"День пирайи (Павел II, Том 2)" - читать интересную книгу автора (Витковский Евгений)

7

Колонны этого здания шли вдоль всего фасада по Староконюшенному. Потом было закругление наподобие беседки, и по нему тоже шли колонны. А дальше, за углом, был другой фасад, и по нему колонны тоже были до самого конца. Тут, кажется, совсем еще недавно было чье-то посольство. Но с тем государством, которого было посольство, испортились отношения, кажется, оно производило не то, что нам было нужно на данный тогдашний момент, и посольство решили отдать под детский сад. По счастью, дело затянулось, и ведомство Ильи Заобского наложило на особняк свою тяжелую дружескую руку. В таких случаях Моссовет, по сравнительной ничтожности своего положения, терял к предмету интерес. Дом стоял пустым до самого недавнего времени, но вот уже почти месяц, как водворился в будке перед входом угрюмый посольский милиционер, в котором, правда, чересчур зоркий собрат из будки напротив распознал переодетого и потерял к нему интерес, сам-то он раньше первого мая из зимней формы вылезти не чаял, а было уже довольно тепло. По вечерам в доме зажигались окна, розовато отсвечивали новые ламбрекены, иной раз вдоль неосновного фасада даже по четыре-пять черных «волг» выстраивалось. Но никакой этикетки возле входа насчет «ботшафа» или там «амбасады» не появилось, и никакой мажордом с хорошо поставленным голосом никогда не выкликал с радиоточки: «Машину посла социалистической Эфиопии! Машину посла социалистической Гренландии!» А сейчас в машины с чуть ли не частными номерами садились люди с незримыми и неприметными лицами. Словом, наблюдать за бывшим посольством было неинтересно и незачем, да и некому, кроме милиционера возле канадского посольства, а тот любил только порнографические журналы и ночное звездное небо.

Официально в этом здании оказалась прописана всего одна-единственная старая женщина по имени Мария Казимировна, которой бесконечно неприятно было покидать насиженное место на Кузнецком мосту, однако же тот ее прежний, тоже с колоннами, хотя и не отдельный дом снесли вместе с целым кварталом, и приходилось благодарить, что не на пенсию выкинули, тогда бы Мария Казимировна руки могла на себя наложить от самоненужности, лишившись возможности разглядывать вереницу лиц и типов, проходивших через вверенную ей территорию, — слава Богу, не забыли, пожалели, спасибо полковнику, который все организовал по-быстрому, Марию Казимировну перевели вот сюда на образовавшуюся вакансию, хотя при этом в ужасных выражениях, — прежде полковник так никогда не выражался! — велели держать язык в совершенно невозможном месте. А то она не знает, где работает. А то у нее не сорок один год партийного стажа. А то она блинчики плохо жарит.

Но блинчики на новом месте, оказывается, в обязанности не входили. Поселили Казимировну в очень уютной комнатке с окном во двор, только перевезли, как удостоил ее полковник личным посещением, и ни много ни мало, велел исполнять требования тех, кто будет здесь жить на самом деле, — и показал их фотографии. С одной смотрел неведомый молодой человек с залысинами, курносый; с другой — прекрасно Казимировне известная Тоня с Арбата, которая в прежней квартире на Кузнецком неоднократно бывала, полковник на нее всегда вполголоса орал, ей даже блинчики никогда не полагались. Но времена, видать, переменились; полковник продиктовал Казимировне кучу телефонов различных резервных баз-распределителей, на случай, если Тоня и Павел Федорович захотят, предположим, компота из папайи, а его под рукой не будет. От имени-отчества Казимировна вздрогнула: точно так же звали в тридцатых годах ее соседа по лестничной клетке, который тогда почти уже лишил ее невинности, но оказался врагом народа. Готовить ей, впрочем, быть может, и не придется, но только если Тоня скажет помочь. «Скажет» — это хуже, чем «велит», лучше, или даже нечто вроде «попросит», — этого Казимировна не поняла. Вообще, пусть поменьше выходит из комнаты. Нет, экрана внутреннего обзора тут нет. Нет, тут будут и другие люди, но это все обслуга в прямом подчинении у Тони. Ее, Казимировнино дело — снабжение. Ясно?

Самое же удивительное началось через несколько часов. Казимировна обнаружила, что один человек у нее если не в подчинении, то в компаньонках все-таки оказался. Это была мрачноватая еврейская старуха, въехавшая в комнатку напротив Казимировниной по коридору и на следующий день явившаяся к ней с заявлением, что Антонина сама выходить не будет, не хочет — дело их молодое, медовый у них. Стало быть, предстояло получать распоряжения и заказы через эту самую Беллу Яновну, которая, впрочем, оказалась очень душевной женщиной и ровесницей к тому же, и уж совсем было трогательно, когда выяснилось, что обе они — из Бреста, и, кажется, Казимир Ковальский даже у Яна Цукермана что-то шил! Хотя у Беллы Яновны не было сорока одного года партийного стажа и даже, оказывается, права покидать особняк, но поговорить старым женщинам нашлось о чем, скоро они отыскали общих знакомых, а к концу недели неожиданно и одновременно вспомнили друг друга совсем маленькими девочками в скверике у самой Пушкинской! Казимировна плюнула на правила, и они с Яновной запили блинчики хорошим чаем и хлопнули по рюмочке.

Распоряжений за первые три дня Белла Яновна не принесла от Антонины никаких, не то они там всухомятку питались, не то вообще Святым Духом. Потом были весьма скромные заказы на говяжью вырезку, на осетрину, на что-то еще по мелочи, но все это — Казимировна по запаху догадалась, а Яновна подтвердила Антонина сама же на кухне и пожарила, не считаясь с нынешним своим положением. (Откуда было знать старухам, что с первого же дня в особняке Тоню охватил жуткий страх: вдруг Павла отравят?) А потом вдруг пришел такой заказ, что обе старухи как сели в комнате у Казимировны, так сразу же еще по рюмочке и хлопнули. Антонина требовала к завтрашнему утру две тысячи восемьсот диетических яиц по 1 р. 30 коп., или, в крайнем случае, пять тысяч шестьсот диетических яиц по 1 р. 05 коп. В распределителе такое потребовать было невозможно, раскопала Казимировна телефон соответственной базы, села в «рафик» с мрачным Абдуллой, все получила и привезла в Староконюшенный. Поставила на кухне и оставила до утра, хотя чуть не умерла от любопытства гораздо раньше.

Наутро Антонина удостоила старух приглашением, но почему-то не к себе и не на кухню, а в огромную мраморную ванную комнату, куда яйца, к подозрительному трепету Казимировны, уже оказались перенесены. На Антонине был холщовый фартук для прислуги, и такие же она выдала старухам.

