"Путь к женщине" - читать интересную книгу автора (Никандров Николай)

Часть вторая


I


По глубокому каменному руслу, между двумя рядами высоких столичных домов с красными крышами, зеленой полноводной рекой вьется и вьется бесконечная цепь московских бульваров. Где кончается продолговатое звено одного бульвара, тут же – только перейти через площадь – начинается звено следующего…

На бульварах стоят в своих бессменных позах старые, видавшие виды, имеющие что рассказать деревья, – безмолвные свидетели всевозможных, вечно происходящих здесь любовных историй. Бесстрастно и умудренно, изо дня в день, из года в год, шумят они и шумят своими разросшимися вершинами…

Под деревьями, на затененной земле, такая же древняя, как и деревья, и такая же разросшаяся трава, первая нежная зелень которой каждую весну сводит с ума москвича, уносит его мысль далеко-далеко от Моск вы, ежегодно воскрешая в нем одни и те же заманчивые, но – увы – совершенно несбыточные для него мечты…

На газонах, на однообразном фоне этой зеленой травяной глади, кое-где аккуратно возвышаются, как могилы сановников, пестрые цветочные клумбы с затейливыми, точно вышитыми по канве, узорами, с буквами, словами и целыми фразами, даже с портретами из растений – жалкая попытка юрких людишек обмануть тоску москвича и величавую красоту безграничной природы подменить хитроумной домашней декорацией с искусственными геометрически правильными холмиками, с вылепленными из цемента скалами, с выращенными в оранжереях растеньицами – в горшочках, вазочках, баночках – с просеянной, купленной в магазине землицей…

Вдоль, вкось и поперек бульваров, во всех направлениях, бегут, веселя глаз, чистенькие дорожки, посыпанные свежим песочком, поднятым со дна Москва-реки. По бокам дорожек удоб ые скамейки со спинками; возле скамеек железные урны МКХ – почему-то со смешными, очень узкими талиями – для бумажек и окурков…

Далеко разносятся по московским улицам стройные звуки духового оркестра, играющего на кругу одного из бульваров. И музыка эта является венчающим дополнением и к удиви тельной солнечной погоде, и к плавающему в воздухе благоуханию растений, и к ярким, праздничным – по случаю воскресенья – нарядам гуляющей публики, и, главное, к отрадному сознанию каждым москвичом своей незанятости сегодня.

Как и всякая подлинная красота, музыка глубоко проникает каждому в душу, будит, волнует, обещает иные миры, настойчиво твердит о чем-то более важном, более высоком, чем по вседневные, хотя бы и московские будни…

И гуляющих на бульварах великое множество.

Они идут главными аллеями, идут по-праздничному, не спеша, двумя встречными течениями: одни только еще к музыке, другие уже оттуда. И впечатление от всей этой густой, поблескивающей на солнце, медленно движущейся человеческой массы такое, как будто повыползли из темных нор на солнечный при пек слепые, тыкающие друг друга мордами детеныши – детеныши какой-то мудрой, расположившейся в сторонке матери…

И замечательное явление! Куда ни взглянешь – на тех ли, что движутся лавой по продольным дорожкам, или на тех, что без конца колесят вокруг какой-нибудь одной облюбован ной клумбы, или наконец на тех, что уютно устроились на глубоких садовых диванах, – всюду наблюдаешь одно и то же: парочки, парочки, парочки. И видишь ли при этом совершен но дряхлых старцев, или совсем юнцов, почти детей, – кар тина остается неизменной: он и она, он и она, он и она. И, как никогда и нигде, в этот день на московских бульварах вдруг с небывалой остротой начинаешь постигать и радостный и страшный смысл человеческой жизни, неотразимый закон земного людского бытия…

Тем резче бросается в глаза на фоне этого сплошного царства парочек слоняющаяся в полном одиночестве приметная фигура писателя Никиты Шибалина. И тем неестествен нее и тем трагичнее рисуется каждому судьба этого необычно го человека, – возможно, единственного во всей Москве – вышедшего в этот день на бульвары не гулять, а с исключительно важной мыслью: допонять до конца, сломить и подчинить своему творческому влиянию, своей новой социальной идее устаревший любовный быт человеческих масс, населяющих как СССР, так и всю земную планету.

И сидит ли Шибалин на скамейке, шагает ли взад-вперед по аллеям, кружит ли по кругу, – всюду с одинаковым внимани ем, с одинаковым упорством прощупывает он глазами всю проплывающую возле него публику, нескончаемое шествие охваченных любовью парочек…




II


Вот одна такая парочка, юнец и юница, оба прекрасные своей благоухающей юностью. Завидев издали освободившееся местечко, они с веселым смехом бегут по дорожке и со всего разбега падают на скамейку, на другом конце которой восседает в сосредоточенном раздумье Никита Шибалин.

Даже как следует не отдышавшись, юнцы тотчас же заводят между собой разговор, со стороны похожий на весеннее щебетание молоденьких пташек.

– Ляличка, ты очень любишь меня?

– Витичка, и ты еще спрашиваешь? Очень! Очень люблю! Просто ужас, как люблю!

– Почему же ты так мало говоришь мне об этом?

– Ма-ло?

– Конечно, мало! Лялик, сиди и повторяй сейчас слово "люблю" десять раз, а я закрою глаза, чтобы ничего не мешало, и буду слушать.

Откидывает голову назад, на спинку скамьи, плотно закры вает глаза, сидит и слушает с блаженной улыбкой, разливающейся на нежном шелковистом лице.

– Только, смотри, не торопись, – озабоченно произносит он вверх уже с закрытыми, незрячими глазами. – Растягивай каждое слово как можно длиннее.

– Хорошо, хорошо, – смеется довольным смехом Ляля.

Она усаживается смирно, устремляет лучисто-восхищенные глаза прямо перед собой в пространство, легонько покачивается корпусом взад и вперед и ласково повторяет, точно баюкает ребенка:

– Люблю, люблю…

Но вскоре сбивается со счета, строит наивно-виноватую девичью рожицу, умолкает…

– Чего же ты остановилась? – раскрыв удивленные глаза, кричит ей Витя, после каждого ее слова загибавший на руке по пальцу. – Ты только семь раз повторила, за тобой еще целых три раза! Продолжай! Только повторяй еще медленнее! Тяни по слогам!

И он опять откидывается на спинку скамьи, закрывает глаза.

А Ляля, чтобы снова не просчитаться, напряженно глядит перед собой в песок дорожки и по-кукушечьи поет:

– Люб-люуу… Люб-люуу… Люб-люуу…

– Ну, теперь ты доволен? – пробуждает она его от волшебного сна.

Витя неохотно раскрывает глаза, окидывает взглядом вокруг – не заметит ли кто – и, вместо ответа, порывисто целует ее:

– Лялик!.. Дорогой!.. Золотой!..

Потом, после того как освобождает ее из объятий:

– Лялик, знаешь, что я придумал? Чтобы мы с тобой могли объясняться в любви, где угодно, когда угодно и при ком угодно, давай сделаем так. Слово "люблю" состоит из пяти букв, и, вместо того чтобы каждый раз произносить вслух это слово, мы можем просто показывать друг другу пять пальцев. Ну, что я тебе говорю? Читай!

Показывает ей пять пальцев. Ляля глядит, счастливо жмурится, читает:

– Люб-лю.

Потом сама показывает ему пять пальцев:

– А я что тебе говорю? Витя:

– Люб-лю.

И оба заливаются детским заразительным хохотом, хлопают в ладоши, болтают под скамьей ногами, оживленно щебечут…

– Как хорошо ты придумал, Витик! – повторяет Ляля с упоением. – Как хорошо! Теперь, по крайней мере, мы можем никого не бояться: ни пап, ни мам, ни вообще!

Витя с лицом, осененным новой идеей, вдруг вскакивает со скамьи, делает жест и горячо предлагает:

– Ляля! Давай пойдем сейчас нарочно в самое людное место, к самой музыке и будем там вот так при всех объясняться!

Ляля отвечает ему пронзительным торжествующим визгом, и оба они вприпрыжку несутся в глубину бульвара, показывают друг другу на ходу пять пальцев, разливисто хохочут.

А плывущие им навстречу звуки далекого оркестра поднимают их еще выше, еще сильнее заставляют надеяться, еще горячее верить.

Счастливая парочка давно исчезает из вида, а с лица Шибалина все еще не сходит улыбка мудрого умиления…




III


Вузовец и вузовка, взявшись под руки и по дружески сомкнувшись плечами – он правым, она левым, – долго кружат перед глазами Шибалина все на одном и том же месте, вокруг клумбы с жиденьким фонтанчиком.

Вузовец, высокий, худой, не по летам серьезный, почти угрюмый, одетый в поношенную смесь, с пачкой книжек под мышкой.

– Любви нет. Есть половое влечение.

Вузовка, низенькая пышка, с пылающими щеками, очевидно, разгоряченными предыдущей беседой:

– Значит, по-твоему, в отношениях мужа и жены все сводится к голой физиологии?,

– Не по-моему, а по-научному. Пролетарская наука рас сеяла мистический туман, которым буржуазные классы окружали простой физический акт.

– А поэты? А романисты? – звучит тревогой девичий голос вузовки. – Неужели и они тоже идут насмарку со свои ми мировыми произведениями, посвященными любви?

– Пусть будут прокляты твои поэты и романисты! – отбивает безжалостные слова вузовец. – Пусть будут прокляты поэты и романисты, в течение долгих веков затемнявшие со знание человеческих масс, воспевавшие как что-то высшее не существующую любовь! Сколько человеческих жизней они исковеркали, сколько поколений молодежи сбили с правильного пути! Я и сам одно время мучался их "любовью", тоже вздыхал на луну, слушал соловьев, декламировал чувствительные стишки, тратил даром юные силы! Раз даже хотел стреляться из-за ихней "безнадежной – ха-ха-ха – любви!" Чахотку тоже, на верное, схватил по их милости…

Голос его сухо срывается, он синеет, пучит глаза, наклоняется, кашляет в землю:

– Кха-кха-кха…

Вузовка, по-женски торжествующе сверкнув глазами:

– Aral Хотел стреляться из-за любви? Значит, что-то такое есть, какая-то сила есть?

Вузовец, перестав кашлять:

– Ничего нет. Человеческая глупость есть. Человеческая отсталость есть. Предрассудки есть. Привычка к старым кумирам, к старым словам есть. "Любовь", "ревность", "верность", "измена" – все эти словечки прошлого должны быть навсегда выброшены из лексикона современной рабочей и учащейся молодежи.

– Ну нет. Я не согласна. Не знаю, как у вас, у мужчин, но у нас, у женщин, любовь часто выражается в форме очень сильных, чисто душевных переживаний, когда нам хочется только духовной близости с мужчиной, без какого бы то ни было намека на физическое сближение. Что же это такое? И как ты это объяснишь?

– Очень просто. Трезвая революционная мысль, освобожденная от дурмана романтики, подобные ваши состояния называет скрытой формой женской сексуальности – когда физическое желание облекается в психические одежды.

– Значит, и на этот раз действуют те же центры?

– А конечно.

– Выходит, что все красивые порывания друг к другу людей разного пола в конечном счете ведут к одной цели?

– Обязательно. Как говорится, все дороги ведут в Рим. Но самых дорог может быть много.

– Странно, странно, Вася…

– Ничего странного, Тася… Наоборот, все удивительно ясно. Просто избыток биологической активности индивида время от времени заставляет его приводить в действие свой оплодотворяющий механизм, для чего ему естественно бывает необходим – в качестве партнера – другой такой же механизм. Вот и вся "тайна сия".

– Фу!.. Как все-таки противно ты это выражаешь!.. "Механизм", "механизм"… Как будто речь идет не о человеке, а о какой-то бездушной машине!..

– Человеческий организм, дорогая моя, та же машина. Причем хороший человеческий организм – хорошая машина, плохой – плохая. Вот почему я и говорю, что окончательная машинизация человека составляет актуальнейшую задачу нашего времени.

– А душа есть?

– Какая душа? Ты ее видела? Никакой души нет и быть не может.

– Совсем?

– Ну, конечно, совсем. Не наполовину же.

– А как же в книжках иногда пишут: "дух человеческий". Значит, дух все-таки есть?

– "Духа" тоже нет. Есть дых. Это по-научному. Пойдем, сядем вон на ту скамейку, я тебе покажу по этому поводу в одной книжке одно интересное место…

Они уходят от круглого бассейна в сторону, садятся на скамью в малолюдном месте, под развесистым кустом зелени. Он нервно листает страницы книги, она, наклонив лицо, следит за его работой, нетерпеливо ждет – красная, возбужденная, мучимая своей упорной, не желающей сдаваться мыслью…




IV


Из разговора между собой двух других гуляющих Шибалин узнает, что он – заведующий отделом, она – его машинистка. Он большой, грузный, рукастый, с широкими плоскими медвежьими ступнями. Она маленькая, хрупкая, воздушная, на высоких, едва касающихся земли, точеных копытцах.

Заведующий под влиянием не то отличной погоды, не то прекрасного своего самочувствия вдруг игриво наклоняется к щеке машинистки:

– Итак, Катюша, ты моя?

– Нет.

– А чья же?

– Мамина. Заведующий весело смеется:

– Такая большая и все мамина?

– Да.

И лицо машинистки делается все серьезнее.

– До каких же пор ты будешь считать себя не моей, а маминой?

– Пока ты не согласишься выполнить маленькую формальность.

– О-о-хх!.. Она все об этом!..

– Да! Об этом!

– Всегда испортит настроение…

– И всегда буду портить, пока не добьюсь своего! Раз обещал, должен исполнить!

– Кто обещал?

– Ты! Ты! Ты обещал! Неужели у тебя хватит смелости отпираться от собственных слов?

– Кто отпирается? Я не отпираюсь.

– Значит, признаешь, что обещал, когда только еще сходились?

– А ты помнишь, в каких выражениях я обещал.

– Для меня безразлично, в каких выражениях. Важно, что обещал.

– Я не обещал, я только сказал: "поживем – увидим".

– Это все равно. Смысл один. Раз сказал "поживем", а "пожили" мы уже достаточно, следовательно, должен оформить наши отношения.

– Торопиться с оформлением нам незачем… Никто нас в шею не гонит…

– Тебе незачем, а мне есть зачем! Петя, скажи откровенно, почему ты так тянешь с этим?

– Видишь, Катя, я все никак не могу решить, подходящая ли мы друг для друга пара…

– Полтора года живем и все не можешь решить? Хорошо, что наконец проговорился! Значит, у нас все это время была только проба? А я-то, дура, воображала, что я тебе уже давно жена! А он все "пробует"! Только "пробует"! Полтора года "пробует"…

– Катя, только без слез! Хотя на улице будем стараться обходиться без слез! Довольно видим мы их дома и в учреждении. И далось тебе это глупое слово: "жена", "жена"!.. Разве ты не замечаешь, что за словом "жена" слышится слово "жа-ба"? "Же-на", "жа-ба". Почему тебе хочется быть непременно же ной, а не оставаться любовницей? Глупая ты! Тебе же будет хуже! Если ты останешься любовницей, тогда у меня, кроме тебя, никакой другой женщины не будет. А если станешь женой, явится и другая, любовница.

