"Анна Монсъ (рассказы)" - читать интересную книгу автора (Лапушкин Георгий)

Карамба

Не в духе, ох, не в духе проснулся сегодня капитан Кид, проснулся чуть ли не в полдень, с больной головой, смутно помня вчерашнее. Он провел пятерней по волосам, прочистил себе глотку богохульством и сбросил ноги с койки. Сапоги глухо ударили об пол, покрытый роскошным, но в пятнах от вина и крови, ковром. Стол был усеян объедками и трубочной золой, объедки были и на полу, но все стаканы и кувшин из-под рома стояли в углублениях стола и мерно покачивались в такт кораблю. Качка была слабой, и Кид сразу понял, что это даже не зыбь, которая бывает в штиль, так качать может только в бухте — и значит они все еще стоят на якоре. Почему на якоре? Он ведь сам вчера приказал выходить из бухты, и так они уже застоялись, пока ремонтировали сбитую ядром мачту, пока обдирали днище и заново его смолили. Хорошо, что бухта обрывистая, не подберешься; но Испания близко, два крупных галеона у входа в бухту — и из нее уже не выйти. Может быть, они уже там? Но тогда почему так тихо, почему его не разбудили? Он глянул на дверь в каюту — как и положено, заперта на засов: Кид называл себя «старым морским волком», но только потому он дожил до старости, что даже упившись до чертиков, все же сохранял толику здравого смысла. Кроме того, он чуял, куда дует ветер — еще ни одно кренгование не обошлось без столкновения с командой — а в этот раз пока тихо, подозрительно тихо. Кид заглянул в кувшин — пуст. Он двинулся было к двери кликнуть помощника кока — тот был заодно и стюардом — но раздумал, пробрался вглубь своей тесной каюты, отогнул один из ковров, покрывавших все стены и увешанных пистолетами, турецкими кинжалами и кое-где пробитых пулями, достал из тайника бутылку редкого кипрского вина. Одним махом он отбил горлышко у бутылки, слил часть вина с осколками на пол, остальное бултыхнул в кружку и, морщась, выпил залпом. Он предпочитал ром. Все же в голове прояснилось, руки перестали дрожать. Капитан даже заметил солнечный зайчик у порога — и улыбнулся ему, как улыбнулся бы золотому пиастру. Тут же он сунул за пояс два пистолета (с кинжалом он и не расставался), тихо снял засов — и появился в проеме.

Да, стоящий в дубовом проеме на фоне затемненной капитанской каюты, низкорослый, но кряжистый, с медно-красным загаром, с кожей, насквозь просоленой и продубленой всеми ветрами, которым только думалось дуть между двадцатой и пятидесятой параллелью, с выцветшими до полного отсутствия всякого оттенка глазами, с руками, крепко упершимися в бока — а точнее, в пистолеты — этот человек мог внушать и страх, и почтение.

Кид видал всякое. Ни море с яркими бликами на гребешках волн, ни крикливые чайки, ни солнце, высоко поднявшееся над старым морщинистым утесом, ни свежий горько-соленый ветер — ничто не трогало его… но палуба! «Карамба!» — выматерился он, не в силах оторвать от нее взгляда; правая нога его, вытесанная из китового бивня, глухо постукивала, впиваясь в палубу. Поднявшись на мостик, он до конца оценил ситуацию: команда была пьяна. Вся. Эти сволочи валялись кучками и в одиночку, рожей вверх и рожей вниз, и меж ними в такт слабой качке лениво перекатывались, отливая боками, бутылки. Рулевой, перед которым, видно, картушка компаса завертелась, словно рулетка, закрутил в свою очередь колесо до отказа, да и повис на нем, запутавшись в ступицах. Задрав бороду к невидимым звездам, он смотрел куда-то на зюйд-ост.

Капитан медленно обвел взглядом окрестные скалы, усыпанные птичьими гнездами и пометом, потом, будто вспомнив о чем-то, резко перевел взгляд к выходу из бухты — от этого движения дернулась и закачалась серьга в его ухе — нет ли где галеонов? Галеоны были. Они маячили двумя темными черточками на горизонте. Капитан вскинул трубу, умело навел — и несколько секунд разглядывал корабли. Так и есть. Они. Одним движением он сложил трубу, сунул ее в карман — и снова обвел взглядом палубу. Ветер слегка окреп — и уже насвистывал в снастях. «Веселый Роджер» с мачты скалил зубы.

