"РЕВОЛЮЦИОННЫЙ НЕВРОЗ" - читать интересную книгу автора (Кабанес Огюстен, Насс Леонард)

ГЛАВА IV РЕСПУБЛИКАНСКИЙ КАЛЕНДАРЬ

Конвент, установивший единство мер и весов, пожелал затем урегулировать законодательным порядком и разделение времени. С этой целью, а еще более ради того, чтобы нанести окончательно удар ветхому зданию отвергнутой уже религии, он вводит во Франции, взамен прежнего григорианского календаря, — новый, открывая им особое республиканское летоисчисление. 5 октября 1793 года старый календарь был заменен другим, предложенным от имени Комитета народного просвещения членом Конвента Роммом. Декрет, изданный по этому поводу, постановил считать окончание старой эры и открытие новой со дня основания республики, т. е., с 22 сентября 1792 года.

Провозглашение республики в Париже действительно состоялось именно 22 сентября утром, в час истинного осеннего равноденствия, при вступлении солнца в зодиак Весов. По витиеватому выражению какого-то современника «час наступления гражданского и духовного равенства французов был и в самом небе отмечен равенством дней и ночей…». Второй год республики, начавшийся по григорианскому календарю с 1 января 1793 года, с введением нового календаря опять начал считаться вновь с 22 сентября того же 1793 года. Это число стало первым днем П-го года республики, которому однако на самом деле было уже 8 месяцев и 22 дня. Таким образом в действительности П-й год длился целых двадцать месяцев и в официальных актах появилась вследствие сего страшная путаница, т. к. оказались акты, совершенные в разное время, а помеченные одним и тем же числом.

Требовало ли общественное мнение подобной реформы? Мы не осмелимся этого утверждать, хотя не можем не признать, что, по современному выражению, оно уже несколько лет как «носилось в воздухе».

Еще в 1785 году некий Рибу, бурганбресский прокурор, сделал первую попытку в этом направлении, хотя тогда она осталась почти незамеченной. Сей бюрократический реформатор, в изданном им альманахе под цветистым заглавием: «Литературный гостинец, или календарь для друзей человечества»[229] задумал заменить календарных святых — великими людьми, с установлением в ознаменование их благих дел и соответственных праздников. Праздник земледелия совпадал у него с днем Колюмеля.[230] Ж. Ж. Руссо становился патроном «чувствительных душ». Скарон — угодником «терпеливых больных» и т. д.

Немного позднее эта идея была вновь поднята, и уже с большим успехом, довольно оригинальной личностью, Сильвеном Марешалем, который дебютировал перед тем в литературе по преимуществу лишь эротическими стишками, под псевдонимом «пастушка Сильвена». Сильно непристойная пародия на Библию сразу обратила всеобщее внимание на начинающего писателя и благодаря этому скандальному успеху он довольно быстро выдвинулся из рядов заурядной толпы современных писак. Это была конечно известность далеко не прочная и сопряженная с риском такой же быстрой ее утраты. В 1788 году Сильвен Марешаль в погоне за известностью составляет календарь-альманах, который довольно решительно озаглавливает «Альманахом честных людей», и не без некоторой претензии помечает его первым годом царства Разума. В этом своеобразном календаре год начинался с марта месяца, который и получил название Princeps (главный); апрель был назван Alter (второй); май Ter (третий); июнь Quartil (четвертый); июль Quintil (пятый); август Sextil (шестой); сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь сохранили свои прежние названия как и без того порядковые. Что же касается января и февраля, то они получили довольно неуклюжие наименования: Undecember (одиннадцатый) и Duadecember (двенадцатый). Новинкой в этом календаре была также замена всех святых григорианского календаря — «честными людьми». На место святого Василия, св. Женевьевы, св. Гаврила и св. Эмилии, и др. появились вдруг Марциаль, Дионик, Саладэн, Сантер, Евдокия, Валерия и даже Агнесса де Сорель… Третье апреля было впрочем все же великодушно оставлено за И. Христом. 21 октября, в бывший день св. Урсулы, праздновались именины отца самого автора. Каждый месяц был разделен на 3 декады, а пять или шесть последних дней года были названы «Эпагоменами»[231] и были посвящены празднествам в честь Любви, Бракосочетания, Признательности, Дружбы и Великих людей.

Хотя Сильвен Марешаль, как и его предшественник Рибу, вносил в свой календарь только таких великих людей, которые обладали на это звание достаточными правами, но его все же можно упрекнуть, что он ставил их подчас в весьма сомнительное соседство. На это он с своей стороны мог бы, впрочем, возразить, что при выборе им руководило лишь самое широкое беспристрастие, качество, свойственное по истине либеральному уму.

Суд Парижского парламента, однако, не согласился с этим, и после строгой обвинительной речи Королевского прокурора, приговором, вошедшим в законодательную силу 9-го января 1788 года, постановили воспретить книгопродавцам, разносчикам и иным торговцам продажу этого альманаха, а автора, Марешаля, заключить под стражу в С.-Лазарскую тюрьму. Сверх сего суд постановил все упомянутое издание уничтожить сожжением через палача во дворе парламентского здания как нечестивое, святотатственное, кощунственное и направленное к потрясению религиозных основ.

Впоследствии Марешалю удалось по своему отплатить за это постановление.

