Я пригубил. Отпил. И сразу же закашлялся. Ивонна расхохоталась.

— Дядя Ролан, ему такого нельзя наливать!

Меня удивило и тронуло, как просто она назвала его: «дядя Ролан».

— Что, обжигает? — спросил он, весело таращась на меня. — Ничего, привыкнете.

Он уселся в кресло, тоже некогда голубое и тоже выцветшее, как диван. Потрепал прикорнувшего у его ног пса и отхлебнул глоток адской смеси.

— Ну как дела? — спросил он Ивонну.

— Ничего.

Он покачал головой, не зная, о чем еще спросить. А может, ему не хотелось болтать при незнакомом человеке. Он ждал, что я заговорю первым, но я смутился не меньше его, а Ивонна и не подумала нарушить неловкого молчания. Вместо этого она вытащила из сумочки перчатки и потихоньку стала их натягивать. Дядюшка исподлобья, слегка скривив рот, следил за этой странной длительной процедурой. Долгое время мы сидели молча.

Я украдкой рассмотрел его. Густые темные волосы, лицо грубоватое, красное, но зато в больших черных глазах с очень длинными ресницами какое-то очарование и нега. Должно быть, в молодости он был красив, хотя и несколько специфической красотой. Губы же, на удивление, тонкие, насмешливые, очень французские.

Видимо, он принарядился к нашему приходу: надел серый твидовый пиджак, широковатый ему в плечах, темную рубашку и надушился лавандовой водой, галстука на нем не было. Я все старался найти между ними родственное сходство. И не нашел. «Ничего, — подумал я, — до конца вечера еще далеко, найду. Вот сяду напротив них и буду смотреть на обоих. И в конце концов, конечно, подмечу сходство в жестах или мимике».

— А у тебя, дядя Ролан, теперь много работы?

Меня удивило, каким тоном это было сказано. В ее вопросе прозвучала и непосредственность ребенка, и бесшабашность женщины, говорящей со своим любовником.

— Ох уж эти мне американские железяки… все эти чертовы «студебеккеры»…

— Замучился, дядя Ролан? — Теперь голос стал совсем детским.

— Да нет. Просто в моторе у них…

Он не докончил фразы, как будто вдруг понял, что нам неинтересно слушать о всяких там технических подробностях.

— Ладно… Ты-то как? — спросил он Ивонну. — Ничего?

— Да, дядя.

Она задумалась о чем-то. О чем?

— И отлично. Ничего так ничего. А не пройти ли нам к столу?

Он встал и положил мне руку на плечо.

— Эй, Ивонна, ты что, не слышишь?

Стол стоял под окном у стеклянной двери, ведущей в гараж. И был накрыт скатертью в клетку — белую и цвета морской волны. На нем — рюмки «дюралекс». Дядюшка усадил меня как раз куда мне хотелось — на стул напротив них. На их тарелках лежали круглые деревянные кольца для салфеток с вырезанными по кругу именами: «Ролан» и «Ивонна».

Дядюшка вразвалочку пошел на кухню, и Ивонна снова пощекотала мою ладонь. Он вернулся с блюдом «нисского салата». Ивонна разложила салат по тарелкам.

— Ну как, вкусно?

— Гра-фу пра-ав-да пришлось по вкусу? — обратился он к Ивонне.

И, по-моему, безо всякой насмешки, с чисто парижскими юмором и любезностью. Кстати, я никак не мог понять, откуда у этого «савойца» (ведь сказано же в статье об Ивонне: «Она уроженка наших мест») такое отличное произношение, какого и в столице теперь не встретишь.

