"Год Крысы. Путница" - читать интересную книгу автора (Громыко Ольга)

ГЛАВА 25

К утру коров, как по волшебству, снова стало три: Болезнь поблуждала по вражескому лесу, раскаялась и вернулась в родное стадо.

— Она не успокоится, пока меня не уморит! — ругался Жар, в душе рад-радехонек, что не придется подсаживаться на Милку или, упаси Божиня, Смерть.

Корова взирала на хозяина с мрачной ненавистью. Содрать мешок с морды ей так и не удалось, оставалось только завидовать подружкам, со смаком щиплющим травку.

Жар расседлал и покормил негодницу, несколько примирив ее со своим существованием. Вещи во вьюке промокли насквозь, пришлось как можно туже отжать и развесить у костра — ехать по Саврии без рясы было слишком опасно. В гитаре тоже оказалось полным-полно воды, отсыревшие струны обвисли. Вор с сомнением покрутил ее в руках, но все-таки опорожнил и приставил к дереву сушиться.

— Выкинь, — лениво посоветовал Альк с лежанки. — Я отсюда вижу, как она вздулась. Высохнет — перекорежится.

— Что, совсем играть не будет?

— Будет, но слушать это ты не захочешь.

— Жалко, — вздохнул вор, — она мне уже как подруга, столько вместе пережили…

— Что, ты трупы подруг тоже за собой по месяцу таскаешь?

Но у Жара все-таки не поднялась рука устроить гитаре огненное погребение.

— Вот высохнет, и посмотрим, — решил он.

Рыска проснулась позже всех, но открывать глаза не спешила — до того хорошо и уютно было лежать у Алька под боком, слушая, как приятели разминают языки. Да и поспали-то они всего лучин десять, маловато после таких передряг. Еще бы десяточек, а лучше два…

Девушка чуть было снова не задремала, но саврянин решил, что хватит валяться, и откинул покрывало. Тепло вырвалось из-под него, как птица, и, хотя ткань сразу упала на место, ощущение сладкой неги пропало без следа. Рыска разочарованно протерла глаза, потянулась и зевнула:

— Доброе утро!

— Ага, — уныло отозвался Жар, разглядывая уцелевший башмак. — Придется босиком идти…

— Ты же молец, — саркастично напомнил Альк из-за куста, — тебе положено стойко переносить тяготы и лишения. Вон святой Трачнил переплыл Рыбку на необструганном бревне, и то не жаловался.

— Не слышал про такого, — заинтересовался вор. — Саврянин, что ли?

— Угу.

— Тогда неудивительно. Ринтарец не валял бы дурака и прогулялся до брода.

— Зато это деяние сделало его знаменитым, — нравоучительно заметил саврянин.

— Почему? Бревен в стране мало?

— А, там долгая история. Саший-искуситель в облике алчного перевозчика, потребовавшего в уплату нательный знак Хольги… Исцеление больной девочки — ринтарской, между прочим… В общем, Трачнила у нас очень чтят и считают покровителем путешественников. И кстати, он тоже всегда ходил босиком.

— Я в святые по-любому покуда не собираюсь, — зло сказал вор, зашвыривая башмак в куст — не целясь в Алька, но рядом.

— В святые никто не собирается, — Саврянин затянул пояс и вернулся к костру. — Это уже после смерти решают — достаточно ли мученическая.

Котелок оказался единственным, кто стойко переносил тяготы пути; жаль, что ничего сытнее травяного чая в нем сегодня не кипело. Последний мешочек с крупой, дробленой пшеницей, после купания раздулся, как трехдневный беличий трупик, Жар даже развязывать его не рискнул. У Рыски из еды остался только тот кусок хлеба, что вчера забыли передать Альку, и сегодня саврянин брезгливо поглядел на протянутый ему сухарь.

— Пожалуй, это один из тех редчайших моментов, когда я предпочел бы быть крысой.

Но хлеб все-таки взял и стал грызть, прихлебывая отвар.

— А у тебя во вьюках ничего съедобного не завалялось? — с надеждой спросил Жар, провожая голодным взглядом каждую падающую на землю крошку.