— Одни не управитесь, пока Пашенька спит, я вам помогу, а потом еще кого помогать пришлю. — Тоня элегантно, словно демонстрируя какую-то новую парижскую моду, кокнула яйцо об край ванны, поймала содержимое на ладонь: белок стек в ванну, желток остался у Тони в ладони. — И вот так! — Тоня перехватила желток в другую руку, первую вытерла о фартук, потом повторила операцию. С пятого, кажется, перекида в руках у нее остался совсем чистый, нелопнувший желток в одной лишь природной своей тончайшей пленке. Этот желток Тоня с торжествующим видом кинула в огромную лохань позади ванной, которую старухи, по огромности помещения, сперва не заметили.

— Это сколько ж добра утечет… — сама себе сказала Яновна, провожая взглядом утекающий в незаткнутое отверстие ванной белок.

— Белла Яновна, а вам надо? — вдруг очень ласково и с явным еврейским акцентом произнесла Тоня. Старуха смутилась.

Часам к одиннадцати пококали уже больше половины яиц. Казимировна благодарила Того, Которого нету, за то, что на базе ей дали все-таки по рубль тридцать, — по рубль пять как-никак вдвое мельче, работы было бы до вечера. Но чем дальше, тем хуже, руки заскорузли от белка; объявилась и дополнительная беда, одно яйцо из каждых двух-трех сотен, хоть и числилось диетическим, но было все-таки тухлым, беспредельно вонючим. Оттого в ванной надолго повис нехороший запах. Тоня поднялась, сказала, что горничную на помощь пришлет, и чтобы к часу дня, как все пококают, ее позвали.

Дококали, хотя с трудом.

А в час появилась с несказанным искусством накрашенная Тонька («Ну двадцать шесть!» — одними губами проговорила Яновна), велела ванну вымыть и помещение проветрить. Потом самолично замуровала сточное отверстие и впятером, — это еще Абдуллу позвать пришлось, — они лохань подняли и опрокинули в ванну. Получилось желтковое озеро, не особенно глубокое, сантиметров всего пятнадцать — очень уж большая ванна была в бывшем посольстве.

— В следующий раз яиц чтобы четыре тысячи, — объявила Тоня и всех выставила вон. Однако, уже входя в Казимировнину комнату, успели заметить старухи, как из другого крыла здания появилась в коридоре и, пошатываясь, направилась в сторону ванной комнаты небольшая мужская фигура в долгополом халате.

— Он! — жарко шепнула Яновна, как только дверь брякнула у нее за спиной. Она все же была много лучше информирована, чем Казимировна, хотя, признаться, и она тоже решительно ничего не знала и не понимала.

Через два, а то четыре часа, как раз когда на посту возле противоположного канадского посольства сменялись милиционеры, — как раз успел пожилой любитель журналов и звезд шепнуть сменяющему его молодому любителю хоккея и класть бабу на стол: «Черножопый вона! Наконец-то! Все! Амбасада будет!» — к основному подъезду бывшего посольства подкатила неприлично длинная черная машина неведомой загранмарки, причем отчего-то с миролюбивым номером тихого московского частника, и вылез из нее совсем без шапки высокий, длинноносый и сутулый мулат с прямыми волосами почти до плеч. Дверь бывшего и, надо думать, будущего посольства отворилась перед ним без вопроса и так же быстро за ним закрылась, и угрюмый в будке с опозданием козырнул пустоте, чем уж окончательно выдал свою переодетость. В крошечном вестибюле перед лестницей мулат скинул пальто кому-то на руки; оказалось, впрочем, что не на руки, а на лапы, ибо это было чучело медведя с подносом для визитных карточек, но медведь пальто на поднос поймал и даже не упал, остался с мулатовой одеждой стоять на своем месте. Затем мулат достал из глубокого внутреннего кармана крошечное блюдце, положил на него две бумажки: одну — картонную с золотым обрезом, другую — ресторанную салфетку, искарябанную плохим пером и мятую. Он пригладил волосы, взял в обе руки блюдце с бумажками и пошел наверх, ни у кого не спрашивая, — впрочем, спросить можно было бы только у медведя, а он стоял чучелом тут еще при государе Николае Александровиче, вот с тех пор и молчал. Мулат шагал так, словно в собственном ресторане президенту относил рюмку коньяку; притом нигде не заблудился, не то бывал в этом доме раньше, или вызубрил план дома заранее. Он шел в угловую гостиную. Там в кресле полулежал будущий император.

Павел, совсем уже отмытый от желтков и облаченный в шелковый полудомашний костюм, устроился под огромной, от прежнего посольства принятой в наследство, пальмой-латанией. Пальма ему не нравилась, но распоряжений, — к примеру, чтобы ее выкинули к едрене фене, — он отдавать пока не решался, он понимал, что ежели начнет распоряжаться по пустякам, то рискует все свое царствование так и пустить на пустяки. Павел постиг, что в дальнейшем вся его работа будет одинаковая — распоряжаться, отдавать приказы, решать все и за всех. Так что там размениваться на какие-то пальмы? Что-то необратимо изменилось внутри Павла: так бывает с советским обывателем, когда раз и навсегда покупает он себе цветной телевизор и существование перед черно-белым становится для него невозможным. Слева на журнальном столике стоял завтрак, на который Павлу и глядеть-то было тошно, среди прочих компонентов поставила Тоня, видать, по недогадливости, на поднос маленькую взбитую яичницу. Павлу в эти дни есть не хотелось вовсе. Уж на что, казалось бы, стал привычен к женщинам его организм, а вот поди ж ты, возле Тони его пищевой рефлекс как бы атрофировался, не еды Павел хотел, а другого, все того же, все того же. И когда от непрерывного более чем трехдневного уступания таковому желанию стали у Павла убывать силы, он решил испробовать сношареву механику, о которой проболталась ему, понятно, Марья-Настасья. Впечатление от желткового купания было пока что небольшое: не то чтоб сил прибавилось, но странно покрепчал он от курячьей этой бани, односторонне, увы, покрепчал, потому что аппетит отбило начисто. Нельзя же так все-таки, не в сношари он согласился пойти к России, а в цари!.. Исподволь одолевали Павла мысли о грядущих государственных делах, — то ли еще когда рак свистнет грядущих, то ли со дня на день, не объяснил ему этого никто из тех, что его сперва арестовал, а потом салютовал. Правда, еще в машине, когда в особняк этот ехали, толстый дворянин категорически умолял Павла, чтобы он никого у себя не принимал без его недостойного соизволения. Сказал, что государь Павел будет пока что жить в доме, считающемся временным правительством южноамериканской прогрессивной республики. И что дела о воцарении можно будет обсудить только еще недели через две, когда главный дуба даст; так вот и сказал, и Павла передернуло — откуда такое можно знать, не подготовив заранее, так сказать… Павел, только что убив человека, стал еще большим, чем прежде, противником убийства и смертной казни. Пока пусть государь Павел отдыхает, требует, чего хочет, все исполнено будет, только из особняка пусть ни в коем случае не выходит. Да, Федулов будет жить во флигеле. Да, Тоня будет все время рядом. Да, государь, простите, но ведь мы вас все же несколько позднее ждали, увы, мы пока еще вынуждены скрывать вас от вашего преданного народа, увы, увы, слишком много еще у него с вами врагов. У вас и у всего истинно русского народа, хочу я сказать. А этот старый маразматик умрет, умрет непременно. Да как же ему не умереть-то?