Нет, они совсем друг на друга не похожи. У Ивонны такие правильные черты лица, тонкие руки, изящная шея, что рядом с ней он казался еще более грузным и неуклюжим, чем тогда, когда сидел в кресле. Мне очень хотелось бы знать, в кого она такая зеленоглазая и рыжеволосая, но я слишком уважал французские семьи и их тайны, чтобы спросить об этом. Где теперь отец и мать Ивонны? Живы ли они? Чем занимаются? Я по-прежнему потихоньку наблюдал за Ивонной и ее дядюшкой. Оказывается, у них есть что-то общее в манерах. Например, оба низковато держат нож, когда режут, и медленно несут вилку ко рту, оба одинаково щурятся, отчего вокруг глаз образуются морщинки.

— А вы кто по профессии?

— Никто, дядя, — отвечает Ивонна, прежде чем я успел открыть рот.

— Неправда, — пролепетал я. — Неправда. По профессии я писатель.

— Писатель? Вы — писатель?

Он посмотрел на меня безо всякого выражения.

— Я… я… — Ивонна уставилась на меня с дерзкой усмешечкой. — …я пишу книгу. Вот.

Я лгал так уверенно, что сам себе удивился.

— Вы пишете книгу? Книгу?.. — Нахмурившись, он слегка пододвинулся ко мне. — Детектив, что ли?

Он улыбнулся с облегчением.

— Да, детектив, — прошептал я. — Именно детектив.

В соседней комнате с шипением зазвонили часы. Они все звонили и звонили. Ивонна слушала их, приоткрыв рот. Дядюшка взглянул на меня: ему было досадно, что они принялись звонить так не вовремя. Они фальшивили, и я никак не мог понять, что же они вызванивают. Лишь когда он гаркнул: «Только проклятого Вестминстера не хватало!», я догадался, что эта какофония — лондонский колокольный звон, правда очень унылый и тоскливый.

— Проклятый Вестминстер совсем ополоумел. Он все время бьет по двенадцать раз… Я сам с ума сойду с этим мерзавцем. И как я его до сих пор не выбросил… — Он говорил о часах, словно это был какой-то его личный враг. — Ну что, слыхала, Ивонна?

— Я же тебе сказала, это мамины часы. Отдай их мне, и дело с концом.

Он внезапно побагровел от ярости, так что я даже испугался.

— Они останутся у меня! Поняла? У меня.

— Ладно, дядя, ладно… — успокаивала его Ивонна. — Пускай они останутся у тебя. Возьми себе этот паршивый Вестминстер.

Она взглянула на меня и подмигнула. Он убеждал меня в своей правоте:

— Поймите, если не станет проклятого Вестминстера, мне будет одиноко…

— А мне эти часы напоминают детство, — сказала Ивонна. — Они всегда мешали мне уснуть…

И я представил, как она лежит в кроватке в обнимку с плюшевым мишкой, широко раскрыв глаза.

Последние звуки были отрывистыми, словно икота пьяницы. Наконец Вестминстер затих, словно захлебнулся.

Набрав побольше воздуху, я решился спросить:

— Она жила здесь, когда была маленькой?

Но так торопился, что он ничего не понял.

— Он тебя спрашивает, здесь ли я жила, когда была маленькой? Дядя, ты что, оглох?

— Конечно. Она жила там. Наверху.

Он ткнул пальцем в потолок.

— Да. Я прямо сейчас покажу тебе мою комнату. Дядя, она еще цела?

— Ну конечно, я в ней ничего не трогал.

Он встал, собрал наши тарелки и вилки и унес их на кухню. Потом вернулся с чистыми.

— Вы любите мясо поподжаристей? — спросил он.

— Я полагаюсь на ваш вкус.

— Да нет, я спрашиваю, как на ваш, на ваш вкус, господин граф?

Я покраснел.

— Ну так как? Поподжаристей?

Я не смог выдавить из себя ни звука. Вместо ответа я как-то странно махнул рукой. Он нависал надо мной, скрестив руки на груди. И разглядывал меня в полном недоумении.

— Скажи, он всегда такой?

— Да, дядя, да. Он всегда такой.