— Могу предложить второй носок.

— Иди ты!

— Или в городе поедим. Тут недалеко.

Этот вариант Жару понравился больше, а вот у Рыски отчего-то разом пропал аппетит. «Недалеко». «Мы уже в Саврии!» — с пугающей ясностью осознала девушка. И город этот будет чужой, и язык — непонятный, и люди — врагами!

Какая уж тут еда, хоть бы саму не съели…

Пока ехали проселком, Рыска постоянно ловила себя на мысли, будто они по-прежнему в Ринтаре. Те же елки, тот же орешник, те же одуванчики. Если и попадется незнакомое растение, так это оно для Приболотья диковинное, а девушка за дорогу уже всякого насмотрелась. Трава так точно повсюду одинаковая, ежа с мятликом. Разве что вешечных столбов не было, но они и в Ринтаре не на всех дорогах стояли.

Зато город Рыску мигом отрезвил и вогнал в тоску.

Во-первых, он был черным. Понятно, что какой камень под рукой, из такого и строятся, но впечатление он производил самое зловещее. С трудом верилось, что здесь люди живут, а не какие-нибудь чудища, выползающие только по ночам.

Во-вторых, савряне оказались большими любителями длинных острых шпилей, оснастив ими сторожевые башни и все мало-мальски высокие здания, из-за чего город походил на огромного ощетинившегося ежа. Весь его вид говорил: не подходи, худо будет.

— Не тот город Йожыгом назвали, — фыркнул Жар. — Как, кстати, он называется?

— Крокаш.

— Это как?

— Ворон, — перевел Альк. — Точнее, Вран, как в старину говорили.

— Тоже ничего, — признал вор.

— Ой, там стража! — Рыска непроизвольно натянула правый повод, и Милка толкнула боком Смерть.

— И что? — Альк отпихнул чужую корову ногой, пока своя не очутилась в канаве.

— Она на меня смотрит!

— Ну и ты на нее посмотри, — разрешил саврянин.

Рыска, наоборот, потупилась, хотя тсецы глазели на девушку просто от скуки, обмениваясь похабными шуточками. Соплеменника они едва удостоили взглядом, а «молец» вообще сошел за еще одну корову, бурую и неприметную. Въезд был бесплатным, и стража их даже не окликнула.

За воротами стало попроще, повеселее: черноту разбавили кирпичные и бревенчатые дома с белыми либо ярко-синими наличниками. На улицах, вымощенных обломками все того же черного гранита, было чисто, как в Зайцеграде. По бокам многих крылечек стояли бочки с пахучими плетистыми цветами, спускавшимися до самой земли. Выглядели они очень красиво, но странно. Издалека — эдакие толстые бабы в пестрых платьях вдоль улицы выстроились.

Настоящих людей тоже хватало, хотя беловолосыми оказались далеко не все: попадались и песочные, и русые, и даже совсем черные, смуглявые, как Рыска. Но все равно было в них что-то общее и чуждое: вышивка на одежде, говор, жесты, само течение жизни. Что больше всего поразило девушку — саврянские женщины стриглись короче мужчин, а если и носили косы, то непременно одну, зачастую укладывая ее вокруг головы. Мальчишки с косичками рядом с обкорнанными «под горшок» девочками смотрелись особенно забавно. В Приболотье такого мигом бы задразнили.

Троицу спешившихся чужаков провожали настороженными, но скорее любопытными, чем неприязненными взглядами. Наверное, из-за Алька, идущего посередине с таким высокомерным видом, будто Рыска с Жаром у него в услужении. А так в общем-то внимания на них обращали не больше, чем в Ринтаре.

Рыска вздохнула и, не подумав, ляпнула:

— Я вам, саврянам, наверное, тоже уродиной кажусь?

Альк дернул углом рта на «тоже», но довольно равнодушно ответил:

— Да нет. Девка как девка. Забавная.

— Забавная?! — опешила Рыска. Вот уж чего не ожидала! — Это как?