Павел совершенно перестал пить, и курить тоже бросил. В голове у него была куча мыслей, и все то про Тоню, то про Россию. Джеймс из флигеля пока не показывался, но вряд ли потому, что его не выпускали, скорее пошел в запой с устатку и трезвому государю на глаза показаться боится. А если не пьет, то, известное дело, спит и видит, что пьет. А интересно, у какой-такой республики за пазухой их тут всех припрятали? Название медицинское, вроде как нембутал, что ли?.. Жаль, географию плохо выучил, да ведь и историю тоже, только в объеме курса, а там одни народные движения, сам видел, какие бывают у народа движения, видел на Брянщине, — Павел очень гордился тем, что пожил в народе и пообщался с ним. Нет, точно, нельзя эти самые яичные ванны принимать регулярно, так про народ можно забыть, про вторую его половину, то есть про мужскую. Впрочем, а отчего сношарь не купается в яичном белке? Может, тогда про мужскую половину населения думы-то как раз и навеваются? От такой идеи Павлу стало совсем муторно, понял он, что завтракать не будет, потянуло к кнопке звонка, по которому, как уже было известно, войдет бесцветная горничная и унесет этот самый ненавистный поднос. Но не успел Павел позвонить, как кто-то уже мягко вошел, мягко затворил дверь, но завтрак не забрал, а, напротив, что-то сам протянул Павлу на маленьком блюдечке, похожем на кофейное. Павел, не глядя на вошедшего, взял с блюдца две бумажки. На одной, которая вовсе даже и не бумажка была, а кусок такого толстого, такого негнущегося картона, что показалось Павлу, будто квадратик этот вырезан из надгробного мрамора, — а по краям этот квадратик был еще и позолочен. На квадратике была надпись на трех языках, первого Павел не понимал, только отметил, что буквы латинские; второго языка он не знал тоже, буквы были похожи на русские, но язык это был не русский, ниже была надпись на простом русском, а внизу шел еще какой-то орнамент, все палочки, палочки — может быть, это была надпись на четвертом языке, но уж на совсем неведомом. Русский же текст сообщал следующее:

А на второй, скомканной, непривычным к писанию почерком нацарапано было: «В.И.В.! Окажите, умоляю, подателю сей недостойной записки возможно более радушный прием. Дворянин Георгий Ш.»

Павел с сомнением повертел бумажки и понял, что, кажется, первый раз в жизни придется вести официальные переговоры на международном уровне. Впрочем, этот посол одного неведомого государства в другом, тоже неведомом, представлял, кажется, интересы неведомого первого в Советском Союзе, а значит — в России, и, помнится, именно это неведомое первое государство с медицинским названием как раз и было хозяином отведенного Павлу особняка. Неужто подселяться будет? Самому тесно…

— Проси — устало сказал Павел и положил бумажки на поднос. Повисла тишина: гость, видимо, растерялся, но только на миг. Потом зазвучал его высокий голос, очень богато модулированный; гость говорил на совершенно правильном русском языке, но едва ли не в каждом слове делал неправильное ударение.

— Позвольте отрекомендоваться, — сказал он, а Павел все еще не догадался поднять голову, — Доместико Долметчер, чрезвычайный и полномочный посол Республики Доминика в Социалистической Республике Гренландия! — тут Павел голову поднял и понял, что этот негр, — не то мулат, хрен его знает, — вручил свою визитную карточку сам, что не лакей это никакой, нынче век самостоятельности, с неграми тоже придется считаться. Павел не моргнул глазом, встал и протянул руку человеку с темной, почти черной кожей; через секунду он уже вынес мысленно себе благодарность с занесением в личное дело — за то, что обычная мысль белого человека, прикасающегося к коже не-белого, «не испачкаться бы», в его мозгу промелькнула уже после рукопожатия. Посол склонил голову, отставил блюдечко в сторону, затем он и Павел опустились в кресла.

— Прошу откушать, — вдруг брякнул Павел, указывая на нетронутый завтрак. Долметчер внимательно осмотрел поднос; откуда было Павлу знать, что предъявляет нехитрую Тонькину стряпню кулинару среди дипломатов? Долметчер взял тоненький ломтик хлеба, ко рту его не поднес, и заговорил:

— Благодарю вас, ваше величество, — он переврал сразу три ударения, — но сегодня национальный день моей второй родины, республики Сальварсан, День Пирайи, когда основным и почетным гражданам, а также лицам, состоящим в таковой республике на дипломатической службе и, следовательно, уравненных в правах с основным населением, полагается начинать трапезу с национального сальварсанского блюда, а именно супа из пирайи, чаудера, если воспользоваться английским названием, ухи, если воспользоваться названием русским.

Павел ничего не понимал, но слушал с интересом. Даже временно забыл про желтки и Тоню.

— Таковой обычай, по известным вам, разумеется, предсказаниям предикторов ван Леннепа, дю Тойта и Абрикосова, важен для нашей беседы. День вашей коронации будет совпадать с очередным Днем Пирайи, еженедельным, как вам, конечно, известно, праздником, отмечаемым по четвергам в Сальварсане. Мне, как официальному представителю Сальварсана на вашей коронации, поручено сварить для вас и ваших гостей Президентский суп из пирайи, который специально в вашу честь будет в этот день именоваться Императорским супом из пирайи. Кроме того, еще прежде такового будущего Дня Пирайи, я от лица президента Хорхе Романьоса, — мулат чуть склонил голову, произнося это имя, — уполномочен заявить вам, что республика Сальварсан готова де-факто и де-юре признать Русскую Империю и установить с ней не только дружеские, но и дипломатические отношения в полном объеме. И в конце моего заявления должен сказать следующее. Президент жалует вам с сегодняшнего дня звание почетного гражданина Сальварсана и просит осведомиться, не откажется ли ваше величество принять и третий подарок, уже лично от нашего президента, с которым вы, как это общеизвестно, состоите в близком кровном родстве. Президент Романьос просит вас принять от него чисто личный подарок.