Он собственноручно приготовил нам эскалопы с горошком, причем сообщил, что горошек «свежий, а не консервированный». И налил нам вина, «держу специально для особых гостей».

— Значит, ты считаешь его «особым» гостем? — спросила Ивонна, кивнув в мою сторону.

— Ну конечно. Ведь я впервые ужинаю с графом. Простите, граф, забыл, как вас зовут…

— Хмара, — холодно заметила Ивонна, словно сердилась на него за такую забывчивость.

— Это какая фамилия? Португальская?

— Русская, — пробормотал я.

Он стал выяснять дальше:

— Вы что же, русский?

Я вдруг почувствовал страшную усталость. Снова рассказывать о революции, Берлине, Париже, Америке, фирме «Вулворт», Скьяпарелли, жизни с бабушкой на улице Лорда Байрона. Хватит. Меня чуть не стошнило.

— Вам дурно?

Он отечески положил мне руку на плечо.

— Нет, что вы. Мне хорошо как никогда.

Его, кажется, удивило мое заявление, тем более что я впервые за весь вечер говорил членораздельно.

— Ну-ну, глотните вина.

— А знаешь ли, дядя, а знаешь… — Ивонна замолчала, и я весь съежился, ожидая самого худшего. — Знаешь, он ведь ходит с моноклем.

— Да неужели?

— Вставь свой монокль, пусть он посмотрит, — просила проказница.

И заладила, словно капризный ребенок: «Ну вставь, ну вставь…»

Дрожащей рукой я нащупал монокль в кармане и медленно, как во сне, попытался вставить его в левый глаз. Но у меня ничего не вышло. Мышцы лица не слушались. Скулу свело. Монокль все время падал и наконец угодил в горошек.

— Черт побери! — выругался я.

Я боялся, что со злости выкину что-нибудь такое, что совсем уж не к лицу благовоспитанному юноше. В такие минуты я абсолютно не владею собой.

— Может, вы попробуете? — спросил я, протягивая дядюшке монокль.

Он вставил монокль с первой же попытки, чем я искренне восхитился. Монокль ему шел. Он стал похож на Конрада Вейдта в фильме «Любовный ноктюрн». Ивонна рассмеялась. За ней рассмеялся я. Потом подхватил дядюшка. Мы все хохотали до упаду.

— Приходите почаще, — попросил он. — С вами весело. Вы… вы такой забавный!

— Вот-вот, — кивнула Ивонна.

— И вы, вы тоже забавный, — сказал я.

Я мог бы еще прибавить: «надежный» — так спокойно мне было в его присутствии, так уверенно он двигался и говорил. Здесь, в столовой, вместе с ними, нечего было мне бояться.

Я был под защитой.

— У вас много работы? — решился спросить я.

Он закурил сигарету.

— Да уж. Ведь приходится все делать самому.

И он указал на гараж за окном.

— А давно вы этим занимаетесь?

Он протянул мне пачку «Ройялс»:

— Мы принялись за это еще с ее отцом.

Его явно удивило и растрогало мое участие. Видно, мало кто интересовался им и его работой. Ивонна наклонилась, скармливая псу кусочек мяса.

— Этот гараж мы купили у авиакомпании «Фарман»… Мы были единственными представителями фирмы Хоткинса во всем департаменте… Собирали вручную швейцарские автомобили класса люкс.

Он выпалил все это очень быстро, почти шепотом, как будто боялся, что его остановят, но Ивонна, казалось, его не слушала. Она что-то говорила псу, поглаживая его.

— Да, с ее отцом дело ладилось.

Он посасывал сигарету, придерживая ее двумя пальцами.

— Вам действительно интересно?.. Это ведь все было давным-давно…

— Что ты там ему рассказываешь, дядя?

— Да как мы с твоим отцом работали в гараже.

— Ему же про это слушать скучно, — с какой-то злобой сказала она.

— Напротив, — отозвался я, — напротив. А что потом стало с твоим отцом?