Наряду с последующими дополненными и значительно менее скромными изданиями того же альманаха, он напечатал в 1794 году один из своих самых едких диалогированных памфлетов под названием «Последний суд царей», а на склоне лет выпустил в свет свой знаменитый «Словарь безбожников», (Dictionnaire des Athees), где между прочим содержится следующее, характеризующее все сочинение, место: «Если бы иные атеисты вернулись снова к жизни, то чего бы каждый из нас не дал, чтобы попасть в их общество и разделить их счастливое, не омрачаемое угрызениями совести, существование? Кто из нас стал бы сожалеть о дне, проведенном с утра в школах Пифагора и Аристотеля, в полдень побывав в радушном обществе Анакреона, Лукреция или Шолье, погуляв вечером в садах Эпикура или Гельвеция и очутившись к ночи между Аспазией и Ниноной де-Ланкло».[232]

Между строк здесь можно довольно ясно прочесть, что при подобной оказии «пастушок Сильвен» не удовольствовался бы одними «томными взглядами и вздохами», по примеру классического пастушка Дафниса, и лес, в который он забрался бы с такими подругами, ненадолго бы остался священной рощей муз…

Брошенное Марешалем семя не замедлило дать ростки. Один из его последователей стал в свою очередь требовать реформы календаря, ввиду того что последний содержит смешение памятников «ложной религии» с символами «правоверия». Праздник Святых Иакова и Филиппа, пишет он с негодованием, стоит во главе месяца, посвященного Кастору и Поллуксу; и на той же странице встречается имя Венеры, данное планете, наряду с именем юной девственницы, до гроба сохранившей свою чистоту.

Для удовлетворения общественной скромности автор современного Нострадамуса посвятил в своем календаре месяцы Вольтеру, Монтескье, Тюрену, Жан-Жаку Руссо, Жанне д'Арк, Корнелю, Людовику XVI, Генриху IV, Евстахию св. Петра, Байярду, Фенелону и Сюлли. Подобное же переименование вводилось и для знаков зодиака. Имена святых попросту заменялись фамилиями выдающихся народных представителей, с краткими им характеристиками. Любопытная заметка была помещена под именем доктора Гильотэна. «Почтеннейший сей врач не следует путем иных своих собратьев. Гениальную машину изобрел, чтоб быстро и без боли преступникам теченье жизни пресекать». Юмор, доведенный до таких пределов, становится почти остроумным. В том же календаре Вельшингер откопал и еще следующий погребальный пригласительный билет. «Просят пожаловать на заупокойное служение и торжественное погребение высокочтимого, могущественного и великолепного французского духовенства, скончавшегося в Национальном собрании в поминальный день 1789 года. Прах покойного имеет быть перенесен в Государственное Казначейство г-ми Мирабо, Шапелье, Туретом и Алекс. Ламетом. Погребальная процессия последует мимо Биржи и Учетного банка, где последними будут совершены литии. Аббат Монтескью произнесет надгробное слово. Вечную память пропоет под сурдинку женский оперный хор, облеченный во вдовий траур!».

Реформа календаря была лишь одним из проявлений общей борьбы против ретроградно-реакционного духа, но, однако, если это орудие и наносило некоторый удар вековым предрассудкам, то все же раны, им причиненные, не оказались ни смертельными, ни неисцелимыми. В то время утверждали, что главной целью преобразования католического календаря было упразднение воскресенья, как еженедельного напоминания о всех церковных и монархических идеях.[233] Не такова, однако, была, по нашему мнению, цель реформаторов. Они стремились, главным образом, к созданию новой единицы времени и к выработке календаря чисто светского, который подходил бы одинаково ко всем гражданам, без различия вероисповеданий. Жильберту Ромму, представителю департамента Пюи-де-Дом, было поручено внести в Конвент доклад по этой реформе. Предложив считать началом республиканской эры 22 сентября 1792 года, Ромм проектировал расчленить каждый месяц по греческому времяисчислению на три декады (т. е., десятидневия). Дни каждой декады должны были именоваться днями: Уравнения, Шапки, Кокарды, Пики, Плуга, Циркуля, Связки, Пушки, Дуба и Отдохновения. Так как в силу принципа равенства, не допускающего ни для кого и ни в чем никаких преимуществ, месяцы должны были тоже быть равными между собой по числу дней, то в каждом високосном году оставалось по 6, а в обыкновенном по 5 лишних дней. Ромм согласно проекту С. Марешаля предлагал тоже наименовать их эпагоменными, посвятив их: «Усыновлению», «Возмездию», «Братству», «Промышленности» и «Старости». Шестой день (високосных годов) должен был считаться «Олимпийским», а каждый четырехлетний цикл составлять одну «Франсиаду». Наконец, 10-ое число вандемиера каждого года посвящалось празднику Верховного Существа и Природы.

