"Красный терминатор. Дорога как судьба" - читать интересную книгу автора (Логинов Михаил, Логачев Александр)

Часть третья ВАГОН СПЕЦИАЛЬНОГО НАЗНАЧЕНИЯ

— Среди подобного помойства и будем хорониться? — товарищ Раков с брезгливой миной огибал вслед за Назаровым штабеля пропитанных креозотом шпал, с кошачьей осторожностью перешагивая через разбросанные металлические предметы непонятного ему назначения.

— Придется потерпеть, Марсель Прохорович. Всего-то ничего осталось — час какой-то. Вот! Здесь мы и устроим временный наблюдательный пункт. Возражений нет?

Штабеля шпал примыкали к сарайчику, запертому на огромный амбарный замок. Бойцы присели возле сарая на завалинку. Вокзал был рядом. Посадочный перрон прекрасно просматривался, хотя для этого следовало или выйти на проходящий рядом путь, или взобраться на шпалы.

— Аромат тут производится непотребный, — сморщился Марсель Прохорович. — Никакого благородства.

— Это точно. Но мы тот запашок сейчас перебьем, — Назаров потянулся за кисетом.

— Дозвольте обратиться, товарищ Назаров? — Раков смущенно кашлянул в кулак.

— Обращайтесь, — Федор разложил кисет на коленях и приступил к сворачиванию цигарки.

— Вы, товарищ Назаров, в житейской жизни, то есть когда не ведете героическую борьбу-с, то каково ваше мнение насчет трезвого поведения?

И Марсель Прохорович уставился на Назарова в ожидании ответа. Федор прикурил, поднялся с завалинки, огляделся. Сел снова и со всей суровостью потребовал:

— Не финти, товарищ Раков. Говори прямо — чего хочешь?

Раков заговорил, опустив глаза:

— Вы сами изволили высказаться, что нам в здешних местностях цельный час заседать. Настроение у нас беспокойное, да и вчерашние напитки-с забыть о себе не дают… А у меня, как на счастье, случилась оказия, и вот…

Марсель Прохорович поднял с земли свой мешок и постучал по оттопыренному боку костяшкой пальца:

— Не анисовая слезинка, но тоже целебная вещь в смысле приятства. Прикажете откупоривать?

Назаров хмыкнул, сделал глубокую затяжку. Посерьезнев, сказал командирским голосом:

— Вот что, товарищ Раков…

В сарайчике треснуло, звякнуло, грохнуло, послышалась возня и неразборчивое бормотание, вслед за которым донесся скрип сдвигаемых досок. Федор вскочил, зашел за угол. Из нутра невзрачного строения выбирался человек, раздвигая руками доски. Лет шестидесяти, заспанный и в форме путейца. Назаров вернулся к завалинке и к Ракову:

— Посетителя встречать готовься.

— Если хороший человек — со всем нашим радушием, — не задумываясь, выпалил Марсель Прохорович.

Предположительно хороший человек показался из-за угла, зевая и потягиваясь.

— А, вот кто махорочные дымы пускает! Красная армия, итить вашу в топку, — приветствовал он сидящих. — Угощайте тогда железнодорожника. Ну-ка, подвинься.

— Шпалы воровать не будете? — поинтересовался он, беря протянутый Назаровым кисет и обрывок газеты.

— Не сегодня, — ответил Федор.

— Как можно! — возмущенно воскликнул Марсель Прохорович.

— Ну и лады. Хуже нет ничего — дорогу обкрадывать. А что делается ныне, ребята, что творится! Служу я на этом месте путейским рабочим, почитай, за тридцать годков. Всего насмотрелся, но такого безобразия, что ныне на железке, я вам скажу, и в дурных снах не видывал.

Возникла пауза, вызванная прикуриванием. С наслаждением втянув в себя дым, путеец выпускал его нехотя, маленькими порциями, как бы жалея, что приходится с ним расставаться. Наконец он изыскал возможность продолжить беседу:

— Есть порядок в государстве или нет — сразу видать по дороге. Если поезда шуруют по графику, костыли не повыдерганы, шпалы со станций не крадут — жить можно. А если наоборот, я тебя спрашиваю?

— То жить нельзя, — сразу отозвался Марсель Прохорович.

— То-то, — одобрительно глянул старый рабочий на сообразительного красноармейца. — Посмотришь нынче на железку, и ясно — в государстве развал. Вот шпалы рядом лежат новые, еще до безобразия завезенные. Теперя я, путеец, заделался на старости лет сторожем. Стерегу их, а то разворуют, здрасьте сказать не успеешь. Несмотря что вокзал в одном плевке отсюда. Мы уж три недели после того, как красть начали, по очереди торчим в этой конуре. Чтобы врасплох застать — выбираемся через дыру. Что там шпалы! Пройдитесь по путю. Гайки откручивают, болты вытаскивают, костыли выдергивают! На перегонах деревенские стервецы так вообще безнадзорно озоруют. Того и гляди, рельсы целиком увозить будут. Эх! Чему удивляюсь, как это поезда один за одним в канаву не сворачивают. А какой нынче график движения, какой, я тебя спрашиваю? Ездют как хочут! То застрянет тут какой состав и стоит днями в тупике, словно дожидаясь второго пришествия, то какой особого назначения несется, как наскипидаренный, стрелки перед ним переводить не успеваешь. Скоро посыплются вагончики в канавы, ох посыплются, помяни мое слово.

Старый путеец зло втоптал окурок в пропитанную мазутом землю.

— График жизни не виден. Вот ты скажи мне (железнодорожник пристально взглянул ни красноармейца Назарова), под какой откос и за какие грехи катится Россия?

Федор пожал плечами:

— Точно не знаю.

— А он? — путеец пальцем указал на второго своего слушателя.

— Нам про то неизвестно-с, — вторил старшему товарищу Раков.

— Вот то-то и оно, господа солдатики. А что катится — без очков видать. И душу успокоить нечем! Куда большевики водку подевали? Самогон один треклятый остался, да и тот не по карману себе позволить, когда душа попросит.

При этих словах путеец впился в мешок Марселя Прохоровича таким выразительным взглядом, будто видел его насквозь. Марсель Прохорович почувствовал себя сразу неуютно, заерзал на завалинке и поспешил отвести течение разговора в русло небезопасней:

— А вы, дядечка, верно, имеете нужное знание, в срок ли ожидается ближайший паровоз?

— Паровоз! — передразнил его железнодорожник. — Эх ты, деревня! На паровозной трубе и поедешь. Или в топке. Касаемо поезда скажу вам так, ребята (вытащил из-за пазухи часы на цепочке), — прийтить должон вот-вот… Но на самом деле… На вокзале вам бы поточнее сказали, на каком перегоне сейчас ваш поезд, да вам туда соваться не след.

До этого вполуха слушавший рассуждения путейца Назаров вздрогнул и внимательно посмотрел на старика:

— Отчего это не след?

Путеец пригладил седоватые усы, хитрая улыбка растянула губы, отчего на лице обозначилось множество морщин.

— Как вы думаете, ребята, чего это я с вами сижу тут и нынешние порядки в полный голос ругаю? Признал я вас.

Назаров и его напарник невольно переглянулись.

— Точнее, тебя, — старый рабочий ткнул пальцем в грудь рядом сидящего Назарова. — Говорили мне про тебя сегодня. Чекист наш привокзальный, Лешка Хохлов, что с моим младшим вместе в реальном учился, спрашивал: не видал ли я нынче такого-то, и описал наружность. Нет, говорю, не сталкивался. Ну, наказал тогда Леха, заметишь где — просемафорь. Лады, говорю, просемафорю. А сам думаю, фигу вам, буду я вашей развальной власти подсоблять. Как же. Так что ищут вас, ребята. Нет, тут вы место хорошее выбрали, хвалю. Врасплох застать вас не удастся. Но когда на поезд садиться будете — сцапают как пить дать. Народу на перроне много не ожидается — здесь мало кто на проходящий влезает, да и выходить тут особо некому. Вдоль состава обязательно три-четыре чекиста будут шариться. Скрытно в вагон вам не забраться, уж поверьте. Ну-ка, контрреволюция, угости еще махорочкой железнодорожника. А то паровоз, он без дыма не ходит.

Федор был если не обескуражен, то озадачен. Он знал, что его ищут по всему городу, но рассчитывал, затерявшись в толпе влезающих-вылезающих, просочиться в вагон.

Хм, что же делать? Ну, перед стариком ломать комедию, разыгрывая недоумение и непричастность к чекистской облаве, все-таки не стоит.

— Как вас звать-величать, уважаемый? — Назаров решил, что с этим человеком следует поговорить серьезно, обстоятельно и откровенно.

— Никанором Матвеевичем буду.

— Никанор Матвеевич, так вы думаете, нет никакой возможности проникнуть незамеченными в поезд?

— От чего же мне так думать? Не думаю я так. Возможность есть. Но у самих у вас не получится. — Путеец выдержал паузу и сказал: — Может быть, и повезло вам, ребята, что меня встретили. Может быть… А может и не быть…

И опять взгляд его переместился на раковский мешок.

— Что же мы так просто сидим, скучаем? — Назаров, изображая оживление, встряхнулся, потер ладони. — Разговоры невеселые. Давайте отметим знакомство. По нашему, по-мужски. Марсель Прохорович, развязывай свой мешок.

Товарищ Раков тяжело вздохнул и принялся выполнять приказание так медленно, словно надеялся, что вдруг найдется другой выход и спасется та часть богатства, которая вот-вот будет потрачена не пойми на кого.

— Стакан есть? — деловито осведомился путеец.

— Есть у нас стакан? — спросил Назаров у подчиненного.

— Нет, представьте себе, — обидой был пропитан голос Марселия Прохоровича.

— Эх, молодежь… — Никанор Матвеевич поднялся. — В путешествие, называется, собрались.

Совсем мало времени потребовалось старому железнодорожнику на то, чтобы забраться в таинственный сарай и вновь появиться у залитой разнеживающими лучами майского солнца завалинки со стаканом, который он протирал почти чистым носовым платком.

Через десять минут Никанор Матвеевич заговорил по существу:

— Эх, солдатики-касатики, контрреволюционеры вы мои дорогие, пропали бы вы без меня пропадом. Кто бы вам растолковал, что с другой стороны поезда в него влезть можно? Поперлись бы с перрона входить — тут вас цап, и в кутузку. Правда, нужно лезть в классный вагон. В теплушку с заду не попасть. Устроена она, зараза, по-другому. Ну что, еще по одной…

— …Эх, армейцы красные, молодые-зеленые, а знаете ли вы, что и с другой стороны поезда вы в него не попадете. Потому как двери вагонов открывают только со стороны вокзала. С другой стороны заперты они, заразы. Марселич, наливай!

— …Ребята, Федя, Марселич, открою я вам вагон, не пугайтесь. Ключ у меня есть. Сейчас…

Путеец Никанор Матвеевич стал шарить у себя по карманам. Удивительные предметы извлекали его руки.

— А это что такое? — спрашивал старый рабочий сам себя, разглядывая, например, выуженную из кармана горсть ржавых железок.

— А-а-а… — узнавал он. — Шплинты…

Шплинты летели, рассредотачиваясь в полете, куда-нибудь в траву.

Торжествующий возглас «ага!» озвучил обнаружение ключа. Массивный трехгранник с поперечной ручкой лежал на загрубелой ладони и отражал солнечные лучи.

— Ото всех дверей классных вагонов! Понятно вам? Ото всех!

— А если одни теплушки-с прибудут? — высказал опасения тот, кого переделали в Марселича.

— Эх ты, Незнам Неведович! Да как нынче у них составы формируют? На треть — теплухи, переделанные под перевозку пассажиров, на треть — классные вагоны, а на треть — теплушки, где груз какой везут. Посажу я вас ребята, всех обманем…

За непринужденным разговором и дождались состава. Он прогрохотал мимо, отсвечивая стеклами пассажирских вагонов, обдав дымом от сгоревшего в топке угля и дымком, тянущимся от труб печек, установленных для обогрева теплушек, в которых с недавних пор приспособили перевозить людей.

Никанор Матвеевич в последние, наиболее томительные минуты ожидания графикового поезда употреблял раковский самогон уже в одиночку. Назаров, а за ним и Марселич — отказались, сославшись на ждущие их впереди опасности. Поэтому старый путеец никак не отреагировал на прибытие состава. Откинувшись на стену сарайчика, свесив голову на грудь, он сладко спал, убаюкиваемый весенним теплом.

— Спи спокойно, дорогой путеец, — прошептал Федор Назаров, высвобождая трехгранный ключ из ладони путейца.

Железнодорожник лишь всхрапнул в ответ.

— Пойдем, товарищ Раков.

— Сию секунду, — Марсель в настоящее время оказался очень занят затыканием бумажной пробкой объемистой бутыли, в которой еще плескалась четверть от былого содержимого. — Чего спешить? Вы же помните, Федор Иваныч, господин, что погружен сейчас в морфеи, сказывал — какой-то спецвагон еще цеплять будут, который в тупике у них, навроде нас. Пока еще прицепят.

