"«Встать! Сталин идет!» Тайная магия Вождя" - читать интересную книгу автора (Баландин Рудольф)

Глава 3 КОНФЛИКТ С «ДЕМОНОМ РЕВОЛЮЦИИ»

А вслед героям и вождям Крадется хищник стаей жадной, Чтоб мощь России неоглядной Размыкать и продать врагам! Сгноить ее пшеницы груды, Ее бесчестить небеса, Пожрать богатства, сжечь леса И высосать моря и руды. Максимилиан Волошин

Итак, в начале 1920-х годов преемником Ленина оказался Сталин. Почему? Разве не рекомендовал Ленин поставить во главе партии кого-нибудь другого? Как получилось, что это ленинское «завещание» не было выполнено?

Для партии большевиков Владимир Ильич был, что называется, харизматическим лидером. Каким же образом удалось Сталину преодолеть его запрет? Почему не избрали Троцкого? Он ссылался на то, что не подходил он по «национальному признаку». Но ведь Джугашвили был ничуть не более генетическим русским, чем он. А в руководстве и активе партии евреев было многовато, и это никого не беспокоило.

Предположим, Марк Алданов отзывался о Сталине несравненно уважительней, чем о Троцком. Однако мнение писателя было высказано уже в период правления Сталина, и вдобавок оно отражало личное мнение одного из эмигрантов, не более того. А в Советской России во время Гражданской войны и сразу после нее гремело имя Троцкого, почти так же часто и громко, как Ленина. О Сталине знали сравнительно немногие, а сторонников у него и вовсе было мало.

И вдруг его выбирают Генеральным секретарем ВКП(б)! Не чудо ли это? Или сыграло роль какое-то поистине магнетическое, как выражались тогда, воздействие его личности? А может быть, сказалась и магия его имени? В критический период, теряя бесспорного лидера, под угрозой разброда и шатаний невольно отдашь предпочтение тому, кто зовется Сталин.


Стиль и личность

«Стиль — это человек», — сказал знаменитый французский естествоиспытатель XVIII века Бюффон, отличавшийся изящным стилем. Правда, он при этом не претендовал на психологическую премудрость, а просто отметил, что в стиле проявляются личные качества, тогда как идеи являются достоянием многих.

Тем не менее по стилю есть возможность судить о некоторых чертах характера человека и даже, отчасти, его эпохи.

Вот, к примеру, высказывание талантливого писателя, получившего европейское признание и считавшегося мастером художественного слова:

«Стиль большевистской эпохи — в мужестве, в сдержанности, он полон огня, страсти, силы, веселья. На чем можно учиться? Посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, со словом нам надо».

Так утверждал Исаак Бабель на Первом съезде советских писателей в 1934 году.

Не обязательно принимать его восхваления за чистую монету. Как там ни говори, а уже начинался культ Сталина. И все-таки вряд ли Бабель сильно или отчасти покривил душой. Зачем ему это надо было бы делать? В угодничестве и лицемерии никто его не уличал. А в его «Конармии» образы легендарных буденновцев так реалистичны, что их командарм потом от обиды и злости, говорят, ответил на вопрос, знает ли он, кто такой Бабель: «Это смотря какая бабель».

Можно ли согласиться с Исааком Эммануиловичем, или он просто был то ли запуган (хотя не был трусом), то ли поддался гипнозу культа личности Сталина (хотя обладал ясным умом)? Мне кажется, с ним нужно, хотя бы отчасти, согласиться. В то время как в революционном угаре некоторые партийные ораторы выражались многословно и с мишурным блеском, Сталин предпочитал деловой тон. Хотя при случае умел писать и в другом стиле.

Французский писатель Анри Барбюс так высказался о выступлениях Сталина: «Он никогда не старался превратить трибуну в пьедестал, не стремился стать «громовой глоткой» на манер Муссолини или Гитлера, или вести адвокатскую игру по типу Керенского, так хорошо умевшего действовать на хрусталики, барабанные перепонки и слезные железы слушателей; ему чуждо гипнотизирующее завывание Ганди».