– Какая пошлость! И еще хвалится этим.

Я не хвалюсь, я только сознаюсь.

– Почему же непременно явится любовница? Разве без нее нельзя?

Заведующий разводит толстыми руками:

– Такая уж у нас, у мужчин, психология. Машинистка ударяет в землю маленьким копытцем:

– Неправда! Я не знаю такой психологии!

– Ты не знаешь и китайского языка, а между тем он все-таки существует.

– Слушай, Петя, говорю тебе серьезно! Мне уже надоело находиться в неопределенном положении! Вот тебе одно из двух, выбирай: или женись на мне по-настоящему, по-человечески, или давай разойдемся! А жить по-скотски я больше не хочу, не могу!

– Что ж, Катя. Если так, тогда давай, конечно… разойдемся…

– Ага!.. Я так и знала!.. Я так и знала, что он это скажет!.. Я нарочно ему предложила, а он и рад! Насытился! Уже! Одной насытился, теперь можно приниматься за другую: машинисток в отделе много! А потом можно за подавальщиц чая взяться, за курьерш, за уборщиц! Ведь вам, мужчинам, порядочность женщины не нужна, интеллигентность женщины не нужна, душа женщины не нужна!

Заведующий останавливается среди дороги:

– Тише! Не кричи на улице! А то сейчас же сяду на извозчика и уеду домой! Сама просила выйти погулять, а сама и тут скандалит! Если ты несчастлива со мной, то заяви об этом прямо, а не устраивай диких сцен!

Лицо у него решительное, голос пропитан безапелляционностью, неумолимостью, как на службе в отделе. И машинистка, лучше других знающая его характер, смиряется, опускает лицо, снижает тон.

– Ну, Петичка, ну, миленький, ну, не сердись! – упрашивает она его, когда они продолжают идти. – Я не говорю, что я несчастлива! Нет! Я только спрашиваю: почему ты не хочешь дать мне полного счастья, понимаешь, полного счастья?..

– Катя, ты забываешь, с кем имеешь дело, забываешь, кто я, какая моя политическая физиономия.

– Вот ерунда! Можно быть самым страшным революционером, а официальность в браке все-таки признавать. Разве мало мы знаем партийцев, женатых самым настоящим образом? Все современные социалистические вожди женатые. Все самые видные народовольцы-террористы были женаты, многие из них даже имели детей и не стыдились. А ты все мнишь себя каким-то невиданным революционером, которому шагу шагнуть по-людски нельзя. Петя, скажу откровенно, я и сама раньше считала тебя человеком большим, а теперь вижу, что на самом деле ты человек маленький, очень маленький. Самый последний обывателишка, какой-нибудь мальчишка, и тот женится, не боится, а ты дожил до таких лет, а жениться на мне боишься. Какой же ты после этого революционер? Ты просто трусишка! Трус, трус, трус!

– Вот! Уже! Наскочила на нового конька! Теперь поедет…

– Да! И поеду! Тебе хорошо так говорить, а мне-то каково? Жить полтора года с мужчиной и даже не знать, замужняя ты или холостая, дама или девица? Это черт знает что такое! Другая минуты не терпела бы такого унижения! И если бы я просила идти венчаться в церкви, а то ведь я от этого уже отказалась, сделала уступку, большую уступку, а ты и маленькой уступочки мне не делаешь, отказываешься даже регистрироваться в ЗАГСе!

– Чудачка ты, Катя! Чем ближе тебя узнаю, тем больше убеждаюсь в этом! И к чему тебе вся эта формалистика: "официальность в браке", "церковь", "регистрация"? Неужели ты думаешь, что это хоть сколько-нибудь нам поможет? Неужели нельзя прожить без этих комедий? Мой лозунг: как можно меньше разыгрывать в жизни комедий!

Машинистка нежно-плаксиво, прижимаясь к нему:

– Петинька, миленький, пойми, – как ты этого не понимаешь, – что это нужно не мне, а моей маме, с которой я очень дружна, для трех моих тетей, маминых советниц в жизни, для четырех дядей, которых я очень люблю, для бабушки, которая с нами живет, для нашей старой няни, к которой мы все привыкли, как к родной, и которая никогда мне этого не простит, если узнает…

Лицо заведующего вытягивается, изо рта трудно выталкивается стон:

– Ой!.. Ой!.. О!.. Такая куча родни!..

Да! Охай, охай! Но на это, Петя, я тебе прямо должна сказать, что порывать из-за тебя с моими родными я тоже не желаю! У меня такие хорошие, такие славные родные! Они так любят меня, так любят! Они разорвут меня на куски, если узнают, что я с тобой так живу, без всего, без всякого обряда! И мне уже стало невмоготу вечно обманывать маму! В течение полутора лет каждый день прятаться, лгать, скрывать от всех нашу связь – на это никаких нервов не хватит!

– А зачем же скрывать? Не беспокойся, твоя мама, да и весь твой фамильный род, все они прекрасно осведомлены о наших отношениях.

– Ничего подобного! Если бы мама узнала, она одного дня не пережила бы, сразу умерла бы от разрыва сердца. Она даже ничего не подозревает. Она только знает, что ты мной интересуешься и что я благодаря тебе устроилась на службу машинисткой во Внешторг, в отдел экспорта, в твой подотдел пера и пуха. И она очень благодарна тебе за это, очень! "Значит, несмотря на революцию, еще не все сделались эгоиста­ми", – говорит она. "Но все-таки, – прибавляет она всякий раз, когда речь заходит о тебе, – он какой-то такой… не то что невоспитанный или несимпатичный, нет, а какой-то такой… не надежный".

– А мне какое дело до того, что она говорит! Мне ведь не с ней жить, не с мамой твоей и не с тетушками твоими, а с тобой!

– Да, это-то так. Но не надо забывать, Петя, и того, что если мы с тобой повенчаемся или хотя бы зарегистрируемся в ЗАГСе, то тогда мама подарит нам все, что на первое время необходимо в хозяйстве: разные ложки, плошки… А так нам придется все это покупать. Признаться, в надежде, что ты не будешь долго упрямиться и этой осенью обязательно женишься на мне, я уж отдала лудильщику полудить стоявший у нас без употребления хорошенький никелированный самоварчик, маленький-маленький, как раз на двоих. Но так мама нам его не отдаст, скажет: "Много таких мужей найдется, пусть лучше самоварчик в чулане на полке стоит".

– Странный ты человек, Катя! "Самоварчик", "самовар чик"! И это в то время, когда у меня голова ходит кругом из-за забот по службе…

Машинистка испуганно:

– А что, разве что-нибудь случилось?

– Случилось то, что мой подотдел пера и пуха висит на волоске, каждый день его могут расформировать, потому что там давно нет ни пера, ни пуха, одни служащие! И завтра же я могу оказаться без места, на улице, с протянутой рукой! А ты пристаешь ко мне с "самоварчиками", "этажерочками", "бутоньерочками", с какими-то "стенными талелочками!" Черт с ними, со стенными тарелочками.

И заведующий, взмахнув с отчаянием рукой, сутулится, морщится и ускоряет шаг, точно старается убежать от "самоварчиков", "этажерочек", "стенных тарелочек".

Машинистка, с безгранично преданным лицом, вовремя повисает на его руке и удаляется вместе с ним в глубь бульвара.




V


Старые, матерые супруги, он и она, от долгого ли сожительства или от какой-нибудь другой причины очень похожие друг на друга. Оба расплывчатые и закругленные, без каких бы то ни было острых углов и резких линий.

Идут, все время ссорятся.

Вот супруг без всякой причины вдруг резко ускоряет шаги, несется изо всех сил по бульвару. Супруга одышливо от стает от него.

– Пф… пф… пф… – шумливо дышет она всей своей утробой и жалуется: – С тобой совсем нельзя ходить.

– И не ходила бы! – скосив один глаз назад, огрызается на нее супруг. – Я тебя предупреждал, что со мной тебе будет трудно ходить!

И, улучив момент, он с такой внезапностью останавливается, что супруга, разогнавшись, пролетает несколько шагов мимо него.

– То вдруг бежишь, как сорвался с цепи, – утомленно возвращается она к нему, – то вдруг станешь и стоишь среди дороги, как пень! Ну, чего ты тут стал?

– Жел-лаю! – ломает назад плечи супруг.

– Ну, что такое ты делаешь?

– Гул-ляю! – ставит в пол-оборота он голову.

– Разве так люди гуляют?

– Хоч-чу! – весь вздергивается он, как картонный плясун. – Хочу – бегу, хочу – стою, хочу – бросаюсь под поезд! По настроению! И неужели я даже на это потерял право, женившись на тебе? Скажи, а воздухом дышать ты мне разрешаешь?

Так задирает в небо лицо, что чуть не валится назад. Как утопающий, хватает жадным ртом воздух. Чавкает:

– Ам-ам…

Говорит театральным приподнятым тоном:

– Сегодня воздух так вкусен, так благодатен, что невольно приходит на память то счастливое невозвратное время, когда я был холост и жил вовсю, на все сто процентов!

Супруга стоит, глядит на него, покачивает с сожалением головой:

– И глупо. Очень глупо. Ничего остроумного нет. Люди с годами умнеют, а он глупеет.

Супруг со скрежетом:

– Поглупеешь! Пятнадцать лет без передышки с тобой живу!

И он продолжает шагать по дорожке. Однако вскоре – увидев, что она идет рядом, – с гримасой раздражения начинает нарочно забирать ногами вбок, вбок, вбок.

Супруга, при всем своем старании, не успевает забирать, отстает, разевает трубой рот, задыхается.

– Видали? Видали? Видали, какие номера он выделывает?

Супруг вдруг заносит ногу через проволоку, ступает на газон, с освобожденным видом шагает по зеленой траве.

Супруга останавливается перед проволокой, в ужасе глядит на него:

– Вот сторож сейчас увидит и оштрафует тебя!

– Меня-то не оштрафует, – стоит среди зеленого газона супруг, скрестив на груди руки, как памятник. – А вот метнись-ка ты сюда, так сейчас налетишь на три рубля золотом!

– И еще дразнит! И еще смеет дразнить меня! – барабанит дрожащими коленями по проволоке супруга, не смея ступить на запретный газон. – И это мне от него награда за то, что я за все пятнадцать лет ни разу не изменила ему, пропустила столько хороших случаев! А он теперь все делает мне наперекор, все! Когда мне хочется пройтись пешком, он вдруг прыгает в первый попавшийся трамвай! А когда у меня ноги отказываются действовать, и я берусь за ручку автобуса, он вдруг шмыг от меня с мостовой на тротуар: "желаю промяться пешком!" Я люблю гасить свет в комнате в десять часов вечера, а он сидит при электричестве до часу ночи! А если я под праздник провожусь с тестом допоздна, он не считается с моей работой и, угрожая кулаками, силой гасит огонь! Когда мне хочется мясного на обед, ему подавай непременно вегетарианского! Я – в оперу, он – в драму! И так во всем, решительно во всем, всю нашу жизнь, все пятнадцать лет! Ну, разве можно назвать его нормальным человеком? Хорошо еще, что у меня характер та кой добрый, а то другая на моем месте давно бы бросила его!

Супруг вдруг кидается напрямик – через клумбы, через цветы, через дорожки, через скамейки – к боковому выходу с бульвара на мостовую.

Супруга, скосив выпученные глаза, ковыляет на коротких ногах за ним – в обход, в обход, в обход.

– И куда тебя понесло?

– На трамвай!

И они исчезают в кустах, тонут в зеленой листве, сперва он, потом она.




VI


Двое прилично одетых мужчин, двое друзей разного возраста. Один, что постарше, – недавно женился, другой, помоложе, – сгорает от нетерпения жениться. Первый выглядит понеряшливее, второй пофрантоватее.

Желающий жениться:

– Значит, уже? Капут? Женился? Недавно женившийся:

– Да, брат…

– Ну, и что же? Каково себя чувствуешь в новой роли?

– Плохо, брат…

– Что так?

– Не того ожидал…

– Расскажи, расскажи подробней. Ты ведь знаешь, как я сам рвусь жениться, только все не на ком: та занята, с той незнаком…

– Поподробней тебе?.. Ох, брат-брат… Не хотелось бы мне очень распространяться об этом, да видно придется… Сядем.

Они садятся на скамью.

Желающий жениться настраивается слушать, жадно глядит рассказчику в рот. Тот начинает:

– Прежде всего скажу, что вскоре после того, как я женился, открылась для меня одна очень неприятная новость: оказалось, что никакого чувства у меня к ней нет, любви нет… И в ней самой я уже не находил ничего особенного… Женщина как женщина, как все другие женщины, – и только… А как порывался к ней, как стремился! Казалось, только бы дождаться, когда она наконец будет моей!.. А когда дождался, тогда, можно сказать, самому себе удивился… И вот теперь проснусь, это, на рассвете и долго-долго смотрю на нее: лежит рядом, спит, дышет, как невиноватая… И сам сознаю, что невиноватая, даже жалею, но – чужая, понимаешь ты, чужая, совсем чужая, и ненужная мне, вовсе ненужная мне на вечные времена!.. А между тем она уже поселилась со мной, считает себя хозяйкой в моей комнате, распоряжается до известной степени и мной… Скажи, ты не знаешь, в нашем Наркоминделе трудно получить заграничный паспорт?

– Ха-ха-ха! Заграничный паспорт? Это зачем тебе?

– Думаю мебель и все домашнее барахло бросить в ее пользу в виде компенсации за беспокойство, а сам скрыться куда-нибудь за пределы СССР.

– Зачем же тебе скрываться непременно за границу?

– Видишь, в России она везде меня разыщет, – такая женщина! – а за границу не кинется, все-таки побоится.

– Ха-ха-ха! Я рад, что ты нарезался! Теперь по крайней мере не буду так завидовать тебе, как завидовал до сих пор! Ну, а все-таки объясни поконкретней, чем именно она досади ла тебе?

– Чем именно?.. И всем и ничем. Во-первых – гости. Во-вторых – родственники. Я и ей-то не особенно рад – все-таки стесняет, – а тут, понимаешь ты, кроме бесконечных гостей, к ней ежедневно приваливаются целыми выводками родственники. Например, вчерашний день считается у нас довольно благополучным в отношении родственников, но и то в эту ночь в нашей комнате ночевали двое: ее тетка-старуха и малолетняя сестренка. А зачем ночевали – неизвестно. Просто так, чтобы скорее доконать меня или вызвать на грандиозный скандал. С вечера обе они, и тетка и сестренка, долго сидели за самоваром, бузи ли чай, а когда набузились, смотрю, стелятся на полу спать. Ах ты, думаю, мать честная! Тетка расползлась своим сырым тестом на полкомнаты и сразу же захрапела угрюмым мужским басом так, что в шкафу стеклянная посуда зазвенела. А вид раскинувшейся по полу хорошенькой полуобнаженной девчонки все время наводил меня на грешные и, прямо скажу, подлые мысли, и я проворочался на постели без сна целую ночь…

– Ну-ну! Вот так попался!