— Спецвагон — спецбыстро и прицепят. Заткнул? Пошли.

Они ступили на шпалы ближайшего железнодорожного пути. Отсюда можно было увидеть, как из остановившегося поезда выбираются на перрон пассажиры, в основном без поклажи — значит, просто размять ноги. Садящихся в поезд тоже, как и первых, наблюдалось немного. Назаров разглядел разгуливающую вдоль вагонов высокую фигуру в кожаной куртке. Может, Леха Хохлов и есть? Впрочем, какая разница. Сейчас надо подумать, как незаметно пересечь пути, чтобы никто не засек две подозрительные личности, движущиеся в подозрительно неправильном направлении.

Рассерженные паровозные гудки заставили застывших посередине колеи красноармейцев испуганно обернуться. На них надвигался маневровый локомотив, толкающий перед собой пассажирский вагон, видимо, тот самый — спецназначения.

— Не туда! — остановил Федор дернувшегося было к месту предыдущей дислокации Марселя. — За мной!

Назаров перешел на другую сторону пути. «Вот оно — решение задачки», — подумал он. Сказал последовавшему за ним Ракову:

— Прыгнем на подножку. Нас куда надо и довезут.

Спецвагон находился уже в десятке шагов от них.

— Да как же так, товарищ Назаров? Неспособные мы к акробатике! Товарищ Назаров!.. — плаксивым голосом заканючил Марсель. — Не получится, товарищ Назаров. И мешок руки вяжет…

Спецвагон уже поравнялся с ними. Федор выхватил сидор из рук своего не шибко храброго подчиненного и фельдфебельским голосом рявкнул:

— Пр-рыгай, сал-лага!

Товарищ Раков, больше напуганный этим криком, нежели иными обстоятельствами, взял и сделал все как нужно: вцепился в проплывающие перед ним поручни, оттолкнулся от земли и — оказался на подножке. Назаров, повесив оба мешка на одно плечо, пробежал несколько метров вдогонку движущемуся вагону и со спокойствием и деловитостью бывалого сцепщика взобрался на подножку к товарищу Ракову.

— Не боись, кататься нам недолго, — счел нужным прокричать Федор.

Висеть на подножке им пришлось минуты три. Назаров заметил, как в одном из окон перемещаемого вагона на миг появилась чья-то голова и тут же снова скрылась.

Спецвагон подогнали к хвосту состава, и бойцы спрыгнули на щебень. Сцепщик, ожидавший окончания маневров и начала своей работы, глянул на них, укоризненно покачал головой и проворчал:

— Развлекаемся, шоб вам пусто было! Штрафануть бы вас, а лучше сразу — к стенке!

И занялся своим делом.

Назаров и Марсель Прохорович направились вдоль поезда в поисках классных пассажирских вагонов, которые должны были находиться где-то в середине состава.

— И как это железнодорожные люди полную жизнь по таким неуклюжестям бродят? — изумлялся бывший официант, уставший переставлять ноги по рассыпчатой щебенке и мириться с покатостью насыпи.

С другой стороны состава ветер доносил смех и разговоры, крики и ругань. Проемы между вагонами беглецы преодолевали как можно быстрее, чтобы у того, кто, не дай бог, их заметит, по крайней мере, недостало бы времени разглядеть их как следует, и, значит, был шанс, что примут за железнодорожников.

Ну вот наконец и желанная сцепка из трех пассажирских вагонов. Они прошли ее полностью и остановились у последней двери последнего классного вагона, состыкованного с теплушкой.

Назаров вскочил на подножку, подергал ручку двери в тамбур — заперто. Как Федор и предполагал, тамбур оказался нерабочим, то есть его не открывали во время остановок, через него не входили и не выходили. И это как раз его устраивало.

— Ну, Никанор Матвеевич, надеюсь, ты нас не подвел, — с такими словами Назаров извлек из кармана всеоткрывающий ключик. Треугольная полость трубки ключа встретила в замочной скважине такой же формы штырь. Федору осталось лишь повернуть поперечную рукоять в нужном направлении. Раздался звонкий, прямо молодецкий щелчок. Нажим на дверную ручку и — путь в вагонный мир открыт.

Когда они забрались в тамбур, Марсель Прохорович облегченно вздохнул и даже перекрестился на радостях. На что его старший боевой товарищ заметил:

— Рано, боец Раков, победу играть. Когда отъедем, тогда вот разрешу ненамного ослабить бдительность. За мной!

Из тамбура они прошли в небольшой закуток перед ватерклозетом.

— Здесь и будем дожидаться зеленого сигнала, — сказал Назаров. — Дверь в тамбур оставь открытой. Настежь. В случае чего отступим туда.

— А почему мы прямо там не остались постоять? Или почему к людям-пассажирам не присоединяемся?

— Любой с перрона может рожу к стеклу прислонить и увидеть, кто это там в тамбуре отдыхает. Также они могут и через тот тамбур войти, чтоб пройтись по вагону, по полкам глазами пошарить. А отсюда я любого ненужного первым угляжу.

Федор показал на дверь, разделяющую их закуток и вагон. Стекло, когда-то украшавшее верхнюю половину этой двери, отсутствовало, зато на его месте присутствовал лист плотного картона, в котором ножами было понаделано дыр, что в добром решете. «За что спасибо озорникам», — подумал Назаров, наблюдая сквозь эти дырки за происходящим в вагоне. Ничего тревожного пока не совершалось. Даже по проходу никто не ходил. Кому надо было, уже давно вошли и вышли, дышавшие свежим воздухом и перекуривавшие вернулись к багажу, за которым, как известно, глаз да глаз нужен, любители догонять уходящие поезда еще ждали своего часа, бродили где-то.

Ага, вот кто-то заходит с улицы в вагон. Кто же это? А, баба со свертком в руках. Не повод для тревоги.

— Федор Иванович, — почему-то шепотом заговорил боец Раков, — а нужник наш ключик отопрет?

— Никанор Матвеевич убеждал — ко всем дверям подходит. Так, может, не закрыто? Подергай ручку.

— Подергаю. Я ж не к тому, Федор Иванович, что нужда одолевает, а к тому, что в нужнике по крайности спасемся. В смысле — отсидимся. Ежели какая сволочь на тамбур глядеть попрется.

— Молодец, Марсель Прохорович, о деле думаешь. Только у меня план отступления иной. Закрытый ватерклозет может кого угодно насторожить. Мы для верности опять сойдем на насыпь, там и переждем. Разве ты не приметил, что я дверь на улицу не запер?

— Не приметил, — искренне огорчился своей невнимательности Раков. — Тревожные мысли голову мутят.

— Я надеюсь, наши друзья, если они вообще здесь, уже прочесали вагоны и теперь только следят за перроном, — решил подуспокоить Федор подчиненного. Ему, наверное, в таких передрягах доселе бывать не приходилось. Это только товарищ Назаров всю жизнь из передряг не выбирается.

— Я вот еще чем расстраиваюсь, Федор Иванович: а ежели нас… .

Слова Марселя Прохоровича потонули в протяжном паровозном гудке, заполнившем и переполошившем привокзальный мирок. По перрону заметались в поисках своих вагонов пассажиры, провожающие с испугом на лицах торопливо выскакивали из поезда, как из горящего дома. Паровозный свисток затих.

— Федор Иванович, — Раков ухватил командира за рукав. — Неужто отправляемся? Спасены! Спасены…

На миг обернувшись к подчиненному, Назаров чуть не присвистнул от удивления — по щекам бывшего официанта текли слезы. «Ишь как переживает», — растрогался Федор.

Машинист дал второй гудок — еще более зычный и долгий, чем первый. Стоило ему прекратиться — лязгнули и прогрохотали по всей длине состава сцепления, людей в вагонах бросило назад. Сначала медленно, едва заметно, но с каждой секундой все убыстрясь, поплыли за окнами строения, предметы, люди.

— Поехали, товарищ Назаров! Всенепременно покатили! — Марсель Прохорович, не зная, куда деть свое возбуждение, пересекал маленькими шажками вдоль и поперек пятачок перед ватерклозетом, всплескивал руками, мотал головой. Неожиданно и стремительно он бросился в тамбур.

— Стоять! — среагировал Федор Иванович. Но не подействовало.

— Да что ж это такое? — Командир был вынужден последовать за подчиненнным и застал того прильнувшим к оконному стеклу.

— Бона они, Федор Иванович, смотрите! Смотрите скорее! — плюща нос о стекло, воскликнул не в меру растревоженный боец. Назаров направил взгляд поверх головы Ракова: отдаляющийся вокзал, продолжающийся перрон, спина человека в кожанке (так-так, похоже, их меры предосторожности были не напрасны), видна часть привокзальной площади с остановившейся на ней пролеткой, от которой по направлению к набирающему ход поезду бегут два человека. Первый из бегущих был одет в шинель без знаков отличия, но издали производил впечатление властного человека. Рядом семенил гражданин, памятный Назарову по вчерашнему вечеру — тот самый купчина Щукогонов, встреченный в пролетке.

— Они, они! Не догонят, не догонят! — Марсель Прохорович аж подскакивал от возбуждения.

— Это кто же такие будут-то? — поинтересовался Федор.

— Мучители мои, ни дна им, ни покрышки. Не знаю, какой черт им мозги запутал, что я у них…

Набиравший скорость поезд подпрыгнул на стыке, товарищ Раков прикусил язык (а может, сделал вид, будто прикусил). Фразу, по крайней мере, он не закончил…

Распрощавшись с Монастырском, бойцы теперь могли без помех и спешки выбрать подходящие места хоть в этом, хоть в других вагонах и отдыхать до самой Москвы. Они и выбирали.

Прошли два пассажирских отсека, где на верхних полках кто-то лежал, а на нижних громоздились мешки, тюки и коробки. У третьего Назаров и идущий следом Раков остановились. Здесь наблюдалась обратная картина: верхние полки заполонила кладь, на нижних восседали ее владельцы.

— Уважаемые! — Головы сидящих повернулись в сторону заговорившего. А заговорил с ними товарищ Назаров. — Верхние полки свободны? Можно на них расположиться? Будете вы на них спать?

Ответ взялся держать один — пожилой, благообразной наружности мужик.

— Доброго здоровья, служивый люд! Видать, в дальние края собрались. А нам тут недалече. Опускайте вещички с верхотуры, расставляйте их внизу. Ложитесь опосля, подремлите.

— Так помогли бы нам, дедуля, — встрял в беседу Марсель Прохорович. — А то не ровен час урон нанесем кутулям вашинским. Шмякнем, к примеру, об пол. Руки у нас некрепкие, уставшие от винтовок.

Дедуля добродушно согласился:

— Как не помочь! С превеликой радостью! Матрена!

Рыжеволосая, сумрачного вида баба поднялась со скамьи и стала деловито снимать мешок за мешком с верхней полки. Назаров и Раков помогали ей. И звучал дедулин говорок:

— Невестка то моя. А это сын мой, муж ейный. Вот и братец ейный с нами едет, Степаном кличут…

Оказавшись наконец на желанной полке, Назаров ощутил, что его тело и мозг просят о сне. Стук вагонных колес вторил им: «спи-поспи, спи-поспи…» Бороться с накатывающей дремой не было необходимости, и это радовало. Положив под голову сидор, накрывшись шинелькой, Федор растянулся, насколько позволяла длина его «кровати», и закрыл глаза.

«Где ж я только не спал, — подумал он вдруг. — Доводилось на каменном полу, на дереве, под дождем, в песках, сидя, стоя, под обстрелом, перед расстрелом, в том веке, в этом…»

— Федор Иванович! — позвали его от противоположной стенки. Назаров не без труда разлепил глаза.

— Дозволяется нам обоим соснуть? — вот что, оказывается, волновало бойца Ракова.