Ромм, кроме того, требовал и переименования месяцев, предлагая назвать один «Бастилией», другой «Игрой в мяч»[234] и т. д., из прочих он сохранял лишь Июнь в память победы Брута над сторонниками Тарквиния гордого. Прения по поводу этой реформы происходили в Конвенте 5 октября 1793 г. Первые три статьи: относительно введения во Франции новой эры летоисчисления, отмены старой и относительно установления начала нового года, прошли единогласно. Но не то было с новым подразделением года на месяцы и с их переименованием. После довольно шумного, но смутного обмена мыслей Конвент склонился к порядковому именованию месяцев, декад и дней, без особых для каждого прозваний. Тогда Фабр д'Эглантин выступил с поправкой, которая была принята Конвентом, однако, несколько позже. «Я предлагаю, — заявил он, — придать каждому дню название растений, соответствующих времени года, а также полезных домашних животных, ибо это будет служить в целях народного образования». Вследствие возражений Дюгема, поправка Фабра была первоначально отвергнута. Вскоре порядковый способ определения времени вызвал невероятные замешательства. Как было в самом деле разобраться в счете подобного рода: пятый день второй декады третьего месяца второго года?.. После трехнедельного опыта, математики обратились за помощью к поэту, прося вывести их кое-как из лабиринта, в котором они окончательно запутались. Тогда Фабр д'Энглантину было поручено Конвентом составление доклада в смысле подыскания названий менее отвлеченных, чем предложенные Роммом и Лаландом и более доступных пониманию народа.

Бывший провинциальный актер, автор «Интриги в письмах» и «Мольеровской Филинты», представил Конвенту 24 октября 1793 г. плоды своих бессонных ночей, выставив себя при этом сразу сторонником всех новых и противником всех старых идей. «Немыслимо, — пишет Фабр д'Эглантин, — считать прожитыми годы, когда нас угнетал королевский режим. Мы должны ныне их вовсе забросить и позабыть. Предрассудки, суеверие и ложь церкви и трона оскверняют каждую страницу григорианского календаря, по которому мы жили доныне. Он набивал головы народа одними лживыми картинами прошлого, источниками религиозных заблуждений и суеверий; поэтому совершенно необходимо заменить этот бред невежества — разумной действительностью, а гнет духовной нетерпимости — светом природы и истины». Трудно было высказаться определеннее; весь доклад Фабра был обвинительным актом против верований большинства французов. Плодовитое воображение поэта-политикана продолжало разыгрываться далее… «Весьма важно при помощи календаря, настольной книги каждого, вернуть французский народ к земледелию, и потому-то руководящей идеей, которую мы положили в основание нашего труда, является посвящение нового календаря интересам хлебопашества, наводя на таковое весь французский народ и отличая все времена и части года знаками, заимствованными из земледелия и сельского хозяйства. Мы предположили в этих видах придать каждому месяцу характерное наименование, которое определяло бы свойственную этому времени года температуру и растительность и которое, вместе с тем, давало бы понятие о характерных отличиях каждого из времен года». Это казалось автору достижимым посредством придачи к наименованию месяцев, принадлежащих к одному и тому же времени года, одинаковых окончаний. Таким образом время года, так сказать, схватывалось прямо слухом. Для месяцев осенних был избран звук серьезный, среднего тона — «эр»: Вендемиер, Брюмер, Фример; звук тяжелый и протяжный для месяцев зимних — «оз»: Нивоз, Плювиоз, Вантоз; веселый и краткий для весны — «аль»: Жерминаль, Флореаль, Прериаль и, наконец, звук сочный и широкий для лета «ор» — Мессидор, Термидор и Фруктидор.

Сами названия были соображены довольно основательно и логично. Вендемиер — сентябрь, месяц сбора винограда (vendange); Брюмер — октябрь, месяц ненастных дней и туманов (brume); Фример выражает «холод: то сухой, то влажный», дающий себя чувствовать с ноября по декабрь (frime). Наименование трех зимних месяцев происходит: Нивоз — от снега, покрывающего землю в декабре и январе (neige); Плювиоз — от дождей, выпадающих с января до февраля особенно обильно (pluie); Вантоз — от весенних внезапных ветров, осушающих почву с февраля по март (vent). Три весенних месяца назвались: Жерминаль — от пробуждения в природе всех живительных соков и семян (germe); Флореаль — от расцвета всех цветов (flore); и третий, Прериаль — от радующих душу зеленых ковров полей и лугов (prairie). Летние месяца имели такое значение: Мессидор — от желтеющих нив, ожидающих жатвы (moisson); Термидор — от удручающей, банной жары (thermes) июля и августа; и Фруктидор — от созревающих с августа по сентябрь фруктов (fruits).

Покончив с месяцами, преобразователь[235] календаря принялся за их подразделения. Ввиду того, что эти подразделения были периодические и заключались в трехкратном повторении в течении месяца (или в 36-кратном в течение года) десятидневных периодов, то последние были названы десятками «декадами». Предстояло еще подыскать названия для каждого дня декады. Им даны были названия порядковые: примиди, дуеди, триди, квартиди, квинтиди, секстиди и т. д., что можно было бы перевести на русский в следующем роде: перводник, втородник, тридник, четвердник, пятидник, шестидник, семидник и т. д. Имея ввиду, что календарь является у каждого, преимущественно перед всякой прочей, повседневной настольной книгой, докладчик считал его, как уже упомянуто выше, особенно полезным для распространения в народе элементарных сельскохозяйственных сведений. «Мы полагали, — прибавлял он, — что нация, изгнав из календаря всю толпу святых, должна заменить их предметами, составляющими действительное народное благо, полезными продуктами земли, орудиями ее обработки и нашими верными слугами — домашними животными, т. е., без сомнения, предметами более ценными в глазах разума, чем обоготворенные мощи и скелеты римских катакомб».