– Ты слушай дальше… И раньше, понимаешь ты, у меня бывало так: идешь по улице, видишь – продают груши. "Дайте полкила груш". Или видишь ташкентский виноград. "Дайте четверть кила ташкентского винограду". Думаешь: "черт с ними, с деньгами, – жить так жить, – это расход не ежедневный, и зимой винограду все равно не будет". А теперь, что ни удумал купить, покупай все в двойном количестве: и на себя и на нее! Да и самую покупку уже приходится выбирать сортом повыше, потому что женщина она в общем избалованная: гнилого есть не будет. И вместо груш и винограду на одного покупаешь картошки и соленых огурцов на двоих! Разница? Ты знаешь, из-за нее я в этом году даже ар-бу-за еще не пробовал! Ну, да всего не расскажешь, это надо самому испытать, чтобы как следует понять, что это за соединение такое "муж и жена"…

Желающий жениться покатывается от хохота:

– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Но вдруг вспоминает о чем-то очень важном, вздрагивает, умолкает, щурит испуганные глаза на карманные часы, вскакивает на ноги, озирается, прислушивается, принюхивается к воз духу, горбится.

– Что с тобой? – с удивлением заглядывает ему в лицо друг, недавно женившийся, и тоже встает со скамьи. – Почему тебя так трясет? У тебя, может быть, лихорадка?

– Да… Брр-брр… Лихорадка… брр… брр… Только какая?.. Словом, чтобы долго не распространяться, я тут сейчас поджидаю одну… брр-брр…

– А интересная она?

– Ого! Брр-брр…

– Обещала прийти?

– В том-то и дело, что нет. Если бы обещала! Я бы тогда сейчас с тобой тут не стоял, а несся бы в это время где-нибудь из цветочного магазина с букетом…

– Но как же так? Не обещала прийти, а ждешь!

– Видишь, третьего дня, в этот самый час, она проходила по этому самому месту…

– Ха-ха-ха! Проходила третьего дня, а ищешь сегодня?

– Я ее все три дня тут ищу.

Глядит внимательно на землю, осторожно отрывает от до рожки то одну ногу, то другую, точно боится затоптать чьи-то священные следы. Поднимает на друга сияющее лицо:

– А женщина какая! Умереть мало! Прямо невиданная! Можно сказать, единственная! Другой такой в целом свете нет! Вот на ком бы жениться! Жениться на такой, и тогда уже больше ничего не надо от жизни! Уехать с ней на необитаемый остров и поселиться там вдвоем, чтобы никто не мешал наслаждаться!

– Ты расскажи-ка по порядку, как у тебя с ней было? Да пройдемся немного, что ли?

Они кружат по небольшому кругу. Желающий жениться рассказывает:

– Было, можно сказать, глупо. Так глупо, так глупо, что глупей не придумаешь. Еду это я третьего дня в трамвае, вдруг замечаю в вагоне ее. Красавица – немыслимая! Сидит не шевельнется, ни на кого не смотрит! Понятно, я пришел в такое волнение, что меня, не хуже как сейчас, начала бить лихорадка. Бьет и бьет, проклятая! Коленки трясутся, локти трясутся, челюсти трясутся, все трясется. И в глотке пересохло. Сижу, дрожу, глаз с нее не свожу. Думаю: вот оно твое счастье, сумей только взять! Ну, а у нее, конечно, ни в одном глазу. Сидит – спокойная, гордая, недоступная. И все-таки я мысленно поклялся или умереть, или познакомиться с ней.

– И коль скоро ты сейчас жив, значит, познакомился?

– Не тут-то было! Ты слушай… Едем это мы с ней и едем, сидим друг против друга и сидим, когда вдруг на одной неважной остановке она поднимается и идет к выходу из вагона. А я – как прирос к лавке! Не могу сделать ни одного движения! Какая сила сковала меня, не знаю, – пусть это решают ученые. Но факт тот, что она ушла из вагона, а я, как дурак, поехал дальше. Глянул в окно, вижу: она заходит на этот бульвар, идет по этой дорожке. Мне бы тогда же выскочить на ходу из вагона или хотя бы выйти на следующей остановке и броситься назад, ей наперерез. А я сижу на месте и только чувствую, как щемит мое сердце: опять, уже в который раз, упустил свое счастье!!!

– Ха-ха-ха! Вот глупец! Почему же ты сразу не поволок ся за ней?

– А черт его знает почему! Сробел ли я перед ее не земной красотой, или пожалел восемь копеек за трамвайный билет потерять, – не знаю, я не психолог. И вот, промучавшись без сна всю ночь, я на другой день с рассвета был уже здесь. Сбегал на службу, кое-как отслужил, а со службы опять сюда. И так дежурю тут, на этой проклятой дорожке, три дня! Брр…

– Смотри, тебя опять трясет. Ха-ха-ха! И за эти три дня ты осунулся, позеленел. У тебя – даже стала другая физиономия. Так можно до чахотки добегаться. Знаешь что? Чем так страдать, губить себя, я на твоем месте женился бы пока на ком попало. А потом, постепенно, не торопясь, подыскивал бы более подходящую.

– А на ком жениться? Где ее взять, "какую-попало"? И какая женщина согласится быть временной женой? Это только в книгах пишут о "перепроизводстве женщин", об их легкомысленности, о том, что многие из них, томимые одиночеством, выходят на улицу, ищут случайной встречи с приличным мужчиной. А где они такие женщины, такие девушки? Давайте их сюда! Я первый сейчас же женюсь на одной из них, на любой! Но – тшш!.. Вон, кажется, она идет… Теперь ты не мешай мне, иди отдельно, я с тобой незнаком!.. И не смейся так, не скаль зубы, как идиот!..

Отскакивает от друга в сторону, принимает непринужденный вид гуляющего.

Друг неотступно следует за ним на небольшом расстоянии, идет с заинтересованно-раскрытым ртом, хохочет…




VII


Прогуливаются по бульвару две подруги, две молодые женщины: полная блондинка с уравновешенным, добродушным характером, и нервная, с блистающими глазами, худощавая брюнетка.

Первая, когда идет, не обращает никакого внимания на встречную публику; вторая разговаривает с первой, а сама так и вертит тонкой шеей по сторонам, так и рыщет напряженным лицом вокруг.

Блондинка беззлобно:

– "Люблю" и "люблю"! Просто замучил своими приставаниями! Я ему говорю: "Я не могу, я замужем". А он: "Тем лучше, тем пикантнее". Из-за него решила просить перевода в другой подотдел. Не дает работать! То шлет с подавальщицей чая записочки, то сам ловит в коридорах. А вчера на общем собрании служащих, во время речи видного оратора о международном положении, шепчет мне на ухо: "Нет больше терпения, застрелю и вас и себя". А у самого лицо страшное-престрашное!

Брюнетка манерно;

– Значит, любит, если грозится убить.

И тотчас же, с мучительными гримасами подвижного лица, с прищуриваниями сверкающих глаз:

– И почему такая несправедливость судьбы! У тебя уже есть один хороший мужчина, а к тебе льнут еще и другие, и тоже все как на подбор неплохие! А я была бы рада самому никудышному мужчинке, самому завалящему, безработному, бесквартирному, приютила бы его, одевала, обувала, кормила, – но у меня и такого вот нет!

Блондинка, критически всматриваясь в нее:

– Ты худа, как драная кошка. И прежде чем надеяться на что-нибудь хорошее, ты должна стараться пополнеть.

– Я и сама очень хотела бы поправиться. Но как это сделать? Вот вопрос! Ем я, кажется, много…

– Пей пивные дрожжи. От них лучше всего разносит.

Придется начать пить… А то со мной на этой почве творится что-то прямо ужасное! Ночами душат кошмары…

Утрами впадаю в отчаяние, реву, как девчонка, прихожу на службу заплаканная… Днем спрашиваю себя: зачем живу, зачем работаю, для чего, для кого?.. Вечерами – когда особенно тяжело быть одной и когда с особенной силой хочется любить – думаю о самоубийстве, привожу доводы за и против…

– Ну, это ты чересчур, насчет самоубийства-то…

– А что же остается делать? Знаешь, я сейчас дошла до такого состояния, что с радостью сошлась бы с любым уродом, с самым страшным! Я уже представляла себе себя со всякими, и – не противно. А как любила бы я его, моего миленького, как ласкала бы, как жалела! Сколько у меня в душе накопилось для него нежности!

– Это для урода-то?

– Да, и для него. Для кого попало. Мне теперь безразлично для кого именно. Все равно смотрю на себя, как на кандидатку в сумасшедший дом.

– Если ты серьезно это говоришь, то тебе надо лечиться.

– Лечилась! Ходила к докторам! Прописывают вегетарианский стол плюс какое-то лекарство. Но ничего не помогает. Разве суп из овощей и валериановые капли смогут заменить мне мужчину?

– В таком случае ты приобретала бы побольше знакомств с хорошими мужчинами.

– Легко сказать! А как это сделать, как приобретать?

Устремляет горящие глаза вперед, в шагающую навстречу публику, вдруг настораживается, сообщает с волнением:

– Вон какие-то двое идут, двое мужчин, без дам. Видно, холостяки. Вот познакомиться бы! Пройдемся мимо них. Сворачивай поближе к ним, поближе! Только смотри не показывай вида, что мы хотим познакомиться.

– Меня-то не учи. Я сама знаю.

И две женщины приближаются к идущим им навстречу двум прежним мужчинам, недавно женившемуся и желающему жениться.




VIII

– Не смотри на них, не смотри, отвернись! А то ты такая худая… Себе же наделаешь хуже!

– А я разве на них смотрю?

– А конечно, смотришь!

Желающий жениться держит под руку друга, идет, жестикулирует, удивляется:

– И неужели я мог ошибиться? Все дорожки обегал – нигде нет! Промелькнула за кустами, как привидение, и исчезла!

Недавно женившийся насмешливо, с улыбкой:

– Это у тебя галлюцинация зрения. Трое суток не есть, не спать, не знать ни минуты покоя, а только все ходить по одному месту и изо всех сил пялить глаза в пустое пространство – такие вещи даром не проходят. Вот какие-то две навстречу идут. Одна блондинка, другая брюнетка.

Желающий жениться вытягивается, становится на носки, расширяет глаза:

– Где? Где? Ага, вижу. Стреляем хотя за этими! Тебе будет брюнетка, мне блондинка.

– Хитер, брат!

– А что? Ты хочешь блондинку? Ну, бери блондинку, а я возьму брюнетку, черт с тобой, мне не жалко. Я думал, ты, как человек женатый, не будешь особенно претендовать. Куда же ты идешь? Держи прямо на них. Нахальнее, нахальнее! Приду май какую-нибудь смешную фразу, чтобы они рассмеялись, от пусти той и другой какой-нибудь комплимент, чтобы обе были довольны. Ну, придумывай поскорее!

– А ты?

– Я не могу, голос дрожит, все дрожит. Видишь, как меня уже бьет лихорадка?

Две пары – пара мужчин и пара женщин – натянуто проходят мимо друг друга. Женщины изо всех сил воротят лица от мужчин. Мужчины, наоборот, лицами своими почти налезают на лица женщин, с заискивающими улыбками заглядывают им в глаза, замедляют шаги, почти останавливаются…

– Видал-миндал? – когда женщины проходят дальше, стоят и глядят один на другого мужчины.

– Видал, видал.

– Ну, и что?

– Так себе.

– Что значит "так себе"?

– Значит, бывают лучше. Одна еще ничего, на тройку с плюсом, а другая вовсе никуда, на два с двумя минусами.

– Чем же она плоха?

– Как чем? Разве не видишь? Суха, как щепка!

– Это ничего. Это дело поправимое. Не теряй их из вида, поглядывай, куда они пошли. А почему ты ничего им не сморозил, когда мы поровнялись с ними?

– А с какой стати непременно я? Не мне жениться – тебе! Ей сморозишь, а у нее муж какой-нибудь ответственный!

Желающий жениться волнуется, глядит через головы гуляющей публики, командует как на пожаре:

– Поворачиваем за ними! Держи прямее, не смотри, что проволока, а то уйдут! Прибавь ходу! Еще, еще! Бежим!

Полная блондинка в это время:

– А представительные какие! Должно быть, где-нибудь служат.

Сухощавая брюнетка от удовольствия шевелит ноздрями, как плавниками:

– Фигура! Рост! Полнота! Все как следует. Повернем за ними. Но где они? Вон они, вон. Отвернись от них, смотри в кусты!

– Ты сама отвернись, а я-то давно отвернулась…

И опять в прежнем порядке, – еще церемоннее, чем в первый раз, – проплывают мимо друг друга две пары, пара мужчин и пара женщин. Женщины, сколько могут, изгибаются корпусами прочь от мужчин; мужчины с такими же усилиями ломаются в талиях к женщинам…




IX


Идут два купца, два упитанных российских мужичка, с длинными туловищами, на коротких ногах, в сапогах, в картузах, с красными возбужденными лицами.

Оба сильно навеселе.

Идут, заплетаются ногами, рассуждают, смеются, бранятся, божатся. Иногда останавливаются среди дороги. Постоят, поговорят, пожестикулируют, хлопнут оземь картузами, пожмут друг другу руки, расцелуются и идут дальше.

Первый, весело сверкая белыми зубами:

– И никак не сообразишься с энтими бабами! То не было ни одной, только жена, приходилось даже пиявки на зашеину ставить, а то вдруг с двоими живу, окромя жены!

Второй разевает влажный смеющийся рот:

– С двоими? Хе-хе. Это хорошо. Как же так?

– А так. Сперва начал с одной жить, с какой попало, потом присмотрел другую, несравнительно лучшую. Договорился с ней о цене, дал задаток, чтобы к другому не перебежала, все честь честью. Потом, раньше, чем начать жить со второй, хочу порвать союз с первой, смотрю, а она у меня за три месяца вперед денег понабрала! Раз выпросила за месяц авансом, в другой раз за месяц авансом, так и набралось. Вернуть за три месяца отказалась, говорит: "денег нет". Но и той, вто рой, тоже хороший задаток уже даден. Что ты, думаю, будешь делать! Вот и приходится теперь, на старости лет, с двоими бабами жить, чтобы ни за той, ни за другой деньги даром не пропадали. И та отживает взятую сумму, и та. И к той наведы­ваюсь, свое требую, и к той.

Второй, постарше и попьянее, потряхивает головой;

– Ну, нет, – хе-хе!.. Я своей финтифлюшке денег вперед никогда не даю… Сколько проработала, за столько время и получи… Если, допустим, она бросит меня сегодняшний день, то только за сегодняшний день и получит… Ни копейки больше!.. Сориться зря деньгами я не могу, у меня все-таки семейство… Отрывать зря кусок у жены, у детей, не могу, нет…

Оба идут бульваром дальше. И второй, что постарше и попьянее, все разрисовывает рукой в воздухе узоры и все повторяет:

– Ну, нет… Я не могу… Нет… Не могу…




X


Два красноармейца в длинных новых разглаженных шинелях, прямые, несгибающиеся, как деревянные, с позванивающими где-то под шинелями шпорами. И с ними две молоденькие, круто замешанные, высокогрудые бабенки. Бабенки в пестрых цветистых платочках, с густо нарумяненными щеками, с пудрой в бровях и ресницах.