Мулат замолчал, вопросительно глядя на Павла. «Это что ж, как в армии, где спрашивают, кто хочет смотреть „Лебединое озеро“, и кто захочет, тому пять нарядов вне очереди?..» — тупо подумал Павел, но царственно-медленно склонил голову, выражая императорское согласие. Мулат продолжил.

— Президент Хорхе Романьос просит вас принять от него в дар выделяемую им из личных средств чисто символическую сумму, с просьбой употребить ее на совершенно конкретное дело. Президент Романьос не сомневается, что одним из первых действий вашего правительства будет решение вопроса о спорных территориях, ведь значительная часть исконно русских земель коварно отторгнута в настоящее время давно утратившими свою силу несправедливыми договорами. В первую очередь, конечно, будет оспорена незаконная сделка незаконного правительства вашего двоюродного прадеда, согласно которой в аренду, — кстати, на сегодняшний день давно просроченную, — была сдана древняя русская земля Аляска. Даруемая сумма составляет исходную стоимость в золоте плюс проценты и сложные проценты, которые должны быть переданы правительству Северо-Американских Соединенных Штатов вместе с требованием немедленного возвращения Аляски. Образует Аляска отдельное, особо дружественное России и Сальварсану государство, или же возвратится в состав Русской Империи, это уже компетенция лично вашего величества. Для простоты расчета президент поместил в банк Тиммермана требуемые средства в полноценных золотых слитках, и позвольте, ваше величество, вручить вам ключ, номер и пароль к сейфу.

Посол закончил речь и протянул Павлу черный конверт с чем-то внутри, и в этом чем-то, кроме бумаги, действительно прощупывался ключ. Ни хрена себе. Павел решил, что лучше всего будет кивнуть, не благодаря. Все-таки Романьос дядя, сын сношаря. Как император, он кивнет. А как племянник…

— Передайте нашему высокопочтенному дяде, — начал Павел глухо, — лучшие пожелания здоровья и долгих лет жизни, трудовых успехов… — Павел запутался и замолчал. Мулата это не смутило, он счел аудиенцию законченной. Он встал, склонился в неожиданно низком поклоне и исчез. Павел даже попрощаться не успел. Или же ему и не требовалось прощаться?.. Он одурело смотрел на черный конверт. Придется, значит, портить отношения со Штатами. А как же обязательства перед Романом Денисовичем?.. Хрен с ними, я пока не коронован, а там разберусь как-нибудь. Павел ушел в спальню. Там он обнаружил, что Тоня примеряет ослепительно розовый, не иначе как парижский, пеньюар. Павел посмотрел на нее взором, лишенным малейшего интереса к пеньюару, взором семейно-ласковым, мутно-голубым, и протянул руку. Тоня быстро спасла парижский туалет, первый в ее жизни, ей такие прежде при всех валютных привычках даже и не снились (лифчики она теперь требовала тоже только из Парижа, от Сильвэна). Может быть, и зря — Павел очень полюбил рвать на ней все что попало, и жалеть ли было всякую чепуху, ежели Павлиньке приятно?

— Я не очень сильно заорал?.. — спросил Павел через какое-то время.

— Это было лучшее из того, что я от тебя слышала, — прошептала Тоня.

А в половине пятого вдруг зазвонил телефон у изголовья, и знакомый голос всегдашнего Сухоплещенко сообщил, что через час они «заедут в гости». Все вместе. Павел с сожалением глянул на задремавшую было Тоню и стал наряжаться по-парадному, в замшу.

Только успел одеться и выглянул в окно ротонды — увидел, что уже подъезжают. Сперва один черный ЗИЛ с зетемненными стеклами, потом другой. Потом подъехал еще зачем-то большой фургон с надписью «Доставка мебели населению», и еще вереница «волг», исключительно черных, и поэтому белый мебельный фургон среди них смотрелся очень погребально. Павел опустился в кресло и решил ни в коем случае с него не подниматься. Обслуга, конечно, попряталась по комнатам, да и Тоня, завидя шелковниковский ЗИЛ, тоже убралась подальше. Павел готовился принять весьма представительную группу… ходоков, что ли?

Первым объявился привычный бледный кавказский полковник, на лице которого словно раз и навсегда запечатлелся ужас, будто предстал ему только что двуглавый начальник, либо же дьявол во плоти. Полковник козырнул и стал отбивать вторую, обычно не открываемую створку двери. Павел знал, что толстый дворянин с трудом, но все же пролезает и так: неужто придет кто-то, кто еще толще? С обратной стороны двери полковнику кто-то помогал, и дверь, хрястнув, разверзлась. Дворянин Шелковников не замедлил объявиться; быстро, насколько позволила толщина, поклонился, а потом пропустил вперед себя длинного и сухого старика с мешками под глазами; лицо его показалось Павлу знакомым. Старик не козырнул, не поклонился, но почтительно замер у стены — не то потому, что благоговел, не то потому, что вообще не сгибался. Но благоговел он наверняка и — с неудовольствием отметил Павел — отнюдь не перед императором. Пока что не перед императором. И тогда Павел понял, что перед ним попросту нынешний министр обороны, маршал Ливерий Устинович Везлеев. «Армия, значит, со мной», подумал Павел вполне равнодушно. Однако кого они там еще приволокли?

За долгие месяцы общения Джеймс внушил Павлу ясную мысль, что русский царь вставать ни перед кем не должен, разве что перед Папой Римским, перед другим императором, перед вселенским патриархом, — перед своим уже ни к чему, да и вообще не упразднить ли на Москве патриарший престол, лишний он, — ну, еще можно перед генеральным амбал-пашой Объединенных Наций, — а это что за титул такой, к лешему его! Но сейчас в дверь протиснулось нечто такое странное, что Павел едва не встал просто от любопытства. Гостем оказалась здоровенная деревянная кровать, ее ногами вперед тянули с лестницы в гостиную человек шесть, не меньше. Не кровать это была, впрочем, а отвратительное творение, которое и Павел в свое время для себя чуть не приобрел, это была «угловая тахта», изобретение советское, раскладное, чудовищно неудобное. Тахта развернулась боком и опустилась на пол прямо перед Павлом. На ней, на белой простыне, без подушки, под стареньким верблюжьим одеялом, — даже без пододеяльника, — лежал человек в очках с толстыми стеклами; лицо его было еще бледней, чем лицо белого как мел кавказского полковника. Потом в приемной появился еще кто-то, кто неизменно при толстом дворянине околачивался, — лиц Павел старался, впрочем, не запоминать. Потом появился еще кто-то незаменимый, и его немедленно протолкнули вперед. Это оказалась женщина с седым пучком волос на затылке, не старая, но как бы среднего рода, а не женского — это Павел нутром почувствовал. Женщина была при этом вовсе собою не дурна, стройна, Павел даже начал к ней присматриваться, но в это время человек, лежавший на тахте, медленно повернул к императору лицо и тихим-тихим голосом произнес фразу, состоявшую как бы из одного очень длинного слова, на совершенно неведомом языке. «Еще один язык зубрить…» — с тоской подумал Павел. Человек в очках смолк и перевел глаза на женщину. Заговорила, впрочем, не она, а дворянин Шелковников:

— Ваше величество, — впервые он обращался так к Павлу при посторонних, — с вами пожелал беседовать лучший друг… России и монархии, наш незаменимый ясновидящий предсказатель, господин полковник Валериан Абрикосов. Дни его сочтены, по собственному его, как обычно, бесспорному утверждению. Визит к вам он уже не может отложить. Поэтому свои наставления, свое в некотором роде завещание и напутствие вам, он хотел бы произнести немедленно. Господин полковник Абрикосов ясно видит будущее и уже не раз спасал нашу великую родину в годины тягчайших испытаний.