— Ну позабавиться сгодишься, — с ухмылкой пояснил саврянин и, вытянув руку, коварно шлепнул девушку по крепкой попке.

— Жар!!! — позорно сдалась Рыска, перебегая под защиту друга.

Тот прикрыл ее плечом, но отнесся к похабной выходке белокосого снисходительно.

— Да ну, не обращай на него внимания. Видишь же: дразнится. На кой тебе эти савряне? Главное, что ринтарским мужчинам ты очень даже нравишься.

В отличие от подружки вор чувствовал себя куда свободнее и с интересом крутил головой по сторонам, оценивая в первую очередь заборы и дверные замки. Все-таки белокосый в Ринтаре куда более заметная фигура, чем темноволосый в Саврии. Жар был уверен: большинство встречных и не подозревает, что они ринтарцы. У Рыски хватало черт, чтобы сойти за свою по обе стороны реки, а у «мольца» по большей части замечали только рясу. Впрочем, Жар на всякий случай накинул капюшон, якобы от солнца.

Девушка с вызовом поглядела на Алька: что, съел?! Но у того так предательски подрагивали губы, что свели на нет все Рыскино торжество. Точно — дразнился и рад, что зацепил! И когда уже она научится давать ему достойный отпор?

— Где жрать-то будем? — безмятежно спросил Жар.

— Да хотя бы вот там. — Альк показал на большую, как дверь, вывеску, почему-то стоявшую на земле перед обычным жилым домом — вон тетка в окне ребенка на руках держит. Собственно двери в обращенной к улице стене не было.

Рыска попыталась прочитать надпись на вывеске: «Зо По…кова…ен», однако незнакомым оказалось не только слово, но и две буквы.

— А что это означает? — шепотом спросила она у Алька.

— У кузнеца.

Девушка удивленно покачала головой. Ну и язык! Хотя… если вон та закорюка — «де», а вторая — любимый саврянами чирикающий звук, то получается что-то похожее на «подкова», «подкователь». Можно догадаться, что кузнец.

Стоило подойти поближе, как откуда-то выметнулась девочка-подросток, коротко стриженная и с виду шкодливая побольше иных мальчишек. Улыбнулась (только Альку!), без единого слова забрала коров и деловито их куда-то потащила. Поскольку саврянин первым отдал ей поводья, приятели последовали его примеру, но Рыска все-таки тревожно спросила:

— Куда она их?

— У нас не принято привязывать скот перед кормильнями. Гадит, улицу загораживает. Хозяева заведений скидываются и оплачивают общий коровник где-нибудь на перекрестке. — Альк обошел вывеску и стал чудесным образом уменьшаться в росте с каждым шагом — там оказался спуск в подвал. Точнее, подвальчик всего с тремя столами и десятком стульев.

— Ой, маленький какой, — изумилась Рыска.

— На тебя не угодишь, — усмехнулся саврянин.

— Нет, просто… — Девушка увидела поднявшегося им навстречу кормильца и поспешила спрятаться за спиной Алька. Мужик был вылитый кузнец: рослый, лысый, с короткой бычьей шеей и широченными плечами. Такому и вышибала не нужен, как возьмет украшающий стену молот…

Рыска вздрогнула: она впервые слышала, как Альк говорит по-саврянски. Впечатление было странное и чуток жутковатое: вроде и голос тот же, и интонация, а ничего не понятно! Словно у тебя с головой что-то случилось и человеческую речь разбирать перестала — особенно когда кормилец подобострастно ответил на том же языке, выдвигая для гостей стулья. В Ринтаре савряне говорили иначе — вдвое медленнее, давая разобрать схожие слова и угадать недостающие, а тут трескотня сплошная, будто сороки на ветках сплетничают!

Жар, у которого были дружки-савряне, так остро чужаком себя не чувствовал. И не стеснялся, умудрившись объясниться с кормильцем на смеси жестов и обоих языков.

— А как «благослови тебя Хольга» по-вашенски будет? — в конце обратился вор к Альку.

Тот страдальчески закатил глаза:

— Хоть здесь ее в покое оставь, а?!