Все четверо идут медленной развалистой походкой, одной шеренгой, в ряд. Дамы в середине, кавалеры по бокам.

Первая дама, увидев пустую скамейку:

– Чего-й-то мы все ходим да ходим? Что, ноги у нас нахальные, что-ли-ча? Сядем!

Лениво падает на скамью. Вторая дама:

– Сидеть лучше, как ходить.

И садится вслед за первой.

Первый красноармеец неохотно приостанавливается:

– Нет, ходить лучше, как сидеть.


Первая дама ему:

– Вы как себе хотите, а я больше не в силах ходить. Второй кавалер ей:

– А что, колеса не смазаны? Можно смазать. Первый как стоял, так и покатился от хохота.

– Га-гг-га! – гогочет он во всю глотку, кружась на месте волчком. – Га-га-га!

Кавалеры в конце концов тоже садятся. Они располагаются на скамье в том же порядке, в каком гуляли: по бокам дам. Каждый садится возле своей дамы, поворачивается к ней лицом, запускает одну руку между спиной дамы и спинкой скамейки, а другой рукой орудует спереди.

– Чур, рукам воли не давать! – сейчас же строго предупреждает первая, сразу почувствовав, как по ее спине уже за ползала, уже заискала большая пятерня кавалера.

– И вы тоже! – решительно заявляет вторая своему и делает несколько энергичных, но безуспешных попыток хотя где-нибудь отделиться от него, уже приросшего к ней каждой своей точкой, словно пластырь.

Некоторое время все молчат. Слышно только, как оркестр играет вдали вальс да медленно шаркает по песку ногами гуляющая публика…

– Вроде прохладно, – наконец бормочет первый кавалер, не разжимая губ.

– Потому что вроде вечером, – поддерживает разговор его дама.

Очевидно, вторая дама тоже считает своим долгом вы молвить несколько слов.

– Сегодня много парочков, – произносит она довольно сонливо.

– Оттого что воскресенье, – таким же голосом отзывается откуда-то из глубины ее кавалер.

И опять никто ничего не говорит. Только кавалеры все сопят, все ворочаются, все мостятся, каждый возле своей дамы. Вот первый что-то шепчет своей на ушко. Она:

– Не говорите, чего не следует. А то у меня у самой начинается впечатление.

– Вот и хорошо. Значит, мы с вами одного мнения.

– Хорошего мало. А своего мнения я вам еще не сказала.

Второй страстно шепчет своей, точно вгрызается зубами в ее ухо.

А она:

– Вы только об этом и думаете, больше ни об чем. И не стыдно вам? Не успели сесть, как уже начинаете. Как будто не можете так посидеть. Выдумайте какой-нибудь разговор. Отчего вы молчите? В то воскресенье я тоже вот так пошла гулять в парк с одним молодым человеком с нашего двора. Идем, гуляем по парку, а у него и разговору нету. Молчит и молчит. Только покашливает да посмеивается на меня. Так измучилась с ним молчамши. Не знаю, как домой дошла. Теперь с ним никогда не пойду.

Первая дама, после общей паузы, с тоской, в пространство:

– Хоть бы раз чем-нибудь угостили! Второй кавалер многозначительно:

– Угостить недолго! Первый гогочет, как раньше:

– Га-га-га! Га-га-га! Проходит полчаса.

Кавалеры держат дам в своих объятиях крепче, чем прежде, и декламируют им стишки.


Первый своей чувствительно: Тебе и жить и наслаждаться Счастливой жизнею своей! А мне слезами заливаться И знать лишь горести одне…

Дама ему растроганно:

– Сами виноваты. А если бы женились, ничего бы этого не было. Вам надо жениться…


Второй своей с отчаянием: Расступись, земля сырая! Возьми несчастного меня! Забуду я, что было в жизни, Быть может тем вспокоюсь я!..

Дама грустно:

– Нет, зачем же. Вы еще найдете девушку по себе. В Москве девушек много …

Под влиянием речей кавалеров, под влиянием их стишков дамы в конце концов мякнут так, что не могут ни двигаться, ни говорить. Сидят неподвижно, с призакрытыми немигающими глазами. Как тестом, облипают их колючие шинели кавалеров.

Вот кавалеры, перемигнувшись между собой, приподнимают со скамейки бесчувственных дам, обнимают их за талии и почти несут на руках, направляясь к выходу из бульвара. Одна пара идет впереди, другая позади. Идут обе пары очень медленно. Идут, сильно накренясь, как больные. Вот-вот не дойдут, упадут. Всю дорогу молчат…




XI

Редактор Желтинский и поэтесса Вера проходят той аллеей, которой несколько минут тому назад проходил беллетрист Шибалин.

Старый Желтинский держит молодую Веру под руку, старается шагать с ней в ногу, не отставать, молодится, петушится, подпрыгивает.

– Что это вы скачете, Казимир? Хромаете?

– Нет. Наоборот. Это так, от хорошего самочувствия. С вами, Вера, я всегда как-то особенно хорошо себя чувствую.

И о чем бы они ни заговорили, речь у них всякий раз возвращается к Шибалину. Желтинский:

– Ваш "великий писатель" избрал московские бульвары ареной своей ученой "деятельности". Тут он и днюет и ночует…

Вера:

– Но он тут работает!

– О, да, конечно! "Работает" – ха-ха-ха! "Собирает ма териал", знакомится с незнакомыми, вернее, с незнакомками, которые посмазливее. Проверяет на практике, на хорошеньких женщинах свою новую "мировую" идею. Одним словом, не зевает. А вы, Вера, продолжаете верить ему…

– Я и верю ему и не верю.

– Напрасно, напрасно, если верите.

– Не забывайте, Казимир, что Шибалин исключительный человек, не обыкновенный, не рядовой. И к нему нельзя подходить с той меркой, с какой подходите вы. Он прежде всего крупный литературный талант, а это обязывает нас, простых смертных, многое ему прощать, многие странности, многие слабости.

– "Талант", "талант"! Уже прожужжали всем уши его "талантом", а между тем талант у него не настоящий, искусственный, деланный. Уберите от него ходули, на которых он держится, эти всевозможные "любовные проблемы", и вы увидите, как от него ничего не останется.

– Будто бы?

– Уверяю вас, Вера! Это говорит вам не обыватель, а я, человек большого литературного опыта, редактор, пропустивший через свои руки уйму писательского люда, и талантливого и бездарного.

– Вы пристрастны к нему, Казимир.

– Из чего это следует, Вера?

– Из чего? Ну, хотя бы из того, что вы зачеркиваете Шибалина целиком: не только как писателя, но и как человека.

– Как человека я зачеркиваю его, постольку, поскольку он совершенно неподходящая для вас пара. На самом деле, Вера, неужели вы сами не видите этого? Чего вы от него еще ждете? На что надеетесь? Развелись с ним, ну и ладно. Оставьте его в покое, устраивайтесь поскорее в новой комбинации, более удачной, с человеком, хотя бы и не столь эффектным, но зато более нормальным. А вас все тянет к старым берегам, вы все лелеете мечту еще раз возобновить с ним связь. Не довольно ли? Не довольно ли этих попыток осуществить неосуществимое? Не забывайте, Вера, что семьи этот человек вам все равно не даст. Только изречет в оправдание своего эгоизма что-ни будь "мудрое", вроде "семья – это государство в государстве". А я дал бы вам семью! Самую обыкновенную, самую простую, человеческую семью! И вся моя жизнь была бы сплошной благодарностью вам, сплошным служением…

– Вы так рассыпаетесь передо мной, Казимир, только по тому, что вам нужна женщина, просто женщина, будь то я или какая-нибудь другая. Вся беда ваша в том, что в кругу ваших знакомых в настоящее время нет ни одной свободной женщины, кроме меня. Таким образом, я оказываюсь единственной, имеющейся у вас, так сказать, "под рукой".

– Это по знаменитой теории Шибалина о "знакомых" и "незнакомых"?

– А хотя бы и по ней. И вы напрасно, Казимир, иронизируете над идеей Шибалина: в ней много верного.

– Полноте, Вера, полноте. Вы не ребенок…

– Тшш!.. Вон он идет!.. Нам надо расстаться, Казимир!..

Вера прячется за спины гуляющей публики и делает Желтинскому энергичные знаки.

Желтинский, согнувшись в дугу, растерянно мечется возле.

– Уходите сейчас! – приказывает ему Вера почти с презрением.

Желтинский одной ногой готов лететь прочь, другой мучительно тянется к Вере:

– Когда же мы теперь встретимся с вами?

– Вам говорят, уходите скорее!

Желтинский исчезает.

Вера остается одна. Волнуется страшно. Старается идти своей обычной походкой. Идет, как будто не замечает шагающего ей навстречу Шибалина…




XII


Из глубины бульвара, точно из гулкого леса, плывут и плы вут мягкие, меланхолические, сжимающие сердце звуки оркестра, играющего какой-то вальс.

И так же плавно и так же проникновенно, с печатью глубокой мысли на лице, шествует из того же конца бульвара вместе с жужжащим роем гуляющих парочек крупная фигура Шибалина. У него записная книжечка в опущенной руке.

– Ни-ки-та??? – отступает и притворяется удивленной Вера, столкнувшись с Шибалиным нос к носу.

– Да, я… – серьезно отвечает Шибалин, едва заметно хмурится, опускает глаза.

– Не ожидала, не ожидала сегодня встретиться с то бой, – взволнованно повторяет Вера, а сама жалким и вместе жадным женским взглядом – как-то из-под низу вверх – всматривается в лицо Шибалина, тщетно ища в его выражении чего-нибудь нового, утешительного для себя.

– Сядем, – прежним, не злым, но и не веселым тоном предлагает Шибалин.

Они садятся на первую свободную скамью.

Едва сев, Шибалин прежде всего дописывает в записную книжку мысль, прерванную, было, его встречей с Верой, а теперь снова вдруг промелькнувшую в его мозгу.

Вера с робостью и вместе с тенью насмешки, искоса посматривает на него, когда он пишет.

– Ты тут работал… Я тебе помешала…

– Ничего, ничего… Ты ведь ненадолго…

Несколько мгновений они молчат. Потом расспрашивают друг друга и рассказывают один другому, как каждый из них жил это время…

– Ведь мы с тобой, Никита, так давно не видались, так давно! – горячо восклицает Вера.

Да, порядочно… – хмуро отвечает Шибалин. Во время беседы с Шибалиным Вера внимательно следит за ним и вскоре замечает, каким упорным взглядом он встречает и провожает проплывающих мимо женщин – ту, эту, всех. И в груди ее вдруг закипает неистовая, чудовищная ревность.

– Сидишь?.. – поднимается все выше и выше ее ненавидящий голос. – Глядишь?.. Выслеживаешь?.. Караулишь?.. Ловишь?.. Ну и как – попадаются многие?..

– Вер-ра! – с укором смотрит на нее в упор Шибалин. – Кто-кто, а ты-то не должна бы говорить обо мне подобных мерзостей! Что с тобой?

– Не смогла удержать себя… – не сразу отвечает Вера и никак не может успокоиться, глубоко дышет. – Слишком обидно было видеть, как ты тут блаженствуешь, в то время когда я так мучаюсь…

– Еще неизвестно, кто из нас двоих больше мучается, – произносит тихо Шибалин и опускает голову.

– А тебе-то что? – бросает Вера на него недоверчивый взгляд. – Ведь тебе все равно: не одна, так другая! Ведь мужчинам даже лучше, если у них каждый раз будет разная! По крайней мере это не свяжет их "сво-бо-ды"! А я женщина, и я не могу так! Мне один нужен! Мне один ты нужен! Понимаешь? Только теперь я поняла весь страшный смысл выражения: не мил весь свет! Мне сейчас, после разрыва с тобой, не только "не мил весь свет", но я даже не вижу этого "света"! Ничего вообще не вижу! Вот гляжу и не вижу! Я только тебя одного вижу! Только ты один всегда у меня перед глазами! И проклинаю тот час, когда сделала такую непростительную глупость: послушалась твоего запрещения иметь от тебя ребенка и согласилась на аборт! С ребенком от тебя мне легче было бы переносить разрыв с тобой! А как я воспитала бы его! Вот из него-то я сделала бы человека! Это был бы второй ты, только лучше тебя, без твоих недостатков! Ведь у меня всегда была мечта: иметь ребенка, чтобы посредством него обновить, перестроить мир! Но не хочу об этом распространяться, раз уже вижу на твоем лице ироническую улыбку…

– Вера! Посредством ребенка обновить, перестроить мир?

– Да! Пусть это наивно, пусть это глупо с твоей точки зрения, но я-то этим жила! Понимаешь: жи-ла! А теперь мне нечем жить, нечем дышать, я пуста, я банкрот!

– Займись опять общественной работой. Помнишь, как ты увлекалась ею когда-то?

Смешно ты рассуждаешь, Никита! Общественная работа хороша, когда личное устроено, когда не скребет день и ночь здесь! Вернись ко мне – тогда я на какую угодно общественную работу стану! На любую! На самую трудную! На какую захочешь! На какую скажешь! Мне главное, лишь бы ты был опять со мной! А сколько новых красот женской души открылось бы тебе тогда! Ты увидел бы и узнал многое, чего не видел и не знал никогда! Я все сделаю для тебя, все!

– Вера, не растравляй себя напрасно: не говори о том, что невозможно.

– Почему "невозможно"! Ты, Никита, упрямый человек, страшно упрямый! И никогда не веришь тому, что я тебе говорю! А между тем я уверена, что прежней нашей любви много мешали разные житейские мелочи и больше всего квартирный вопрос! Мы жались в одной комнате, и это постоянно раздражало тебя, настраивало против меня! А живи мы в двух комнатах – как я и предлагаю сделать теперь – тогда бы у нас все шло гладко! Ты жил бы в своей комнате, отдельно от меня, но и я находилась бы рядом, в смежной комнате, всегда у тебя под рукой! Днем мы работали бы, каждый у себя, а вечерами сходились бы вместе, для отдыха и наслаждения… Как хорошо!

– Вера, ты главное упускаешь из вида! Ты главного не хочешь понять! Ты не та женщина, которая могла бы заслонить собой от меня всех остальных женщин земной планеты! И я никогда не угомонился бы с тобой, никогда! Всегда мечтал бы о другой, лучшей, настоящей

– Никита, я хорошо изучила тебя! Мечтаешь о "другой", "настоящей", "идеальной" ты только теоретически, только как беллетрист! И, гоняясь за отвлеченностью, теряешь то реальное, что имеешь: мою большую любовь! Сойдешься с "другой", при чинишь мне боль, а такой любви у той, у "другой", не будет – за это-то ручаюсь! Что же ты выгадаешь? Знаю, ты бежишь от моей любви, как от проказы, потому что до смешного дорожишь своей "сво-бо-дой"… Глупый! А может быть, такой любви у тебя больше не будет! Что ты тогда запоешь? Вспомнишь когда-нибудь меня, пожалеешь, да будет поздно! И вот – чем фантазировать, мечтать о какой-то "другой" – давай-ка лучше попробуем сойтись еще раз, но уже на других, совершенно новых началах!