Дворянин смолк, немедленно заговорила седая женщина:

— Полковник Абрикосов приветствует вас, товарищ ваше величество, умирая по вине и проискам злобных халдеев.

Павел непонимающе уставился на Шелковникова, «товарищем» его уже давно никто не называл и слово это звучало как-то нехорошо. Толстяк тем не менее тут же разъяснил:

— Халдеи — это евреи, не совсем так, но приблизительно. К сожалению, по вине поименованного полковником народа он лишился недавно дара русской речи и сохранил способность изъясняться только на… — дальше он выговорить не мог, но женщина подхватила:

— Авестийском, неправильно именуемом как язык зенд. Кроме того, полковник предупреждает всех присутствующих, что, возможно, и дар говорения на языке древней Авесты будет отнят у него в любую минуту. Еще некоторое время он, возможно, мог бы продолжать беседу на палеоинуитском языке, но здесь я, увы, не смогу быть переводчиком, я не специалист по этому языку.

— А кто специалист? — резко спросил Павел и понял, что сказал что-то не к месту. Видимо, специалиста не было под рукой. Или он был, но не под той рукой, которой можно было до него дотянуться. Или даже не имелось вообще ничего — ни специалиста, ни руки. Человек на кровати, которому, видимо, огромных усилий стоило каждое слово-фраза, что-то еще сказал.

— Полковник Абрикосов просит дать ему возможность говорить, ибо время его на исходе.

Умолкли все, кроме доходяги на тахте. Очередное слово отняло у него чуть ли не десять минут и, видимо, последние силы. Перевод звучал вдвое дольше, седая женщина переводила без запинки, некоторые слова передавая описательно, а некоторые как-то вовсе непонятно. Павел, например, никогда не слышал слова «лаисса», а тут оно попадалось в каждой фразе до трех-четырех раз, и неясно было — ритуальный это возглас, ругательство, какой-то припев или, быть может, заклинание. Павел совершенно не чувствовал необходимости выслушивать длинные тирады какого-то очкастого полковника, то ли дворянина еще, то ли нет, хоть бы доложили. Но и дворянин Шелковников, и старик-министр стояли перед бледным доходягой по стойке «смирно», притом, похоже, было это для них не впервой. Павел решил потерпеть пока что.

— И сам знаю, что не сходны мои речи с писаными законами, тяжко и скорбно, лаисса, мне проговаривать все, что сейчас будет мною проговорено. Однако что же мне, лаисса, делать. Силы своей не имею, лаисса. Сила, действующая во мне, не дает покою ни днем, ни ночью, водит меня, лаисса, в прямом и обратном направлении, лаисса. Давно не рождался я на земле и не скоро буду рожден вновь. Обобрали меня, лаисса, халдеи. Помню как сейчас, напутствовал я в моем последнем рождении князя Дмитрия Ивановича, — Аверьянов-сын было тогда мое наименование, — не послушался меня князь и вышло у него поле Куликово, гадость какая. Христианство получилось у него, лаисса, князь не проявил достаточной заботы о введении в России единой веры, не позаботился князь-лаисса о благе нашей великой единой и неделимой родины! Как было бы хорошо еще тогда ввести в России единую веру! Веру в нашего самого лучшего друга, любимого защитника и изготовителя! Он ведь такой, которого созерцанием невозможно насытиться, и незачем, лаисса, до бесконечности указывать, что на верхней черепной части у него имеются костяные выросты! Ну и что следует из того факта, что в районе копчика имеется у него незначительных размеров хвост, ведь он же такой упоительный, точней восхитительный, он с кисточкой на конце! И маленькие копыта у него тоже исключительно изящные. Ведь это не истинное его имя Сата-Тана, простонародное и невежественное обращение — Сатана, ведь по-настоящему его просто зовут Сата! А на самом деле даже не Сата, а — Сага! Сага! И даже не Сага, а Гаса! И даже не Гаса, а Заза! Даже не Заза, а База…

«Автобаза…» — подумал Павел, с далекой печалью вспоминая пьющего зятя. Надо будет ему много водки подарить, разной.

— Даже не Папа, а Мама! Мама! Мама! — вдохновенно закончила женщина перевод; часть поименного каскада Павел пропустил мимо ушей. Человек на кровати снова заговорил, не открывая глаз и очень торопливо. Потом снова зазвучал перевод.

— Самое же главное, товарищ величество, заключается в том, чтобы изготовить из всех халдеев России мыло. Непосредственно хозяйственные сорта мыла, однако же, не позволит вам неправильно понятая человекообразность, и они сами не позволят, лаисса, защищены, пресмыкающиеся, живущие под поваленными деревьями, лаисса, очень хорошо. Вы, товарищ величество, продавайте халдеев за границу и на вырученные деньги закупайте, лаисса, за границей душистые сорта мыла, и тогда вы одной… стрелой получаете возможность застрелить двух или даже трех полевых зайцев: во-первых, самому варить мыло не понадобится, во-вторых, за границей ни куска мыла не останется, и хотя они, лаисса, без мыла влезут, куда захотят, и все ж таки производственный процесс вы им осложните. И, в-третьих, — мыло скоро понадобится в России для многочисленных умываний… простите, омовений. Это я еще разъясню, когда перейду к вопросу о необходимых радениях. Радейте, товарищ величество, о благе отчизны, о мыле, и просто побольше радейте. И боритесь с халдеями. Халдеи! Халдеи! Сколько они младенцев, принадлежащих к национальной русской религии, извели на приготовление праздничных лепешек, выпекаемых без помощи закваски. Лаисса! Ведь даже халдей с большой бородой, который придумал оканчивающуюся теперь эпоху, лишил всех своих дочерей невинности! Ведь нет же ни одной халдейской семьи, где отец бы не дефлорировал свою дочь! Ничего! Грядет общество всеобщей тоталитарной демократии! Самое же главное, товарищ величество, следите за тайнами языка. Если это не вполне получится… Я точно знаю, что получится не вполне… Нет, я лишен этого знания злодеями из… ойротского эгрегора, лаисса… Пусть будет вашим наставником хотя бы бог Индра, чье имя, как ясно даже мелкому лесному млекопитающему с иголками, означает ИНДивидуальное РАзвитие, или хотя бы Шива, чье имя, как вам понятно, открывает перед вами ШИрочайшие ВАзможности, — но ни в коем случае не Брама, моления которого повергнут вас в БРАтоубийственный МАразм, и конечно уж не Вишну, поклонение которому зациклит вас ВИдением Шарообразного НУтра! И еще, товарищ величество! Знайте, что государству очень плохо не иметь своего штатного и уважаемого предсказателя. Не везло России, доставались ей в предсказатели по большей части одни лишь халдеи, даже самый первый из них, пусть имя его неизвестно, фамилию носил совершенно халдейскую — Кудесник. Князь, конечно, изготовил из такового предсказателя мыло, хотя тот и говорил чистую правду. Так что, товарищ величество, среди предсказателей в крайнем случае следует терпеть даже халдеев, но только среди них. Предсказатель Брюс ведь не был же халдеем, и российское государство при нем достигло небывалого расцвета. Ваш прямой предок, Павел номер один, услышал, что некий предсказатель Абель… простите, Авель, сообщает о дате его предстоящей смерти, заточил ясновидящего в тюрьму и тем самым повысил во много раз сбываемость пророчества!