Ввиду этого, Фабр для каждого из месяцев расположил в соответственном порядке названия этих сокровищ сельского хозяйства: каждому квинтиди, т. е., пятидневию, посвящалось какое-нибудь домашнее животное, а каждая декада, — десятидневие, обозначалась особым земледельческим инструментом. «Трогательная мысль! — восклицал умиленный поэт. — Которая не может не повлиять на сердце наших кормильцев и не доказать им воочию, что с республикой настало, наконец, время, когда хлебопашец стал почтеннее всех, вместе взятых, земных царей». 

Оставались еще добавочные дни. Д'Эглантин назвал их санкюлотидами. Небезынтересно его объяснение относительно происхождения термина «санкюлот». «Со времен седой старины, — говорит он, — наши предки, галлы, гордились такой кличкой. История нас учит, что часть Галлии, впоследствии прозванная Лионской, именовалась „Gallia braccata“ — „Галлией одетой“; не очевидно ли отсюда, что вся остальная Галлия до самого Рейна, была Галлией — не одетой, нагой, а следовательно, и „бесштанной“? и не ясно ли, что еще наши предки были несомненно „санкюлотами“?»

Санкюлотиды посвящались празднествам в честь «Гения», «Труда», «Благих дел», «Возмездия» и «Мнения». В единственный и торжественный праздник «Мнения» законом дозволялось каждому гражданину высказывать свое суждение о нравственности и поведении должностных лиц. Закон, таким образом, давал известную волю живому и веселому воображению французов. В этот день да будут дозволены всякие проявления ума и остроумия. Соль шутки пусть послужит в этот день возмездием тому из народных избранников, кто не оправдал возложенного на него доверия, заслужил ненависть или презрение, и, таким путем, даже посредством своей естественной веселости, народ будет охранять свои верховные права. Подкупны суды и чиновники, но общественное мнение неподкупно.

Через каждые четыре года, в високосные годы, шестая санкюлотида должна была праздноваться всенародными играми. В этот день со всех концов республики должны были стекаться в Париж граждане, во славу свободы и равенства и братскими объятиями скреплять связывающие их узы, клянясь перед алтарем отечества жить и умирать вольными и честными салкюлотами.

Так заканчивалось превыспреннее словоизвержение многоречивого Фабр д'Эглантина. Идея против каждой квинтиды поставить полезное животное, а против каждой декады — сельскохозяйственный инструмент, взамен прежних святых, с тем, чтобы сообразно этому и именинники изменили свои имена… была встречена во всей стране взрывом гомерического хохота и разбилась о вековую рутину. Можно ли было действительно при рождении давать детям имена вроде: тимофеевка, конский зуб, корова, ревень, утка, огурец, трюфель, подорожник, салат, свинья, конь, хомут, телега, осел и т. п.?

Невзирая на патриотическое усердие народного представителя Мильо и генерала Пейрона, заменивших тотчас же свои христианские имена, первый — Тмином, а второй — Миртом, пришедшихся по календарю как раз в день их прежних ангелов, эта часть реформы была немедленно же засмеяна и почти не привилась.

Немного спустя в театре Водевиль шла комедия под заглавием: «Одна скрипка на всю компанию», в которой пелись куплеты, язвительно вышучивавшие поползновение превратить святых угодников в овощи, посуду и скотину:

Как и следовало ожидать, сельский календарь или, как его в насмешку называли, «огород», просуществовал недолго, по крайней мере, что касается его сельскохозяйственных святцев!

Тем не менее, в печати появилось несколько календарей и альманахов с «сельскохозяйственной» табелью Фабра. Один из них был даже отпечатан в Государственной типографии. Ромм тоже составил к ней пояснительную записку в своем «Ежегоднике земледельца» на третий республиканский год и представил свой труд Конвенту, ходатайствуя об одобрении его для республиканских школ.

Ото всей реформы Фабра д'Эглантина практически сохранились лишь наименования двенадцати месяцев года и названия дней декады.

Республиканский календарь, иначе называемый «декадер», продержался в течение всего республиканского правления и употреблялся даже и в начале Империи; им пользовались с 16 октября 1793 года по 11 нивоза ХШ года (1 января 1806 г.), т е. двенадцать лет, два месяца и 27 дней.[236]

Относительно того, предназначались ли сельскохозяйственные наименования, заменившие в календаре под квинтидами имена святых, для наречения ими людей вместо их прежних христианских имен, существуют разные мнения. Один весьма благонамеренный писатель, например, считает такое предположение лишь «величайшим бесстыдством», выдуманным с целью предать новый календарь осмеянию. «Мыслимо ли, — говорит он, — чтобы люди вместо Петра и Ивана стали вдруг зваться Репой или Сельдереем? Если подобные случаи и имели место, то они могли, — по его мнению, — быть только единичны».

Однако современник смутного времени, академик Арно,[237] положительно утверждает, что он сам знавал семьи, где детей именовали при рождении «Морковью» и «Цветной Капустой».[238] Имеется архивный документ подтверждающий это показание Арно.[239] Во многих коммунальных метрических книгах за II и III годы республики встречаются имена новорожденных в роде: Неприкосновенность, Гуманность, Артишок, Орешек, Орфей и др.

Возвратимся к официальным документам, ко всевозможным постановлениям Конвента, собранным в Полном собрании законов и распоряжений и являющимся в этом отношении самым достоверным источником. Это перечисление, невзирая на его некоторую монотонность, будет, как нам кажется, доказательством далеко не излишним.