– Пробовали, Вера, не раз. Сходились, расходились. И ни чего не получалось, кроме обоюдной муки.

– Ну – я тебя прошу – попробуем еще разок! Только один разочек! Последний! Уже по-настоящему последний!

– И "последних" было у нас целых три. В четвертом не вижу надобности.

– Но на новых началах!

– Все испробовали, всякие "начала".

– А в разных комнатах не пробовали!

– Как не пробовали? Пробовали. Ты разве забыла?

– То было на разных квартирах, в разных домах, даже на разных улицах, а это будет только в разных комнатах, но в одной и той же– квартире!

– Вера! Но я ведь не люблю тебя!

– Никита! Ты это внушаешь себе! Я знаю тебя лучше, чем ты себя! Ты просто боишься, что я опять стесню тебя! Не бойся, не бойся, я теперь не такая. Я слишком много перестрадала за это время! Я дам тебе, как мужчине, полную волю и заранее прощаю тебе все твои будущие вины передо мной, как перед женой! Любовниц позволю тебе иметь! Лишь бы снова быть с тобой, снова иметь возможность заботиться о тебе, оберегать тебя! Видишь, на что я иду! Иметь любовниц никакая жена тебе не позволит, а я позволю – так сильно я люблю тебя!

– Вера, как ты мне ни доказывай это, а в благотворность нашей новой связи я все равно не поверю – никогда, ни за что! Я надолго напуган, я на всю жизнь напуган тем, что у нас уже было! Вспомни, когда мы разводились с тобой в последний раз, то вопрос стоял у нас так: продолжать жить с тобой означало для меня убить себя; разойтись же с тобой значило испортить в глазах обывателей твою женскую карьеру, лишить тебя почетного звания "жены"! И я решился на второе, и ты должна признать, что поступить иначе я не мог: слишком велики были мои страдания!

– Никита, ты любишь говорить о своих страданиях, которые якобы причиняла тебе наша связь! А подумал ли ты обо мне, о моих страданиях, о страданиях женщины, которая беззаветно любит тебя одного и никого другого любить не может? Ты удивляешься, даже сердишься, что я до сих пор не нашла себе "кого-нибудь другого"! Но чувству не прикажешь! Ты писатель и должен это понять! Беда моя в том, что при большом своем темпераменте я не умею ни разбрасываться, ни делиться! Я – однолюбка!

– А я тут при чем? Или ты хочешь, чтобы я свою жизнь, свой талант, свою общественно-писательскую работу принес в жертву тебе, твоему чувству ко мне?

– Нет! От мужчины я жертв не жду! Это только мы умеем жертвовать! От тебя же я хочу, чтобы ты, оберегая от "страда ний" свою высокую особу, не закрывал бы глаз и на мои муки! Как ты думаешь: ведь я тоже живой человек?!

– Если ты действительно живой человек, Вера, и притом сознательный, рассуждающий человек, то в теперешних великих своих страданиях ты должна находить и великое утешение, великое удовлетворение!

– Какое именно?

– Ты должна ни на минуту не забывать, что твои муки необходимая дань нашему переходному времени и что ты являешься одной из жертв того всемирного хаоса, в котором до сих пор пребывает проклятый любовный вопрос. Не ты одна – все человечество из-за этой путаницы страдает! И я в том числе, конечно…

– Слабое утешение, Никита, слабое…

– Погоди, погоди, ты слушай… Как ты думаешь, Вера, ради чего ты отпустила меня от себя? Ради чего несешь ты тяжесть разрыва со мной, как не ради того, чтобы дать мне возможность полнее работать над распутыванием той всечеловеческой путаницы в вопросе любви! Ведь живя с тобой, я работать не мог! Таким образом, неся лишения ради моей большой работы, ты тем самым как бы и сама делаешься участницей этого важного дела, как бы вкладываешь в него и свою посильную лепту…

– Натяжка, Никита… Натяжка, шитая белыми нитками, эта твоя "лепта вдовицы"… И вообще все эти философские здания ты возводишь с единственной целью как-нибудь выгородить себя, оправдать свою мужскую жесткость ко мне как к женщине… С этой стороны я тоже очень хорошо узнала тебя. Всюду у тебя не ты виноват, не твое беспредельное мужское себялюбие, а "объективные условия", "эпоха", "переломный момент"… "Переходная эпоха" повинна у тебя и в том, что ты исковеркал мне жизнь, сделал меня почти что сумасшедшей; и в том, что из-за любви к тебе Зина бросилась с Дорогомиловского моста в Москва-реку, а Капа…

– Вер-ра!.. Как не стыдно?.. Это же ложь!.. Ложь, распространяемая обо мне все той же известной тебе группой моих литературных завистников и врагов, против которых я, к сожалению, бессилен!.. И как у тебя поворачивается язык поддерживать клевету, пущенную про меня подлыми людьми?..

– А где же тогда Зина Денисова? Куда она, по-твоему, девалась?

– А я почем знаю? Зина, правда, бесследно исчезла. Зину, правда, в последний раз видели проходящей по Дорогомиловскому мосту. Но разве мало народу проходит за день по Дорогомиловскому мосту?! Что же, их всех прикажешь считать самоубийцами?

– А Капа?

– Какая Капа?

– О! Он даже не знает, какая Капа! Уже забыл! Это замечательно! Превосходно, превосходно! У него столько их бывает, что он даже не успевает запоминать их имена. Вот когда человек сказался! Да Капа, Капитолина, помнишь, комсомолка, в цветном сарафане, в красном платочке, что в Союзе писателей, в день твоей импровизированной лекции, распевала состав ленную в честь твоей новой идеи песню!

– Ага, теперь помню, помню… Ну и что же? Ведь у меня с ней ничего не было.

– Знаю, что не было! Вы не сошлись в "условиях"! Девчонка с "небесными глазами", прельстившими тебя, оказалась существом очень земным и сразу же поставила тебе крутые требования! Ты же и на этот раз не пожелал урезывать свою "сво-бо-ду", и дело у вас расклеилось! Однако девчонка все-таки успела внушить себе, что безумно любит тебя и на этой почве причиняет другим много зла: влюбляет в себя мальчишек, мальчишки целым общежитием гоняются за ней, а она всех их только водит за нос, мучает, воображая, что "мстит всем мужчинам"! И тебе в том числе…

– Вера! Мало ли кто какие делает мерзости?

– Да! Но не надо было кружить голову глупой девчонке! Она возомнила, что сделается женой "известного писателя" и поспешила растрезвонить об этом всем, даже написала родным в провинцию! И теперь она так злится на тебя, так злится, что ты не женился на ней!

Шибалин тяжко, тихо, раздельно:

– На меня все женщины злятся, что я не женился на них. Вера глядит на него:

– Как это так "все женщины"? Ну и самомнение у тебя! Шибалин поправляется:

– Я хотел сказать "все знакомые женщины". Вера с насмешкой:

– А ты все ищешь "незнакомую", "далекую"?

– Безусловно! Ибо знаю, что, пока не будут сломаны перегородки, разделяющие людей на "знакомых" и "незнакомых", пока все люди земной планеты не согласятся раз навсегда считать себя "знакомыми" друг с другом, – до тех пор человеку не найти себе подходящую пару! И семейные драмы не прекратятся! И проституция будет расти!

Вера подозрительно посматривает на него:

– Знаешь, Никита, ты делаешься маньяком своей идеи о "знакомых" и "незнакомых". Смотри, не спять на ней с ума.

Шибалин мучительно:

– Лучше сойти с ума, чтобы, по крайней мере, ничего не понимать из того, что происходит вокруг, чем ежечасно, ежеминутно натыкаться на вопиющую людскую глупость!..

Шибалин вдохновляется все больше, уходит в свою теорию все глубже, говорит все резче… А Вера, слушая его, незаметно возвращается к своему личному горю. С безграничной печалью глядит она в сторону и, как бы сама с собой, тихим, глубоко несчастным голосом повторяет:

– Что же мне теперь делать?.. Что же мне делать?..

Шибалин подчеркнуто-грубо:

– Стараться больше не встречаться со мной – никогда, нигде! Это самое главное из того, что тебе сейчас нужно! А остальное само собой наладится… Время залечит все раны… Явится у тебя, когда надо будет, и новая привязанность…

Демонстративно достает из кармана часы, глядит, морщит лицо, как бы поражаясь, что уже так поздно.

Вера вся вспыхивает. На момент теряется, потом говорит быстро-быстро:

– Не смотри, не смотри на часы! Сама знаю, что пора уходить! Аудиенция у Его Величества мужчины окончена!

И хочет встать и не может – слишком кипит в груди! Сидит, ломает пальцы рук. Под кожей ее лица пробегают нерв ные вздрагивания…

Шибалин в то же время ворчливо, в землю:

– Говоришь, знаешь, что пора, а не уходишь…

Вера с выражением такой боли, такой обиды, как будто ее хлестнули по щеке:

– Не может без оскорбления! Не может! Не может без плевка! Не может!

Собирает все свои силы, вскакивает. Стоит к нему спи ной, судорожно потягивается, корчится вся.

Шибалин по-прежнему угрюмо, медленно:

– Вот видишь, чем дольше ты сидишь со мной, тем больше портишь себе настроение. А если бы ушла раньше…

– Конечно, теперь я тебе не нужна! – говорит с содроганием Вера, не глядя на него. – Я была тебе нужна только до славы, только до известности! А теперь – согласно новой своей теории – ты рассчитываешь выбрать себе подругу из "женщин всей земной планеты!". Ну и выбирай! Мешать не буду! Выбирай, выбирай, желаю тебе полного успеха в этом, пол-но-го ус-пе-ха! Оставайся здесь, сиди, наблюдай, выслеживай, выуживай дурочек, "Каппочек!". Проводи в жизнь свою новую, упрощенную, ар-хи-сво-бод-ну-ю теорию!

Резко, неприятно, как ненормальная, хохочет уходя:

– Ха-ха-ха!

Шибалин, оставаясь сидеть, низко свешивает со скамьи голову…

Вдали, в глубине парка, некоторое время спустя духовой оркестр рядом мощных коротких аккордов начинает энергичный, зовущий на битву, на борьбу марш.

Шибалин поднимает голову и чувствует, как этот марш вливает в него волны новой бодрости, новой силы, новой уверенности в своей правоте.




XIII


Шибалин долго ходит по главной аллее, всматривается в лица гуляющих женщин, мужчин – но все же больше в лица женщин – старается разгадать этих незнакомых ему людей, узнать, чем каждый из них доволен в своей жизни, чем недоволен, какими живет стремлениями, какими тешит себя надеждами…

Наконец, утомившись ходить, он падает на первую попавшуюся скамейку рядом с молодой женщиной в платочке, с простым рябым дурковатым лицом.

И Шибалин, настроенный философски, начинает думать об этой женщине: вот рядом с ним сидит женщина, сидит человек, ему незнакомый, и в этом человеке заключен целый мир, совершенно неведомый ему, навсегда закрытый для него…

Кто эта женщина?

Почему она здесь одна?

О чем она сейчас думает?

Как она отнеслась бы к его идее, убивающей в корне и тоску одиночества, и другие человеческие личные беды?

Шибалин смотрит на женщину в платочке, потом отворачивается от нее, громко вздыхает и с большим чувством произносит вслух, обращаясь не то к женщине, не то к самому себе:

– Черт возьми!.. Скверно устроен свет!.. В Москве больше двух миллионов жителей, а обмолвиться живым словом, поговорить по-человечески не с кем!.. Раз-го-ва-ри-вать с "не-зна-ко-мы-ми" вос-пре-ща-ет-ся – ха-ха-ха!..

Потом обращается уже к ней:

– Соседка!.. Помогите мне понять такую вещь: почему разговаривать с "незнакомыми" считается недопустимым?.. И вообще почему люди делят себя на "знакомых" и "незнакомых"?.. Почему бы всем жителям земной планеты раз навсегда не сговориться считать себя "знакомыми" между собой?.. Между прочим: когда я развиваю подобную мысль, находятся умники, которые принимают меня за сумасшедшего… Ну, а вы, соседка, как думаете об этом?.. Каково ваше мнение на этот счет, мнение человека, так сказать, выхваченного мною из массы?

Женщина в платочке сидит боком к Шибалину, молчит, не двигает ни одним мускулом, точно парализованная.

– Чего же вы молчите? – внимательно присматривается к ней, к одной ее щеке, Шибалин.

Женщина в платочке перестает свободно дышать, незаметным движением постепенно поворачивается к Шибалину спиной.

И в дальнейшем Шибалин разговаривает уже с ее затылком.

– Гражданка!.. Будьте добры, скажите – мне это очень важно знать, – что вы переживаете, какие чувства, какие мысли, когда вдруг с вами заговаривает человек, лично вам незнакомый, т. е. не представленный вам третьим лицом, как, скажем, в данном случае я?..

Женщина в платочке не издает ни звука, незаметно отъезжает от Шибалина к концу скамейки.

– Вы молчите… – утвердительно замечает Шибалин вслух, тоном ученого, передающего свои наблюдения третьему лицу для записи в соответствующий журнал. – И я вижу, как весь ваш организм, как какой-нибудь сосуд, снизу доверху наполняется чувством растущего суеверного страха. В общем это, конечно, замечательно… Но только, если смотреть на это с точки зрения научной, объективной… Что же касается лично моего отношения к этому, то ваше молчание кажется мне странным, очень странным. Скажите, а как вы сами понимаете его?.. В чем тут, собственно, дело?.. Какое я совершаю против вас преступление, когда заговариваю с вами, не будучи с вами "знаком"?..

Женщина в платочке сидит на самом кончике скамейки, затылком к Шибалину и продолжает молчать.

Шибалин, глядя ей в спину, восклицает тоном удивленного восхищения:

– Как это, однако, хорошо!.. Ах, как интересно!.. Какая все-таки роскошь!.. Кто бы мог этому поверить, а между тем это действительно так: вы молчите и молчите!.. Ваше молчание дает мне так много, так много!.. И в данную минуту я очень благодарен вам за него, очень!.. Давно мое сердце не билось так, как бьется сейчас!.. Но, гражданка, помолчали и – довольно!.. Для меня, для моей науки, для моей идеи вашего молчания вполне достаточно!.. Теперь скажите мне хотя несколько поясняющих слов, ответьте на вопросы, которые я вам только что ставил! Ну, говорите же!

Женщина в платочке совсем съезжает со скамейки, висит седалищем в воздухе, рядом со скамейкой. На искаженном пани кой ее лице, на готовой к прыжку позе написано, что она рада бы сорваться с места и побежать, да только не решается сделать первое движение, как не решаются убегать от злых собак.

– Ну, пророните хотя одну фразу, и с меня будет довольно! Мне для моего дела очень важно узнать, какая будет эта фраза! Скажите, не будет ли она ругательством по моему адресу? А? Я угадал? Да? Нет? Но отчего же вы все молчите? Объясните, наконец!

Женщина в платочке, согнувшись вдвое, продолжает ви сеть в воздухе рядом со скамьей. Вот она обоими указательными пальцами, как пробками, демонстративно затыкает оба уха.