Павел перестал понимать что бы то ни было, и в толк не мог взять — какого черта он все-таки слушает эту многоумную белиберду. Но человек, того гляди, загнется, или же перейдет на вовсе никому неведомый язык — черт с ним, пусть говорит.

— В ближайшем будущем, товарищ величество, вам следует ожидать следующих событий. Предмет, подобный увеличенному во много раз летающему киту, взлетит весьма высоко и спасет совершенно не нужную вам половину вас. Таковой предмет должен быть по возможности обогрет и обласкан, а половину следует от себя беспощадно отрезать и экспортировать в области средней Европы с прибавлением в качестве возвращенного приданого кильки… да, кильки.

Павел не выдержал.

— Я не понимаю!

Дворянин Шелковников посмотрел на него с печалью и укоризной.

— Увы, почти все, что говорит полковник ясновидения Абрикосов, как правило, совершенно непонятно, зато потом бывает ясно, что все было понятно. Надо слушать, ваше величество.

Женщина, ничуть не обидясь, продолжала с полуслова:

— С килькой впридачу. На… — выражение совершенно непереводимо, но приблизительно означает органы коитуса у северных водоплавающих млекопитающих — вам, товарищ величество, эта килька? Отдайте ее, ничего в ней нет хорошего.

«Так уж прямо и нет, — подумал Павел, — чем не закуска». Но тут же понял, что ему эта закуска и впрямь теперь не по рангу и от нее действительно лучше отказаться.

— Затем, товарищ величество, вам будет необходимо прислушаться к здравому голосу двоюродного брата вашего отца и начать незамедлительное востребование всех незаконно… умыкнутых территорий нашей могучей, единой и неделимой родины. Помимо уже указнной вам территории Аляски, рассмотрите возможность скорейшего предъявления территориальных претензий на Финляндию, далее Закавказье, Польшу, Маньчжурию, Гавайи, Мальту, Папуа — Новую Гвинею; впрочем, советники подготовят вам список в ближайшее время. В целях же разрешения внутренних проблем рекомендую вам наискорейшим образом принять на штатную службу вашего родственника, который через несколько часов начнет ходить у вас под окном, ибо сейчас он уже напал на ваш верный след и очень скоро захочет получить у вас аудиенцию, от которой не уклоняйтесь, иначе лишитесь возможности в несколько более удаленном будущем списать все переломы… прошу прощения, перегибы, которые ваш родственник совершит на том посту, который вы предложите ему занять. Войска под Москвой, лаисса, могут концентрироваться, у нас, лаисса… не северо-восточное государство в Африке, где главу правительства так уж просто застрелить на параде. Кроме того, рекомендую, лаисса, немедленно начать постановку максимального количества монументов, увековечивающих память тех, чья память до сих пор не увековечивалась, это увлечет народ и косвенным образом решит все основные проблемы удержания сильной власти. И племянника своего не ругайте и разрешите ему свадьбу по его доброй воле, он так сделан, лаисса, от природы. Я бы всех по именам назвал, но что-то с памятью моей стало после всех этих неудач в гагаузском эгрегоре…

«Какой племянник? С чего бы не дать ему жениться? Даже если он у меня есть?..» — Павел вспомнил, что все правнуки сношаря ему, Павлу, приходятся троюродными племянниками. Однако ж сколько родственников развелось, как только в императоры взяли, ох. Седая женщина все еще продолжала переводить:

— И не бойтесь того, кто приснится вам в головном уборе с козырьком. Побеседуйте с ним, он укажет путь.

«Еще буду я со всякими, которые в кепочках, ручкаться!..»

— И дайте пенсии непригодным к службе…

Женщина умолкла. Доходяга на тахте пробормотал что-то, быстро смолк.

— Сойду я тогда с седьмого неба, как Данила сын Филиппа, воссяду и судить буду, новое небо под землей устрою, чтобы почести себе собрать, лаисса-лаисса. Главное — побольше радеть!

Человек на тахте открыл глаза и окинул комнату почти погасшим взором. Вдруг взгляд его остановился на чем-то за левым плечом Павла, зрачки сузились, глаза расширились и полезли из орбит. На почти русском языке человек завопил не своим голосом:

— Поссай!.. Поссай Россию!.. — потом что-то забормотал, похоже, уже на никому неведомом языке, потому что женщина переводить не стала. Потом доходяга выпрямился и потерял сознание — а может, умер, — кто его знает. Павел обернулся. За плечом у него виднелась в отдалении только толстая старуха, бывшая Тонькина соседка по коммунальной квартире, которую ему сюда подселили с первого дня и про которую Тоня говорила, что она для Павла на утро памятного дня даже специально лимончик припасла. Чего нашел в ней плохого этот дохлый? И вдруг рассердился.

— Унести! — твердо сказал он, бросил на отключившегося ясновидетеля безразличный взгляд, других даже подобным не удостоил, встал и твердой походкой двинулся в свою комнату. Весьма растерянный Шелковников явно не знал — что делать, но почти сразу же бросился вслед за Павлом.

— Государь, — успел сказать он императору, который уже взялся за дверную ручку, — многие годы этот человек никогда нас…

— Дайте пройти, ваше высокопревосходительство, — сказал Павел ядовито и тут же понял, что наградил Шелковникова генеральским званием. Понял, что ругаться с этим толстым сейчас нельзя, понял, что тот не понял, что его произвели в генералы, и пояснил, — дайте пройти, генерал. У меня… мигрень, дорогуша.