— Вполне, — выдавил Федор. Сон вновь смежил ему веки. Уходя во временное небытие, он увидел Ларису. Она шла по тропинке, вверх по зеленому склону, на ее округлых плечах мерно покачивалось коромысло с полными ведрами, из которых не выплескивалось ни капли воды…

«Спецвагон!» — неожиданно и тревожно пронеслось в его сознании. «При чем тут спецвагон?» — было его последней мыслью. Перед тем как он окончательно уснул…

— …Церберомордое кривлянье карасей. Земля вертится вспять. Космогоническая перевертень, — вот что услышал товарищ Назаров, еще не открыв глаза, но уже проснувшись. После донесся смех. Федор приподнялся на локтях. Первым делом взглянул на часы. Так, дрых он, значит, пять часов с лихвой. Утомил славный город Монастырск, нечего сказать. Противоположная полка, на которой одновременно с ним погружался в сон товарищ Раков, пустовала. Федор свесил голову с верхнего яруса, дабы обозреть нижний. Внизу произошли существеннные перемены. Дедуля с родственниками напрочь отсутствовали. Новые люди обосновались на их местах. Баба в платке, сидящая на мешке и упирающаяся ногами в куль, рядом — миловидная девка, а около нее — ну конечно! — товарищ Раков, искоса, но нежно поглядывающий на молоденькую попутчицу, ее же взгляд был устремлен не на бравого бойца Красной армии, а на странную фигуру, расположившуюся напротив. Напротив вообще-то сидели двое: средних лет мужчина в картузе и эта самая фигура, являвшаяся долговязым, очень худым молодым человеком с изможденным лицом (Назаров невольно припомнил германский плен и такие же истощенные лица и тела). Спутавшиеся, давно не мытые волосы доходили ему до плеч, худобу не слишком успешно прикрывали живописные лохмотья, среди которых особенно выделялись заношенная зеленая куртка, формой и цветом напоминающая бутылку, и желтое кашне, завязанное на шее почти что морским узлом. Человек этот говорил, поочередно обводя сидящих взглядом небесно-голубых, широко распахнутых глаз:

— Грянуло Новомирье! Мы его ступени, его навоз, его семя. Из нас прорастет мудролюбие нового века, взойдет Равноправие всех песчинок Космоса. Человек сотворит из хаоса новый мир. Мир, где леса войдут в города, люди поймут речь птиц и животных, где любая тварь земная не будет знать страха перед человеком и откроет ему свои тайны. Где ум, освободившийся от пут предрассудков, кандалов условностей и оков привычности, неугомонно будет порождать новые истины. Богом станет Искусство. А всеобщим языком — Поэзия. Я слышу звуки восходящего Новомирья, его пьянящий малиновый перезвон. Слушайте и вы!

Молодой человек умолк, отер пот со лба. Тут Федор услыхал хорошо знакомый ему теперь голос:

— Попугаи очень умные и сейчас случаются. В Москве, в трактире господина Чугаина проживал один иксемпляр-с. В обеденном зале в клеточке покачивался. Три языка знал, собака. Войдет, бывало, посетитель, а попугай клюв раззявит и орет ему: «Оливье, шнапс, повторить!» И еще этакое добавит, что при дамах конфузюсь привести.

— Это что! — заговорил мужик в картузе, что сидел рядом с худым оратором. — Когда я проживал в Пензе, был у меня соседом сапожник Николай. Мастер толковый, да человек запойный. Неделю работает, две — водку употребляет. Людей он в нетрезвом виде почему-то не выносил, а одному все ж таки грустно пить. Так вот он собрал у себя компанию: гуся-пропойцу, любившего водочку не меньше сапожника, собачонку шелудивую, наученную плясать под балалайку, да кошку драную, что могла слушать соседа часами, не перебивая. Так и жили.

— А жена где его была? — влилась в разговор баба на мешке.

— Жена сапожникова — кумушка моя…

Предвозвестника нового мира будто пружиной подбросило с сиденья. Губы его дрожали, в глазах намечались слезы.

— Души без крыльев, червячные души, — схватив со стола тощую котомку, молодой человек выскочил в проход и широкими шагами унесся прочь.

— Тухнущие караси, — долетело напоследок.

— Бедненький. Совсем ледащий. Надо, мама, было угостить его чем-то, — прозвенел девичий голосок.

— Всех не наугощаешься. А он, чую, из тех сумасшедших, каких, люди говорят, новая власть из лечебниц для юродивых повыпускала.

— Да нет, — махнул рукой мужик в картузе. — Поэт. Они все такие. Я их повидал.

— В Москве до событий тоже много поэтов водилось, — напомнил о себе Марсель Прохорович. — Разный народ стихи слагал. В чайной у Кибитина половой Иван пречувствительные вещи-с сочинял. Многие наизусть выучивали. К примеру, ежели:

Федору надоело лежать пластом, и он покинул верхнюю полку.

— Доброго здравия честной компании! — произнес он, представ на всеобщее обозрение.

— Сам товарищ Назаров! — с оттенком гордости представил командира Марсель Прохорович, повернувшись к девице и слегка, и, конечно, невзначай, тронув ее при этом за руку.

— Федор Иванович, — уточнил Назаров и занял место сбежавшего поэта.

— Игнат Пантелеймонович, — назвался мужик в картузе.

— Мария Ивановна, — сказала баба на мешке. — Это дочь моя, Лидия Петровна.

— Далеко мы заехали? — бросив взгляд на проносившиеся за окном леса, спросил Федор Иванович.

— По Мордовщине катим, — ответил мужик в картузе. — К Рузаевке, что у Саранска, подъезжаем, скоро уж должна показаться.

— Это хорошо. Марсель Прохорович, возьмешь мой котелок, раздобудешь на станции кипяток. Тогда и отзавтракаем.

— Будет сделано. Я могу и для всего общества расстараться. Ежели, к примеру, мамзель Лидия Петровна дает мне согласие вместе котелки поднести, так и для всех чайку-с соорудим.

— Ну, вы тут решайте, а я пойду перекурю, — поднялся Федор Иванович.

В тамбуре никого не было. Задымив махрой, Назаров погрузился в размышления.

Круговерть, в которую он оказался вовлечен поперек воли, не оставлявшая времени на передышку, вмещала в себя столько событий, что и на год бы хватило. И вот катит он за каким-то лядом в Москву, которую в гробу видел. Да и помощничка ему подсудобили еще того. Чует сердце, нахлебается он с товарищем Раковым, чересчур увлекающимся по женской части. Товарищ поставит весь вагон на уши…

Странным образом невинное слово «вагон», мелькнувшее в беседе с самим собой, вызвало тревогу. В мозгу вспыхнул сигнал опасности, к которой Федор был обостренно чуток. Его мысли незамедлительно переключились на поиски причины беспокойства. Он вспомнил, что и перед сном что-то встревожило его. Что же это было? Вагон, вагон, спецвагон…

— Вы позволите? — распахнув дверь, в тамбур ступил незнакомый пассажир с усами и бородой под Николая Второго, в дорогой ткани пальто, знававшем, заметно, и лучшие времена.

— Пожалуйста, — машинально ответил Назаров, занятый своими думами.

— Не желаете угоститься? — Федор увидел перед собой открытую папиросную коробку.

— Нет, спасибо, я уже.

— Вы знаете, наш поезд не долее чем через восемь минут въедет в Рузовку. Я слышал, мы там простоим что-то около часу. Говорят, после данной станции проходу не будет от заградотрядов. И в поле, говорят, поезд останавливать станут. Что делается, правда?

— Правда, — несколько раздраженно ответил Назаров.

Разговорчивый курильщик не давал ему сосредоточиться.

— Вы знаете, в поселке Рузовка проживают исключительно одни железнодорожники, представляете? Как вы думате, Брестский мир для нас благо или зло? О, мы уже тормозим…

— Прошу прощения, вынужден вас покинуть, — Федор попытался выйти, но был ухвачен за рукав.

— Извините великодушно, но позвольте удовлетворить любопытство. Вы ведь солдат, не так ли? Довелось вам участвовать в боевых действиях отгремевшей войны?

Только резкий толчок внезапно остановившегося поезда позволил солдату Назарову освободиться от цепких пальцев любопытного господина, чем Федор тут же воспользовался и наконец выбрался из прокуренного вагонного «предбанника».

«Что-то связанное со спецвагоном, — вернулись к нему былые раздумья. — Что? Не на пустом же месте беспокоит меня этот проклятый спецвагон…» Назаров дошел до своего места. Ни Ракова, ни молоденькой барышни он там не обнаружил.

— Ваш солдатик за кипяточком успешил, — охотно сообщил мужик в картузе.

— Пойду подышу воздухом, — сказал попутчикам Назаров. Подумал: «Гляну на этот чертов спецвагон». Еще он приметил, что товарищ Раков прихватил с собой не только мамзель и его, назаровский, котелок, но и собственный мешок. Что не вселяло радостных надежд.

— Идите, голубчик, места за вами сохраним, за вещичками усмотрим, — заверил Назарова мужик в картузе.

Федор сошел на железнодорожную землю Рузовки. Из вагонов выпрыгивали пассажиры. Назаров увидел людей, которые спешно, стараясь обогнать друг друга, перебирались через пути в направлении их поезда. С мешками, узлами, чемоданами. Ясно, будущие попутчики. А вот товарища Ракова и его, хм, помощницы что-то не видно. Быстро они затерялись за людскими спинами.

К прибывшему поезду подбирались также и торговцы. Вернее, меняльщики. Большей частью крестьяне из ближайших деревень с нехитрой снедью, которую они постараются повыгоднее обменять на вещи, из тех, что им станут предлагать проголодавшиеся пассажиры. А чего только не везут те с собой!

Федор двигался к хвосту поезда. Прошел мимо пассажирских вагонов, начались теплушки, оборудованные для перевозки людей. Через открытые нараспашку проемы можно было разглядеть ряды деревянных нар, застланные соломой, с разбросанным по ней имуществом. Около одной из таких теплушек вовсю уже кипела меновая торговля. Самозабвенно торговались бойкая деревенская старуха, державшая в жилистых руках завернутую в бумагу курицу, и ухарского вида парень, заметно под хмельком.. Вокруг них собралась хохочущая толпа.

— Бабуха! — Парень ударил себя в грудь рукой, сжимавшей какую-то тряпку. — Да за такие фасонистые порты душу отдать можно, не то что курицу. Брюки — первый сорт, люди не хают, собаки не лают, о них мадамы вздыхают.

— Людей постыдись, рябая рожа, — сердилась бабка. — Чего мелешь? Я тебе на старости лет в штанах ходить буду? Деревню смешить?

— Деду поднесешь — он тя вусмерть залюбит. За одну паршивую куру — медовый месяц.

— Ах ты, каторжная душа! Чтоб тебе с поезда выпасть! Чтоб язычина твой змеиный отсох!

Слушавший перепалку народ умирал со смеху. В другой раз Федор задержался бы около спорщиков, но его заботило сейчас совсем другое.

Знакомый Назарову вагон специального назначения был прицеплен сразу за двумя теплушками, в которых перевозили лошадей. По сооруженным из досок скатов измученных дорогой животных как раз выводили на прогулку. Миновав своеобразный табунчик, Назаров оказался у первой, закрытой, двери спецвагона. Зато открыта была вторая. Около нее, покуривая и над чем-то посмеиваясь, стояли двое. Оба в кожаных куртках и кепках, опоясанные ремнями с кобурами. Окна вагона, как и в первый раз, когда Федор имел удовольствие рассмотреть их, были плотно занавешены. Один из стоящих у двери вдруг обернулся, мазнул по Назарову взглядом и отвернулся. Через секунду после этого повернулся и Федор. И зашагал обратной дорогой.

«Вот это да! Вот почему меня преследовал этот спецвагон. Знакомые рожи „ездють" в этих вагонах. Интересные дела складываются», — ему приходилось продираться сквозь разгуливающий народ, а это отвлекало. Необходимо было осмыслить увиденное. Федор свернул на соседние пути, пошел по ним.

«Итак, тогда в Монастырске с подножки я увидел в окне спецвагона голову, узнать не узнал, но показавшаяся знакомой физиономия вызвала тревогу.

Одно из двух: или этот человек чекист, или уголовник. Может, и чекист. Скажем, до того работавший в воровской среде, выдавая себя за бандита. Человек выполнил задание ЧК — следил за бандой, работавшей в „Красном кабачке". Теперь, когда его задание окончено не без моей помощи, его послали с охраной спецвагона. Все вроде сходится. Хотя, честно признаться, рожей он — вылитый мазурик. А если, чего доброго, уголовник? Что тогда он делает в чекистской охране после того, как его упекли в каталажку? Сбежал оттуда? И что это тогда за спецвагон, где беглый мазурик в охране?

Надо, думаю; остановиться на том, что у них, кто б они ни были, своя дорога, свое задание, а у меня — своя тропинка. Светиться перед ними я больше не буду, разбежимся кому куда надобно и забудем, кто есть кто».

Федор не заметил, как добрел до станционных построек, похожих на большие и маленькие бараки. Человек в форме телеграфиста возле покосившейся будки, откуда доносился стук работающего телеграфа, кормил лохматую дворнягу. Его и спросил Назаров, когда отправят их состав.

— Часа полтора простоите. Точно, — ответил телеграфист, глядя на собаку, а не на спрашивающего.

«Можно и погулять еще», — сделал вывод Федор, хотя особого интереса для прогулок случившиеся места не представляли. Но поезд успеет еще надоесть, поэтому Назаров продолжил обход станционных построек.

Из-за угла одного сарая послышался голос, заставивший Федора подойти поближе. Вот уже можно разобрать речь говорившего мужчины:

— Упоительнее, прельстительнее вашего, Лидия, я женщин не встречал. Богом клянусь! С вас бы Рембрандту портреты писать. С вашей красотой в старой Москве непременно гранд-мадамой бы стали, графья с князьями проходу бы не давали. Всю Сухаревку бы околдовали. Говорю я с вами, и удовольствия от того прямо ангельские. Голосом вашим вы для меня хрустальную дорожку на небеса выстеливаете…

«Неплохо загнул, стервец», — подумал Федор.