Что и говорить, дело обернулось скверно. Нужно было поразмыслить. Для этой именно цели капитан сходил за кувшинчиком рома, спустился в свою каюту, и закурил трубку. Обычно одного кувшина хватало для решения самого сложного вопроса.

Между тем ветер разошелся не на шутку, на волнах показались пенные барашки, на палубу полетели брызги. С борта пиратского судна свесилась повязанная платком голова с плоским носом, мутными глазами и двухнедельной щетиной. Вслед за головой появился мощный торс, обтянутый тельняшкой. Несколько минут ничего не менялось: Джонс, помощник капитана, пытался вспомнить, в каком же кабаке он вчера пьянствовал, и чем все это закончилось. Крепкий соленый ветер и горсть брызг помогли ему осознать, что он на корабле, что он уже два месяца, как на корабле и что капитан приказал вчера выходить в море. Повернув голову к выходу из бухты, Джонс убедился, что выходить уже поздно. Недолго думая — так как думать он вовсе не умел — Джонс прошел на мостик к рулевому — и выбил ему все зубы: надо же было что-нибудь сделать для поддержания порядка. На шум подошло еще несколько пиратов, один из них, чертыхаясь, поскользнулся на разлетевшихся зубах. Всем было любопытно, что будет дальше — но Джонс уже устал и запыхался. Пальцем он поманил двоих — и прошел на бак.

— Слышь, а может не пойдем?

— А что?

— Да ведь побьет, скотина…

— Чудак, если бы хотел, то и здесь бы побил… Ведь ты для него воруешь из общего котла?

— Ясное дело!

— Ну, так и не волнуйся, не будет он тебя бить. Потом только зарежет, чтобы все шито-крыто. Но не сейчас же!

И двое поплелись за Джонсом. На баке Джонс оглянулся, обхватил обоих бандитов за плечи и зашептал:

— Ша, урки, нас предали!

— Ну!?

Кивком головы Джонс показал на галеоны. Пираты посмотрели, но ничего не поняли. Хлопали глазами.

— Джентльмены, я вам скажу просто: Кидди выжил из ума — и из-за него мы попали в эту западню. Кто споил всю команду? — Джонс обвел рукой театральный полукруг, указав на команду, которая как раз в этот момент шумно перекатилась вместе с бутылками на другой борт, — а еда? Куда он дел всю солонину? Вам не надоело жрать одни макароны?! (Джонс говорил совершенно искренне. Когда он пропил все деньги, отпущенные на мясо, то так перебрал, что всю память отшибло, еле откачали его тогда.)

— А теперь он продал нас испанцам. Вот они у выхода, полюбуйтесь.

У пиратов троилось в глазах, пришлось им Бену Джонсу верить на слово.

— Итак, Кида нужно убрать — а еще второго помощника. Ты, Билли, берешь топор…

— А почему не он? Чуть что — сразу Билли!

— А потому что тебе сказали! — парировал второй пират.

— А ты у меня зато пятьдесят пиастров одолжил — и не вернул!

— Ну, так я же их пропил… — сказал другой, искренне удивившись.

Билли не нашелся, что ответить. Кончилось тем, что он взял топор и поплелся в сторону капитанской каюты.

Кид в это время допил весь ром — и в голове у него прояснилось. План его действий был прост:

1. Убрать Джонса, а то обнаглел.

2. Дать команде рому.

3. Поскольку команда пьяная в стельку, то ее следует предварительно протрезвить.

4. Дальше видно будет.

Не откладывая дела в долгий ящик, Кид пошел к выходу из каюты; тут то его Билли и хлопнул топором по лбу. Потом взял за штанину, волоком дотащил до борта — и вывалил капитана в воду. В воде мелькнул белый треугольный плавник акулы.

Второго помощника спустили в воду тем же манером. После этого Джонс достал из-за медной пушки ведерко с привязанной лохматой пеньковой веревкой, черпнул забортной воды — и смыл с палубы кровь.

«Аминь, — сказал Джонс, — а теперь пойдем будить остальных». Из того же самого ведра он сильными струями окатывал пьяниц; снова и снова подходил он к борту — и скоро вся палуба блестела под полуденным солнцем. Но когда он подошел к седому, с жидкими волосами и в темно-зеленых очках с маленькими стеклами, моряку, напоминающему скорее нищего или кота Базилио — тот поднял голову, уставился на него своими непрозрачными стеклами, и кротко сказал: «Не надо, Джонс, старый Пью проснется и сам. Меня никто никогда не заставал врасплох — ведь я не Кид!» — и он мерзко захихикал.

— Ну, старина, разве мы когда-нибудь ссорились! — буркнул Джонс.