Оглушив Шелковникова сразу тремя неожиданными титулами, Павел скрылся за дверью. Генерал же, наконец-то подлинный российский генерал — аншеф, что ли? побежал назад, к издыхающему полковнику. Авось тот еще что-либо интересное скажет. Как, к примеру, масонские дела повернуть нужно в разрезе имперских интересов?..

В гостиной Абрикосова он уже не застал. По требованию умеющего оставаться незаметным врача отходящий «полковник ясновидения» был немедленно унесен вместе со своей угловой тахтой, потому что умирать любил в домашней обстановке. Ливерий понимающе кивнул генералу — теперь и в самом деле генералу! — дворянину Шелковникову, с трудом переступая негнущимися ногами, удалился в свое гнусное министерство. Посреди гостиной же стоял почему-то не белый, как все последнее время, а довольно-таки багровый Аракелян, и перед ним — гордая, заложившая руки за спину Антонина.

— Товарищ генерал, она дала мне пощечину! — срывающимся голосом проговорил полковник.

— А это за Беллу Яновну, — твердо ответила Тонька, — она здесь в своем доме, и нечего мне выговоры делать, не обязана я ее под замком держать, времена теперь другие! — Шелковников догадался, что Аракелян, забывшись, по старой памяти решил сделать Тоньке втык за неправильное чередование, и т. д., и т. д., - сейчас, наверное, за допущение лица еврейской национальности к лицезрению Абрикосова. Ох, и послал Бог чуткого свояка! Пусть бы кюфту варил, это он умеет, а он все кашу да кашу…

— Товарищ Аракелян, — веско сказал генерал, нажимая на слово «товарищ», жалоба на старшего по званию наказывается по уставу. Это вам известно? — и, не глядя на полковника, чуть поклонился Тоньке и проносорожил к своему ЗИЛу. Из всего кортежа под окнами осталась одна только черная «волга» — аракеляновская. Опустела и гостиная. Битый полковник посмотрел вслед гордо покидающей поле боя Тоньке и тоже печально вышел прочь.

«Подумаешь, маршал, — с обидой подумал Аракелян про Антонину, и тут же поправил себя. — Ох, как бы не так, Игорек. Глядишь, будет у нее звание и повыше маршала. Черт ее дери, да ведь она, того гляди, попадет в императрицы! Какие тут выговоры! Идиот ты, Игорек, был, им и останешься, влипаешь из одной истории в другую, скорей бы уж домой, скорей к плите!..»

Домой Аракелян вернулся поздно, после одиннадцати, потому что еще заезжал на службу и давал неуверенный разнос бывшим подчиненным Углова, он был уверен, что они ни фига не делают, за это и устроил разнос, и, как выяснилось, не зря. На грозный вопрос — «Вы чем вчера занимались с без четверти восемнадцать до двадцать двадцать пять двадцать первого числа?» три оставшихся заместителя, наиболее ничтожные, стали жаться и ныть. Сам-то Аракелян числился первым заместителем, а второй, злобный Заев, уже был выдан семье в качестве пригорошни праха из старого московского крематория, так что ныли соответственно третий, четвертый и пятый замы; Аракеляну было совершенно не интересно, чем они тут занимались, а хоть бы свальным грехом, отчитались бы, чтоб домой умотать поскорей, но эти падлы сознались, что как раз в это время они пулю на троих расписывали. Даже время совпало, Аракелян заподозрил себя в развивающейся телепатии, даже лоб очень предчувственно заныл, но пришлось ждать, когда же эти гады объяснительную настучат. Не везет так не везет, но в четверть двенадцатого он все-таки переступил порог своей попугайной квартиры.

Наталья, видать, уже легла, Ираида ушла, но отчего-то на кухне торчал дед. Только этой стоячей бороды и недоставало полковнику для полноты сегодняшнего дня. Он-то надеялся хоть сегодня, после полученной пощечины, тестя не видеть, — а то вышла, почитай, уже пощечина номер два. На сушилке для тарелок сидел лиловый Пушиша и ощутимо ее оттягивал; несколько бокалов, которые позабыла на ней Ираида, грозили рухнуть, на что ара, конечно, плевать хотел, он-то летать умеет. Бокалы были хорошие, из подарков генерала, Аракелян бросился их спасать. Жалко все-таки…

— Слушай, Игорь, где Ромео? — спросил дед, тяжело глядя на полковника. Полковник не был дома двое суток, и откуда ему было знать, где старший сын проводит полночные часы? Но полковник вспомнил себя в восемнадцать и даже пораньше, а уж исходя из этого прикинул, где может обретаться старший сын.

— Эдуард Феликсович, ну загулял мальчик, ну увлекся… — и осекся. Взгляд деда стал свинцовым.

— Ромки нет в доме четвертый день! Ты, полковник безопасности, можешь обезопасить хотя бы собственного сына?

Аракелян похолодел: что-то и впрямь долго.

— А Тима что говорит?

— Да будет тебе, сынок, известно, что в пять часов я погрузил Наталью и трех младших в такси и отправил на дачу. Именно до понедельника, чтобы за это время ты из-под земли вынул Ромку живого и здорового! Мне что, звонить Георгию?

— Эдуард Феликсович, — сказал не на шутку запсиховавший полковник, — утром я подниму на ноги всех, кого возможно. Но я вас уверяю, что повода для волнений пока еще нет. Ромео не ночует дома не впервые, он не пьет — чего вы боитесь? Ну, увлекся девочкой…

— Де-е-е-вочкой… — передразнил его дед, — видел я этих девочек. Ох, не сидел ты, Игорек, не видел ты девочек… — дед встал, допил что-то со дна стакана и вышел из кухни, мягко все-таки хлопнув дверью.

Аракелян взволновался, но, в общем, не особенно. Смутные намеки на то, что старший сын, кажется, не слишком интересуется противоположным полом, он со стороны тестя уже слышал, но не верил им совершенно: в себе он таких склонностей никогда не чувствовал, откуда же им у сына появиться? Куда уж там Ромео делся — даже и не так важно, если б в действительно серьезную историю влип, то уже на всю Москву было бы слыхать, спастись Ромео может все-таки только силой отцовского имени, безусловно… или, черт возьми, дядиного — хотя такого до сих пор не было, за парнем, к счастью, большой смелости не числится. Так, загулял один раз в Гаграх, другой раз в Зангезуре, присылал телеграммы, когда деньги кончались… Но если уж влип, что, конечно, не исключено, то как бы не поставило это крест на папочкиной карьере… Впрочем, на ней и без того, кажется, пора крест ставить. Одна надежда на кухонную плиту. Плевать: даже если Ромка пришил кого-нибудь, Шелковникову он не абы кто, он ему племянник по жене. А Георгий, кажется, ухватил уже свою синюю птицу за хвост.