— Вы даже сами не подозреваете, насколько вы, Лидия, умнее всех прочих пустых мамзелек. Чтоб вы ни сказали, все так верно, все так точно. Давайте, Лидия Петровна, по глоточку за знакомство-с. За наше счастливое рандеву!

«А вот это уже лишнее», — решил Назаров и вышел из-за угла.

— Кипяточек не остынет, товарищи молодежь? Марсель Прохорович и Лидия Петровна сидели на бревне, прислоненном к подветренной, к тому же нагретой солнцем стене непонятного сарая. Сидели, пока не свалился как снег на голову товарищ Назаров. Завидев командира, боец Раков вскочил и с перепугу проорал:

— Здравия желаю, ваше благородие!

Из оставшегося лежать у его ног мешка выглядывало знакомое зеленоватое горлышко с бумажной пробкой. С бревна поднялась следом за ухажером и барышня Лида. Хлопая большими ресницами, прижавшись к вытянувшемуся в струнку новому своему приятелю, тоже испуганно глядела на грозного красного командира.

— Ты, Марсель Прохорович, насчет благородиев во всю ивановскую не орал бы. Матросы сбегутся. И вообще…

Федор собирался задать взбучку недисциплинированному бойцу, но смотрел на эту смешную и чем-то трогательную парочку, смотрел, и на смену желанию произвести разнос приходило желание оставить в покое и своего непутевого подчиненного, и его раскрасавицу, и вагоны всех возможных назначений. «Устал я, устал, — промелькнуло в мозгу. — Отдохнуть хочется».

— Кипятком-то хоть разжился, Марсель Прохорович? — подобревшим голосом спросил Назаров.

— Не извольте сомневаться! Кипяточек — пальчики оближете, — боец Раков приободрился, почувствовав, что гроза миновала.

— Ну, тогда марш бегом его заваривать! Через десять минут приду на место, чай и завтрак не на столе — в Москве пять суток ареста. И окромя чая чтоб ничего у меня! Выполнять!

Когда молодые упорхнули, Федор присел на опустевшее бревно, закурил. Солнце грело, ветер не дул, птички чирикали — но среди всего этого благолепия Назарову вдруг показалось, что за ним наблюдают. С окопно-фронтовых времен знакомый неуют в теле, давление в висках обычно не обманывали. Кто-то откуда-то пялится на него. Федор обвел взглядом окрестности. Люди, которые попали в поле его зрения, занимались кто чем, только не следили за ним. Но если действительно засел поблизости некто, интересующийся им, товарищем Назаровым, то почему бы ему не прятаться, скажем, в тех кустах, или, забравшись в одну из построек, не подсматривать сквозь щели, или не подглядывать из-за стоящих невдалеке в отстое грузовых вагонов? С другой стороны, подумал Федор, возможно, от переутомления напала беспричинная мнительность. Может быть, и так…

Назаров поднялся, собираясь вернуться в свой вагон. Мнительность или нет, теперь он будет настороже. Если бы он не придавал значения подсказкам своих безотчетных побуждений, то давно был бы обглодан могильными червями.

Федор двинулся в сторону скучающих около тупикового упора трех грузовых вагонов, намереваясь обогнуть их и по наикратчайшей добраться до состава.

Оказавшись вблизи этого тройника, Назаров взял левее, двигаясь к крайнему слева вагону.

Отчего он наклонился и посмотрел под вагоном? Да оттого, не иначе, что старый, матерый, битый-перебитый волк он, тертый калач. И действие у него давно уже опережает мысль о необходимости этого действия.

С той стороны вагона параллельно Назарову перемещались ноги, обутые в яловые сапоги, очень уж осторожно ступавшие. Человек наступал только на шпалы, а не на щебень, хруст которого мог бы выдать идущего.

«Допустимо и такое, что это прогуливается выставленный тут часовой», — подумал Федор, перешагнув через первую рельсовую нитку. Неизвестный притаился за углом вагона у первой отсюда колесной пары. Еще два шага, и он окажется в двух аршинах от неведомого обладателя яловых сапог.

Фёдор подобрался, успокоил дыхание и сердцебиение. И сделал шаг.

Левой ногой он переступил вторую рельсовую нить. Наклонился вперед, показывая себя затаившемуся человеку. Если у того преступные намерения — ждать он не будет. Сейчас напасть ему удобнее всего.

То, чего ждал Назаров — произошло. Он уловил движение справа, от вагона. И сразу, готовый к этому, втолкнул себя внутрь колеи.

Место, где он за мгновение до того находился, рассекла рука, сжимавшая увесистый кастет. Вслед за рукой вылетел из своего укрытия и ее хозяин. Явно ошарашенный необъяснимой неудачей.

Нападавший оказался невысоким, но широким в плечах человеком с длинными руками. Обезьянья комплекция. Да и физиономия под стать: тяжелый подбородок, сломанный нос, пустые глазки, злобно сверкающие из-под кустистых бровей. Уголовная рожа.

Бандит заметил жертву в двух шагах от себя. Жертва, то есть товарищ Назаров, не спасалась бегством, а спокойно поджидала его. Обезьяноподобный осклабился, не приметив в руках противника никакого оружия. Видимо, он не сомневался в успехе повторного удара кастетом. И не стал медлить. Зарычав, бросился вперед. Взрезая воздух, понесся к голове Назарова кулак, утяжеленный свинцом.

Чего-то подобного Федор и ждал. Вот если бы смахивающий на обезьяну бандит сделал сальто-мортале или из рукава ему в ладонь выскочил бы браунинг, тогда он поставил бы перед Назаровым тяжелую задачку. А так… Многократно пройдено. Обыденщина, можно сказать.

Шаг в сторону, поворот туловища с отклонением назад. Кастет пролетает мимо. А он, Назаров, вбивает свой кулак точно в незащищенные ребра врага.

Коренастый охнул, скособочился, потерял на миг ориентацию — и этого хватило Федору для подкашивающего удара по ногам. Бандит очутился на земле. По-прежнему сжимая кастет, он непроизвольно оперся о шпалу. Безжалостный солдатский каблук обрушился сверху ему на руку. Уголовник заорал истошно, как, наверное, голосила во время родов его мамаша, давая жизнь будущему убийце, вскочил, припадочно запрыгал по шпалам, прижимая к животу поврежденную руку.

Федор нагнулся, поднял оброненный кастет, вдел пальцы в отверстия. Обезьяноподобный налетчик, между прыжками углядев, кто теперь вооружен, а кто — нет, вдруг с резвостью, достойной хорошего зайца, бросился наутек, тряся на ходу отдавленнной кистью. Помчался он почему-то к темнеющей невдалеке полосе леса.

Назаров проводил его взглядом. Не догнать. Да и нужно ли?

Интересные дела происходят, интересные… Федор, сунув трофей — опасную свинчатку — в карман штанов, направился по прежнему маршруту. «Сдается мне, отоспаться в поезде не удастся», — подумал он.

Назаров забрался на свою верхнюю полку. Лежал, поглядывая сверху на открытую его взору часть прохода по вагону, обдумывал случившееся.

«Ограбить его хотели? Маловероятно. Для грабежа выбрали бы другую фигуру: увешанную добром и менее способную к сопротивлению, чем солдат. Что же тогда? Выходит, убить хотели. Просто убить. Кому же я помешал? Обезьяноподобного видел впервые в жизни, такого не запомнить невозможно. Получается, урода этого подослали. Кто? Чекисты из спецвагона? А зачем им прибегать к услугам уголовника, разве у них своих способов расправиться с кем угодно мало? И притом это верно лишь в том случае, если я себя перед ними обнаружил. Стоп, стоп».

Его увидеть и опознать мог только один из чекистов, который другим, может быть, не сказал ничего. А почему не сказал бы? Вот… Уже вырисовывается что-то похожее на правду.

Итак, если человек из охраны спецвагона, в котором он узнал уголовника, задержанного вчера в «Красном кабачке», каким-то образом ушел из-под ареста и, прикидываясь чекистом, затесался в караульное сопровождение вагона специального назначения, скажем, для того, чтобы смыться из Монастырска — этот человек должен бояться разоблачения. И вот он замечает солдата, которого видел в ЧК, и то, что этот солдат интересуется им. Он встревожен и подговаривает уголовного дружка, также едущего в поезде, убить беспокойного солдата. Концы в воду, и можно продолжать дальше спокойно работать под чекиста. Но покушение срывается. И это значит, что ему, Назарову, надо ждать следующего.

Правда, много неясного, нескладного в получившейся истории. Как, например, за одну ночь человек может уйти из-под ареста, превратиться из уголовника в чекиста, да еще попасть в охрану вагона? Если… Если ему кто-то не помог из самого же ЧК. Что ж, не исключено… Тогда он, Назаров, тем более опасный свидетель, который создает угрозу разоблачения еще и окопавшемуся в ЧК уголовному элементу.

В общем, опять он кому-то как кость в горле, опять находятся желающие лишить его жизни, и, похоже, опять ему придется поумерить пыл этих желающих. Несколько минут назад поезд тронулся с места и сейчас покидал территорию Рузовки.

«Та обезьяна забежала в лес, — продолжал размышлять Федор. — Потом бандит десять раз мог вернуться к дружку, рассказать, что все сорвалось. И если я не напридумывал с три короба, меня постараются кокнуть как можно скорее. Я ж могу в любой момент поднять шум. К охранникам вагона, ясное дело, я не попрусь, мол, хватайте вашего человека, он — уголовник и контра. Мне не поверят и, в лучшем случае, просто отгонят подальше. Тем более нельзя исключать, что все там заодно. Вряд ли, конечно, но чем черт не шутит… Значит, такой бестолковости с моей стороны опасаться не должны. Но вдруг я обращусь на одной из станций, хоть на следующей, в местное, привокзальное ЧК, попрошу проверить, запросить Монастырск, дать знать в Москву. Короче говоря, я могу, как у них говорят, настоящий кипеж поднять. Стал бы я что-то из этого проделывать — вопрос, но меня должны бояться. Уже боятся, раз подослали убийцу. И не замедлят — будем исходить из худшего — подослать второго.

Убийца попытается напасть на одной из остановок, если его нет в трех наших классных вагонах. Если есть — то он, вполне вероятно, не станет дожидаться остановки. Опять берем худшее. Убийца уже сейчас в одном из классных вагонов. Что он будет делать? В первую очередь, должен отыскать меня. То есть рано или поздно он пройдет мимо. Значит, я обязан распознать его и… И что дальше? А дальше нужно придумать, как заставить его выдать себя, потом обезвредить и допросить. Всего ничего… Ну, а сейчас следует слезть, сесть с краю на нижней полке и просматривать вагон».

Так Назаров и поступил. Пускай он не очень-то верил в свои умозрительные построения, вернее, надеялся, что ошибается, но, как говорят, лучше дизентерия, чем недоед.

Внизу царила послеобеденная благодушная расслабленность. Баба на мешке, мужик в картузе и двое подсевших в Рузовке с умилением на лицах перекидывались в картишки. Марсель Прохорович занимал девицу Лидию Петровну разговорами, то и дело переходя на нежный шепот, поднося губы чрезвычайно близко к бархатному ушку, украшенному простенькой сережкой. Почему-то барышня в этих, нередких, случаях заливалась краской. Слышимая часть разговора вертелась вокруг — спасибо обеду — всевозможных гастрономических тем.

Назаров с занятого им внизу места держал под наблюдением весь проход по вагону, но пока ничего настораживающего не углядывал. Люди изредка поднимались со своих мест и направлялись либо в туалет, либо покурить в тамбуре, либо не-пойми-зачем, но никто из них и отдаленно на убийц не тянул.

За окнами вечерело. Поезд мчался на всех парах к Рязанщине, за окном мелькали среднерусские пейзажи в обрамлении надвигающихся сумерек.

«Эх, — подумал Назаров, — насочинял я страшных историй себе на голову. Мучайся теперь манией преследования, не спи. Эх, довоевался…»

Под аккомпанемент печальных мыслей прошел где-то час. Ничего по существу не изменилось. Если не считать того, что Марсель Прохорович стал вызывать пока молчаливое недовольство бабы на мешке, которая (что, вероятно, боец Раков не слишком хорошо запомнил) приходилась мамашей барышне Лидии. Баба продолжала дуться в карты с попутчиками, но все чаще отрывалась от игры и недобро косилась на молодого красноармейца, который уже не отрывал шепчущих что-то губ от уха ее дочери. По тому же поводу беспокоился и Федор Назаров. «Ой, подарит мне скандал товарищ Раков. Приказать ему, что ли, поумерить пыл?»