Вор, не огорчившись, повернулся к кормильцу и с широкой улыбкой повторил как есть. Тот прекрасно понял, почтительно что-то пробормотал и начертал знак Богини. После чего перевел взгляд на девушку.

Рыска вжалась в стул. Видно, кормилец спрашивал, чего она желает, но отвечать по-ринтарски девушка боялась, а по-саврянски — стыдилась: вдруг переврет, и будут смеяться или, хуже того, обидятся?!

К счастью, за нее с усмешкой ответил Альк. Кормилец повернулся к нему, что-то уточнил, кивнул и отошел.

— Альк? — робко окликнула девушка.

— Тше? — рассеянно отозвался тот по-саврянски, глядя вслед кормильцу.

Лицо у Рыски стало совсем несчастное.

— Что? — поправился белокосый, недоуменно сдвинув брови.

— Ничего, — со вздохом пробормотала девушка, глядя в стоящую на столе миску, где горкой лежало что-то желтоватое и рассыпчатое, похожее на жирные мушиные личинки. — Так… странно как-то. Чужое тут все.

— Привыкнешь. — Альк взял одну «личинку», с хрустом разгрыз.

— Это что? — заинтересовался Жар.

— Соленое тесто, жаренное в курином жиру. Вместо ваших сухариков.

— Вкусное?

— Гадость. — Белокосый вытер пальцы предусмотрительно повешенным на спинку стула полотенчиком. — Зато окончательно убедился, что я на родине.

Вор осторожно попробовал закуску. Ему она скорее понравилась, то ли из-за необычности, то ли просто с голодухи, и Жар подвинул мисочку к себе.

— Хорошо тебе… — уныло протянула девушка, чувствуя себя овечкой среди волков — перекрашенной в серый цвет, но не решающейся подать голос из страха быть тут же сожранной.

— Привыкнешь, — повторил саврянин. — Я же привык.

— Это ж ты!

Такая искренняя вера в его бесстрашие здорово позабавила Алька.

— Мне тоже было семнадцать лет, когда я очутился в чужой стране без денег и в полном одиночестве.

— А почему ты в саврянскую Пристань не пошел? — заинтересовался Жар.

— Дед меня живо бы оттуда вытащил. А на ринтарские у него влияния не было.

— Ой, — после недолгого раздумья осенило девушку, — поэтому и он к нам перебрался? Чтобы не повлияли?

— Скорее чтобы полностью изменить свою жизнь. Просто выкинуть из нее какую-то часть слишком сложно.

— Как руку из-за больного пальца отрубить? — хмыкнул вор.

— При заражении крови это лучший выход.

Разговор прервал кормилец, поставивший перед Рыской миску с супом, а перед Альком огромную тарелку с… травой. Ну правда, с травой! Одни листочки как подорожник, другие на одуванчиковые похожи, сверху семечками посыпано и заправлено чем-то прозрачным, но не маслом — запах кислый, коричневатое.

— Ты будешь это есть? — на всякий случай уточнил Жар, тыча пальцем в темно-зеленый ворох.

— Конечно. — Саврянин так алчно поглядел в тарелку, словно на ней лежала по меньшей мере фаршированная утка.

— А оно вообще съедобное?

— Это салат, — уничижительно сообщил Альк, накалывая на вилку стопку листвы. Повозил ею по дну тарелки, подбирая заправку, и отправил в рот. Демонстративно зажмурился от удовольствия.

— Я знаю, что такое салат, — обиделась Рыска. — Он со сметаной, укропом, огурцами и вареными яйцами. А тут голые сорняки!

— Тут витамины, балда! Они полезные.

Вор продолжал недоверчиво разглядывать «салат», словно опасаясь, что тот может прыгнуть на него через весь стол.

— Да уж, как полезут — до сортира добежать не успеешь.

— И помогают поддерживать тело в хорошей форме, — с нажимом продолжал Альк, взглядом намекая, что Жарова фигура далека от идеала.

— Хочешь сказать, в форме доски?