Этот вопрос вырвался у меня нечаянно, но было уже поздно. Все смутились. Я увидел, как Ивонна нахмурилась.

— Альберу… — задумчиво произнес дядюшка, потом вдруг очнулся. — Альберу просто не повезло…

Я понял, что больше из него ничего не вытянешь.

Он и так сказал слишком много, я даже удивился его откровенности.

— А ты-то как? — Он потрепал Ивонну по плечу. — У тебя все удачно?

— Да.

Разговор не клеился.

— А вы знаете, что она будет кинозвездой? — спросил я напрямик.

— Вы в этом уверены?

— Уверен.

Она премило пускала мне дым в лицо.

— Когда она сказала, что будет сниматься в кино, я ей не поверил, хотя это была правда… Съемки окончены?

— Да, дядя.

— Когда же фильм выйдет в прокат?

— Через три-четыре месяца, — сообщил я.

— И здесь будет идти? — спросил он недоверчиво.

— Конечно. В кинотеатре казино, — очень убежденно сказал я. — Вот увидите.

— Что ж, это надо будет отметить… Скажите, как по-вашему, актриса это в самом деле профессия?

— Ну конечно. Это только первый этап. Она потом будет еще участвовать в съемках. — Я сам подивился своей горячности. — И станет кинозвездой, поверьте.

— Правда? Правда?

— Ну конечно! Спросите у нее.

— Правда, Ивонна?

У нее был слегка насмешливый голос:

— Ну конечно, дядя, — ответила она с едва заметной насмешкой, — Виктор всегда говорит правду.

— Как видите, мне можно верить, — я сказал это таким сладеньким голоском, что самому стало стыдно. Тоже мне, парламентарий! Но разговор задел меня за живое, и мне во что бы то ни стало захотелось убедить его, а красноречия не хватало. — Ивонна необыкновенно талантлива, правда.

Она гладила собаку. Он пристально глядел на меня с окурком «ройялса» в углу рта. Снова его лицо омрачило беспокойство, взгляд стал рассеянным.

— Но это действительно профессия?

— Самая лучшая из всех.

— Что ж, надеюсь, тебе повезет, — значительно произнес он, обращаясь к Ивонне. — В конце концов, чем ты хуже других?

— Виктор будет направлять меня, правда, Виктор? — Она поглядела на меня с нежной насмешкой.

— Ведь кубок-то «Дендиот» она завоевала, — сказал я дяде.

— Я своим глазам не верил, когда читал в газете, — он засмеялся. — Скажите, это серьезная победа?

Ивонна прыснула.

— Прекрасная отправная точка, — заявил я, протирая монокль.

Он предложил нам выпить кофе. Я сидел на выцветшем диване, пока они с Ивонной убирали со стола. Ивонна, напевая, унесла грязную посуду на кухню. Он включил воду. Пес спал у моих ног. Я очень хорошо запомнил эту столовую. Стены со слегка выгоревшими пестрыми обоями. На белом или кремовом фоне красные розы, листья плюща и птицы (то ли дрозды, то ли воробьи). Под потолком люстра с деревянным основанием и двенадцатью лампочками под абажуром из пергаментной бумаги. От нее льется теплый янтарный свет. На стене картинка без рамки с изображением лесной опушки. Мне понравилось, как выписаны ветви деревьев на фоне ясного закатного неба и блик последнего луча на траве. С этой картиной комната становилась еще уютней. К людям часто привязывается случайно услышанный знакомый мотив, и дядюшка теперь напевал песенку племянницы. Мне было так хорошо. Мне хотелось, чтобы этот вечер длился вечно, я бы мог часами наблюдать за тем, как они приходят и уходят, с какой ленивой грацией движется Ивонна, как переваливается на ходу ее дядя. У меня в ушах звучит мотив, но я никогда не пропою его вслух, так драгоценно мне воспоминание о лучших минутах моей жизни.