Немецкий писатель Лион Фейхтвангер пояснял причины особенностей сталинского стиля: «Так говорит Сталин со своим народом… Его речи очень обстоятельны и несколько примитивны; но в Москве нужно говорить очень громко и отчетливо, если хотят, чтобы это было понятно даже во Владивостоке. Поэтому Сталин говорит громко и отчетливо, и каждый понимает его слова, каждый радуется им, и его речи создают чувство близости между народом, который их слушает, и человеком, который их произносит».

Тут стиль писателя подобен сталинскому (хороший литературный прием). Важно подмечено, хотя и не вполне определенно подчеркнуто, доверительное отношение Сталина к слушателям и читателям. Его стиль не был нарочитым. Его определяли особенности личности. Ведь Сталин всегда меньше всего думал о собственных интересах. Он был не столько «прирожденным атаманом», как считал Алданов, сколько борцом за идею, можно даже сказать, народным вождем. Именно народным, а не возвышающимся на трибуне над толпой, как «большой начальник».

Лев Давидович в этом отношении вел себя иначе. Он порой упивался собственным красноречием и стремился зажечь толпу пламенными лозунгами; как теперь говорят, «завести».

О литературном даровании Троцкого Алданов отозвался так: Троцкий вдобавок „блестящий писатель" — по твердому убеждению людей, но ничего общего с литературой». Он привел несколько «перлов» этого писателя. После покушения Каплан Троцкий воскликнул: «Мы и прежде знали, что у товарища Ленина в груди металл!» Или такое революционное восклицание, достойное героя Салтыкова-Щедрина: «Если буржуазия хочет взять для себя все место под солнцем, мы потушим солнце!» или образец сарказма: «империалистическое копыто г. Милюкова».

«Клише большевистской типографии, — пишет о Троцком Марк Алданов, — он умеет разнообразить стопудовой иронией: "В тех горних сферах, где ведутся приходно-расходные книги божественного промысла, решено было в известный момент перевести Николая на ответственный пост отставной козы барабанщика, а бразды правления вручить Родзянко, Милюкову и Керенскому"». (С такими ужимками политик описывает весьма непростое и чрезвычайно важное историческое событие — отречение царя и переход власти к Временному правительству!)

Можно добавить несколько из многих возможных подобных примеров. «Ленин безошибочно подслушал нарастающий напор истории на буржуазию», и в результате «ей неизбежно придется „лопаться по всем швам"». «На фронте политические отделы рука об руку с заградительными отрядами и трибуналами вправляли костяк в рыхлое тело молодой армии».

Писатель-эмигрант Марк Алданов презрительно назвал его: «Великий артист — для невзыскательной публики. Иванов-Козельский русской революции».

Безусловно, далеко не всегда Троцкий допускал такие ляпы. Писал он, в общем-то, неплохо. Оценка его литературного таланта зависит от принятого критерия качества. Кому-то могут понравиться и приведенные выше его высказывания.

Дело не в «отдельных недостатках». Сравнение стилей Сталина и Троцкого помогает понять, почему основная масса членов партии, не обладающая массовой психологией толпы, легко поддающейся эмоциям, а склонная к рассудительности и здравому смыслу, предпочитала видеть своим вождем после Ленина не Троцкого, а Сталина.

В конце 1927 года Алданов, ненавидящий большевиков, признался, что ему крайне трудно писать о них объективно; и дальше о Сталине: «Скажу, однако, тут же: это человек выдающийся, бесспорно, самый выдающийся из всей ленинской гвардии».

Правда, эта верная оценка дана уже после того, как Сталин, находясь на высоком посту, доказал на деле свой государственный ум. Но остается вопрос: почему все-таки еще при жизни Ленина и несмотря на его мнение на съездах партии Генеральным секретарем избирали Сталина?

Можно предположить, что это связано главным образом с тем, что основную массу делегатов представляли кадры, за подбор которых отвечал Сталин. Они могли быть ему благодарны или даже преданны. Им, вдобавок, нравился стиль выступлений его, а не Троцкого.