Относительно пункта 9-го декрета от 14-го предыдущего месяца, Конвент 3-го брюмера II года (24 октября 1793 года) постановил, что в отношении собственных имен, их перечисления и распределения по новому календарю — следует придерживаться приложенной к настоящему декрету таблицы. Последняя содержала подробный перечень животных, растений и земледельческих инструментов, коими подлежали замене все святые григорианского календаря.

Несколько недель спустя, как раз в тот самый день, когда Конвентом были предоставлены Марату почести погребения в Пантеоне (16 ноября), состоялись следующие постановления:

«На прошение утвердить имя Либерте (Свобода), принятое некой гражданкой Гу, Национальный конвент направил ее по месту ее жительства в местный муниципалитет, дабы засвидетельствовать там установленным порядком имя, которое она желает принять».

Наконец, по возбужденному кем-то из членов вопросу о воспрещении гражданам принимать в качестве имен собственных слова «Свобода» и «Равенство», Конвент, в мотивированном переходе к делам, высказал, что «каждый гражданин вправе именоваться, как ему угодно, соображаясь только с формальностями, предписанными на этот случай законом».

Как видно, Конвент предоставлял всякому носить такое имя, какое ему нравится; но, чтобы положить границы злоупотреблениям и причудам некоторых граждан, Народное собрание все же, около года спустя — 6-го фруктидора II года (23 августа 1794 года), издает новое постановление, первые две статьи которого гласили:

«I. — Никто не может носить другого имени, кроме того, которое означено в его метрическом свидетельстве; те, кои оставили эти имена, обязуются снова их принять.

II. — Равным образом воспрещается прибавлять к своей фамилии какие-либо новые прозвища, если только таковые не служат для отличия различных членов одной фамилии; в последнем случае они не должны напоминать феодальных или дворянских титулов».

Наконец, значительно позже (1 апреля 1803 года) был обнародован закон «об именах и их изменении», в котором две первые статьи таковы:

«I. Со времени опубликования настоящего закона в качестве имен собственных для наречения новорожденных и занесения их в списки гражданского состояния могут употребляться только имена, значащиеся в различных календарях, или же имена знаменитых людей древней истории. Чиновникам воспрещается допускать в актах какие-либо иные наименования.

II. Всякое лицо, которое в настоящее время носит какую-либо фамилию или же имя, не согласное с предшествующей статьей, может ходатайствовать о их изменении в порядке, указанном той же статьей».

Эта статья имела в виду многих граждан, которые из угодливости к новому режиму или по каким-либо иным побуждениям сочли нужным во время республики изменить свои имена.

Лица, рожденные до 16 ноября 1793 года, должны были после 23 августа 1794 года принять снова имена, обозначенные в их метриках. Что же касается детей, родившихся в промежутке между указанными выше датами и получивших более или менее чудаческие имена из республиканского календаря, то они вынуждены были сохранить их за собой, если только их родители не поспешили своевременно воспользоваться для них льготой закона 1 апреля 1803 года.

Конечно, девушки, названные при рождении хотя и не христианскими, но простыми и благозвучными именами Маргарит или Виолет, не особенно хлопотали заменять их какими-нибудь Эрмансами или Петрониллами, которыми их могли наградить вновь муниципальные чиновники. Едва ли, впрочем, и мы в их положении поступили бы иначе.

Введение республиканского календаря не могло неизбежно не повлечь за собой мании перемены таких имен и фамилий, которые чем-нибудь напоминали приверженность к католицизму или монархии. Началась настоящая горячка в стремлении как можно скорее отречься от покровительства «ангелов» григорианского календаря и заменить свои имена названиями растений, земледельческих орудий или именами древних героев, освященных революционным календарем.

Один современный поэт, имевший достаточно мужества, чтобы сохранить свою собственную феодальную фамилию — «Шарлемань»,[240] не побоялся поднять на смех эту новую моду в хлестких сатиритических стихах:

Кто же осмелился бы взять под свою защиту этих святых, у которых не было никаких гражданских заслуг и добродетелей:

Несравненно привлекательнее было зваться по нынешнему громкими римскими прозваньями:

Но, невзирая на это, страсть к перемене фамилий прямо свирепствовала. Для объяснения этого подыскивали всевозможные предлоги. Язык черни был, якобы, переполнен в это время выражениями жесткими и грубыми: ни одной фразы не произносилось без божбы, богохульства и сквернословия, или без угроз и призыва к грабежу и убийству. Из страха прослыть «подозрительным» и воспитанные люди тоже старались уподобляться черному народу и говорили в публике ее жаргоном. Язык исказился, а за ним той же участи должны были неминуемо подвергнуться и все названия.

Но такое объяснение едва ли основательно. Дело было, по-видимому, гораздо проще. Вполне естественно, что при народном своевластии все спешили попросту отделаться от своих компрометирующих имен прошлого режима и укрыться под другими, нередко причудливыми, но зато принадлежавшими когда-то добрым республиканцам, добродетельным гражданам, жившим за много веков перед тем, и проверить «благонадежность» которых теперь было бы даже невозможно. Вот почему возродились на свет бесчисленные Аристиды, Анахарзисы, Сцеволы и Публиколы.