Синяя птица сидела прямо перед задумавшимся полковником. Сидела она на сушилке и нагло точила клюв о трубу центрального отопления. Отчего-то Пушиша не захотел последовать за своим воспитателем и предпочел общество Аракеляна. Тому было, в общем, наплевать, он привык. Он пытался понять — отчего судьба к нему столь немилосердна. Хотя, конечно, она же его и вылавливает из дерьма в последнюю минуту, когда он уж и вовсе бывает готов захлебнуться фекалиями. Ну, не рехнулся же он все-таки, как Углов, не отправился в урну, как Заев, не получил даже серьезного выговора за сегодняшнюю бестактность по отношению к старшей, тьфу, по званию. Даже, если глянуть назад, он сумел в общем-то первоклассно выполнить главную инструкцию Абрикосова, сумел ловить-ловить шпиона-телепортанта и всю преступную группу, и при этом все-таки сумел решительно никого не поймать! Дал возможность развернуться… М-да, как она развернется, да как влепит, показал бы он ей месяца три тому назад, а сейчас… М-да. Теперь у нас, как говорит Георгий, значит, социалистическая монархия будет. У него там теоретики все про эти обстоятельства, кажись, обосновали уже. Идеологом сам, что ли, будет? Или этот маленький Романов? Ничего, вариант не самый худой. Аракеляну импонировала жесткость Павла, его равнодушие и отнюдь не наигранные «железные коленки», которые самому полковнику всю жизнь давались на людях с таким трудом. Что там за странности сегодня говорил Абрикосов? Предикторы в России, значит, были и раньше, одну фамилию как будто приходилось до этого слышать. Какой такой Кудесник? А-а…

— Скажи мне, кудесник, любимец богов! — в восторге от собственной памяти громко выпалил Аракелян. Тут случилось нечто никак не предусмотренное: лиловый Пушиша встрепенулся, перепрыгнул с сушилки на стол и застыл перед полковником, топорща перья. Аракелян отшатнулся, жуткий клюв гиацинтового ары был раскрыт и целился полковнику в лицо. Вдруг Пушиша зашипел, как магнитофонная лента без записи, потом голосом второго аракеляновского сына, Тимона, произнес:

— Восемнадцатое марта. Дядя и отец беседуют после обеда, — потом попугай еще пошипел, щелкнул и произнес голосом Георгия. — Учти, Игорек, мы с тобой связаны теперь одной веревочкой, ты теперь монархист и попробуй хоть на самое короткое мгновение надумать что-либо иное, как я тут же возьму на себя воспитание твоих сирот… — и перебил сам себя его, Аракеляновым голосом: Георгий Давыдовыч, отрежьте мне обе руки и язык сию же минуту, если сомневаетесь… — и снова голосом Шелковникова: — То-то же. А что же ты мой шустовский? — Пушиша помолчал, потом раздался звон рюмок, бульк и двухголосый выдох, и снова собственное полковничье: — Ираида, кофе. — Потом голос Тимона произнес: — Сговор налицо. Конец. — Раздался щелчок: на сей раз просто Пушиша закрыл клюв.

Полковник сидел, окаменев, и думал отчего-то, что не зря Абрикосов евреев терпеть не может. Этот вот синий с его горбатым носом очень как раз похож на наглого цадика. «За что? — думал полковник. — Ведь все у мальчика было, ни в чем ему не отказывали. Значит, не зря парень вечно сидел с этим синим до лиловости нахалом. Значит, он решил, что попугай не хуже магнитофона. Если нужно, значит, на родного отца и на дядю досье подобрать». Первым движением полковника было — быстро сесть в машину и рвануть на дачу, а там выдрать Тимона так, чтобы на всю жизнь забыл играть в Павлики-Морозовы. Потом сдержался: на даче, кроме жены и Тимона, были еще и младшие, Зарик и Горик. Горацию только одиннадцатый год, нельзя его травмировать… Окончательно убитый полковник повторил проклятую фразу из Пушкина, и попугай послушно воспроизвел беседу от двадцать пятого марта, которая оказалась еще хуже прежней, тут уж просто Игорь и Георгий делили места в правительстве, и, что всего ужаснее, он, Игорь, что-то брякнул неуважительное про Павла Романова, а он его тогда еще и не видал! Чудовищное творение сына было обоюдоострым, оно могло разить в любом случае: и в том, если монархии не будет, и в том, если она будет! В случае, если власть после смерти косноязычного премьера захватит камарилья Заобского, — хотя Георгий и обещал, что тот от инфаркта очень скоро здоровье потеряет, — а с ним, значит, всплывет и ненавистный танковый маршал, тогда ему, Игорю, каюк, а Тимон выйдет сухим из воды. Если же — более чем вероятно — монархия будет, то и тут Тимочка папу ох как может прижать, мало ли чего наговорено в доме за последние месяцы… Убить проклятую птицу…

И вдруг в душе полковника настал покой. Даже гордость некая появилась за сына. Вот она, смена! Если будет у нас теперь законная социалистическая монархия, может быть, во всем теперь нужна будет как раз династийность? Как, в конце концов, должен был поступить настоящий пионер, — Тимон уже комсомолец, но неважно, — если его отец и дядя вступают в подобный сговор? Именно так! Пусть ему, еще мальчику, и непонятно, что монархия есть естественное развитие и продолжение социалистического строя, одновременно венец его и краеугольный камень. Он это еще только через несколько лет поймет. Но работает-то, сволочонок, как чисто! Мастерство записи какое! Тонкость дрессировки! Последнее, конечно, от деда взял мальчонка, ну, самое лучшее из наследственности по отцу, да и по матери! Все четверо сыновей всегда огорчали полковника своей скрытностью — и вот только теперь оценил он эту свою собственную наследную черту, очень, конечно, положительную. Чем-то еще остальные сынишки порадуют…

Полковник больше не психовал. Он сунул Пушише овсяное печенье из дедовых запасов и быстро прошел к себе в кабинет: искать запрятанную в самый дальний ящик секретера Елену Молоховец, полное издание 1904 года с факсимильным автографом автора; искать трехтомного «Повара-практика» Эскофье, издание 1911 года, другие подобные книги, особенно кое-что на армянском — все это он берег от попугаев как зеницу ока. Вообще у него была очень недурная кулинарная библиотека. И расширить ее в ближайшее время тоже нужно постараться. Он, Игорь Аракелян, не пропадет. У него все-таки есть талант. Неизвестно, как там у других, а у него — есть. Пусть у кого такая еще долма получится, это мы поглядим, понюхаем, идиоты могут даже дегустацию провести.

Кстати, Зарик великолепно жарит бастурму на открытом воздухе!