Шибалин при виде этого откидывается на спинку скамьи и раскрывает от удовольствия рот.

– Замечательно, замечательно! Необыкновенно, необыкновенно! Прекрасно, прекрасно! Такого, – он затыкает себе оба уха, – такого нарочно не придумаешь! Я страшно рад! В погоне за великими открытиями люди снаряжают экспедиции на Северный полюс, проектируют полеты на Луну! Но зачем это делать, зачем так далеко ходить, когда не менее грандиозные открытия каждый из нас может делать у себя под рукой! Что может, например, сравниться с открытием, которое я сделал сейчас? Разве не поучительно было бы, к примеру, выяснить, сколько "куль-тур-но-му" человечеству понадобилось ухлопать "об-ще-ствен-ной" работы для того, чтобы до такой степени оболванить живого человека?..

Кивает в сторону женщины в платочке. Продолжает громко развивать свою мысль…

А она, воспользовавшись его увлечением собственной речью, внезапно срывается с места и, не разгибая согнутой спины, точно у нее схватило живот, широкими шагами уносится прочь.

Шибалин, проводив ее смеющимися глазами и оставшись один, выхватывает из кармана записную книжку, карандаш и пишет, пишет…


В то же время где-то за поворотом раздается протяжный, запыхавшийся, смертельно-перепуганный крик женщины в пла точке:

– Ма-да-моч-ки!.. Не ходите той дорожкой!.. Обойдите лучше вокруг!.. Там какой-то че-ло-век сидит!..




XV


Шибалин приглядывается к новой, сидящей в одиночестве женщине – к женщине в шляпке. Он проходит раз мимо нее в одну сторону; поворачивает обратно, проходит во второй раз; потом в третий раз идет прямо к ней и садится рядом.

– Гражданка! Очень извиняюсь, что, не будучи с вами "знаком", я, тем не менее, осмеливаюсь разговаривать с вами! Конечно, при нормальном порядке вещей, вернее, при нормальных людях, извиняться в таких случаях не приходилось бы! Но принимая во внимание… и так далее, и так далее, я принужден извиниться! Прежде всего спешу предупредить: пожалуйста, не подумайте, что я заговариваю с вами в поисках романических приключений или чего-нибудь вроде! Нет! В настоящую минуту я очень далек от этого! Я увлечен сейчас совсем иным! Меня преследует одна идея, в спасительность которой для человека и человечества я беспредельно верю! Мне остается только проверить способность массовых людей к восприятию этой идеи! В соответствии с чем я и хочу задать вам сейчас один чисто теоретический вопрос…

По мере того как Шибалин говорит, женщина в шляпке каменеет все более и более.

– Простите, гражданин, – наконец перебивает она его речь, ни разу так и не взглянув в его сторону, – но я с вами не раз-го-ва-риваю.

– Почему? – спрашивает Шибалин с лицом ребенка. Женщина в шляпке с достоинством рубит:

– Потому что я с вами незнакома! На лице Шибалина появляется улыбка:

– "Знакомы", "незнакомы", какие это пустяки! Ну давайте тогда совершим эту церемонию, "познакомимся", если вы непременно хотите.

– Простите, я этого совсем не хочу!

– Почему?

– Как почему? Странный вопрос!

Пусть будет странный, но вы-то все-таки ответьте мне на него, я вас очень прошу об этом.

– Однако как-кое нах-халь-ство!

– Нахальство так нахальство. Говорите что хотите. Только не молчите. В целях, о которых я вам уже говорил, мне необходимо услыхать от вас, почему вы отказываетесь "по-зна-ко-мить-ся" со мной?

– Очень просто почему: потому что я вас совсем не знаю!

– Вот тогда узнаете, когда познакомитесь.

– Я на ул-ли-це не знакомлюсь!

– А какая разница: на улице познакомиться или под крышей?

– Значит есть разница!

– Какая?

– Есть!

– Это только вы так думаете.

– Ничего подобного! Не я одна! Все так считают!

– И для вас этого достаточно, чтобы принять без критики глупый обычай?

При слове "глупый" женщина в шляпке с возмущением передергивается и принимает еще более неприступный вид. Шибалин продолжает, так ни разу и не увидев ее лица:

– Гражданка! Неужели вы не сознаете, что в этом "принятом" обычае нет абсолютно никакого смысла, что это пережиток, который давно пора сдать в архив? Неужели вы, жительница большого города, сами никогда не попадали в такое же досадное положение, когда с одной стороны у вас вдруг появлялось сильное желание "познакомиться" с каким-нибудь симпатичным вам лицом того или другого пола, а с другой стороны вас останавливал страх перед идиотским обычаем, запрещающим это?

При слове "идиотский" женщина в шляпке вскидывается на скамье, как рыба на песке. И умолкает еще крепче, еще упрямее, злее.

– Почему же вы замолчали? Так хорошо говорили, а по том вдруг…

– Я вам, кажется, по-русски сказала: с нез-на-комы-ми не раз-го-ва-ри-ваю!

– Но ведь вы уже разговаривали со мной!

– И не думала!

А сейчас разве не говорите? Все равно уже поговори ли – оскоромились, давайте будем говорить – скоромиться дальше.

Женщина в шляпке как сидит, так и взрывается на месте бомбой:

– Йох!..

Встает на ноги. Стоит. С лицом мученицы обращается к проплывающим над деревьями белым облакам:

– Одной минуты не дают посидеть спокойно!.. Не один, так другой!.. Так и лезут, так и лезут!.. Уже десятую скамейку меняю!..

Пружиной отскакивает от скамьи. И в момент исчезает, тонет в проплывающей мимо публике. Шибалин весело пишет.




XVI


Проходит четверть часа, и Шибалин уже сидит рядом с молоденькой, миловидной женщиной в женской кепочке с узеньким кожаным козыречком, насунутым на глаза.

– Не знаю, с какими словами удобнее к вам подойти, гражданка, чтобы вы не испугались и не убежали!

Миловидная женщина поднимает на него удивленный взгляд. Он горячо продолжает:

– Имейте в виду, гражданка! Ни денег, ни любви я у вас не прошу! Я прошу только разрешения побеседовать с вами на одну очень волнующую меня тему! Я исследователь, работаю над вопросом о человеческих взаимоотношениях вообще, людей же разного пола в особенности. И мне необходимо узнать мнение на этот счет возможно большего числа людей! Но это не статистика, нет! И мне нужны не цифры, нет! Словом, надеюсь, вы не воспрепятствуете мне попросту, по-человечески побеседовать с вами?

Миловидная, делая движение узкими плечиками:

– Пожалуйста.

Шибалин почти растроганно:

– Благодарю вас, гражданка! Благодарю! Кажется, это пустяк, а между тем это такая редкость в наше культурное время! Значит, вы не из числа тех, которые принципиально не разговаривают с "незнакомыми"?

– Отчего же не поговорить с человеком? Конечно… если мужчина не позволяет себе ничего лишнего.

Ну, это само собой разумеется. А вообще-то вы, гражданка, ничего не имеете против так называемых "уличных знакомств?".

– Нет, имею, – кивает миловидная козыречком. – И даже очень. Это я только с вами так разговариваю – сама не знаю почему.

– Гм… Что же вы имеете против? Что именно?

– Вы спрашиваете о знакомствах на улице с мужчина ми? – смотрит она прямо в лицо Шибалина.

– Ну, Допустим, что с мужчинами, – отвечает Шибалин.

– Видите что, гражданин… Мужчина в таких случаях всегда подходит к женщине с… грязной целью.

– Как это с "грязной"?

– Так, с грязной.

– Что вы называете "грязной целью" мужчины?

– Это когда… как бы вам сказать… ну, когда попользоваться женщиной несколько времени и – до свиданья!

Шибалин улыбается:

– Быть может, вы и мой подход к вам поняли так же!

Миловидная смущенно смеется:

– Нет, нет, зачем же. Я обо всех так не говорю. Я говорю только об очень молодых, о мальчишках. А вы… вы мужчина солидный.

– Немного странно, гражданка: вы сами еще так молоды, а по вашим словам выходит, как будто вы не очень милуете молодых.

– А что с них, с вертунов? Связаться с молодым – это значит на какие-нибудь два-три дня.

И она пренебрежительно поджимает губы.

– А вы хотели бы навеки? – осторожно спрашивает Шибалин.

– Во всяком случае, не на короткое время. Каждая женщина этого хочет. Кроме, конечно, ветреных.

– А мужчины? А они, по вашему мнению, чего хотят?

– О мужчинах вы сами очень хорошо знаете. Мужчине лишь бы сегодня поиметь с женщиной, а завтра он с ней уже незнаком. Вот что такое ваши мужчины! Есть многие из муж чин, которые, случайно встретившись на улице с барышней, на другой день назначают ей еще одно свидание: она сидит, мок нет на дожде или мерзнет на морозе, а они не приходят, уже ищут другую, более интересную. Одним словом, скоты!

– Чем же вы объясните подобное "скотство" мужчин?

Завистью. Мужской завистью. Есть такая мужская зависть: как бы мужчине ни было хорошо с одной, он все равно будет пялить глаза и на других.

– Зависть ли это? А не природа?

– Какая может быть тут природа, когда одна у него уже есть? Женщина, когда находит себе постоянного мужчину, она Бога за это благодарит, – а не то что кидаться к другим, как это делаете вы, мужчины! Конечно, и среди вас тоже бывают хорошие исключения…

Шевелит длинными ресницами под козыречком и оценивающим взглядом скользит по его ботинкам, потом по платью, потом по шляпе. Тоном утверждения спрашивает:

– А вы что… где-нибудь служите? Шибалин:

– Нет.

Тоном еще большего утверждения:

– Чем-нибудь торгуете? Шибалин:

– Нет. Она:

– Как же так? Нигде не служите, ничем не торгуете… Шибалин:

– А вот ухитряюсь.

Улыбается, достает записную книжку, карандаш, быстро, по-писательски набрасывает несколько полуслов, прячет. Миловидная успокоенно:

– Ага. Теперь знаю. Из уголовного розыска.

Шибалин смеется:

– Нет, нет. И не из уголовного розыска. Но в конце концов это и не так важно, какая моя профессия.

– Ну нет. Все-таки хотелось бы знать… Искоса поглядывает на него серьезными глазами. Шибалин потешается-  над ее взглядом, хохочет:

– Почему вы так подозрительно смотрите на меня?

– Очень просто: потому что совсем не знаю, кто вы. Может быть, вы даже женатые.

– Ага, вот вы чего боитесь!

– К сожалению, на московских мужчин приходится так смотреть.

– Видно, московские мужчины здорово вам насолили.

– Не мне. Одной моей подруге. Раз к ней тоже вот так на бульваре, не хуже, как вы сейчас ко мне, подсел такой же суфлер. Наговорил ей! Напел! Чего только не наобещал! А она развесила уши, поверила и согласилась. Он пожил с ней не сколько времени, повытаскал из сундука последнее и скрылся.

Вот видите, какие бывают мужчины! Чем с таким связываться, лучше век жить одной, себя переламывать. Шибалин:

– Да. Если только позволит природа себя переламывать.

Миловидная уверенно:

– Природа у меня крепкая. Это мне все говорят. В мои годы редко какая девушка так живет. Не стыдно и замуж за хорошего человека выйти: глупостям не поддалась, себя сохрани ла. А другие, мои однолетки, думаете, как живут? От них можно даже болезнь нехорошую получить. Одна моя подруга – не та, а другая – она раньше вместе со мной на дому шила, а потом раз приходит откуда-то и говорит: "Чем сдельно получать и каждый раз работу искать, лучше на пошивочную фабрику на месячное жалованье поступить". И стала она из дому пропадать. Как вечер, так принарядится и на улицу. Я ее спрашиваю: "Почему ходишь вечером"? Она: "На вторую смену". Понятно, я сразу догадалась, на какую "вторую смену" она ходит. И как-то говорю ей: "Лучше брось, а то придет время – пожалеешь, да будет поздно". А она: "Пока не справлю на себя все самое дорогое, самое шикарное, до тех пор ни за что не брошу". И что ни неделя, то у нее какая-нибудь хорошая обнова: из платья, из белья, из обуви… Вот видите, какие и среди нас бывают! Она не подруга моя, а коешница – койку снимает у меня…

– Ну, а вас она не соблазняла поступить на ту "пошивочную фабрику"?

– Меня? Ну нет. Меня ничем временным не соблазнишь. Я не позволю себе сегодня с одним, завтра с другим. Я ищу мужчину самостоятельного, а не какого-нибудь Ваньку. Чтобы никогда ни он от меня, ни я от него. Чтобы во всякое время находиться вместе. Одним словом, как муж с женой. А вы – что? Вы… тоже… присматриваете себе девушку? Вам какую, на постоянно или только так, время провесть?

– Ни ту ни другую… Никакую… Миловидная с недоверием:

– А чего же тогда вы тут… сидите?

– Дышу свежим воздухом.

Миловидная недовольно воротит лицо в сторону:

– "Воз-ду-хом"?

И с разочарованной миной на хорошеньком светлень ком личике поднимается с места:

– Ну, мне пора идти. Надо еще зайти к одной подруге. Прощайте.


Шибалин, пытливо наблюдая за ней:

– Всего вам хорошего, гражданка. Вы, пожалуйста, извините меня…

Миловидная задерживается на месте:

– За что же вас "извинить"?

– Да что так… неудобно вышло. Мне очень перед вами неловко…

– Почему же это вам передо мной "неловко"?

– Да потому, что я с вами как-то так… не того…

– Ну что ж. Ничего. Быть временной я все равно не согласилась бы.

Шибалин с усмешкой:

– Я не об этом… Миловидная с раздражением:

– А я об этом!

Глубже натягивает на глаза кожаный козыречек и рассерженно удаляется прочь. В такт быстрым гневным шажкам дергает нежными плечиками: дерг-дерг-дерг…

Шибалин провожает ее внимательными изучающими глазами.




XVII


Удобно развалясь на скамейке и смело глядя всем проходящим мужчинам в глаза, сидит в одной из аллей бульвара пожилая, упитанная женщина с очень грубыми чертами лица. Ее толстый мужичий нос и аляповато нарумяненные мясистые щеки вызывают усмешки и остроты прохожих. Ее наряд как нельзя более подходит к ее безобразной наружности. На ней старомодное, пышное, кричаще-пестрое, шелковое платье, все в ярусах, сборках, вышивках, лентах, кружевах, переливающихся все ми цветами радуги, и такая же допотопная синяя шляпа с громадным канареечно-желтым крылом от неизвестной птицы. Когда эта дама делает какое-нибудь движение, все ее шелковое одеяние всеми своими радужными ярусами и синяя шляпа с желтым крылом издают сложное сухое шуршание, вызываю щее в памяти тонкий звон на пустынном ветру металлических цветов на могиле.

Поймав на себе удивленно-заинтересованный взгляд про ходящего мимо Шибалина, женщина с безобразной наружностью быстро подбирает в руки полы своих звенящих платьев и вместе с ними делает галантное движение вбок, вдоль скамьи, как бы освобождая для него рядом с собой местечко.

Шибалин принимает немое приглашение и садится.