Он сел рядом со мной на диван. Чтобы поддержать беседу, я сказал, указывая на картину:

— Прелестный пейзаж…

— Да, его нарисовал отец Ивонны. — Наверное, картина висела тут многие годы, но его до сих пор умиляла мысль, что она нарисована его братом. — Альбер очень здорово накладывал мазки… Взгляните, вон в правом нижнем углу его подпись: Альбер Жаке. Странным человеком был мой брат…

Только я хотел задать один нескромный вопрос, как в комнату вошла Ивонна с кофейником и чашками на подносе. Она улыбалась. Пес потягивался. Дядя, затянувшись своим окурком, закашлялся. Ивонна, сев на диван, облокотилась на валик и положила мне голову на плечо. Дядя разливал кофе и все кашлял, словно рычал. Он дал псу кусочек сахара, тот осторожно взял. Но я знал наверняка, что он его не разгрызет, а будет долго посасывать, задумчиво глядя вдаль… Он никогда не пережевывал пищу.

Я вдруг заметил, что за диваном на столике стоит небольшой белый приемничек. Дядюшка включил его, и тотчас же тихонько зазвучала музыка. Мы смаковали кофе. Время от времени дядюшка откидывался на спинку дивана и выпускал колечко дыма. Колечки у него выходили отличные. Ивонна слушала музыку и небрежно пальчиком отбивала такт. Нам не нужны были слова, как близким людям, прожившим вместе всю жизнь.

— Покажи ему дом, — шепнул дядюшка.

Он прикрыл глаза. Мы с Ивонной встали. Пес неодобрительно взглянул на нас, поднялся и тоже поплелся следом. Мы стали подниматься по лестнице, и тут вдруг опять зазвонили часы. На этот раз так нелепо и громко, что я сразу представил себе сумасшедшего пианиста, бьющего по клавишам кулаками и головой. Пес в ужасе взметнулся по лестнице и остановился на верхней площадке. От голой лампочки лился желтый свет. Розовый тюрбан и яркая губная помада подчеркивали бледность Ивонниного лица. При таком освещении мне казалось, что я покрыт свинцовой пылью. Справа на лестнице стоял зеркальный шкаф. Ивонна открыла дверь. Комната с окном, которое выходило прямо на шоссе — я догадался об этом, услышав глухой гул проезжавших грузовиков.

Она зажгла настольную лампу. И я увидел узкую кровать, верней, ее остов, а над ней и боком к ней — полки, полки… Слева в углу маленький умывальник с зеркалом. Рядом светлый деревянный шкаф. Она присела на край кровати и произнесла:

— Вот моя комната.

Пес было улегся посреди ковра с совершенно вытертым узором, но вдруг вскочил и выбежал из комнаты. Я оглядел все стены и полки, пытаясь отыскать какую-нибудь игрушку или картинку, оставшуюся со времени ее детства. Здесь было теплее, чем в других комнатах, поэтому Ивонна сняла платье и растянулась на сетке кровати в чулках с подвязками и поясом, в лифчике — словом, во всех лишних подробностях дамского туалета тех лет. Я открыл деревянный шкаф. Может быть, внутри есть что-нибудь детское?

— Что ты ищешь? — спросила она, приподнявшись на локте. Прищурилась.

В глубине я нашел школьный ранец. Вытащил его, сел прямо на пол, прислонившись спиной к кровати. Она положила подбородок мне на плечо и дунула в шею. Я открыл ранец и ощупью извлек из него маленький, наполовину сточенный карандашик с серым ластиком на конце. Внутри ранец отвратительно пах кожей и еще, как мне показалось, воском. В первый вечер своих бесконечных каникул Ивонна забросила его навсегда.

Она погасила свет. Какие случайности, какие судьбы свели нас на этой кровати в крошечной нежилой комнатке?