В вагон кто-то вошел, по-видимому, гости из других классных вагонов. Они неторопливо двинулись по проходу. Наконец удалось разглядеть первого: среднего роста, узкоплечий, в пиджачной паре, в сапогах с обрезанными голенищами, с лицом из тех, что обычно невозможно запомнить из-за полной невыразительности. В руках у него ничего не было. Свободными ото всего оказались руки и у второго, что выяснилось, когда они прошли мимо. Но еще до этого Назаров прикрыл глаза. «Пускай думают, что я их не заметил». А видеть все, что надо, из-под опущенных век он выучился давно. Полезное умение.

Второй в этой парочке был и повыше, и поплечистее первого, правую его щеку уродовал шрам. Если номер первый миновал притворно спящего Назарова, не то что не посмотрев на него, а даже глядя в другую сторону, то номер второй повернул голову, на какое-то мгновение остановил на красноармейце взгляд и прошел дальше вслед за своим товарищем. Пропустив подозрительную парочку, Федор открыл глаза. По всем признакам, эти люди походили на тех, кого он ждал и опасался: праздно слоняются по вагону, без багажа, обликом вполне тянут на уголовников, один явно проявил особое внимание именно к нему. Но… мало ли случайных совпадений на свете?

Насторожившие Федора гости не возвращались, видимо, осели в одном из двух отсеков, находившихся до выхода в нерабочий тамбур.

«Опять предположим самое худшее, — размышлял Назаров. — Они — убийцы и теперь выжидают удобного случая. Какого? Или ночи, когда я усну вместе со всеми, или когда я выйду в тамбур, или когда пошлепаю в туалет. Ну и что мне делать в виду наихудших предположений? Кажется, остается одно — создать ситуацию, когда они раскрыли бы свои намерения, но преимущество оказалось бы на моей стороне».

Федор помозговал и накидал показавшийся ему приемлемым план. После чего снял часы с запястья, завел их и обратился к увлеченному беседой бойцу Ракову. Негромко.

— Марсель Прохорович, соблаговолите подсесть ко мне на минуточку-другую.

Но — пришлось повысить голос:

— Товарищ Раков, ко мне!

Наконец подчиненный услышал своего командира. Выполняя приказ, он нехотя расстался с барышней и подсел к Назарову.

— Слушай меня внимательно, Марсель свет Прохорович, — шепотом заговорил Федор, — не перебивай, не показывай удивления. Главное, не шуми. Вот что…

Лицо бойца Ракова вытянулось, глаза округлились. Он, как велели, молча дослушал старшего товарища, на вопрос «все понял?» кивнул и принял в подрагивающие руки наручные часы Назарова.

— Тогда я пошел, тянуть нечего, — Федор поднялся. — Ни звука, товарищ Раков, — он положил руку на плечо молодого бойца, заметив, что тот открыл рот для возражений. — Приказ получил? Выполняй!

Назаров ступил в проход и быстрым шагом направился к нерабочему тамбуру. В сектор бокового зрения попали рассевшиеся по разным лавкам те самые подозрительные личности. Федор шагнул на площадку перед ватерклозетом и, закрывая за собой дверь в вагон, обернулся — никто за ним пока не устремился. «Хорошо», — он зашел в тамбур, на ходу вытаскивая трехгранный ключ. Не мешкая отпер и распахнул настежь одну из боковых дверей. Затем подошел к двери, предназначенной для перехода из вагона в вагон. Правда, сейчас с этого торца вагона была прицеплена теплушка, чья глухая стена покачивалась в мутном окне. Великолепный ключ открыл очередной дверной замок. Назаров потянул дверь на себя и ступил в образовавшийся проем. Медлить было нельзя — тот, кто предположительно шел за ним, мог в любой момент войти. Но и торопиться не следовало — чуть не так поставишь ногу — и полетишь сначала вниз, под громыхающий состав, и сразу за тем — на небеса. Федор нащупал с наружной стороны вагона поручень. Крепко ухватившись за него рукой, он одной ногой укрепился на небольшом выступе, идущем снаружи на уровне порога, другую оставил на самом пороге. Вторую руку расположил на дверной ручке, притворив за собой дверь.

Внизу скрипела сцепка, пролетали уже плохо различимые в надвинувшейся вечерней полутьме шпалы.

Позицию он занял. Увидеть из тамбура его не могут. Если только не дернут дверь. Но не должны. Вернее, должна сработать его приманка. Если вообще он не дует на воду и эти люди…

Сквозь громыхание мчащегося состава прошел посторонний звук — хлопок. Значит, дверь из вагона в тамбур кто-то открыл.

— Где он? — долетело до Назарова. Дальше — ничего, кроме лязга, грохотания, колесного перестука.

Проползали тягучие секунды неизвестности… И вдруг — к нему сквозь поездной шум пробились обрывки фраз:

— Выпрыгнул… Не может быть… Падла…

Сработало! Преследователи вошли в тамбур. Преследуемого нет. Куда подевался? Хлопает открытая дверь бокового выхода. Естественно, они бросаются к ней, потому что больше вроде некуда. Сейчас как раз высунули головы наружу. Пора.

Рывком дверь от себя. Прыжок внутрь темного тамбура. Прыжок к двум узнаваемым фигурам, оборачивающимся на неожиданный звук, выпрямляющимся в прямоугольнике дверного проема. Рука одного поднимается…

Назаров с разбегу нанес удар ногой в живот. Отброшенный назад бандит закачался, балансируя на пороге, отчаянно размахивая руками — мелькнули очертания револьвера в его ладони — и вывалился наружу. Вскрик тотчас погас в грохоте и темноте.

Второй бандит оказался проворнее. У него оставался, пожалуй, единственный шанс не последовать за приятелем, сбив Назарова с ног, пока тот разворачивался к нему. И уголовник использовал этот шанс — сделал солдату подсечку.

Федор, получив удар по ногам, упал на пол. Вскакивая, услышал характерный щелчок и, не раздумывая, метнулся к противоположной, закрытой двери. Обернулся. Бандит надвигался на него, поигрывая финкой.

Это был тот самый, что шел по вагону первым, в серой пиджачной паре, в сапогах с обрезанными голенищами, пониже и поуже в плечах своего выброшенного из поезда приятеля.

Назаров помнил о кастете. Но доставать не собирался. Стоит полезть в карман, и бандит немедленно нападет. А пока забавляющийся финским ножом уголовник не спешил с решающей атакой, что было на руку Федору.

Сколько прошло с того момента, как его преследователи вошли в тамбур? Где-то полминуты. Неплохо бы выиграть другую половину минуты. Как? Можно попробовать вот так…

— Парень, — обратился Назаров к неопределенного возраста бандиту. Последний замедлил движение. Противников разделяло метра полтора. — Кроме меня про ваши дела в поезде знают еще четыре человека. Вы их всех собираетесь прикончить? Вы их всех знаете? Тебе их перечислить?

То была явная выдумка, но она остановила лиходея, который, нагло ухмыляясь, вступил-таки в беседу:

— Брешешь, подлюга. На понт берешь. Ну, скажи, кто эти хмыри?

«Попался, лопух», — подумал Назаров, а вслух понес полную ахинею:

— Филька Комар, что едет во втором вагоне, переодетый в торговца рыбой. Сенька Слепак, бывший предкомбеда. Он едет в теплушке, переодетый в женское платье… Адриано Челентано, переодетый бургомистром…

Уже поворачивалась ручка двери, которую Федор держал под наблюдением. Потом произошло то самое, на что он рассчитывал, о чем договаривался.

Дверь за спиной бандита распахнулась, и из вагона в тамбур проник пригнувшийся, с маузером в подрагивающей руке, товарищ Раков. Уголовник обернулся на посторонний звук.

— Лягай, басурманин! — взвизгнул Марсель Прохорович, наставляя на бандита пистолет. Поймав сей подходящий момент, Назаров стремительно шагнул вперед и крюком снизу вбил в подбородок противника грубый солдатский кулак, вложив в удар всю имевшуюся в запасе злость и мощь.

Звякнула упавшая на пол финка. За ней там же оказалось обмякшее тело. Федор наклонился, поднял нож, который при неудачном раскладе мог сейчас торчать из его живота, и выбросил в открытый дверной проем. Вытащил из кармана все тот же трехгранный ключ.

— Закрой-ка, Марсель Прохорович, доступ в тамбур. А то, не ровен час, нам помешают. И пистолет мой верни.

Боец Раков забрал ключ, а вернул не только маузер, но и командирский вещмешок.

— Не выуживать же было пистолетик на глазах у всего населения, — пояснил он. — Я и захватил его вместе с котомкой вашенской, а тута перед заходом выхватил.

— Молодец, — похвалил командир. — Все исполнил согласно приказу, единственный наш пистолет не потерял. Объявляю благодарность. Только оружие с предохранителя мог бы снять. Вдруг чего…

— Ах ты! — всплеснул руками Марсель. — Забыл! От волнения и нервов, товарищ Назаров.

— Ладно, ладно. Запер дверь? Тогда помоги мне подтащить этого господина к выходу.

— Выбросить хотите?! — воскликнул Раков.

— Отставить разговоры! Выполняйте приказ, боец.

Они подхватили бездвижное тело под мышки и отволокли к открытому дверному проему.

— Отойди теперь в сторонку, товарищ Раков, — распорядился командир, сажая до сих пор не пришедшего в себя бандита на дверной порог так, что ноги того оказались свесившимися наружу. Придерживая нокаутированного врага за шиворот, Назаров наклонил его безвольно уроненную на грудь голову вперед, подставляя под свистящий ветер.

Бандит начал приходить в себя.

Каков же был его испуг, когда, открыв глаза, он увидел перед собой проносящееся с дьявольской скоростью открытое сумеречное пространство, а под собой — крутой каменный откос. Добавляя впечатлений, в подбородок уперся холодный ствол и над ухом зазвучал спокойный и насмешливый голос живучего солдата:

— С пробужденьицем, товарищ уголовник! Плохи твои дела, да? Так уж вышло, прости. Получилось — теперь все козыри у меня. А у тебя что, спрашивается?

Дуло больно вдавливалось в кожу.

— У тебя, — продолжал солдат, — есть всего два пути. Или ты честно, не дуркуя, отвечаешь на мои вопросы и выпрыгиваешь из поезда, или молчишь, темнишь, гонишь тюльку и тогда вываливаешься отсюда с пулей в башке. Вопрос первый: кто приказал меня убить?

Неудачливый убийца носил кличку Пастух, имел за спиной пять лет каторги, зарабатывал на пропитание деятельным участием в налетах, чтил воровские обычаи и сдавать дружков не собирался.

— Служивый, падлой буду, я тут с краю. Васька-Мозоль, кого ты скинул, взял меня на стреме постоять. Втравил, сука. Пойдем, говорит…

— Ты сделал выбор.

Стриженая голова, направленная солдатской рукой, опасно зависла над летящей бездной, дуло угрожающе переместилось с подбородка на затылок. В движениях солдата отсутствовали игра и сомнение. Пастуху сразу очень захотелось жить.

— Стой, командир! — завопил он. — Киря послал!

— Высокий, блондин, едет в спецвагоне, красится под чекиста?

— На понт берешь? Это Ленька-Баркас. Киря с тебя ростом, сутулый. Конечно, в спеце едет, где еще?

— В спецвагоне все ваши или натуральные чекисты имеются? — Назаров, демонстрируя временную благожелательность, вернул пистолетный ствол к подбородку, а бандитскую голову — в прежнее, менее жуткое положение.

— Наши одни. Деловые. Отпусти!

— Ты думаешь все? Мы только начали разговор. Учти, висельник, если что мне не понравится — моментом пуля. Уяснил?

Давно Пастух не попадал в такую скверную историю. Последний раз — когда взял за горло полковник Терехин из пензенского сыска. Тогда пришлось навести на хазу, где хранилось золотишко, тиснутое из сейфа купца Панкратова, и отдать всех провернувших это дельце воров, чтоб самому не загреметь за мелкую кражонку, на которую Терехин сам и вывел его, взял с поличным и сломал. Теперь Пастуху приходилось откровенничать в обмен на призрачную надежду остаться в живых.

— Ты в каком вагоне ехал? — продолжал допрашивать солдат.

— Я? Да с мужиками! Через вагон от тебя.

— Кто еще из ваших едет не в спецвагоне?

— Никого. Трое всего и было.

— Чем я Кире помешал, знаешь?

— Падлой буду, толком не знаю. Сказали — дело срываешь.

— Сколько тебе за меня пообещали?

— Как сколько! Я долю отрабатываю.

— Документы у тех, из вагона, чекистские, верные?

— Верняк. Мандаты кондовые.

Теперь можно было переходить и к главному.

— Чего везете-то?

— Не знаю, солдат, Богом клянусь! — Если бы Пастух не боялся, что за резкое движение рукой его пристрелят, то обязательно бы перекрестился.

«Врет, — понял Назаров, — и еще о Боге вспомнил, уголовная морда». Федор толкнул голову бандита вперед, под ветер, приставил маузер к затылку и нажал на курок.

Испуганно ойкнул боец Раков.