Рыска фыркнула. Саврянин поставил кулак с пустой вилкой на стол, недобро глядя на вора и похрустывая загадочными «витаминами». Ожидать, пока он прожует и примется за кого-то другого, было жутковато, и Жар поспешно уточнил:

— А чего? Я и не спорю! У доски очень хорошая форма, полезная! Лавку там сколотить или свиное корыто…

«Теперь они еще фигурами мериться будут!» — обреченно подумала Рыска, утягивая с Альковой тарелки один из листиков. Трава и трава. Сочная. А это, прозрачное, вроде уксуса, только с привкусом жженого леденца. По весне, может, и сошло бы с голодухи.

Но тут, к счастью, Жару принесли его заказ, и вор оставил извращенный саврянский вкус в покое — набивать собственный живот было куда интереснее.

Местная еда оказалась вполне съедобной, отличаясь, по большому счету, только привкусом незнакомых приправ. Или Альк специально заказал для Рыски что-то похожее на ринтарскую кухню.

— Это ты мне никак бобровые головы простить не можешь? — Девушка подняла за кончик длинный хвост, то ли свиной, то ли говяжий.

— Положи, это нам к пиву! — Альк отодвинул от нее тарелку. — Твои оладьи сейчас принесут.

— А головы-то чем хуже были?

— Так то ж головы, а это хвосты!

Рыска отчаялась понять саврянские обычаи.

Рассиживаться в кормильне приятели не стали: выдув по две кружки пива и приговорив закуску, потребовали расчет. Ринтарским деньгам хозяин не удивился — приграничье, они тут чуть ли не наравне с местными ходят, — но посчитал как семь к шести.

— Обождите чуток, господин, скажу девчонке, чтоб ваших коров привела, — попросил он Алька.

— Сами заберем. — Саврянин встал, жестом поманив спутников за собой.

— А чего отказался? — спросил Жар уже на улице. Идти пешком с набитым животом было лень.

— Деньги поменяем. В коровниках самый выгодный курс дают.

— Денег-то тех… — с намеком вздохнул Жар. На одежду для бала ушла большая часть их сбережений, и если платье еще можно было продать, то разодранный о кусты камзол годился только для дороги. Хоть Рыска его на привале и заштопала.

— Это уже твои проблемы.

— Почему?

— А чей гонец?

— А чья Исечка?

— Хватит, а? — взмолилась Рыска. — Все общее, не ругайтесь!

Поев и отдохнув, девушка немного успокоилась, хотя все равно продолжала держаться поближе к Альку — к тихой ревности Жара.

— Мы не ругаемся, — возразил вор и мстительно добавил: — Просто уточняем кой-какие детали. Чтоб потом вопросов не было.

— Угу, — согласился саврянин, — сейчас я кой-кому эти кой-какие детали оторву, и вопросов больше точно не будет.

— Альк!!

Впрочем, в Рыскином миротворчестве нужды уже не было: приятели дошли до коровника. Пока Альк менял одного чеканного тсаря на другого, Жар с Рыской вывели коров. Точнее, девушка просто взяла под уздцы и повела, а вор задержался, поправляя упряжь и поклажу. Как саврянин и предсказывал, вид у гитары был грустный. Утром Жар поставил ее слишком близко к костру, потом вез под солнцем, и гриф заметно скрючился, а тонкие дощечки корпуса выгнулись, словно засохшие кленовые листья, расклеившись в нескольких местах. В одну щель даже палец пролазил. Вор уже собирался бросить «подружку» в углу стойла, но проходящий мимо двери помощник коровнюха увидел ринтарского мольца с гитарой и насмешливо сказал:

— Тше стурменч зо Ринтарь, тше Хольца служерь. — И с удовольствием ввернул любимое словечко тещи-ринтарки: — Рух-х-хляд!

— Это не рухлядь! — Обидевшийся на издевку Жар очень достоверно изобразил праведное возмущение. — Это реликвия! Любимая гитара самого святого Трачнила, с которой он переправлялся через реку!

— Святыщич же на бревенитше плыл, — не понял мужик.