— А что нам ссориться — будь я зрячим, я бы тебя живо спровадил за борт; а так — кому опасен старый слепой! — и он хихикнул снова. Джонс недовольно отошел. Слепого боялись все — и он в том числе, хотя себе он в этом не признавался. Пью слишком много знал и слишком много видел своими незрячими глазами. Никто из пиратов не верил до конца, что он слеп — хотя когда он снимал очки, всем было видно, что вместо глаз у него глубокие впадины, прикрытые ушедшими вглубь веками.

Тем временем трезвые и оробевшие пираты, ежась под свежим ветерком, собрались в кучку на баке. Заметив это, Джонс отправился туда же.

— Урки, — так начал он свою тронную речь, — капитана хватила кондрашка. Тут он сделал приличную паузу, и обвел всех глазами. Пираты свои глаза попрятали. — Он сказал, чтобы я был за него капитаном. Кто против? — продолжал Джонс. Молчание. — Единогласно. И по этому случаю я ставлю бочку белого вина!

Команда закричала: «Ура!» Новый капитан пришелся по вкусу.

Тут же бочка явилась на палубу, пробку вбили внутрь — и хлынувшее вино полилось в кувшины, кружки, горсти и просто в разинутые рты. Бочка опустела мгновенно. Пираты орали и матерились, даже слепой Пью отхлебывал из кувшинчика.

Пью этот был, между прочим, в своем роде достопримечательностью. Даже среди пиратов он слыл последним негодяем. А еще он любил побалагурить.

Так и теперь, когда он кряхтя поднялся, нащупал палочку (в которой хранился стилет) и прихрамывая поплелся к носу вдоль наветренного борта, матросы, что были потрезвее, двинулись за ним. Пройдя немного, Пью сел на фальшборт, облокотясь на ванты, и, задрав голову, некоторое время наслаждался ветерком и солнцем.

— А что, ребятки, — изрек он наконец, — много ли кораблей у выхода из бухты?

— Два, — ответил кто-то.

— Да, дети мои, когда Господь лишил меня глаз — он знал, что делал. Зачем глаза тому, кто видел уже все, что ему было отпущено увидеть? Если старый Пью вдруг слышит, что покойники градом посыпались за борт — значит, неладно что-то на корабле… Боится Джонс, что Кидди откупится его головой от Испанцев! … А вот Билли Бонс сопит мне в ухо, не иначе, как Билли чем-то озабочен. А что может заботить Билли? Украл из общего котла — и боится, как бы старый Пью не догадался. Черта с два. Тебе придется поделиться, дружище! — И здоровенный пират густо покраснел, трусливо бегая глазами, под хохот остальных разбойников.

— Ведь вот он, человек, — продолжал Пью, — того и гляди испанцы пустят всех на дно — а он знай гребет под себя. Он и на дне морском, пока жив, будет карманы набивать пиастрами. Помяните мое слово, всех, всех вас на дно утянет золото! Нет бы о душе подумать, да грехи замолить! — и Пью воздел руки к небу. Пираты начали вздыхать, кое-кто даже пустил слезу.

— И вы вот небось думаете, — продолжал Пью, — ишь, врет старый хрыч! У самого грехов-то — на всех станет! Так, что ли? Ладно, знаю, что так. А что ж делать? Так уж на свете повелось, дети мои, кто самый первый вор — тот учит других не красть! — И Пью хихикнул. — А может, оно и верно, а? Кто сам мерзок — тот знает, что такое мерзость — а вам, скотам, этого и знать не дано. Кто уж опустился до глубин, так что мерзее и некуда — тот только может знать, что такое свет и чем он от темноты отличается!

— Ну, не так, скажете? — команда сопела в ответ. Что она могла сказать? Ведь мир искони делится на людей, что треплются, не зная, о чем — и на команду, что слушает, не слыша. Да и как может быть иначе? Не любят люди думать о печалях — но лишь во многоей скорби может быть толика мудрости.

— И умножающий познания не унимает скорби — зато нередко прибавляет в равнодушии… — бубнил старый Пью. Когда-то он и в самом деле читал святое писание — но не стремился точно передать его содержание. Зачем? Главное, чтобы слова нанизывались одно за другим, да звучали похоже. А смысл… В нем ли суть? В любых словах, в приключенческом рассказе и в философском трактате заключена своя мелодия — и лишь она непреходяща; лишь она есть суть и смысл… Все же прочее — лишь повод для спора.

Долго еще старый Пью пудрил всем мозги. Джонс следил за ним взглядом заряженного дробовика.