Долго ли мы там пробыли? Неизвестно, хотя часы за это время раза три прозвонили полночь, окончательно спятив. Я встал и в полумраке увидел, как Ивонна отворачивается к стене, решив, вероятно, уснуть. Пес лежал в позе сфинкса на лестничной площадке, отражаясь в зеркале шкафа и глядя на себя с высокомерной скукой. Когда я проходил мимо, он и не шелохнулся. Застыл, вытянув шею, подняв голову, насторожив уши. Но, спускаясь по лестнице, я слышал, как он зевнул. Я снова словно окоченел в холодном желтом свете голой лампочки. Из приоткрытой двери столовой доносилась бесстрастная, ясная музыка, такую всегда передают по радио ночью. Слушая ее, я всегда вспоминаю о пустынном аэропорте. Дядя сидел в кресле. Он сейчас же обернулся ко мне.

— Ну как вы?

— А вы?

— Благодарю вас, — ответил он, — а вы?

— Благодарю вас. А вы?

— Ну что ж, продолжим в том же духе… Благодарю вас, а вы?

Он смотрел на меня с застывшей улыбкой, глядя в одну точку, будто сидел перед фотографом.

Потом предложил мне закурить. Я сломал четыре спички и только пятую с величайшей осторожностью поднес к сигарете. Затянулся. Мне стало как-то не по себе, словно я курил впервые. Он вдруг нахмурился.

— Сразу видно, физическим трудом вы не занимались, — серьезно проговорил он, оглядев меня.

— Нет, к сожалению.

— Почему же к сожалению, старина? Вы что думаете, приятно всю жизнь копаться в моторах? — Он взглянул на свои руки.

— Любую работу можно делать с удовольствием.

— Ну? Неужто?

— Все-таки автомобиль — прекрасное изобретение!

Но он меня уже не слушал. Музыка смолкла, и диктор произнес одновременно с английским и швейцарским акцентами, так что я даже стал гадать, кто же он по национальности, фразу, которую я и теперь, через много лет, во время одиноких прогулок, повторяю вслух: «Дамы и господа, передачи радиостанции «Женева-мюзик» окончены. До свидания. Спокойной ночи». Дядюшка и не подумал выключить приемник, сам я это сделать не посмел, так что послышалось шипение, свист помех, похожий на шорох листвы на ветру. Словно столовая превратилась в сад.

— Ивонна — неплохая девушка… — Он выпустил ровное колечко дыма.

— Она не просто неплохая, она замечательная девушка, — отозвался я.

Он с любопытством посмотрел мне прямо в глаза, будто я сказал что-то очень важное.

— Может, пройдемся? — предложил он. — Я уже обе ноги себе отсидел. — Он встал и отворил стеклянную дверь. — Не боитесь? — Он обвел рукой темное пространство гаража, освещенное лишь несколькими тусклыми лампочками. Заодно посмотрите на мое хозяйство…

Едва я шагнул в темноту огромного помещения, как сразу почувствовал запах бензина — я всегда, сам не зная почему, любил его, так же как сладкий запах эфира или запах серебряной обертки шоколада. Он взял меня за руку, и мы пошли в сгущавшемся мраке.

— Да… Ивонна — странная девушка…

Он хотел мне что-то сказать, но не знал, как подступиться к мучительному для него вопросу, который он мог обсуждать не с каждым. И даже, наверное, заводил о нем разговор впервые.

— Странная, но необыкновенно очаровательная, — стараясь выговорить это отчетливо, я вдруг пискнул чуть ли не фальцетом, причем фальцетом жеманнейшим.

— Дело в том… — он все еще сомневался, можно ли мне довериться, и вдруг начал, схватив меня за руку, — что она пошла в своего отца, а брат был человеком увлекающимся…

Мы с ним все шли, и мало-помалу мои глаза стали что-то различать при неверном свете отдаленных лампочек.