Если даже города и улицы, носившие имена святых, сочли нужным избавиться от этих опасных кличек, то как было не озаботиться об этом частным лицам.

Некая особа, называвшаяся Региной (Reine — королева), спешит переименоваться в Fraternite-Bonne-Nouvelle (Братство-Доброй-Вести). Шербургский патриот Жан-Николай Леруа[241] (le roi — король) при провозглашении республики заменяет слово Леруа именем Мулэн (Moulin — мельница). Это все же не помешало ему быть привлеченным к суду Революционного трибунала по доносу какого-то негодяя, домогавшегося занять его место, и быть приговоренным и казненным, невзирая даже на представленные им прекрасные аттестаты «гражданских добродетелей и патриотизма».

Другой Леруа, бывший в 1791–1792 гг. мэром города Куломье и затем назначенный членом Революционного трибунала в Париже, принял имя Дизау (Dix aout — 10 августа), что тоже не спасло его от эшафота, в один день с Фукье-Тенвилем.

В это время некоторые муниципалитеты издали следующее постановление: «Всякий, носящий имя, заимствованное от тирании или феодализма, например: Леруа (le roi — король), Ламперёр (l'Empereur — император), Леконт (le Comte — граф), Барон, Шевалье (Chevalier — рыцарь) и т. п. или даже имена более умеренные, как Бон (добрый), Леду (le doux — нежный), Жантиль (gentil — милый), должен немедленно оставить таковое, если он не желает прослыть за „подозрительного“».

В апреле 1794 года 5-й Оазский батальон добровольцев находился в Маруале, готовясь снова перейти на стоянку в Ландреси. Президентом устроенного в Маруале клуба был поп расстрига, он же и капитан этого батальона, командиром коего был некто Горуа (Horoy). Так как Горуа не посещал клуба, то на него был сделан донос, при чем указывалось, что когда-то он был сержантом в королевской гвардии. Кроме того, расстрига, еще помнивший семинарскую латынь, указывал пресерьезно, что имя Горуа происходит от слов «Homo regis» и значит — «королевский человек», и что, следовательно, нет ничего удивительного, если лицо с такой фамилией имеет превратный образ мыслей. Капитан объяснял далее, что во времена освобождения крестьян от крепостной зависимости королям было необходимо для борьбы с дворянством создать род милиции, которая называлась просто «королевскими людьми». Фамилия Горуа была, вероятно, подобного происхождения, и не иначе, как во внимание услуг, оказанных его родом королевству, нынешний батальонный командир мог попасть в привилегированные ряды гвардии. Чтобы спастись от последствий этого нелепого, но опасного доноса, Горуа, после некоторого колебания, уступил намекам начальства и принял предложенное ему имя Монтань (Горский) которым на будущее время и должен был подписывать все бумаги. Этот Горуа так навеки и остался Монтанем; под этим именем он принимал участие в итальянском походе, а затем нашел славную смерть при штурме Сен-Жан-д'Акра в Египетской экспедиции 1799 года.[242]

Святые, как сказано выше, были безжалостно изгнаны. Следующий, вполне впрочем достоверный, анекдот служит недурной характеристикой современных нравов. К суду Революционного трибунала был привлечен некто де Сен-Сир. Председатель предлагает ему обычный вопрос о его имени и фамилии, и между ними происходит следующий разговор:

— Моя фамилия де Сен-Сир, — отвечает подсудимый.

— Нет более дворянства,[243] — возражает председатель.

— В таком случае, значит, я Сен-Сир.

— Прошло время суеверия и святошества — нет более святых.

— Так я просто — Сир.

— Королевство со всеми его титулами пало навсегда, — следует опять ответ.

Тогда в голову подсудимого приходит блестящая мысль: — В таком случае, — восклицает он, — у меня вовсе нет фамилии и я не подлежу закону. Я ни что иное, как отвлеченность — абстракция; вы не подыщете закона, карающего отвлеченную идею. Вы должны меня оправдать!

Комичнее всего, что Трибунал, по-видимому озадаченный подобной аргументацией, действительно, признал подсудимого невинным и вынес следующий приговор: «Гражданину Абстракции предлагается на будущее время избрать себе республиканское имя, если он не желает навлекать на себя дальнейших подозрений!»

Безобидный «король бобов», которого чествуют в праздник Крещенья, тоже не нашел пощады у «чистокровных». Уже с января 1792 года, хотя Франция, по крайней мере номинально, была еще монархией, какой-то журналист заблаговестил отходную «царству» бобов.

«Революция, — пишет Прюдом, — ослабила этот застольный обычай.[244] Настоящий король так всем насолил, что патриоты не в состоянии уже веселиться и с „бобовым“ — за рюмкой вина. Действительность так отвратительна, что над ней не хочется даже смеяться, а жаждешь только поскорее от нее избавиться. Да послужит падение бобового короля предвозвестником падения всех остальных».[245]

Пророчество не замедлило исполниться, а 30 декабря 1792 года Генеральный совет Парижской коммуны, по предложению гражданина, бывшего графа, Сципиона Дюрура, постановил, чтобы Крещенский сочельник[246] был переименован в праздник санкюлотов!