– Сознайтесь, гражданка, вам, женщинам, делается очень страшно, когда вдруг на одну с вами скамейку садится "не-зна-ко-мый" вам мужчина?

Безобразная важно надувает толстые губы:

– Смотря какой мужчина. Мужчины бывают разные: одни интересные, другие нет… Хотя, конечно, в настоящее время разбирать не приходится.

– Значит, ничего, что я к вам подсел и заговариваю с вами?

– Конечно, ничего.

– Но вы, быть может, поджидали на это место кого-нибудь другого, своего знакомого?

– Нет, нет. Теперь не до жданья. Теперь лишь бы прокормиться. Вот вчера взяла у квартирной соседки пять рублей на расход, обещала сегодня вечером отдать, а где их взять? Пять рублей деньги небольшие, но и тех нет…

Все еще важничающими глазами оглядывает его ботинки, костюм, шляпу… Потом глядит ему в лицо, соображает, пожевывает губами, спрашивает:

– А вы что… где-нибудь служите?

– Нет.

– Чем-нибудь торгуете?

– Тоже нет.

– Как же так? Не служите, не торгуете…

– Так.

– Чем-нибудь же занимаетесь?

– Занимаюсь.

– Можно поинтересоваться, чем именно? Шибалин уклончиво:

– У меня, так называемая, свободная профессия.

Женщина обиженно надувается всеми своими ярусами, сборками, лентами, кружевами.

– Какая же это у вас "сво-бод-ная про-фес-сия"? – спрашивает она с возмущением.

– Литературная.

– Что-о?

– В редакции работаю. Проверяюще смотрит на него:

– В газете?

– Предположим, в газете…

– Так бы и сказали, – облегченно вздыхает она, еще раз испытующе оглядывает его, потом прибавляет: – Знаю. Это если где что случится: кража или пожар. За убийство в газетах дороже всего платят. Я сама почти что каждое воскресенье "Рабочую Москву" беру. Три копейки не деньги, а по праздникам вместе с приложениями одной бумаги около фунта дают… Наверное, прилично получаете?

– Да… Ничего… А вы, гражданка, тоже где-нибудь работаете?

Безобразная, насмешливо наморщив свой толстый мужской нос:

– Работать-то работаю. Да какая наша работа? Нашей работой нынче много не заработаешь.

– Почему так?

– Потому что подсаживаются больше для разговору. Тот посидит, поговорит и уйдет; другой посидит, поговорит и уйдет…

– Ах, вы вот об чем!

– Да, об этом. Я хочу, чтобы и мне тоже интерес был! Завтра, например, за квартиру платить, а где их взять! На улице не валяются…

– Да… – вздыхает Шибалин протяжно. – Да-а… – вздыхает он во второй раз, еще протяжнее. – Материальный вопрос – большой вопрос. А я сперва было не понял вас…

Безобразная с недовольной гримасой:

– Не поверю, чтобы мужчина не понял. Я никогда первая о финансах мужчинам не говорю. Мужчина, если он порядочный, должен сам догадаться. На самом-то деле, как вы думаете, с какой стати женщина будет поганить себя с мужчиной задаром? Тем более теперь,, когда на все продукты такая дороговизна: мясо первый сорт сорок четыре копейки, масло, сливочное, экспортное, девяносто шесть…

Шибалин смущается:

– Гм… Так что, гражданка, я, возможно, помешал вам столкнуться с кем-нибудь… другим, более… подходящим? Быть может, мне сейчас лучше уйти?

Безобразная делает злые глаза:

– Уйти?!. Когда столько время уже сидели, тогда уйти?!.

И канареечно-желтое крыло, встав на ее шляпе вертикально, вдруг начинает напряженно трястись, точно угрожая Шибалину жестокой расправой.

Шибалин теряется:

– Могу и не уходить…

– Этого мало, что вы можете не уходить!

– Это вы что?.. Опять насчет того?.. Насчет "финансов"?..

– А конечно! Что же вы думаете, я на готовенькие денежки живу? И раз мужчина столько время уже сидел, столько разговаривал с женщиной, тем более, если это порядочный мужчина!

– Понимаю…

– Я думаю, должны понимать!

– Я не отказываюсь компенсировать… за отнятое у вас время… – берется за карман Шибалин.

Лицо безобразной смягчается. Крыло на шляпе успокаивается, падает.

– Только смотрите, гражданин, не подумайте, что я какая-нибудь такая… пропащая. Нет!

Шибалин недоуменно улыбается:

– Тогда, признаться, я окончательно не понимаю, с кем же я имею дело?..

Безобразная гордо:

– Вы имеете дело с очень порядочной женщиной! Дома у меня есть муж – вот обручальное кольцо – но одного его жалованья нам не хватает, а других источников нет, вот и приходится мне иногда выходить. То ему на ботинки надо, то мне на ботинки; то ему на теплое к зиме, то мне на теплое… А там, смотришь, членские в профсоюз вносить или опять время подошло за квартиру платить, как вот сейчас…

Шибалин роется в кошельке.

Она умолкает, следит за его рукой.

Он, не зная, сколько дать, смущенно бормочет:

– Насчет этого… насчет финансов…

Подает ей в зажатой ладони:

– Вот вам. Сколько есть.

Она берет, смотрит сколько, прячет.

– Спасибо, что хоть сколько-нибудь помогли. Мне многие мужчины вот так же сочувствуют. Другой зайдет со мной в отдельный кабинет при кафе, поглядит на меня, задумается, да как побежит вон из комнаты! Правда, сперва уплатит мне, сколько следует… В общем, скажу прямо: до сих пор на мужчин мне везло. Почти что ни один не обманул. Кто за сколько договорится, тот столько и дает. Редко-редко который, не заплатив, хитростью убежит: или через черный ход, или через окошко в коридоре.

– И такие бывают?

– А еще бы!.. Но таких небольшой процент… Правда, я очень разборчивая в мужчинах, капризная, с каждым не пойду, а только глядя по человеку… Знаете что, гражданин? Запишите-ка, на всякий случай, мой адресок. Может, когда-нибудь пригодится: надумаете зайти. Такого человека, как вы, я и дома во всякое время могу принять.

– А муж?

– А что муж? Муж какие-нибудь полчаса может и в коридоре под дверями постоять. Или возьмет шляпу да выйдет пройтись по улице.

– Значит, он знает?

– Понятно, знает. Он же видит, откуда у нас в доме берется все: и сыр, и масло, и ветчина, и печенье, и кофий…

– И не протестует?

– Чего же ему особенно протестовать? Если бы я бес платно, а то ведь я за деньги. И в общем ему от меня набирается немаленькая польза. Редко какая жена помогает мужу на такую цифру, как я. Муж меньше меня зарабатывает. Адресок записали?

– Нет…

– Почему?

– Так… Лучше когда-нибудь тут встретимся…

– Нет, нет, вы запишите, потому что я не во всякую погоду выхожу. И мало ли что может случиться!

Она диктует, он пишет.

– Записали? Ну, вот и хорошо. Вдруг пригодится! Я всем хорошим мужчинам велю записывать мой адрес, потому что многие сперва отказываются, говорят, что не хотят, а потом, смотришь, приходят. Такие даже еще скорей других приходят. А кто ко мне раз придет, тот постоянно будет ходить. Ну, прощайте!

Она встает и уходит, шурша своими многослойными на рядами и оставляя после себя в воздухе след странных, сладких, тошнотворных духов.

Шибалин сидит. Думает. Долгое время не хочет браться ни за карандаш, ни за бумагу…




XVIII


В боковой малолюдной аллее, у самой ограды, Шибалин встречает своеобразную, хотя для больших городов и довольно обычную процессию.

Впереди, ни на что не обращая внимания, точно сознавая свою непобедимую силу, плывет с царственным видом картинная красавица – молодая, высокая, стройная женщина – с таким лицом и с такими глазами, что каждый встречный неволь но приписывает ей все человеческие достоинства и ни одного недостатка. Вероятно, поэтому за ней, как хвост за кометой, длинно тащится, расширяясь к концу, рой мужчин: старых, юных, красавцев, уродцев… Почему-то особенно много последних. У всех мужчин переполошенные лица, расширенные глаза, испуганная, неровная, спотыкающаяся походка на ослабевших, как у пьяных, ногах…

Шибалин тотчас же узнает среди мужчин процессии и прежнего чахоточного вузовца, только уже без вузовки, и заведующего, но без машинистки, и старого привычного супруга, без супруги, и недавно женившегося вместе с желающим жениться…

И только двое последних делают героические попытки познакомиться с гордо шествующей красавицей. Остальные же, очевидно, не надеясь на свои данные, лишь бегут за нею издали, при каждом повороте красавицы по-мальчишески рассыпаясь в кустах.

Вот желающий жениться догоняет красавицу, забегает на несколько шагов вперед, останавливается, принимает художественную позу, кривит лицо в ласковую улыбку, пропускает красавицу мимо, смотрит ей в спину, в икры, чмокает губами, как бы восклицая:

– Вот это – да!

Потом к недавно женившемуся другу, подбегающему к нему:

– Знаешь, эта еще лучше той, третьегоднешней! А я-то думал, лучшие не бывают – бывают! Ты вот что, не путайся у меня под ногами, сядь тут! Имей в виду: пока я добровольно не откажусь от нее, до тех пор она – моя! А если у меня с ней ничего не выйдет, тогда можешь приниматься за нее ты! Только тогда! Понял?

Недавно женившийся послушно, хотя и неохотно, садится на скамейку:

– Понял, понял, не кричи. Не горячись… Очень распоряжаешься.

– Чего там "очень"! Сиди и молчи, раз тебе говорят!

Поправляет на себе платье, начищает кончики ботинок, поэтически приминает с одного боку шляпу:

– Я сейчас опять забегу ей вперед. И заставлю-таки заговорить со мной по-человечески.

Догоняет красавицу, идет рядом, наклоняет к ней заискивающее лицо, вбирает в себя живот, подрагивает задом, как птица хвостом:

Гражданка! Пожалуйста, чего-нибудь не подумайте! У меня нет никаких низких намерений! Я только прошу вашего позволения пройтись с вами несколько шагов, познакомиться, поговорить, узнать…

– Что-о? – поводит в его сторону надменно-насмешливым взглядом красавица, вдруг круто поворачивает назад и идет в обратную сторону.

Он – за ней.

– Я вас, конечно, понимаю, гражданка: поступать с нашим братом иначе нельзя! Но вы все-таки сперва поинтересуйтесь узнать, кто я, а потом уже уходите от меня – уйти всегда успеете! Я не хулиган, не бандит и не кто-нибудь вроде! Я мирный московский житель, советский служащий, имею квалификацию, могу документы показать…

Дрожащими руками суетливо роется в карманах, высыпает из них какую-то слежавшуюся труху, долгое время ничего не находит… Наконец, где-то, за подкладкой пиджака, натыкается на истертую бумажонку в осьмую листа. Сует бумажку красавице:

– Извиняюсь! Документов, к сожалению, сейчас при мне не оказалось, остались в новом пиджаке! Но вот бумажка, тоже могущая служить удостоверением личности: именной ордер на получение из склада "Москвотопа" полсажени березовых дров!

Красавица идет, с брезгливой гримасой отстраняет от себя бумажонку:

– Ах, отстаньте вы с вашим ордером! Сказала не приставайте, значит, не приставайте!

Желающий жениться прижимает руки к груди с клятвенным выражением лица:

. – Выскажусь до конца и уйду!

– Не желаю я ваших высказываний!

Она сворачивает вбок.

Он галантным прыжком за ней:

– Почему не желаете? И как вы можете не желать, когда вы даже еще не знаете, что я хочу вам сказать? А вдруг я сообщу вам что-нибудь очень важное!

– Все равно не хочу!

– Но почему?

– Потому что не хочу!

Она вторично поворачивает назад, предупредив его:

– Не подходите ко мне! Идите своей дорогой!

– Я не подхожу. Я только так. Мне только высказаться, а то потом всю жизнь буду каяться, что не сделал всего, что мог. Выскажусь и уйду! Навсегда уйду! На всю жизнь!

– Уходите сейчас!

– Уйду, если разрешите вымолвить вам только одну фразу…

– Ни одной!

– Одно слово…

– Ни полслова!

Она от него, он за ней; она от него, он за ней… Рядом быстрых движений то в одну сторону, то сейчас же в противоположную она в конце концов отделывается от него.

Измученный, апатичный, больной, он далеко отстает от нее, направляется к другу, падает возле него на скамью, как сражен ный. С лицом умирающего:

– Ф-фуу!.. Замучила!.. Прямо убила, насмерть убила!.. Ни с какой стороны подступа нет!.. И так пробовал, и этак!..

– А вблизи она какая: тоже интересная?

– Ого!.. Царица!.. Богиня!.. Вот такой жене я согласился бы подчиняться во всем, решительно во всем!.. Скажет: "Укради". Украду! Скажет: "Убей". Убью! Лишь бы только пожить с ней, с такой!

Устало смыкает глаза. Сидит, бессильно разметавшись по скамье, как мертвое тело.

Друг, смеясь, глядит на него:

– Идиотина! Какой ты ей документ совал?

– Это так… Ордер на дрова…

– Ха-ха-ха! На какие дрова?

– На березовые…

– Вот дурачина! Зачем же ты ей ордер на березовые дрова совал?

– Растерялся… Не сознавал, что делал, что говорил… Руки трясутся, ноги трясутся, все трясется… Такая красавица!.. Смотрел бы на нее и смотрел!.. До самой бы смерти смотрел!.. И вот кому-нибудь достанется… А кому? Быть может, какому-нибудь негодяю… А тут, когда, кажется, у тебя все данные есть, никак не можешь познакомиться с ней…

Друг, недавно женившийся, поднимается со скамьи, прихорашивается, готовится:

– Значит, теперь можно попытать счастье мне?

– Валяй… Попробуй… Если познакомишься – меня по знакомишь…

– Ладно. Там посмотрим.

Уходит от скамьи. Идет, подтягивается, смотрится на свою тень на земле вместо зеркала. Завидев невдалеке красавицу, отдыхающую на скамье, садится рядом.

Вспоминает, что сегодня взял из комода чистый носовой платок. Достает белоснежный платок из кармана, долго демонстрирует его перед глазами красавицы. Но она – ноль внимания на платок, на него и на что бы то ни было. Тогда он начинает настойчиво сморкаться в хороший платок. Сморкнется и глядит на красавицу. Сморкнется и глядит, вертя в руках интеллигентную вещицу.

Рассуждает вслух:

– Насморк не насморк. Не разберешь что. Какая-нибудь простуда привязалась. А, может быть, это просто так и скоро пройдет…

Красавица сидит, не подает никаких признаков жизни. Тогда он прячет платок и коротко, вкрадчиво заговаривает с ней:

– Вероятно, отдыхаете? Она с презрением.

– А вам какое дело?!

Он, оторопев от ее резкости, тихо:

– Как "какое дело"? Все-таки интересно…

– А почему я вас не спрашиваю, что вы делаете: отдыхаете или гуляете?

Он радостно вздрагивает:

– Можете спрашивать! Буду счастлив отвечать на все ваши вопросы, на все вопросы! Вот хорошо!