— Ивонна в свое время задала мне жару… — Он отпустил мою руку и закурил. Почти не различая его в темноте, я теперь ориентировался на огонек сигареты. Он прибавил шагу, и я испугался, что совсем отстану. — Я вам это рассказываю, потому что вы мне показались очень вежливым юношей. Я нарочно закашлялся, не зная, что сказать в ответ. — К тому же из хорошей семьи…

— Да нет… — сказал я.

Он шел впереди меня, и мои глаза ни на минуту не отрывались от красного огонька. Кругом ни одной лампочки. Я вытянул руки, чтобы не налететь на стену.

— Ивонна в первый раз встретила молодого человека из хорошей семьи. Он резко засмеялся и прибавил хрипло: — Так-то вот, братец ты мой.

Обернувшись ко мне, он опять схватил меня за руку. Красный огонек оказался у самого моего лица. Мы постояли молча.

— Она и так уже наделала много глупостей… — тяжело вздохнул он. — А тут еще эти съемки…

Я не видел его лица, но до сих пор ни в одном человеке не замечал такого смирения и усталости.

— И ведь ей ничего не втолкуешь… Все равно что ее отцу, Альберу… — Он опять повел меня за руку, все сильнее ее сжимая. — Я вам это рассказываю, потому что вы славный… Вежливый…

Наши шаги гулко отдавались в пустоте. Я не мог понять, как он умудряется находить дорогу в таких потемках. Если я отстану, то заблужусь здесь навеки.

— Может, вернемся? — сказал я.

— Дело в том, что Ивонне всегда хотелось жить не по средствам. А это так опасно… Так опасно. — Он отпустил мою руку, и, чтобы не потеряться, я ухватился за полу его пиджака. Его это не смутило. — В шестнадцать лет она ухитрялась накупать тонны косметики… — Он ускорил шаг, но я крепко держался за его пиджак и не отставал. — С соседями не зналась, а все ходила в «Спортинг». Вся в отца.

Свет трех горящих лампочек ослепил меня. Он отошел куда-то влево и нащупал на стене выключатель. Щелчок — и прожекторы под потолком ярко осветили все помещение, оказавшееся при свете еще огромней.

— Простите, дружочек, они включаются только здесь.

Мы очутились в самом дальнем углу гаража. Несколько американских машин выстроились в ряд. Старый автобус фирмы «Шоссон» на сдутых шинах. Слева от нас была застекленная мастерская, окруженная кадками с деревцами, похожая на оранжерею в саду. Здесь пол был усыпан гравием, а по стене полз плющ, обвивавший беседку со столиком и плетеными стульями.

— Ну как вам мой уголок, дружочек?

Мы подвинули себе стулья и сели друг напротив друга. Облокотившись о стол, он положил подбородок на ладони. Вид у него был измученный.

— Здесь я отдыхаю, когда умаюсь копаться в моторах. Это мой садик… Видите эти неприкаянные железяки? — Он указал на американские машины и автобус «шоссон» у себя за спиной. И отмахнулся, словно от надоедливой мухи. — Жуть, когда твоя работа тебе вдруг осточертеет.

Я изобразил на лице недоверчивую улыбку.

— Но…

— А вам ваша работа не надоела?

— Нет вроде, — сказал я, не совсем понимая, о какой работе он говорит.

— Конечно, в юности за все берешься со страстью, с энтузиазмом. — Меня поразило, как ласково он на меня поглядел при этих словах. — С энтузиазмом… — повторил он вполголоса.

Мы сидели за столиком, такие крошечные по сравнению с гигантским гаражом. Здесь, среди кадок с деревцами плюща, мы оказались в странном оазисе среди общего запустения: ожидающих починки автомобилей (у одного из них не хватало крыла) и ржавеющего автобуса. Свет прожекторов был тоже холодным, но не желтым, как в коридоре и на лестнице, по которой мы поднялись с Ивонной. Нет, скорее серебристо-голубым. Ледяной серебристо-голубой свет.

— Хотите мятной настойки с водой? Больше мне вас нечем угостить.