«В добрый час, — говорит на другой день та же газета. — Но этого еще недостаточно. Если хотят уничтожить старый обычай, надо заменить его новым, не менее привлекательным. Если мы такие хорошие республиканцы, как уверяем, то оставим охрипших попов петь одиноко свои псалмы в честь трех царей востока. Уничтожим „бобовое царство“, как это уже сделали с другим, и заменим его „пирогом равенства“, а торжество Крещенья — праздником „доброго соседства“. Боб укажет соседа, у которого должно будет состояться братское пиршество на следующий год и на которое каждый может являться со своим блюдом».

17 нивоза II года (6 января рабского стиля) Генеральный совет получил донос от членов Революционного комитета секции «Общего дома», которые считали своим долгом преследовать пирожников, изобличенных в печении и продаже «бобовых пирогов».

По этому случаю Шомет предложил направить дело в отношении политическом в Управление полиции безопасности, а по вопросу о злоупотреблении крупчатой мукой, которую «отнимают от народного продовольствия на лакомство чревоугодников», — в Продовольственную управу. Предложение это, поддержанное Гебером, было принято к исполнению.

Манюэль, выступивший с требованием об упразднении «праздника царей» как антигражданского и антиреволюционного, стал так ненавистен народу, который любил это семейное развлечение, что женщины в Сен-Жермене чуть было не повесили на фонаре какого-то мирного прохожего, имевшего несчастье походить на главного прокурора коммуны.

После термидорской реакции о преступном пироге более не вспоминали. Если порыться в донесениях «Бюро по надзору», то оказывается, что в IV году (6 января 1796 г.), во время Директории, пирожники уже открыто продавали этот товар в Пале-Эгалите, где разгуливали щеголи-мюскадены и который мало-помалу стал принимать вид прежнего Пале-Рояля.

В театре Лувуа какой-то актер позволил себе намекнуть, «от себя», насчет празднования «бывшего пирога». Двое граждан из третьего яруса вздумали крикнуть: «Долой пирог!», но были тотчас же изгнаны вон из театра при оглушительных аплодисментах публики, кричавшей: «долой якобинцев!»[247]

Но якобинцев уже не было, и с ними кончилась и великая борьба, в которой «гонение боба» было лишь одним из комических эпизодов.

Возвратимся еще раз к переменам имен и фамилий частными лицами. Декретом Конвента от 24 брюмера II года (24 марта 1793 года) было установлено, что каждый гражданин имеет право именоваться по своему усмотрению, сообразуясь лишь с формальностями, установленными на сей предмет в законе. Формальности эти состояли в явке местному муниципалитету с объявлением принимаемого нового имени. Это постановление было сделано по поводу заявления какой-то женщины, пожелавшей, как уже было упомянуто, принять имя Либерте (Свобода). Это имя, так же как и Эгалите (Равенство) и Фратерните (Братство), было в то время вообще очень распространено. Иногда ими не довольствовались, а снабжали еще приставками вроде: Ami de (Друг), что придавало имени полную патриотическую окраску и равнялось почти свидетельству в «гражданской добродетели». Имя «Эгалите» имело неменьший успех. Бывший священник из Луганса, гражданин Павел Метр (хозяин, владыка), огорченный тем, что рядом с именем апостола фанатизма у него и фамилия, оскорбляющая чувство равенства, объявил Генеральному совету своей коммуны, что он изменяет свою фамилию на Плеб-Эгаль (сокращенное Plebeien-Egalite), а вместо прежнего имени собственного принимает новое имя, — Лукиана. Свое заявление он подписал так: «Лукиан Плеб-Эгаль, — Мэтр в последний раз».

В это же время герцог Филипп Орлеанский, желая подделаться к республиканцам, снял с своего дворца украшавшие его лилии, составлявшие его родовой герб, и заявил перед Парижской коммуной ходатайство о дозволении принять имя Филиппа Эгалите, каковое и было пожаловано ему столичным управлением взамен упраздненного титула и звания.[248] По этому поводу тотчас появился язвительный стишок:

В подражание Филиппу Эгалите и все якобинцы приняли новые республиканские имена и фамилии. Вот отрывок речи, доставивший большинство голосов бывшему школьному учителю Шомету из Неверы при избрании его в прокуроры Парижской коммуны:

«Граждане! Прежде меня звали Пьер-Гаспар, потому что мой крестный отец верил в святых, но я, верующий только в революцию — ад всех тиранов и рабов, я принимаю имя святого, который был повешен за свои революционные принципы. Я назовусь Анаксагором».[250]

Какой-то санкюлот придумал назвать своего сына «Марат-Кутон-Пик»[251] и газеты превозносили разум и патриотизм отца, соединившего эти три имени, обозначающие «самый горячий гражданский долг и самую чистую добродетель».

Те же газеты сообщали, что министр Лебрен отличился, назвав одну из своих дочерей Civilisation-Jemmapes-Victoire-Republique (Цивилизация-Жемаппа[252] -Победа-Республика).

В книгах одной маленькой коммуны Сены-Лоарского департамента, а вероятно и в других местностях, значатся не менее диковинные имена: Клавдий-Игнатий-Вольный, Клавдий-Республиканец и т. п. Но это все еще не самые причудливые. Бывший член Законодательного собрания, некий Бижу, ставший членом департаментского Правления, в департаменте Сены и Лоары в 1792 году, принял, со времени обнародования нового календаря, имя Айль-Паво (Чеснок-Мак).

Вондьер, председатель того же Правления, добавил к своему имени Блед-Фер,[253] а его главный секретарь стал называться Хреном (Raifort) Мангэном.