— Что ж ты, Марсель Прохорович, так тебя разэтак, пистолетик с предохранителя не снял! Выговор тебе, командирское порицание. А кабы в бою? Ну да ладно, дело поправимое, — Назаров сдвинул предохранитель.

Пастух за те доли секунды, пока палец жестокого солдата давил на спуск, успел не только проклясть свою нефартовую жизнь, дело, в которое ввязался по дурости, Ваську-Мозоля заодно, но также немного поседеть и малость подсадить сердце.

Едва щелкнул выставляемый в правильное положение предохранитель, Пастух перепуганно заорал:

— Солдатик, я на полпальца только чего-то знаю! Мазанул ухом чучка! Только слушок непроверенный!

И затараторил, давясь словами, боясь делать паузы:

— Гвоздь трепал — спирт везут. Он слыхал, как москвич базарил с нашим паханом. Торговались, на сколько ведер тянет товар. Гвоздь, он, может, и трепался. Гвоздь — он…

— Что за товар предлагал москвич за спирт? — не давал опомниться или увести разговор в сторону Назаров.

— Гвоздь у двери подслушивал, базар по кускам хватал. Какие-то цацки из ихнего, московского, музея…

— Из музея?

— Ну. Москвич толковал Кире, вещички, мол, заметные. Потому, дескать, и цена божеская. А так бы, дескать…

— Киря — ваш пахан?

— Ну.

— Москвича как звать?

Пастух опять призадумался, быть ли откровенным до конца, но в памяти вовремя щелкнул предохранитель солдатского пистолета, и это воспоминание вернуло его на праведный путь чистосердечных признаний.

— Киря кликал его Рваным.

— Кто такой, что о нем известно?

— Гвоздь болтал, тот от какого-то Князя приехал дела вести. О Князе сам слышу впервые. Богом клянусь, солдат!

«А теперь не врет», — распознал Назаров. И, не сбавляя темп допроса, спросил:

— Сколько людей в спецвагоне?

— Девять их. А зачем тебе? — Федор Иванович почувствовал, что Пастуха опять слегка отпустило и тот готов вновь приняться гнусно врать и изворачиваться. Пришлось слегка двинуть уголовника маузером по скуле. А что делать? Еще оставались вопросы.

— Без болтовни мне. Быстро — кто в каком купе едет?

— Да ладно, чего ты… Короче, в первом от конца поезда Киря и Патрон, в двух за ними — остальные ребятки.

— В других купе спирт?

— Ну.

— В пути, не на стоянках, как охраняется вагон? Сколько, где стоят?

— Да как… Не знаю! Вдали я, с мужиками ехал! Падлой буду…

Пока в прокуренном тамбуре проходило несанкционированное дознание, дверь изредка подергивали, в нее барабанили и из-за нее доносилась ругань. Это несколько нервировало товарища Ракова, но Назаров и Пастух не обращали на помехи никакого внимания. Одному и другому было сейчас не до пустяков.

— Кто в Монастырском Чека работает на вас?

Пастух дернулся, повернул к Назарову испуганное лицо.

— Да, ты что, солдат? Мой номер шестой, кто ж мне скажет. О том, кроме Кири, кто может знать? Может, Патрон еще. Он по пьяни знакомством в Чеке хвастал… И то… Ха, ты думаешь, я профессор?

— Шлепнуть бы тебя, — мечтательно проговорил Федор, — по законам революционного времени. Да ведь пообещал отпустить, старый дурак. Так что прыгай-ка! Останешься в живых — завязывай. Освой какое-нибудь честное ремесло. Пошел!

Справедливый солдат чуть подтолкнул бандита в спину, но тот уцепился за поручни и заголосил:

— Давай до станции доедем! Скоро будет. Разобьюсь ведь к едрене фене! Солдатик!

— Придется столкнуть, — железным голосом провозгласил Назаров. — Уж не обессудь. И полетишь головой вниз. Ну, готовься…

— Нет, я сам! — Пастух нащупал ногами подножку вагона, согнул колени, оторвал правую руку от поручня, размашисто перекрестился, прошептал что-то про Бога и его безграничные милости и, оттолкнувшись, полетел навстречу удару оземь…

— Не должен сильно разбиться, — сказал Назаров, закрывая за уголовником дверь. — Поезд сбавил ход. В гору идем, — и о чем-то задумался.

— Часики ваши примите. В сохранности оне, — прервал его задумчивость товарищ Раков.

— Оставь пока у себя, Марсель Прохорович. Позже отдашь.

— В вертеп собрались?! В осиное гнездо?! — официант вскинул руки на манер провинциальных трагиков. Ему бы еще за сердце схватиться.

— Посуди сам, товарищ Марсель, — решил все разъяснить подчиненному товарищ Федор Иванович, — останемся в поезде — скоро, очень даже скоро меня шлепнут. Боюсь, и ты засветился. То есть нас шлепнут. Можем сойти на первом полустанке. В этом случае останемся в живых, поедем следующим поездом. Но — товарищи бандиты доделают свое черное дело. Обратись мы хоть где в местное Чека с тревожным сообщением, они возьмутся проверять и спецвагон, и нас. Телеграфируют на ближайшую станцию или в Москву, чтоб проверили поезд, и еще в Монастырск. И что выяснится? Товарищи из спецвагона — чистые, честные чекисты, везут спиртягу по революционной нужде в столицу по подлинным мандатам. А мы, сообщат из Монастырска — преступники, предатели революции. Сразу нас поставят к стенке или потомят немного, как думаешь, товарищ?

— Ну, а ежели…

— …слезть на первом полустанке и никому ничего не сообщать, это хочешь сказать, боец Раков? Чтоб я, товарищ Назаров, бегал от какой-то уголовной шушеры! Предлагаешь дезертировать, спасаться позорным бегством? И пущай уголовники разворовывают музеи, внаглую разъезжают по стране в собственном вагоне?

— Товарищ Назаров! Дядечка! — взвыл Марсель.

— Цыц! — оборвал его командир. — Времени нет, боец, на истерики. Мне готовиться надо, а тебе — внимательно заслушивать мои приказы. Дай-ка мешок, достать кой-чего надо, из старых запасов…

Скоро случилась станция.

Мгла, безлюдье. Огонек керосинки — единственное на все мироздание пятнышко света в окне слившегося с темнотой строения.

Почти тихо. Спящий поезд издает мало звуков. Лишь от головы состава, от локомотива доносятся по безветрию громкие голоса. Видимо, машинисты переговариваются с кем-то из станционных работников.

Состав продержали на станции, бесспорно имеющей какое-то название, совсем недолго. Минут пятнадцать.

И кому, скажите на милость, понадобилось выпрыгнуть из теплого вагона в середине поезда, а потом и сойти с насыпи, камешки которой, этакие иуды, выдают шуршанием ступающего по ним? Так ведь, кроме того, ночной непоседа быстро-быстро прошмыгнул вдоль состава к хвостовому вагону и затаился поодаль от него. А как только поезд стронулся с места, подскочил и вспрыгнул на подножку. Кому же потребовалось проделывать все это? Кому, кому… Ясно, кому.

Федору Ивановичу Назарову не потребовалось много времени на то, чтобы, приложив ухо к двери и осторожно подглядывая в дверное окошко, установить — в тамбуре никого нет. Ключ-трехгранник (ох, и икалось тебе сегодня, Никанор Матвеич, добром поминаемый) отомкнул очередной однотипный запор.

«Не шумнуть бы!» — под таким девизом происходило проникновение Федора Ивановича в спецвагон. Не шумнул вроде. Да и колесный грохот — добрая подмога в сокрытии нежелательных звуков.

В тамбуре никого. Он передислоцировался в закуток перед ватерклозетом. Тут же прильнул к стене рядом с дверью в вагон. Скрытый от возможных взглядов из вагона, замер, обратившись в слух. Ничего настораживающего: перестук колесных пар, монотонное поскрипывание и позвякивание какой-то вагонной утвари да фальшивое насвистывание очень знакомой мелодии. Посвистывал кто-то, явно пребывающий в благодушном настроении, чего никак не могло бы быть, заметь или заслышь этот свистун нечто подозрительное. По хорошей слышимости свиста товарищ Назаров определил, что издающий его находится не далее середины вагона. Федору захотелось взглянуть на музыкального охранника, главным образом, для того, чтобы убедиться — тот один в коридоре. Но стоит ли рисковать? Сколько ему еще будет везти? Кабы выманить свистуна в закуток, да так, чтобы тот до получения удара по голове не предполагал засады…

Эх, быть бы не товарищем Назаровым, а кем-нибудь совсем-совсем другим, с железными когтями на руках, да с мотком прочной веревки на плече, и товарища иметь отчаяннного в придачу, у которого тоже когти и веревка. Тогда выбрались бы на пару через окошко ватерклозета на крышу, ловко орудуя когтями, пробежались бы по крыше, прикрепили бы концы веревок к чему-нибудь надежно-прочному и, обвязав другие концы вокруг пояса, зависли бы напротив двух набитых бандитами купе. Да расстреляли бы уголовный народ спокойно, методично, как в тире. Или как в не снятой пока кинохе «Свой среди чужих, чужой среди своих».

А одного бы уголовничка оставили — на расспросы. Вагончик бы потом неплохо отцепить да по мертвому пути направить, чтобы, скажем, в пропасть бы какую рухнул со всем своим сволочным содержимым. Эх, такое требует талантливой подготовки. А ему, товарищу Назарову, в очередной раз придется сыграть в игру «кто быстрее вытащит пистолет, кто метче прицелится и у кого патрон не заклинит».

И начинать следует немедля. Кто его знает, когда следующая остановка. А остановка означает, что из купе могут повылазить уголовники, могут разбрестись по вагону, обнаружить лазутчика, и тогда все преимущества — коту под хвост.

Федор вспомнил еще раз, что дело его правое и, стало быть, он имеет все шансы победить. Слегка припотевшая ладонь легла на дверную ручку. Ладонь вторая напряглась, сжимая маузер. Федор в последний раз прокрутил в мозгу планируемый наскок.

Он начал отсчет до десяти, успокаиваясь, собираясь, выгоняя страхи и сомнения, подчиняя себя одной-единственной задаче.

Десять! Ладонь рвет ручку вниз, дергает дверь на себя, распахивая ее настежь, ноги выталкивают тело в проход. Вот он — противник номер один. Амбал в кожаной куртке, ножом вычищающий грязь из-под ногтей. Раскормленная морда поворачивается в сторону неожиданных звуков и темного силуэта в дверном проеме. Челюсть амбала отвисает. Отброшенный нож падает на пол, освобожденная от него мясистая лапища ныряет к поясу. Здоровяк вскакивает с откидной скамеечки.

За это время Назаров успевает сделать два шага к противнику. Остается не более пяти.

От неожиданности, от глупости или от чего-то еще амбал не завопил во все горло «шухер! атас!» или просто «мама!» и тем сделал Федору подарок — отсрочку общей тревоги.

«Эх, жаль, не обойтись без пальбы в коридоре», — Назаров увидел, как высвобождается из-за бандитского пояса парабеллум и ствол его начинает набирать высоту.

Пора, тянуть нельзя.

Федор застывает. Правая его рука выбрасывает маузер на уровень головы противника. Треть секунды на то, чтобы зафиксировать мушку, затаить дыхание. Все, амбал безнадежно запаздывает с выстрелом. С трех шагов Назаров положит пулю точно в центр бандитского лба, второго выстрела не потребуется…

Многие светлые умы, а еще более того умы темные бились над природой случайностей и совпадений, пронизывающих этот мир, желая докопаться до первопричин, мечтая подчинить себе провидение. Большими успехами эти старания пока не отмечены. И как наблюдались на всех широтах и параллелях случайности, счастливые и наоборот, а также удивительные стечения обстоятельств и тому подобные непредсказуемости — так и наблюдаются.

Поэтому невозможно ответить, отчего не раньше и не позже, а именно тогда, когда мышцы, отвечающие за указательный палец Назарова, начали сокращаться, чтобы с помощью этого пальца привести в движение механизм, выплевывающий пулю, — поезд затормозил. Резко и внезапно, так, будто машинист в свете фар увидел выскакивающего на путь человека или выпрыгивающую из засады и ложащуюся на рельсы корову. По всему поезду посыпались с полок мешки, корзины и люди. Крики боли смешивались с бранными восклицаниями. Ударился лбом об стену товарищ Раков. И не ведал того, что через полсостава от него полетел на пол его командир.

Назаров падал на спину. Но успел разбросать руки и смягчить предплечьями удар об пол. Зато пистолет отлетел от своего хозяина непозволительно далеко.

По всему поезду люди поднимали упавшие вещи, охали, стонали, потирали ушибленные места. Гладил пострадавший лоб товарищ Раков.

Но его командир не мог позволить себе такой роскоши — заниматься болячками. Как-нибудь потом, в мирное время. А сейчас Назаров так быстро, как только смог, вскочил на ноги, готовый продолжать прерванную машинистами схватку.