Из застекленной мастерской он принес два стакана, бутылку мятной и графин с водой. Мы чокнулись.

— Иногда, старина, я думаю: и дался же мне этот гараж. — В тот вечер ему явно хотелось излить кому-нибудь душу. — Великоват он для меня, — и он развел руки в стороны. — Сначала исчез Альбер… Потом моя жена… А теперь вот Ивонна…

— Но она же часто навещает вас, — возразил я.

— Редко. Она, видите ли, снимается в кино. Тоже мне, Мартина Кэрол.

— Но она станет второй Мартиной Кэрол, — убежденно сказал я.

— Да ну… Не говорите глупостей. Она слишком ленива.

Мятная с водой попала ему не в то горло, он поперхнулся. И закашлялся, да так, что побагровел. Еще, чего доброго, задохнется. Я хлопал его по спине до тех пор, пока кашель не прекратился. Он посмотрел на меня с признательностью.

— Довольно скулить, правда, дружок? — прохрипел он сдавленно, так что я не столько расслышал его слова, сколько угадал их. — Вы славный мальчик… И вежливый.

Кто-то хлопнул дверью. Далекий звук эхом отразился от стен. На том конце гаража, далеко-далеко от нас, захлопнулась дверь гостиной. Я увидел Ивонну, с рыжими распущенными волосами по пояс. От нас она выглядела совсем крошкой, лилипуткой. Собака доходила ей почти до плеча. Она казалась нам маленькой девочкой с огромным псом, до тех пор пока не подошла поближе, и я навсегда запомнил ее такой.

— А вот и она, — заметил дядюшка. — Не пересказывайте ей нашего разговора, ладно? Пусть это останется между нами.

— Ну разумеется.

Мы не отрываясь смотрели на приближавшуюся девушку. Пес бежал впереди, показывая ей дорогу.

— Какая она сейчас маленькая, — заметил я.

— Да, совсем маленькая, — отозвался дядя. — Ивонна — ребенок… Трудный ребенок.

Увидев нас, она помахала рукой. Закричала: «Виктор, Виктор!» — и мое выдуманное имя гулко отдавалось от стен огромного гаража. Наконец она села за стол между мной и дядей. Она немного запыхалась.

— Очень мило с твоей стороны, что ты решила составить нам компанию. Хочешь мятной настойки с водой? С холодной водой или со льдом?

Он снова наполнил наши стаканы. Ивонна улыбалась мне, и от ее улыбки у меня, как всегда, немного закружилась голова.

— О чем вы тут без меня говорили?

— Так, о жизни, — ответил дядюшка. Он закурил сигарету, и я подумал, что он опять будет держать ее во рту до тех пор, пока она не обожжет ему губы. — Твой граф очень мил… и прекрасно воспитан.

— Это точно, — сказала Ивонна. — Виктор — отличный парень.

— Что-что? — переспросил дядя.

— Виктор — отличный парень.

— Нет, правда? — поочередно спрашивал я то Ивонну, то дядюшку. Я так глупо вел себя, что Ивонна в конце концов ущипнула меня за щеку и сказала:

— Ну конечно, отличный, — словно пыталась меня успокоить.

А дядюшка усердствовал и того пуще:

— Отличнейший, старина, отличнейший… Просто прекрасный!

— Раз так…

Я умолк, но до сих пор помню, что хотел сказать: «Раз так, то позвольте мне просить руки вашей племянницы». Я до сих пор считаю, что тогда для этого был самый подходящий момент, но… я так и не договорил…

Вконец охрипший дядюшка повторял:

— Отличнейший, отличнейший… отличный…

Дог, просунув нос между стеблей плюща, смотрел на нас. В ту ночь мы могли бы начать новую жизнь. И не расставаться до самой смерти. Мне было так хорошо сидеть с ними за столом в огромном гараже, которого, скорей всего, теперь уже давно не существует.