Однако Сталина поддержало в 1922 году большинство членов ЦК партии, Политбюро. Среди них преобладали старые большевики-ленинцы, а вовсе не ставленники Сталина. Чем объяснить их выбор? Ведь они должны были постараться выполнить завет Ленина о замене Генерального секретаря. Как можно было ослушаться прославляемого, хотя и тяжелобольного вождя?!


Лениниана Троцкого

Одна из загадок ленинской личной записки Сталину по поводу ссоры последнего с Крупской и закрытого письма съезду партии (так называемого «завещания Ленина») связана с тем, что эти документы, несмотря на запрет Ильича, сразу же стали известны некоторым членам Политбюро. Напомним, что Ленин из-за тяжелой болезни диктовал записку и письмо.

Мог ли Троцкий использовать упомянутое письмо к съезду и конфликт Крупской со Сталиным в своих интересах? Кому-то может показаться, что вопрос этот звучит кощунственно по отношению к прославленному деятелю Революции и Гражданской войны, павшему жертвой сталинских репрессий. Тем более что Лев Давидович посвятил Ленину немало своих работ, отзываясь о нем в самых возвышенных тонах.

Судя по всему, Троцкий знал о том, что Ленин в своем письме поставил его на второе место после Сталина и указал на его серьезные недостатки как руководителя. Не потому ли он утверждал в 1925 году: «Никакого „завещания" Владимир Ильич не оставлял, и сам характер его отношения к партии, как и характер самой партии, исключает возможность такого „завещания"». По его словам, «под видом „завещания" в эмигрантской и иностранной буржуазной и меньшевистской печати упоминается обычно (в искаженном до неузнаваемости виде) одно из писем Владимира Ильича, заключавшее в себе советы организационного порядка».

Да, юридически оформленного завещания не было и не могло быть, ибо власть в Советском государстве не передавалась по наследству. Ленин в этом письме не предлагал кого-то на свое место, но лишь кратко характеризовал некоторых партийных лидеров. Но обстоятельства сложились так, что тяжелая болезнь, а затем смерть прервали деятельность вождя. Его последние работы оказались, по сути, именно завещанием.

Почему же Троцкий не пожелал этого признавать? По-видимому, ему не понравился отзыв о нем Ленина. Лев Давидович искренне верил в свое призвание как единственного достойного преемника на роль вождя мирового пролетариата. Так думали и некоторые влиятельные большевистские лидеры.

На исходе Гражданской войны А.В. Луначарский с восторгом отозвался о талантах Троцкого и признал кое в чем его превосходство над Лениным: «Не надо думать, однако, что второй великий вождь русской революции во всем уступает своему коллеге; есть стороны, в которых Троцкий бесспорно превосходит его: он более блестящ, он более ярок, он более подвижен…

Когда происходит истинно великая революция, то великий народ всегда находит на всякую роль подходящего актера, и одним из признаков величия нашей революции является, что Коммунистическая партия выдвинула из своих недр или позаимствовала из других партий, крепко внедрив их в свое тело, столько выдающихся людей, как нельзя более подходящих к той или другой государственной функции.

Более же всего сливаются со своими ролями именно два сильнейших среди сильных — Ленин и Троцкий».

Тут фигуры расставлены как на шахматной доске. Две наиглавнейшие. Бесспорные лидеры. Хотя некоторые комплименты в адрес Троцкого могут вызвать улыбку: более блестящ, ярок, подвижен, да еще и подходящий актер для своей роли. Последнее, конечно же, сказано в переносном смысле, но в сочетании с первыми качествами выглядит как признание в человеке не столько политика и деятеля, сколько актера и демагога.

Луначарского восхищает его ораторский талант: «Эффектная наружность, красивая широкая жестикуляция, могучий ритм речи, громкий, совершенно не устающий голос, замечательная складность, литературность фразы, богатство образов, жгучая ирония, парящий пафос, совершенно исключительная, поистине железная по своей ясности логика — вот достоинства речи Троцкого».

Такое впечатление производил Лев Давидович на многих своих поклонников. В связи с этим интересно и полезно обратить внимание на реакцию других людей, представителей более или менее значительной части русского народа.