— Что за ахинею он несет? — думал он, — Какую-то скорбь приплел. Сказал бы просто, что ему новый капитан не нравится! Бурча себе под нос, Джонс поплелся к капитанскому мостику.

На мостике однако кто-то был. Если быть точным, то там был капитан Кид. Джонс, конечно, немного опешил. Еще свеж был в памяти гулкий всплеск и белый плавник метнувшейся акулы — и вот на тебе… На всякий случай Джонс отошел подальше и встал у мачты, ежась от посвежевшего ветра, который насвистывал все громче, закручиваясь в вихри, подхватывая соленые брызги. «Веселый Роджер» тоже попадал в вихрь, тогда он начинал развеваться, хлопать, казалось, что челюсти у него ходят вправо-влево. «Не к добру, не к добру он так разошелся, — хмуро бормотал Кид, поглядывая вверх, — я давно заметил, когда «Веселый Роджер» скалит зубы — быть беде.» И он сгорбившись, тяжело ступая прошелся по мостику, сел на бочку и задумчиво закурил трубку. Вернее, просто вид принял задумчивый. Он ведь видел краем глаза Джонса и думал: «Пусть помучается, скотина!» Докурив, выколотил трубку о край бочки, ветер подхватил серую пудру, крошки табаку — и понес прямо на рулевого, который отчаянно морщился, тер глаза не осмеливаясь и пикнуть — уж он-то хорошо знал своего капитана. Но вот Кид поднялся, обвел взглядом горизонт, и, широко и прочно уперев свои ноги в палубу, рявкнул:

— Джонс!

— Да, сэр, — отозвался помощник, подозрительно бегая глазами.

— Джонс! Всех на палубу. Сабли, кинжалы, мушкеты, абордажные крючья — все наверх. Сложить в кучи на носу и на баке. Да, а самое главное…

— Пороху?

— Рому, дурень! — заржал Кид. Ржал он безобразно, привизгивая, так что мороз по коже, — мозги чтоб промыть! — и он заржал снова.

— Дело говорит, — сказал один из пиратов, — коли хлебнешь в меру, то акула — и та не тронет, морду отворотит — и мимо…

Но тут Кид внезапно, безо всякого перехода перестав смеяться, бросил на него свой взгляд, вдавил этим взглядом в палубу — и растер, словно потухший бычок. Капитан не любил комментариев. Потом он обратил свои глаза на Джонса и негромко сказал: «Быстро!» Слова Кида обычно оказывали сильное действие. Бывалый матрос побледнел, как морская пена, и, как пуля, заброшенная из пращи, помчался выполнять приказание.

— Да, черт возьми, ром и абордажные крючья — вот что мне нужно в этой жизни! — сказал Кид и поплелся в свою каюту — опохмеляться. На ходу он буркнул, чтобы ставили паруса и двигали прямо на галеоны. Дурак рулевой разинул было пасть, чтобы спросить что-то, пришлось заткнуть ее кулаком. Капитанский кулак крепости был необыкновенной — так жилист, так просолен и просмолен, что даже острые обломки зубов, брызнувшие во все стороны, не причинили ему вреда. Кид вытер кулак о штаны и проследовал в каюту.

Между тем на палубе все шло своим чередом. Раскладывали заржавевшие, в паутине, крючья, снимали черные, прогнившие чехлы с позеленевших пушек, вытряхивали из их стволов пыль и окурки. Два пирата откупорили на палубе бочку рому, и каждый, кто хотел, выпивал черпачок-другой.

Корабль, покачиваясь при порывах ветра, ходко двигался к горловине бухты, выделяясь на фоне неба черными, отполированными временем крестами мачт. Было тихо, иногда пронзительно закричит чайка — и снова тишина. Порывистый, тревожный ветер. В такую погоду всегда хочется выпить — и пираты пили. Корабль не добрался еще до выхода из бухты, как команда снова была пьяна вдребезги.

Наверное, нелогично протрезвлять команду для того, чтобы снова ее напоить — но что в нашем мире есть Логика? Не заплатка ли это на худом борту корабля жизни?! — Сколько ни ставь заплат — а вода все сочится и сочится…

Однако драматический момент близился. Внезапно расступились скалы, выход из бухты размахнулся на полгоризонта, брызнуло солнце сквозь влажную полуденную дымку. Корабль рывком положило на борт, окатило водой и морской пеной, а когда он стал тяжело выпрямляться, резко прибавив ход, ветер засвистел в такелаже, швыряя на палубу брызги и срывая пену с гребней волн. Валы тяжело, зловеще дробили свет солнца и ритмично и мощно качали корабль, его надутые и часто-часто трепещущие паруса напоминали напряженные до предела мышцы, от мокрой палубы пахло смешанным запахом иодистой морской воды и разлившегося рома.