В Лугансе гражданин Лашез переименовался в Рюбарба (Ревень). Масса детей получили имена Петиона,[254] Марата или Робеспьера, и еще чаще в честь его же — Максимилиана; других звали Националь-Пик, Фруктидор. Это имя можно было еще недавно видеть на одной могильной плите Монмартрского кладбища. Секция «Нового Моста» сделала донос на викарного священника собора Парижской Богоматери, который отказался занести в метрические книги ребенка под именем Александра Понт-Нёф (Нового Моста). Гораздо более покладистым оказался тот прелат, который записал ребенка под мифологическим именем Феба, — светила дня.

Имена Барла, Генриха, Людовика, Марии, Женевьевы и т. п. были строго воспрещены большинством республиканских муниципалитетов. Им предпочитали, казавшиеся вероятно более благозвучными, имена Бальзамина, Мака, Полыни, Тыквы, Золотарника и пр., заимствованные из языка овощей и цветов.

Даже названия фруктов подвергались той же участи. Любители обнаженных мифологических красот нарекли монтрейльские персики, известные под названием «кавалерских»,[255] «Венериными сосцами».

Никакие доказательства чистоты республиканских убеждений не защищали никого от произвола и усмотрения народных временщиков. Самые почтенные семьи должны были подчиняться их требованиям. Господин Гарсэн де Тасси, впоследствии бывший членом Французской академии наук, родившийся 20 января 1794 года, должен был получить имена: Жозеф-Илиодор-Сажес-Вертю (Joseph-Heliodore-Cagesse-Vertu, т. е.: Иосиф-Илиодор-Мудрость-Добродетель), которые и были записаны в метрическую книгу гражданского состояния. Но одно из самых необыкновенных имен было наречено новорожденной дочери некоего Ляшо, родившейся в департаменте Верхних-Альп. Ее назвали Фитогинеантропой, что по гречески значит «женщина, зачинающая мужей или воинов». Можно поручиться, что его носительница была не особенно довольна, когда поняла, каким посмешищем сделали ее, без всякого с ее стороны участия, ее почтенные родители.

Где-то есть рассказ, что во время религиозных преследований в Англии к канцлеру Томасу Мору привели однажды какого-то мятежника, по имени Сильвер (Silver по английски значит серебро).

— Сильвер, — сказал ему канцлер, желая дать понять о роде предстоящей ему смерти, — судя по твоему имени, ты не должен бояться огня?

— Напротив, ваша милость, — не задумываясь возражает Сильвер, — я еще жив, а «живое серебро» (ртуть) огня не выдерживает.

Говорят, будто это остроумное возражение спасло ему жизнь.

В 1793 году священник Пюисской епархии, аббат Эксбрайя, спасся не менее ловко. Арестованный в качестве «подозрительного», он заметил, что, когда человек носит такую республиканскую фамилию, как его, то его нельзя беспокоить; что на древне-галльском наречии «Эксбрайя» значит «обнаженный», без нижнего платья, т. е. бесштанник, а следовательно, — санкюлот, и что он происходит, вероятно, от какого-нибудь сподвижника Верцингеторикса, который, наверное, получил такое почетное прозвище за доблесть в борьбе с римскими легионами. Председатель департаментского Управления удовольствовался таким объяснением и отпустил арестанта на свободу. Присутствие духа спасло ему жизнь.

Страсть к смене имен, к счастью, продолжалась недолго и в непродолжительном времени не замедлили вернуться к прежним обычаям. Однако еще при консульстве правительство должно было циркулярами предписывать мэрам уничтожать в выдаваемых ими метрических выписках такие имена, как например: Республика, Цивилизация, Свобода (Republique, Civilisation, Liberte), или Кипарис, Лютик, Золотая-Пуговка, Огурчик-Корнишон и т. п. В царствование Луи-Филиппа пытались восстановить ради Эмиля Жирардена закон XI года. Противники оспаривали его право на имя, под которым он приобрел известность. Чтобы добиться его исключения из Палаты депутатов, они требовали наложения на него наказания на основании жерминальского закона, который, по заключению законоведов, никогда не был отменен. По-видимому, однако, гг. казуистам этого не удалось.

Закон XI года, каравший нарушителя (за присвоение чужого имени) 6-тью годами тюремного заключения, был изменен законом 27 мая 1858 года, налагавшим взамен тюрьмы денежный штраф от 500 до 10.000 франков.

В настоящее время всякое требование об изменении фамилии должно быть припечатано в «Официальной газете» в Париже; затем в «Судебной газете» по месту рождения просителя и в «Ведомостях» по месту его жительства. Прошению дается ход не ранее как через три месяца после этих публикаций, и когда оно удовлетворяется, то о сем помещается в Законодательном бюллетене (собрании узаконений), но в законную силу это распоряжение входит только по истечении годового срока. Все заинтересованные в деле лица могут в течение этого времени протестовать, и, в случае возникновения подобных претензий, они поступают на рассмотрение Государственного совета.

Фамилия рассматривается как собственность семьи, которая ее носит. Никто не праве ее отчуждать или передавать в пользование постороннему лицу без согласия всех членов рода, носящих фамильное имя.

Каждому дано прославлять свое имя по мере сил и способностей, не отражая этого блеска ни на кого, кроме разве случайных однофамильцев.