Шкаф нелегко свалить. Человека, напоминающего шкаф, сбить с ног тоже непросто. Но машинистам это удалось внезапной остановкой поезда. Шкафоподобный противник Назарова загремел носом вперед.

Тоже выронив при этом пистолет, который ударился о стену вагона и лег на расстоянии вытянутой руки от своего упавшего владельца. Но не всегда что близко лежит — легко достижимо. Особенно когда находишься в легком нокдауне. И в то время, как товарищ Назаров уже поднялся, бугай в кожанке еще только встал на четвереньки и тряс головой, пытаясь привести себя тем самым в чувство.

Федор не стал тратить бесценные секунды на поиски пистолета. Он сблизился с врагом и изготовился. Изготовился нанести размашистый, смачный, неотразимый удар ногой в голову, вроде того, каким он послал с пенальти мяч в ворота третьей роты в единственном в его новой жизни футбольном матче. Два года назад, в шестнадцатом, когда он после госпиталя ждал в Саранске вместе с формирующимся полком отправки на фронт. Эта большая круглая голова здорово напоминала тот трофейный немецкий мяч…

— …Ты че, офонарел, фраерок?! — Ленька-Баркас спрыгнул со второй полки. Нераздетыми спали они все, но Баркас даже сапоги не снимал. Каблуки его сапог с набитыми подковками, соприкоснувшись с полом, сработали лучше любого будильника — проснулись еще два обитателя купе. Первые два уже не спали.

Ленька крутанул фитиль керосинки, прибавляя свет.

— Что за шухер? — пробурчал сверху Студент.

— Вставай. Разбор будет. Контра завелась.

— Леня, — подал голос с первой полки Беня-Шмык, — я тебя люблю больше папы и мамы, а они были первые фармазонщики на Одессе. — Но вдруг твой шухер трухлявый — я тебя буду больно убивать. Ты сорвал меня с прогулки по Малой Арнаутской…

— Коготь, сука, водку жрал, пока мы спали, — пояснил Ленька причину переполоха. — Слышу, булькает, свесился — наливает, гад.

Коготь, обвиненный в нарушении сухого закона, установленного паханом Кирей до завершения дела, сидел, прятал под столом срисованную Баркасом бутыль, молчал, продумывая, как бы отмазаться. Может, пообещать им на троих половину своей доли, чтобы Кире не заложили? А то заложат — Киря живо выпустит ему кишки. Эх, давно было пора завязывать. С выпивкой.

Коготь не успел продвинуться дальше в своих раздумьях — на него, выбросив вперед руки, налетел Ленька-Баркас. И они оба в обнимочку влепились в вагонную стенку. Бутыль шмякнулась на пол, покатилась, разливая содержимое.

— Шоб мне не родиться, эти паровозники совсем не умеют кататься, — первым отреагировал в цензурной форме на происшествие Беня-Шмык, перебираясь с пола вновь на полку.

— Сработало экстренное торможение, — раздался со второй полки голос удержавшегося там Студента.

Баркас, брезгливо кривя рот, отлепился от провинившегося Когтя, выбрался на середину купе, нагнулся за самоопорожняющейся бутылкой.

Теперь Леньку-Баркаса швырнуло на полку с Беней-Шмыком. Он врезался головой в Бенькин живот.

— Это мы опять поехали, — разъяснил немного погодя грамотный Студент, опять-таки почему-то не сброшенный силой инерции со своей полки.

В купе, соседних с этим, паровозные выверты лишили сна всех их обитателей. Кое-кто получил болезненные ушибы. Но никто из них и не подозревал, что в коридоре Кабан бьется насмерть за свою и их жизни. А то еще вопрос, доверили бы они биться за их жизни именно Кабану?

Простоявший меньше минуты неподвижно поезд решил опять поехать. Пусковой момент, с которого началось его движение, лишил товарища Назарова равновесия. Он заносил именно в этот миг ногу для удара. Похоже, Федора начал преследовать злой рок, отбиравший у него второй раз подряд преимущество.

Назаров упал на бандита по кличке Кабан, ударился о его спину и скатился на пол. Бандита по кличке Кабан это обстоятельство, видимо, окончательно привело в чувство — он метнулся к Назарову, навалился на него, сцепил вокруг солдатского горла пальцы, похожие на длинные сардельки. Начал душить.

Все обернулось для Федора самым скверным образом. Для полной скверности не хватало только, чтоб бандит заорал, приглашая на помощь своих дружков. Но, похоже, он верил, что через какую-нибудь минуту сможет удивить подельников, предъявив голову в одиночку заваленного врага. У него были все шансы для этого подвига. Огромной тушей он придавил уступающего в весе и габаритах солдата — тому и не пошевелиться, горло взято в тиски. Насколько хватит запаса воздуха в легких?

В голове Федора промелькнуло взмахом призрачного крыла воспоминание: германский окоп, удушливая чесночная вонь вместе с отрывистой немецкой руганью вырывается из перекошенного ненавистью рта, тот рот совсем близко, слюни оттуда текут на его, Назарова, лицо, и пальцы на горле, точно так же… Вонь и слюна тогда подняли в его душе мощнейшую взрывную волну злости, удесятерившую его силы… Он сумел тогда… Он убил тогда, а не его…

Эхо той атаки заполнило его душу бешенством. Он, фронтовик, ломаный-кореженый, два мира прошедший, даст себя загубить какой-то уголовной гниде, этому дешевому толстому хорьку!

Федор задвигался, пытаясь выбраться из-под упакованной в кожу горы жира и мяса. Федор извивался ужом. Высвободив ногу, наносил частые, но несильные удары каблуком по голени бандита. Бандит отреагировал на сопротивление солдата: заерзал, спасая свою ногу от ударов и стараясь вновь придавить ногу солдата, и это рассеяло его бандитское внимание. Что и нужно было товарищу Назарову.

За один миг ладони взметнувшихся назаровских рук оказались возле впившихся в его горло пальцев-сарделек. Зная с младых ногтей, что прут легче сломать, чем веник, Федор и не пробовал мериться силами на пятернях, а обхватил большие пальцы уголовника и взял на излом.

Все совершилось слишком стремительно, потому что медлительный Кабан не успел плотно прижать пальцы к шее солдата. А еще — в драке Кабан привык полагаться лишь на природную силу и вес. И невдомек ему было, что драка драке — рознь. В борьбе лежа, например, главную опасность представляют как раз кисти рук противника и их надо обезвреживать в первую очередь.

От внезапной и жуткой боли Кабан взревел и, выдергивая пальцы из захвата, отпрянул от Назарова. Больше ничего Федору и не надо было. Отпустив пальцы бандита, освободившимися руками он оттолкнул смердящую потом тушу и выскользнул из-под нее. Вскочил первым на ноги, отпрыгнул в сторону и успел, пока уголовник поднимался, выхватить из кармана штанов кастет, дневной трофей.

В неумелых руках и кастет — безобидная железка, не говоря про то, что в иных случаях от числа затраченных ударов зависит, на каком свете ты в следующую минуту окажешься. Назаров бить умел. Тем более — приспособленной для этого свинчаткой.

Сначала от бокового справа содрогнулась сильно утяжеленная жиром челюсть уголовника, который только что поднялся с пола. Раздался хруст, бандитскую голову развернуло, а челюсть — особенно. Затем последовал боковой справа в висок.

В другой раз Назаров не преминул бы подойти и удостовериться, что поверженный противник надолго, если не навсегда — уже не противник. Но сейчас — он понимал — счет пошел на мгновения. Этот жирный жиган все-таки подал голос, а если учесть, что дружки его и без того, верно, не спали, разбуженные пусками-торможениями, то через миг-другой они повалят из своих купе с оружием в руках. И за этот миг-другой он, Назаров, должен достойно подготовиться к встрече…

Ленька-Баркас прощать Когтя не собирался, несмотря на то что двукратные падения-полеты занавесили проступок Когтя, сделали проступок этот не единственно чудовищным происшествием, значит, не таким уж и чудовищным вовсе. Но Баркас не хотел упускать возможность вернуть один старый должок.

Год назад взяли они, Баркас, Коготь и Рахман, на «гастролях» в Ярославле крупную кассу. Деньги ныкал пару дней у себя Коготь. На третий день они сошлись и поделили улов, как и договаривались, поровну. Но вот только в газетах сумма похищенного указывалась несколько больше той, какую привез их подельник на дележ. Баркас не стал устраивать разбор, ничего не сказал Рахману — Коготь все равно бы отбазарился, дескать, что было, то и приволок, а что писаки накарябали, так с них и спрос. Но Ленька был уверен — Коготь притырил для себя гроши. И вот сегодня хороший повод сквитаться с крысятником. Сдать его Кире, и козлу этому мало не покажется.

Поматерившись в адрес машинистов, выслушав реплики Бени-Шмыка по тому же поводу, Ленька-Баркас снова поднял «дело Когтя».

— Люди, надо с падлой решать, — сказал он, — за подставы наказывать надо.

Еще только Беня успел высказаться: «Леня, возьмем с него слово уркагана, да после дельца шоб покормил нас по-царски в шикарном шалмане, и хватит с него», как из коридора донесся истошный вопль Кабана.

Взвинченный и без того Баркас без промедления выхватил из-за пояса револьвер. Беня-Шмык, словно пружиной подброшенный, вскочил на ноги, потом метнулся к подушке, стал шарить под ней.

— Кабана обо что-то стукнуло, ему больно, — сквозь зевок спокойно проговорил сверху Студент.

— Шухером пахнет, Студентик, брюхом чую. Да куда ж он запровалился! — Беня никак не мог разыскать под подушкой свой «вальтер».

А Баркас уже был у выхода из купе, готовый отодвинуть дверь в сторону…

Через другую стену от Баркаса ехал сам Киря со своей «правой рукой» по кличке Патрон. Им тоже досталось от машинистов.

— С нашим грузом нельзя так обращаться, — прохрипел Патрон, которого возобновлением движения поезда больно ударило о купейный столик.

— А ты сходи, машинистов в долю возьми. И повезут как цац, — рассмеялся Киря.

— Что-то много заморок для одной поездки, не находишь, Киря? Солдат какой-то мутный, дерганая езда вот.

— Солдат твой уже на том свете с ангелами воюет. А ежели Пастух с Мозолью обделались и служивый еще жив — на первой станции это выясним и сам с ребятами сходишь к нему. Сработаете под чекистов, поймавших злостную контру. За какой-нибудь сарай его — и в дамки. По суровым законам революционного времени. Ферштейн?

Откуда-то у Кири в последние годы появилась любовь к немецким словечкам.

— Натюрлих, майн фатер, — Патрон эту любовь, естественно, поддерживал. — Но вот чего еще…

И тут в коридоре раздался крик.

— Солдат! — вырвалось у Патрона…

Странная штука — жизнь. То разбрасываешься часами и днями, то вымаливаешь у господа лишнюю секундочку.

Секунды как раз и не хватило товарищу Назарову, чтоб добраться до своего маузера. Хорошо еще, что во время борьбы лежа увидел, где лежит бандитский парабеллум. По завершению борьбы Федор успел подобрать хотя бы его. Без промедления повернулся лицом к купейным дверям. И вовремя. Потому что одна из дверей как раз отъезжала в сторону…

Патрон шагнул к выходу из купе. В одной руке он уже держал пистолет, другой рукой взвел курок револьвера, заткнутого за пояс — он выдернет этот револьвер, когда потребуется стрелять. Стрелять Патрон умел и любил с двух рук одновременно. И кликуху свою получил именно из-за этого умения. Патрон готов был выйти в коридор.

— Постой, — остановил его «пахан». Киря сидел на том же месте, в той же позе, что и прежде. Казалось, его нисколько не взволновал непонятный вскрик. — Погоди, Патрон, обождем малость.

«Правая, рука» Кири сообразил, чего хочет пахан. Чтобы прежде кто-то из ребят выглянул в коридор. Тогда сразу станет ясно — ложный это шухер или нет. Ну, а первому вылезать за дверь при такой игре в закрытую — что стреляться на дуэли, когда первый выстрел отдан твоему противнику. Вот если он не попадет, то уж тогда… Нет, прав Киря, подождем. Ребятки затем в дело и взяты, чтобы первыми шустрить при шухерах, а их с паханом дело — руководить…

Хотя был еще у Патрона к нежданному визитеру свой особый счет. Ведь именно солдат вчера вечером взял его в «Красном кабачке», набив морду. А этого Патрон никому не прощал. Как хорошо, что обидчик явился сюда сам…

Баркас толкнул купейную дверь.

Ленька-Баркас не думал о том, что ждет его в коридоре, ничего не просчитывал. Не в его это было правилах. Он всегда пер напролом. От страха перед любой опасностью его давно уже избавили тюрьмы и вся его лихая жизнь.

Баркас увидел на полу Кабаньи ноги, а чуть правее, у окна напротив — стоящего на одном колене солдата. Целящегося в него солдата. Ленька не успевал поднять свой револьвер и выстрелил от живота.