— Но должен же он был чем-то грести!

Помощник озадаченно захлопал глазами. Действительно, про весла в легенде не говорилось, а голыми руками здоровенное сосновое бревно поди разгони!

— Святой Трачнил исцелил больное дитя, а испорченную гитару оставил его родителям на память об этом чуде, — продолжал вдохновенно сочинять Жар, так нежно прижимая к себе гитару, словно она была его первенцем. — С тех пор она хранится в нашей молельне, оберегая веску от мора, неурожая и прочих напастей. Но я все-таки решил отправиться в паломничество на могилу святого, дабы реликвия напиталась еще большей святостью.

— А не ложешчь? — недоверчиво спросил саврянин, глядя на гитару с совсем иным выражением, чем прежде.

— Зачем мне врать-то? Мы ж не на рынке, чтоб я тебе ее втюхать пытался. — Жар бережно погладил гитару по грифу.

— А тше бы она на торгель застоила? — заинтересовался помощник.

— Что ты! — возмутился «молец». — Даже назначать за нее цену — кощунство!

— Иш двочен золотох?

— Вот что, уважаемый, давай-ка оставим этот разговор, — твердо сказал Жар, бережно пеленая «реликвию» в свой старый камзол и приторачивая к седлу. — Она не продается, не меняется и не одалживается. После паломничества я верну ее в родную молельню, где она и будет храниться до скончания веков. Ох, что-то мне живот от вашей стряпни прихватило… Покарауль-ка чуток коровку, сбегаю до ветру!

Когда вор наконец присоединился к друзьям, те уже готовы были идти его искать.

— Да так… засиделся, — уклончиво ответил Жар на укоризненные взгляды. — Ну что, поехали дальше?

— Надо еще в оружейную лавку зайти. — Сверток у седла Алька был куда длиннее и увесистее. — Хочу ножны приличные купить. Тебе меч-то нужен? Или оба продавать?

— Не, один оставь, — возразил вор. — Пусть хоть для вида будет.

— Думаешь, все сразу тебя забоятся? — хмыкнул саврянин.

— Все не все, а мелкая шваль не сунется, — рассудительно ответил Жар.

— Она своего и так не тронет.

Рыска обреченно покачала головой. Горбатых могила исправит!

И в то же время после пересечения границы оба ее спутника неуловимо изменились.

Жар пытался вести себя так, будто ему без разницы, в какой стране он находится, балагуря и задирая Алька даже больше обычного. Но в мало-мальски важных вещах беспрекословно слушался саврянина, вот как с заездом в лавку.

А Альк… Только сейчас Рыска поняла, насколько напряженным он был в Ринтаре. Будто арбалет, который повсюду носят взведенным и заряженным — а от этого ведь не только оружие портится. Сколь бы равнодушно Альк ни отзывался о родине, здесь он чувствовал себя куда лучше. Он стал многословнее. Снисходительнее. И… ближе. Пренебрежительно-отчужденное отношение к спутникам сменилось покровительственным, даже опекающим. Потому-то Рыска, чуть что, и жалась к тому, кто действительно сможет ее защитить.

Поменять плохонький тсецкий меч на трое ножен удалось без труда, даже доплачивать не пришлось. Мастер долго восхищался клинками Алька, предлагая за них хорошую, честную цену, но белокосый молча качал головой. Не для того он ими спину царапал.

Башмаки для Жара пришлось все-таки купить: «молец» наотрез отказался следовать стезей Трачнила, полагая ее слишком каменистой. Пополнили и запасы еды, и корма для коров — Альк сказал, что знает короткую дорогу к столице, но жилья на ней почти не будет.

Больше задерживаться в городе приятели не собирались, но, пересекая его по прямой, случайно влипли в собравшуюся на площади толпу.

— Что это?! — Рыска приподнялась на цыпочки, пытаясь понять, кто и зачем так жутко орет.