В декабре 1918 года А.Л. Ратиев пришел на объединенное собрание Курского партактива. Зал бывшего Дворянского собрания был переполнен. На сцене полукругом выстроились в два ряда люди. Вышли два военных стенографа. Каждый сел за свой стол, положив перед собой бумагу, карандаши и наган. Напряжение росло. Наконец в центре сцены появился Председатель Реввоенсовета Республики Троцкий: наглухо застегнутая тужурка, бриджи, хромовые сапоги, пенсне. Начал долгую речь. Говорил о международном положении. Перешел к внутреннему положению. И тут перешел на крик:

— Чем компенсировать свою неопытность? Запомните, товарищи, — только террором! Террором последовательным и беспощадным! Уступчивость, мягкотелость история никогда нам не простит. Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, который, если понадобится, сможет уничтожать десятками тысяч. У нас нет времени, нет возможности выискивать действительных, активных наших врагов. Мы вынуждены стать на путь уничтожения, уничтожения физического всех классов, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти…

Есть только одно возражение, заслуживающее внимания и требующее пояснения. Это то, что, уничтожая массово, и прежде всего интеллигенцию, мы уничтожаем и необходимых нам специалистов, ученых, инженеров, докторов. К счастью, товарищи, за границей таких специалистов избыток. Найти их легко. Если будем им хорошо платить, они охотно поедут работать к нам…

По заверению Ратиева, он предельно точно передал слова Троцкого. Но так или иначе, основной посыл революционного террориста был, безусловно, таким.

Еще одно свидетельство. В газете «Киевлянин» 13 сентября 1919 года был опубликован очерк «Так было», рассказавший о митинге в честь приехавшего летом в город Троцкого. Автор очерка Т. Глуховцева (псевдоним) высказала субъективное и, возможно, не во всем справедливое мнение.

«Грозно заворчал подъехавший автомобиль, и через минуту, в сопровождении свиты, быстро поднялся по ступенькам сутулившийся еврей с густой, черной бородой. Тип портного из маленького провинциального городка черты оседлости…

Громко и отчетливо заговорил он о вреде партизанщины, о необходимости создать регулярную армию, о Деникине — прискучившие фразы, примелькавшиеся уже на столбцах красных газет… Я уже собиралась уйти, как неожиданно новые интонации металлически зазвучали в его голосе и остановили меня. Троцкий заговорил о тыле, о необходимости борьбы с теми, кто «против нас». С каждой фразой крепчал голос и дошел до крика, временами хрипло гортанного. Бешено зажестикулировали угрожающие руки, и, как чудовищные птицы, заметались по залу призывы ненависти и бились в закрытые окна, за которыми в розовых лучах умирал день. Неузнаваемо изменилось лицо: хищно выдвинулась нижняя челюсть, горевшие глаза как-то вышли из орбит, точно повисли в воздухе. Не портной из маленького города черты оседлости, — перед толпой стоял фанатик-изувер, носитель веками накопившейся мести и ненависти, призванный осуществить двухтысячелетнюю мечту.

"Чиновники, лакеи старого режима, судейские, издевавшиеся в судах, педагоги, развращавшие в своих школах, помещики и их сынки-студенты, офицеры, крестьяне-кулаки и сочувствующие рабочие — все должны быть зажаты в кровавую рукавицу, все пригнуты к земле. Кого можно — уничтожить, а остальных прижать так, чтобы они мечтали о смерти, чтобы жизнь была хуже смерти…"

Не речь, — это были дикие конвульсии ненависти, и если бы он упал сейчас мертвым, я бы не удивилась…

Так было. В огромном русском городе — матери русских городов, перед многосотенной толпой шла жгучая проповедь «русского погрома» — потому что к перечисленным категориям принадлежали только русские, и запуганные пулеметами люди — молчали. Я взглянула на стоявшего рядом рабочего. Понимают ли они, что происходит?

Сурово смотрело пожилое лицо, низко хмурились нависшие брови.

— Царь иудейский, — коротко и резко бросил он мне, отвечая на безмолвный вопрос, и вышел из зала.

Конец июля и август были самыми кровавыми для нас. Троцкий сделал свое дело».