Очень скоро галеоны перестали казаться черточками, видны были их мачты без парусов. Они здорово смахивали на кладбище. Плавучее кладбище на горизонте. Пиратский корабль, накренившись на правый борт, полным ходом шел точно в бок ближайшему галеону, так что Нептун под его бушпритом смотрел прямо в жерла Испанских пушек, и, то выныривая из воды, то снова зарываясь в пену, казалось, грозил своим трезубцем. Пронзительно кричали чайки.

И вот, когда до галеонов оставалось не больше мили, ветер начал стихать. Исчезла дымка, словно ненужная декорация. Исчезли чайки. Висящее в зените солнце дробилось на гребнях присмиревших волн. Откуда-то залетевшая ворона болталась над реями и иногда каркала, скорее испуганно, чем зловеще. Испанский корабль высился во весь рост, видна была каждая пушка, каждая снасть, видны были дымящиеся фитили в руках комендоров. Все это созерцал вышедший из каюты Кид, который стоял у левого борта, сложив руки на груди и тяжело навалившись на свою костяную ногу. Трубка, которую он держал в зубах, ярко и зло тлела на ветру, бросая дым и искры. Пиратский корабль шел теперь слегка под углом к галеону, полуобернувшись к нему левым бортом, чтобы удобнее было стрелять. Курс его упирался точно в грот-мачту, до которой оставалось не более двухсот футов — но ни Кид, ни капитан галеона, который был теперь виден во весь рост, не отдавали приказа стрелять, с холодной ненавистью смотря друг на друга. Все молчали. Слышно было, как хлопает заполаскивающий парус, как трещат фитили в руках пушкарей. Взгляд терялся и путался в черных крестах мачт. Вражеский капитан виден был во весь рост, ясно, до малейшей пуговки; видны были резные завитки на рукоятке его шпаги, брызги крови на кружевных манжетах, холодные глаза. Его утонченная, осмысленная жестокость цивилизованного человека резко контрастировала с привычной, как ежедневная порция рому, жестокостью пирата. Корабли разделяло уже лишь сорок футов, но капитаны по какой-то странной прихоти все еще не отдавали приказания стрелять. Вот бушприт пиратского судна навис над палубой врага. Между капитанами уже было не более десяти футов. Молча, опершись на банники смотрели друг на друга комендоры. Было тихо. Наконец нос пиратского судна мягко, без единого толчка, впился во вражеский борт. Стрелять было невозможно — пушки смотрели друг в друга. Пиратский корабль не дрогнув, не замедлив движения, все также неуклонно двигался вперед, и нос его уже упирался в грот-мачту, бушприт уже свисал над водой по ту сторону галеона. Было тихо, лишь иногда глухо и испуганно каркала ворона. Вот капитаны встретились взглядами, оказавшись друг против друга на расстоянии трех футов — и с этого момента расстояние между ними стало увеличиваться. Нос пиратского судна дошел уже до другого борта галеона; вот он, в полной тишине, прошел сквозь него — как нож сквозь масло — но капитаны даже не двинулись — и взгляды их уже не могли скреститься.

Наконец, пиратское судно полностью прошло сквозь галеон и теперь все так же медленно двигалось вперед, все так же летели искры из капитанской трубки, все так же Нептун, то погружаясь в пену, то выныривая из нее, казалось, грозил всему горизонту, и все так же покачивался на волнах галеон, четко вырисовываясь на бесцветном небе черными крестами мачт. Впечатление портила ворона, которая, пытаясь сесть на рею, складывала крылья — но тут же проваливалась, начиная барахтаться в воздухе. Она была единственным живым секундантом на этой дуэли призраков.

Наконец, капитан галеона с силой швырнул в ножны шпагу, на которую опирался все это время.

— Поднять паруса. Они идут в другое полушарие, как обычно. Встретимся там. Рано или поздно, но они от нас не уйдут. Пошевеливайтесь!

В то же мгновение заговорил капитан Кид:

— На руле, два румба право. Идем к мысу Горн.

И капитан, медленно и тяжело ступая, прошел в свою каюту.

И, как и тысячелетие тому назад, корабль, накренившись на правый борт, тяжело шел вперед, то выныривая, то снова зарываясь носом в пену.