Альк с Жаром видели (а догадались еще раньше), но пояснять не стали. Саврянин брезгливо поджал губы, вор же с любопытством присмотрелся. Казнь подходила к концу. То, что лежало на щите (наклонном, дабы публика могла любоваться работой палача), еще сохранило очертания человеческого тела — почти утратив его облик. И еще могло кричать, что особенно радовало зрителей, отзывавшихся на каждый вопль смешками и свистом.

— За что они его так?!

— Кчин каттец? — поинтересовался Альк, тронув за плечо стоявшую впереди горожанку.

Та обернулась — глаза горят, алые влажные губки приоткрыты, грудь часто вздымается, будто кто-то ее уже распалил, а тут еще один мужчина подвернулся, — и кокетливо ответила:

— Ритарищ доносчерь. Любичь каты?

— Нэч, — отрезал саврянин. Девица разочарованно поджала губы и снова жадно уставилась на помост.

— «Доносчерь» — шпион? — шепотом уточнил Жар.

Альк угрюмо кивнул. Казнимый снова заорал, надсадно и бессмысленно. Спасти его уже не смог бы даже самый лучший лекарь, но молодое сильное тело упрямо цеплялось за жизнь, не понимая, что только продлевает свои страдания.

Глашатай звонко и радостно зачитал что-то с длинного листа (толпа одобрительно заворчала) и повторил на ломаном ринтарском, дабы осужденный тоже понял и оценил:

— Частч симнатчать. Выковырьвание…

Рыска заткнула уши и зажмурилась. Альк обхватил ее свободной рукой за плечи и начал проталкиваться сквозь толпу. Коровы якорями волоклись следом, люди недовольно ворчали, а то и ругались. Но даже мужик, которому Смерть крепко наступила на ногу, в драку не полез — слишком хотел досмотреть «выковырьвание». Так и стоял на одной ноге, придерживая отдавленную рукой и кривясь от боли.

— О Божиня, какой кошмар! — выдохнула Рыска, рискнув опустить руки только в конце длинной улицы. Криков уже не было слышно. На площади, скорей всего, тоже. — Разве можно так с живым человеком?! Это не люди, а звери какие-то!

Жар пожал плечами:

— Казнь как казнь. Бывает, и по полсотни частей пропишут. Только при мне даже до половины не дожил никто.

— Ты тоже на такое ходил смотреть?! Оно и в Ринтаре бывает?!

— Ну а чего? Все ходят… — Жар отчего-то почувствовал себя виноватым.

Рыска потрясла головой, пытаясь уложить в ней услышанное. На хуторе даже курицу старались зарубить с одного удара, а тут человека…

— Вернись, досмотри, — иронично предложил Альк вору.

— Да ну, — смущенно отмахнулся тот. — Время на такую ерунду тратить. Не в последний же раз… Эй, Рысь, ты чего?!

— Хорошо хоть к канаве отбежать успела, — вздохнул саврянин, останавливаясь.

С темнотой из сырых чащобных кустов снова полез кровожадный и «ядовитый» саврянский гнус. Жар, страдавший от него больше других, собрал охапку ромашки и бросил в костер, но от зелени повалил такой дымина, что все предпочли гнуса.

— Как там наша гитарка? — Пока ромашка догорала, вор сходил к корове, вернулся с камзольным свертком и развернул его у себя на коленях. — Во, а ты говорил — покорежится! Как новенькая, даже блестит.

— Но… это же другая гитара! — приглядевшись, опешила Рыска. Цыганская была посветлее и побольше, не от воды же съежилась!

— Саврянское гостеприимство выше всяческих похвал, — захихикал Жар, легонько похлопывая ладонью по корпусу гитары. Та отзывалась утробным гулом.

— Ты ее украл?!

— Упаси Хольга! Наоборот. Стоило мне отлучиться на четверть лучинки, как коровнюх добросердечно заменил испорченную вещь на новую. — Жар, самодовольно хихикая, поведал спутникам неизвестную доселе главу из жития святого Трачнила.

— Тащит все, что гвоздями не прибито, а что прибито — отковыряет и тоже тащит! — вздохнул Альк, забирая у вора гитару.

— А я тут при чем? Даже если мы попытаемся ее вернуть, хозяин сделает вид, что ничего не пропадало.