Проницательный взгляд легко обнаружит в тексте признаки «русского великодержавного шовинизма». Но ведь речь идет не о еврейском народе, а лишь о его представителе и, возможно, не из числа лучших. И ведь данный «царь иудейский» господствует вовсе не над Иудеей или соплеменниками, а над Россией и русскими (добавим и малороссов, белорусов, в принципе ничего не изменится).

Можно возразить: Троцкий — интернационалист, а не сионист или еврейский шовинист. Автор этого не поняла, не осознала, оставаясь в плену национальных предрассудков.

Отчасти это верно. Именно отсутствие в программе большевиков идей великодержавного шовинизма помогло им победить белогвардейцев на российских окраинах (включая Украину). Но так уж получилось, что Троцкий обрушился именно на представителей «коренной нации», хотя имел в виду разжигание не национальной, а социальной розни.

К народным массам Троцкий не питал ни любви, ни уважения. Он всегда вел себя как индивид, стоящий над толпой. Другое дело — отношение к Ленину. Тут Лев Давидович не скупился на красивые выражения. Вот, к примеру, выдержки из его речи на заседании ВЦИК 2 сентября 1918 года после покушения на Ильича:

«Какое счастье, что все, что мы говорим и слышим, и читаем в резолюциях о Ленине, не имеет формы некролога. А ведь до этого было так близко…

…В эти трудные часы, когда русский рабочий класс на внешнем фронте, напрягши все силы, борется с чехословаками, белогвардейцами, наемниками Англии и Франции, наш вождь борется против ран, нанесенных ему агентами тех же белогвардейцев, чехословаков, наемниками Англии и Франции. Тут внутренняя связь и глубокий исторический символ!…

О Ленине никто не мог сказать, что в его характере не хватает металла; сейчас у него не только в духе, но и в теле металл, и таким он будет еще дороже рабочему классу России…

Каждый дурак может прострелить череп Ленина, но воссоздать этот череп — то трудная задача даже для самой природы».

Эти ораторские перлы смахивают на пародию или скрытую иронию, если не на пустозвонство.

Ссылка на близость некролога производит странное впечатление. Не менее странное выражение: «вождь борется против ран». Как можно бороться против ран? Если — с ранами, то и вовсе скверно звучит. А сколько агентов разных стран наносило вождю раны! Даже удивительно, что их всего две. Упомянуты всякие враги, кроме тех, кого сразу же с подозрительной оперативностью назвал Свердлов как покушавшихся: левые эсеры.

Железная логика присутствует в мысли о том, что чем больше металла в теле вождя, тем он дороже рабочему классу. Тут, правда, не совсем ясно, кто подорожает (вождь) или что (металл). Но как-то делается не по себе, когда вспомнишь, что оратор намекает на пули, всаженные в живое тело с целью убийства. Неужели мало двух?

Тонко подмечено, что любой дурак, была бы охота, может прострелить череп Ильича. Вроде бы дураков маловато, вот и не прострелили. А какая глубокая мысль о воссоздании черепа Ильича силами природы! Хотя в данном вопросе природа вообще выглядит беспомощной. Ей не под силу сотворить точную копию черепа не только гения, не только гоминида или, на худой конец, низшего примата, но и лягушки или рыбы. Она обходится без штампованной продукции. А вот Троцкий, как видно, без штампов обойтись не мог, а использовал их подчас невпопад.

Причина, как мне представляется, в неискренности оратора. Удрученный горем или потрясенный неожиданным известием человек нередко несет нескладную околесицу. Это понять и простить нетрудно. Но когда говорят излишне красиво и цветисто, в этом видится привычка к ораторским приемам, рассчитанным на толпу, не склонную к размышлениям.

Но может быть, в данном случае Льву Давидовичу отказало вдохновение? Тогда обратимся к его докладу на VII Всеукраинской партийной конференции 5 апреля 1923 года. Он заговорил о болезни Владимира Ильича. Обронил свежую мысль: «Создать гения нельзя даже и по постановлению могущественнейшей и дисциплинированной партии…» (будто кто-то уверен, что гениев производят по мудрым постановлениям, да еще усилиями могучей и дисциплинированной партии, а не каким-нибудь доисторическим способом).