От выстрела Баркаса разлетелось стекло над головой Назарова. От выстрела Назарова подвергся изничтожению Баркас.

Назаров уже бежал к распахнутому купе с трупом на пороге, когда раздался явственный щелчок запора соседней слева двери. На бегу, не замедляя движения, Федор выстрелил. Пуля пробила дверную обшивку над защелкой. Если в том купе никто не убит и не ранен, то по крайней мере должен поднапугаться и на какое-то время остаться внутри. Пока этого достаточно.

Три шага до открытой двери. Огонь керосинки выхватывает человеческую фигуру, прыгающую из глубины купе к порогу, к распростершемуся на входе уголовнику…

…Беня-Шмык не нашел свой «вальтер» под подушкой. Видимо, тот соскользнул с матраса в щель между полкой и стеной вагона. Беня не успел выудить его оттуда до того, как прогрохотали выстрелы и Баркас, крутанувшись юлой на месте, рухнул замертво на пороге. Беня секунды две осознавал весь ужас происшедшего. А через две секунды он увидел солдата.

Федор Иванович Назаров, на миг застыв, произвел выстрел и снова бросился вперед.

— Мама моя, мне ж никогда не быть до Одессы, — выдавили губы умирающего Бени, а тускнеющий взгляд ухватил промелькнувшие над головой солдатские сапоги. И эта было последнее, что увидел в этой жизни уроженец Молдаванки…

Если бы не заевшая дверная защелка, все могло бы сложиться и не так. Но жизнь, к сожалению для Патрона, сплошняком состоит из этих «если бы да кабы». И, отмыкая дверной запор, стоя при этом рядом с дверью, Патрон схватил пулю, прилетевшую из коридора и вошедшую ему чуть повыше пупка.

Патрон, убивший за свою жизнь ножом и пулей более десятка человек, главным образом в то время, когда расчищал для Кири путь к воровскому княжению, никак не думал, что умирать — это так больно. Он убивал без всякого удовольствия, вообще без всяких эмоций, выполняя грязную, но необходимую работу, вроде чистки сапог. И никогда не задумывался, каково приходится убиваемым. Сейчас он это узнал.

Киря смотрел на корчащегося на полу кореша, на его судороги, слушал его стоны и плач и думал о том, что теряет преданного ему по-собачьи и толкового самого по себе кента, замену которому вряд ли удастся найти. Но Кире надо было еще думать о деле и о себе. Он уже сжимал рукоять шпалера — хотя вообще-то предпочитал ножи и бритвы — и ждал, что сейчас произойдет. Если солдат — или кто там вломился в их вагон — полезет в его купе, тогда ясно — стрелять. Если — в соседнее купе, тогда надо немедля выскакивать в коридор и действовать там… Бабахнул еще один выстрел. Кажется, от дверей купе соседнего. Ну, откуда будет следующий?

Назаров влетел в купе, перепрыгнув через второго подстреленного им уголовника, и одновременно с прыжком дважды выстрелил: прострелил правую верхнюю полку и правую нижнюю. Ноги толкнули тело Федора на правую нижнюю полку. Если бы он, прежде чем что-то сделать, рассуждал логически, то приходил бы к выводу о необходимости поступить так, как он поступал, полностью положившись на интуицию. И не зря положился. Хотя бы потому, что едва он метнулся вправо и вниз, как то место, которое только что занимала его бренная телесная оболочка, прошил свинец. А следом за пулей сверху свалился тот, кто ее выпустил. Свалился мертвым, потому что назаровская пуля, прострелившая правую верхнюю полку, прострелила и его. Свалившегося знали в воровских кругах под кличкой Студент. Последний из живых обитателей купе Коготь находился под купейным столиком, заваленным всяким мусором…

В соседнем купе разразилась настоящая перестрелка. «Сейчас будет в масть», — решил Киря. Судя по нехитрой пальбе, напавший один, и сейчас ему можно зайти в спину и пристрелить, как бешеного пса, если ребята не сделают этого раньше. Но полагаться на фарт и на ребят нельзя.

Киря встал, шагнул к двери и — «вот же сука подлая!» — был ухвачен за ногу ползающим по полу в луже крови Патроном.

— Киря, не могу!!! Подыхаю! Киря! — вырывались хриплые крики из перекошенного, пенного рта.

Патрона жаль, но он мешает, и Киря, размахнувшись, обрушил рукоять пистолета на голову кореша. Но то ли удар пришелся вскользь, то ли предсмертные муки Патрона сделали того невосприимчивым ко всему остальному, однако он удержался в сознании, а руки его продолжали цепляться за голенище сапога пахана.

Киря рассвирепел и, в тот миг люто ненавидя бывшего дружка, из-за которого недолго подохнуть и самому, всадил две пули в голову и спину Патрона…

Та самая проклятая бутылка водки, что стояла сейчас на замусоренном столике, в конце концов и решила все. Из-за нее поднялся хай, из-за нее он, Коготь, натянул нервы до состояния струны, готовой вот-вот лопнуть, из-за нее лишился уверенности и дал трусости растечься по телу. Конечно, только из-за нее. Иначе и не объяснить, почему он, Коготь, даже не попытался достать пистолет из кобуры, висевшей вместе с ремнем на крюке над его полкой. Вместо этого он, как парашная гнида, залез под стол и затихарился там, сотрясаемый позорной дрожью. И ничего не в силах был предпринять. Так и смотрел из-под стола, как пришили двух подельников. А потом появился и сам мокрушник. И пристрелил Студента. Тело Студента, задев в падении стол, упало и осталось на полке Шмыка. Убитого Шмыка. И лишь пистолет Студента провалился ниже, на пол.

Именно из-за этой треклятой бутылки он, Коготь, потерял и всякий здравый смысл. Нет чтобы поднять руки и завопить «сдаюсь!!!» или броситься целовать сапоги мокрушника — он уступил всплеску безумия в своей непутевой голове, поддался неожиданной вспышке отчаянной дерзости, потянувшись к соблазнительно близкому пистолету Студента. И когда он понял, какой же он идиот, было поздно. Пуля уже пробила ему череп…

А товарищ Назаров сразу же выстрелил еще дважды. Не поворачивая головы и туловища, в дверной проем. Только потому, что на миг потерял его из вида и, значит, имелась вероятность, что именно в этот миг кто-то мог возникнуть у него за спиной…

В третьем «заселенном» купе до поры до времени лежали колодами на полках двое уставших от карт уркаганов. До той поры, пока не прогромыхал первый выстрел. Когда раздался второй, оба спрыгнули с полок. Прогремел третий — уже напяливали сапоги. Грянул четвертый — достали оружие и посмотрели друг на друга вопрошающе, мол, что делать-то будем? Когда прогрохотал пятый выстрел — оба стояли у двери. После шестого и седьмого — выскочили в коридор, побежали к распахнутому купе…

Два человека с одинаковым выражением на лицах — изумлением — лежали на ковровой дорожке, покрывающей коридорный пол.

«Восемь», — констатировала та часть сознания товарища Назарова, что отвечала за количество побежденных и непобежденных уголовников и помнила, как выпрыгнувший из поезда почти добровольно бандит говорил — их, дескать, всего девять человек. Значит, оставался еще один…

Когда Киря пристрелил дружка своего Патрона, ему пришлось еще потрудиться, отрывая прямо-таки впившиеся в сапожную кожу пальцы. Только после этого он смог подойти к двери и открыть ее. Открывал он аккуратно, присев на корточки и толкая не за ручку, а за край. Все для того, чтобы не постигла участь бедного Патрона. Тем более разгорелась новая перестрелка, и кто и откуда палит, понять Киря не мог.

Дверь отъехала настолько, что в образовавшийся проем можно было проскочить и тем более выглянуть. Киря сперва выглянул. И увидел, как два его пацана оседают на пол с дырками в теле.

В Кириной голове завертелась какая-то карусель: «Неужто солдат один? Или нападающих много? Если их много, то где они все? А может, предложить солдату долю, если он один всех моих ребят замоченных стоит? Предложить, а потом убрать? Или не убирать? А если он не согласится? А может, попробовать замочить его? А как не выйдет?»

Пока Киря тратил время на размышления, Назаров подобрал пистолет подстреленного на верхней полке бандита. И заодно потушил керосиновую лампу, висевшую под потолком. Купе погрузилось в темноту. Лишь отсвет коридорной лампы немного рассеивал ее.

«Сука!»— чуть не вырвалось у Кири, когда он увидел, что сделал солдат. Теперь атаковать солдата в купе стало совсем сложно — пока выглядываешь его во тьме, схлопочешь пулю как нечего делать. И что? Ждать, когда подлюга легавая выйдет в коридор?

— Эй! На палубе! Может, договоримся? — прозвучал вдруг в наступившей наконец тишине голос.

То решил начать переговоры товарищ Назаров. Решил единственно из-за того, что не знал, где именно затаился последний уркаган, не знал наверняка, есть ли он вообще, может, его сразила случайная пуля, может, Пастух ошибся в подсчетах или соврал. Была еще вероятность, что бандитов больше, чем один. В общем, почему бы не попробовать переговорить, вдруг что-то прояснится. Да и легкая передышка не помешает. Трудно сражаться без перекуров.

— Чего тебе надо? Чего ты хочешь? — Киря тоже решил поговорить с солдатом. Даже не подумав о том, что таким образом раскрывает свое местонахождение.

— Я хочу сам доставить товар Князю. Не хочу ни с кем делиться, — соврал товарищ Назаров. На самом деле он хотел другого. Достать из кармана динамитную шашку. И достал.

«Он знает Князя! Откуда?» — Киря стал лихорадочно соображать, кто их всех предал, чей же это может быть человек, как и за сколько его можно перекупить. Не веря, что ему правдиво обо всем расскажут, тем не менее спросил:

— Ты на кого работаешь, на Жорку-Босяка?

— А я думал, ты сам догадаешься. Думал, ты смекалистей, — разговорился товарищ Назаров. — Ну прикинь, кто знал о краже из музея кроме Кири и Князя? Ну-ка!

«Он и меня знает!» — Киря окончательно уверился, что это совсем не простой солдат. Пахан не мог предположить, что ничего больше солдату неизвестно. Просто имеет место одна из военных хитростей, когда перед противником разыгрывается спектакль, призванный убедить того в грозных силах, якобы стоящих за спиной устраивающего представление.

— Ты имеешь в виду этого собирателя золотой посуды? — Кирю вдруг посетила догадка.

— Уже ближе, — отозвался солдат. — Сейчас ты додумаешься наконец. Мы же не спешим? Я вот даже закурю. А то, знаешь, с этой пальбой и перекурить-то было некогда.

Назаров действительно закурил, а заодно поджег шнур половинки динамитной шашки. Ее он подготовил заранее: кинуть целую было бы хуже, чем пальнуть внутри вагона из пушки.

— Слушай, — голос Кири выдал его волнение, — ты знаешь меня, я в авторитете. Мое слово много значит, и не только в Пензе.

Шнур догорел почти до половины.

— Мы договоримся…

— Погоди! — перебил пахана солдат. — Я хочу совсем другого. Чтоб ты покурил вместе со мной.

Пора. Федор размахнулся, и последнее, что увидел Киря, был летящий к нему светлячок…

От взрыва заложило уши. Посыпались осколки оконных стекол. В купе, где лежал отброшенный к окну под столик мертвый пахан, загорелась вагонная обшивка.

Назаров вышел в коридор, подошел к купе, где должен быть спирт, подергал ручку. Закрыто. Федор выстрелил в замок. Вошел в купе. Огромные стеклянные емкости в оплетке. Он достал вторую и последнюю половинку шашки, поджег шнур.

Ему должно хватить времени. Хотя еще и свой собственный маузер, до сих пор валявшийся в коридоре, требовалось подобрать.

Подобрал. Через все двери выбрался к вагонной сцепке, перебежал по ней на узкую площадку предпоследнего, товарного, вагона и, положив на нее ноги, лег животом на сцепку и выдернул «палец» из крепления. Когда-то Федору приходилось уже отсоединять вагоны, пусть это было единственный раз, но он запомнил, как это делается. Щелкнул затвор — и последний вагон состава, вагон специального назначения, перестал быть частью мчащегося по российским равнинам поезда. Он начал отставать.

Когда отставание насчитывало уже несколько десятков саженей, внутри спиртового вагона грянул взрыв. Прошло несколько секунд — и над ним взвилось пламя.

Нет бандитов, нет спирта. Он, товарищ Назаров, какое-то время, исчисляемое, может быть, минутами, может быть, часами, проведет на этой узкой площадке товарняка, потом вернется в свой вагон на первой же остановке. Дело сделано. А на душе скверно. Сколько ни успокаивай себя тем, что так и надо было поступить, что бандиты не люди, а нелюди, но… Но куда денешься-то от терзаний. Одно дело на войне убивать врагов, другое — убивать врагов на родной земле…

Охваченный пламенем, превратившийся в факел вагон еще какое-то время был хорошо виден издали…