— А ты признайся, что пошутил про святого! — с упреком сказала Рыска.

— Тогда еще и побьют. — Саврянин ущипнул одну струну, другую. — А ничего. Получше той. — Альк взял простенький аккорд, потом сложный. — Расстроена только.

У девушки сладко защемило сердце. Она и раньше восхищалась менестрелями, но у Алька это получалось как-то… особенно. Он цеплял не мастерством, а вложенной в игру душой, будто оживляя ею струны. Вот за такой дар Рыска без колебаний отдала бы что угодно!

— Лучше б ты меня играть научил, чем мечом махать, — вырвалось у нее.

— Зачем?

— Ну… играла бы.

— Зачем?

— А ты зачем играешь? — обиделась Рыска.

— Баловство. — Настраивать гитару белокосый тем не менее не прекратил.

— Неправда! — с жаром возразила девушка. — У тебя так здорово получается… Спой что-нибудь, а?

— А что мне за это будет?

— Ну пожа-а-алуйста!

Альк усмехнулся, но согласился он или нет, Рыска узнала только через несколько щепок, когда саврянина наконец устроил звук каждой струны. Начал Альк непривычно — шепотом, речитативом, постепенно приплетая к нему музыку, усиливающуюся с каждым словом, как шквал:

Пик, безумный по скорости и накалу проигрыш — и снова медленно, тихо, как заговор… или молитва:

— Тот мужик на щите тоже, наверное, не верил, — ехидно сказал Жар. Песня ему понравилась, не понравилось, как Рыска на певца смотрит. Задурит голову девчонке!

Как вор и рассчитывал, настроение у подруги разом упало, и в ушах у нее эхом зазвучала совсем иная «музыка».

— А он правда был шпионом? — притихшим голосом спросила Рыска у саврянина.

Тот продолжал задумчиво перебирать струны, плавно переходя от одного мотива к другому. Гитара словно радовалась проворным пальцам, как застоявшийся в весковом коровнике скакун — опытному наезднику.

— Возможно. Представь себе, на эшафот иногда попадают и виновные.

— Да, но… — Рыске подумалось, что такое правосудие еще хуже того, что Альк сделал с разбойниками. Те, по крайней мере, недолго мучились. — Почему нельзя было просто его повесить? Там же женщины были, дети… И все смотрели как на представление! С таким… одобрением. — Девушка содрогнулась. Пожалуй, лицо той горожанки напугало ее больше всего.

— Люди — занятные существа. — Альк ладонью остановил трепещущие струны и положил гитару на колени. — Они твердо уверены, что зло можно уничтожить, посадив на кол или медленно изжарив на костре. Что оно раскается и исправится, сгнив в вонючей темнице, повисев на дыбе, постояв у позорного столба, лишившись друга или любимой, потеряв смысл существования вместе со зрением, состоянием или честью. И когда оно, втоптанное в грязь, захлебнется собственной кровью, изойдет хрипом, пытаясь дотянуться до торчащего из спины ножа, добро восторжествует.

— А что тогда со злом делать — по головке гладить? — сердито бросил Жар. Не то чтобы он любил публичные казни, но как не пойти с дружками, хорохорясь, а то и ставки делая, сколько жертва продержится? Особенно если это какой-нибудь душегуб или совратитель, их-то точно не жалко. Осадок, правда, все равно гадкий оставался, приходилось варенухой смывать. Один раз даже приснилось, будто самого на колесе растянули, проснулся в холодном поту.

— Можно предложить ему денег, — иронично посоветовал Альк. — Перевоспитать, так сказать, материально.

— А если не возьмет?

— Значит, мало предложили.

— А может, это высокодуховное зло? — вкрадчиво предположил Жар. — С твердыми моральными принципами?

— В таком случае нам самим не грех ему продаться. Ведь добро… — Альк вслушался в звук третьей струны, поморщился и чуть-чуть, буквально на волос, подкрутил колок. — Добро как раз может раскаяться. И тогда даже зло в ужасе уступит ему дорогу.