Затем оратор успокоил: «…но попытаться в наивысшей мере, какая достижима, заменить его во время его отсутствия можно: удвоением коллективных усилий. Вот теория личности и класса, которую в популярной форме политруки излагают беспартийному красноармейцу».

Остается только пожалеть беспартийного красноармейца, которого потчевали подобными теорийками.


Двуличный Лев

Луначарский, восторженный почитатель ораторского таланта Троцкого, откровенно признал: «К искусству отношение у него холодное, философию он считает вообще третьестепенной, широкие вопросы миросозерцания он как-то обходит, и, стало быть, многое из того, что является для меня центральным, не находило в нем никогда никакого отклика. Темой наших разговоров была почти исключительно политика».

Учтем и такие его замечания: «у Троцкого был сухой и надменный тон»; «Троцкий — человек колючий, нетерпимый, повелительный»; «Троцкому очень плохо удавалась организация не только партии, но хотя бы небольшой группы»; «даже немногие его личные друзья… превращались в его заклятых врагов». Перед нами предстает весьма ограниченная, но чрезвычайно самодовольная, самовлюбленная, вдохновенно болтливая личность.

Уже одно это заставляет предполагать, что по отношению к партии большевиков и лично к Ленину Троцкий был прагматиком: использовал удачно подвернувшуюся конъюнктуру для возвеличивания самого себя и проведения «мировой революции». В ней предполагал использовать русский народ в качестве «горючего материала», а плодами ее должны были воспользоваться какие-то другие народы или один, избранный.

Полезно вспомнить некоторые высказывания Троцкого в адрес так превозносимого им вождя и учителя. Из письма грузинскому меньшевику Чхеидзе: «Каким-то бессмысленным наваждением кажется дрянная склока, которую систематически разжигает сих дел мастер Ленин, этот профессиональный эксплуататор всякой отсталости в русском рабочем движении… Все здание ленинизма в настоящее время построено на лжи и фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения».

Впрочем, Ильич не оставался в долгу, прилепив мастеру красноречия кличку «Иудушка», называя его: «проходимец», «шельмец», «подлейший карьерист». Но в конце концов и тот, и другой с периода подготовки и осуществления Октябрьского переворота стали соратниками. Как опытные политики они умели идти на компромиссы.

Безусловно, мнения людей меняются со временем. На нашей памяти сколько раз одни и те же люди непомерно восхищались вождями, а при смене руководства поносили прежних кумиров, изливая свои восторги в адрес новых. Некоторые умельцы ухитрились проделать подобный трюк, своеобразное политическое сальто-мортале четырежды (от Сталина до Горбачева), а то и пять раз.

Подобные чемпионы возникли уже после Троцкого, который, надо отдать ему должное, до их уровня не опускался. Но только вот если уж Ильич назвал его Иудушкой, то вряд ли в последующие несколько лет имел серьезные основания усомниться в правильности такого определения. Тем-то и отличается Иудушка, что до его сути не докопаешься: он говорит одно, а думает, возможно, нечто совсем другое.

Правда, из всего этого еще не следует, что именно Троцкий постарался, невзирая на тяжелую болезнь Владимира Ильича, спровоцировать его конфликт со Сталиным. Остается неясной роль в этом инциденте Каменева и Зиновьева (о ней мы еще упомянем).

Единственно, что можно утверждать с полной определенностью: такой конфликт не нужен был ни Крупской, ни Сталину. Это точно.

Итак, сделаем вывод. Не случайно и вовсе не благодаря каким-то иррациональным силам партактив избрал Сталина Генеральным секретарем. Не случайно и в дальнейшем поддерживали линию Сталина, а не Троцкого. Ведь Сталин с молодых лет шел именно ленинским путем, не петлял из стороны в сторону, как многие крупные партийные деятели, а более других — Троцкий.

Сталин не был демагогом, в отличие от Троцкого. Он избегал «красивых выражений», предпочитая не пустословие, а дело. Неудивительно, что поначалу партийный актив, а затем большинство партии, наконец, большинство советского народа признали именно его своим лидером, вождем.