Она молчит.

– Отчего же вы не спрашиваете? Сами обещали спрашивать…

Она в знак протеста топает в землю сразу обеими нога ми и закрывается от него воротником летнего пальто.

Тянется долгая пауза, во время которой он придумывает ряд новых вопросов:

– Должно быть, недавно вышли из дому?

Слышно, как она, вместо ответа, негодующе пырскает носом. Он:

– По всему вероятию, уже скоро пойдете домой?

Она со стоном отчаяния:

– Да, да! Из дому! Домой! Только отвяжитесь, пожалуйста, от меня! Чего пристаете?!

Он некоторое время убито молчит, потом достает часы, глядит на циферблат:

– Знаете, уже который час?

Она отмалчивается.

Он прячет часы. Утомленно вздыхает. Разминает засидевшиеся суставы. Придумывает, что бы еще сказать – не обидное и не глупое.

– И не боитесь одни бульваром ходить?.. Вы женщина и вам надо бы остерегаться… Особенно этими боковыми малолюдными аллеями… Сюда все-таки разная публика ходит… Хорошо еще, что вам повстречался тут такой человек, как я, который может представить о себе любые рекомендации, от лиц партийных, беспартийных, от красных, белых, от каких хотите… А другой подошел бы к вам и совсем иначе запел…

Красавица вскакивает, стоит. Набирает полную грудь воз духа. Думает, решает, что делать. Он тоже встает.

– Нагулялись? Конечно, уже такой час, что пора и домой.Кстати, я могу вас проводить. А то я видел, как тут одна подозрительная личность уже привязывалась к вам…

Красавица надменно бросает слова через плечо, точно плюется в его сторону:

– Не нуждаюсь я ни в каких провожатых! Сидите себе! Сама дорогу найду!

Сделав от него шаг, она останавливается, поднимает лицо, проясняется, бодро улыбается вдаль:

– А вот и мой муж идет. Наконец-то!

Делает мужу зовущее движение рукой, как бы говоря: "Скорей, скорей"!

При слове "муж" недавно женившийся прячет между плеч голову, отлетает мячом по воздуху сперва в одну сторону, потом в другую, точно заяц, путающий следы, затем по прямой линии мчится к своему другу, делает ему еще издали сигналы опасности, и оба они исчезают.

Сразу разлетаются кто куда и все другие мужчины, чьи бледные от волнения лица все время мелькали в зеленых кустах.

Красавица, вздохнув свободно, успокоенная, довольная, воз вращается на свою скамью. На ее гордом лице играет улыбка победительницы…




XIX

– Конечно, этого никто не будет отрицать, вам, женщинам, трудно с нами, с мужчинами! – тотчас же говорит ей Шибалин, смело усевшись с ней рядом, точно хороший ее знакомый. – Но согласитесь, гражданка, что и нам с вами, с женщинами, тоже не легко!

И Шибалин хорошо, вдумчиво улыбается ей, приветливо глядит на нее.

Красавица в ужасе отскакивает от него. Сидя на другом конце скамьи, вздергивает руками, ногами, головой, спиной, животом:

– Еще один!!! Уже который???

Потом умоляюще к Шибалину:

– Гражданин, оставьте хотя вы меня в покое! Дайте мне хотя несколько минут посидеть спокойно на воздухе!

Шибалин с благородством в голосе и лице:

– Гражданка! Пожалуйста! Сидите тут, сколько хотите! Я ваш защитник! Если это, конечно, понадобится…

Красавица, едва не плача:

– В том-то и дело, что я не нуждаюсь ни в каких защитниках! В том-то и ужас, пока я тут гуляю, какие-то люди все время предлагают мне свою защиту! Я сейчас выдержала атаку сразу со стороны четырех! Только думала передохнуть, а тут – являетесь вы…

Шибалин торжественно:

– Гражданка! Я все видел – и тех четырех! Даже больше, чем четырех! Но смешивать меня с ними ни в каком случае нельзя! У них своя цель. ,У меня своя! В этом отношении я нисколько не похож на них! Я совершенно другой человек. Вы сами сейчас убедитесь в этом! Для этого стоит вам только еще немного поговорить со мной…

– Не желаю я ни в чем убеждаться! Вот еще! Я желаю только, чтобы вы поскорее ушли! Пересядьте на другую скамейку, на бульваре свободных скамеек много!

Шибалин с проникновением:

– Гражданка! Вы ли это мне говорите? И от вас ли я это слышу эти шаблонные, лишенные всякого смысла слова? Отбросьте все условности и скажите по совести, неужели вам, культурному человеку, не интересны знакомства все с новыми и новыми, совершенно неведомыми вам людьми?

Она презрительно, одними губами:

– Ничуть неинтересны!

Он с удивлением:

– С людьми другой среды, других воззрений, других мечтаний?

Она по-прежнему:

– Ну, так что же!

Шибалин:

– Но на земной планете такое неисчерпаемое разнообразие человеческих лиц, характеров, дарований, наклонностей!

Она:

– И пусть!

Шибалин театрально воздымает обе руки вверх и произносит с громадной внутренней силой:

– Но каждый новый человек – новый мир!!! Необъятный мир!!! Больший, чем Марс!!!

Она:

– А мне-то что?

Шибалин хватается за голову, произносит срывающимся шепотом:

– Какая дисгармония… Какая дисгармония…

И еще тише, в сторону:

– Такая возвышающая внешняя красота и такое унижающее внутреннее убожество!.. Что делать мужчине с такой… тварью?.. Что делать, кроме…

Потом снова громко, сдержанно, трезво:

– И все-таки, гражданка, несмотря ни на что, я буду продолжать начатый с вами разговор. Могу вам отрекомендоваться, сказать, кто я, если вы сочтете это необходимым предвари тельным условием…

– А мне зачем знать, кто вы? Не надо, не надо!

– Но когда вы узнаете, кто я, тогда, быть может…

– Но я не желаю этого знать!

– Видите, гражданка, я ученый, и моя цель…

– Я теперь тоже ученая! Научили! Довольно!

– Однако до какой степени вы не понимаете меня, гражданка!.. До какой степени!..

– Прекрасно понимаю! Не беспокойтесь!

Уверяю вас, гражданка, вы ошибаетесь! Я знаю, вы думаете, что я подхожу к вам, как к женщине, а между тем я подхожу к вам только как к человеку! Только!

– Лучше всего никак не подходите! Никак! Просто уйди те от меня и все!

– Гражданка! Как подвижник независимой мысли, как труженик честного пера, как русский писатель, работающий в настоящее время над вопросом…

Красавица, из-за волнения трудно улавливающая смысл его речи:

– Если правда, что вы подходите ко мне не как к женщине, тогда говорите прямо, чего вам от меня нужно – без длинных предисловий!

Лицо Шибалина веселеет:

– Благодарю вас! Мне нужно от вас немногое, совсем немногое, сущие пустяки! Мне нужно только ваше откровенное мнение, вернее, подробное объяснение, почему вы так категорически отказались разговаривать с теми четырьмя приличными мужчинами – с четырьмя или больше, я не знаю, сколько их там было…

Красавица не верит своим ушам:

– Что-о??? Я??? Вам??? Объяснение??? Смеете требовать от меня объяснение??? До-пра-ши-вать???

Задыхается. Не может говорить. Глазами утопающей по водит вокруг, ищет посторонней помощи.

– Чего же тут особенного? – со спокойной улыбкой спрашивает Шибалин.

– Гражданин!.. Имейте в виду!.. Сейчас должен прийти сюда мой муж!..

– Тем лучше, гражданка. Значит, дальнейшую беседу на эту тему мы поведем уже втроем.

– Как-кое из-де-ва-тель-ство! Гражданин, прежде, чем принять свои меры, я вас в последний раз спрашиваю: вы уйдете от меня?

– Ни за что! Понимаете: ни за что! Теперь-то уж ни за что не уйду! Раньше еще мог бы уйти! А теперь, после того, как вы сказали, что сюда должен скоро прийти ваш муж, я заинтересован вдвойне! Я не то, что не хочу уйти от вас, нет, я не могу, если бы и хотел! Во мне сейчас уже говорит не я, а спец! Вы, как еще никто, разбудили во мне специалиста своего дела, изыскателя, собирателя ценного человеческого материала! Вы сами не отдаете себе отчета, какой вы дорогой для меня материал! Вы такой драгоценный, такой, можно сказать, в историческом смысле, ископаемый материал! Зачем нам тратиться на археологические экспедиции в безводные монгольские пустыни Гоби, раскапывать там занесенные песком мертвые города Хара-Хото, когда каждый из нас ежедневно может видеть вокруг себя таких же окаменелых мертвецов! Сударыня! В переживаемую нами величайшую во всемирной истории эпоху, в эпоху воздухофлота, в эпоху радио, в эпоху Коминтерна, в эпоху кануна окончательного развала междугосударственных перегородок и слияния всех народов в одну трудовую семью, в эту изумительную эпоху и вдруг – экземплярчик, подобный вам: "куль-тур-ная" женщина с микроскопическим, меньше чем муравьиным, кругозором! Ведь вы сами только что сказали, что новые миры, как и все вообще новое, вам чуждо и неинтересно! Вы сделали и некоторые другие, не менее любопытные признания! Это ли не замечательно? Это ли не находка? Это ли не клад для науки о человеке? Это ли не экспонат для музея, для музея человековедения?

Красавица с испуганно выпученными глазами в сторону:

– Это какой-то сумасшедший…

Шибалин громко, с непонятным, вдруг налетевшим на него озорством школьника:

– Сама сумасшедшая! Красавица вскакивает:

– Я сейчас милиционера позову! Шибалин ей в лицо:

– А-ме-ба! Ха-ха-ха! Она:

– Такие оскорбления!.. Такие оскорбления!..

Спешит к ограде бульвара. Мечется вдоль железного за бора в одну сторону, в другую, как в клетке. Кричит с бульвара на мостовую:

– Милиционер!.. Милиционер!..

Оборачивается, глядит, не убегает ли Шибалин.

А Шибалин сидит, широко раскинувшись. Чувствует себя необыкновенно свободно. Улыбается ей:

– Не бойтесь, не убегу! Зовите же, зовите милиционера! Пост там, недалеко, на углу! Вы всей этой истории придаете еще более сложный, еще более содержательный оборот!

У боковой калитки, среди раздвинувшейся зелени, как портрет в раме, возникает краснощекая физиономия милиционера.




XX


Милиционер, безусый карлик в слишком просторной, как бы отцовской фуражке, смешно оттопыривающей его уши, с суровым выражением лица, подбегает к красавице:

– Чего тут?

Красавица указывает рукой назад, на сидящего Шибалина, не может от волнения говорить, за каждым словом прерывается:

– Их… было пятеро… даже больше… один остался, вот этот… а другие четверо убежали…

Ушастый карлик, грудью вперед, порываясь сразу во все направления:

– В которую сторону они побежали?

Красавица кивает дрожащим подбородком:

– Туда… вон в ту сторону… давно…

Милиционер сует в рот свисток, надувает румяные щеки, издает пронзительный свист.

Потом подходит к Шибалину:

– А вы, гражданин, не уходите, сидите здесь. Шибалин:

– Я и не собираюсь уходить.

На свисток из кустов лезет похожий на медведя дворник. Он в лохматой бурой папахе с бляхой, в буром дырявом замасленном ватнике, в бурых растоптанных валенках, с бурой бородой, начинающейся от глаз.

Затем сбегается – постепенно утолщающийся – кружок любопытных.

Милиционер к красавице, маленький к большой – оба в центре кружка:

– Ну, рассказывайте, как было дело?

Красавица утоньшенным против обычного голосом:

– Вот этот мужчина и те пятеро…

Милиционер, воинственно вздрагивая:

– Какие пятеро?

Красавица:

– Которые убежали…

Нахальный голос из толпы за чужими спинами:

– Га-га-га! "Убежали!"

– Они сперва вшестером преследовали меня… приставали, хотели насильно познакомиться… Потом, когда я кое-как отделалась от тех пятерых, попугала их мужем, ко мне привязался этот шестой и смело так, с угрозами, стал требовать от меня объяснения, почему я отказалась знакомиться с его компаньонами…

Милиционер к Шибалину серьезно:

– Гражданин, вы приставали к этой гражданке?

Один голос из толпы к Шибалину:

– Встань!

Другой так же энергично:

– Зачем? Не надо!

И Шибалин вяло ворочается на скамье, точно не знает, вставать или нет.

Не встает, сидит, отвечает:

– В том смысле, товарищ милиционер, в каком вы предполагаете, я, конечно, к этой гражданке не приставал. Просто я хотел с ней поговорить, задать вопрос…

Прежний нахальный закатисто:

– Га-га-га! "Поговорить!"

Милиционер Шибалину:

– А вы разве с этой гражданкой были знакомые?

– Нет. Вот поэтому-то мне и интересно было с ней по толковать. Знакомые мне надоели.

– Как же вы, гражданин, хотели "потолковать" с граждан кой, когда гражданка эта даже вам незнакомая?

Указывает рукой на красавицу – раздельно, сильно:

– А может быть они за-муж-ние!!!

Из толпы стравливают:

– Д-да! Д-да!

Красавица, тронутая сочувствием, едва не плача, тоненько, как девочка:

– Уже шагу шагнуть не дают!.. Так и липнут везде, так и липнут!.. Ничего не боятся!..

Милиционер Шибалину назидательно:

– Слышите, что они говорят? При вас документ какой-нибудь есть?

– Нет.

– Как же без документа?

– Не захватил с собой.

Милиционер достает бумагу, карандаш.

– Тогда вам придется до отделения дойти.

Шибалин:

– Это как понимать? Значит, я арестован?

Милиционер что-то выводит на бумаге и в то же время отвечает ворчливо:

– Никто вам не говорит, что вы арестованные… Из отделения справятся по телефону в адресном столе, есть ли такой, и вы пойдете себе домой… пока.

– А потом?

– А потом, глядя куда направят протокол. Если в нарсуд, по статье сто семидесятой, за хулиганство, то в нарсуд. Если нет – то нет. Ваша фамилия, имя, адрес?

Шибалин говорит, милиционер пишет.

– Где-нибудь служите?

– Нет.

– Чем-нибудь торгуете?

– Нет.

Милиционер проницательно смотрит на него из-под налезающей на уши фуражки. Потом, с неодобрительной усмешкой, к толпе:

– Не служит, не торгует…

И пожимает плечами.

Толпа в знак солидарности с ним гудит.

Милиционер снова к Шибалину:

– Не рабочий же?

Шибалин:

– Нет.

Милиционер разводит руками, улыбается публике:

– Опять нет…

Публика, чтобы угодить ему, холуйски, рабски гудит:

– Гы… Гы…

– Но какая-нибудь занятия у вас есть?

– Конечно, есть.

– Какая же? – спрашивает милиционер и хитро подмигивает публике.

– Я – писатель, – произносит спокойно Шибалин.

– Пи-са-тель?

У милиционера опускается рука с карандашом. На не сколько мгновений он задерживает на Шибалине внимательный взгляд. Потом говорит новым укоряющим тоном:

– Тем более нехорошо так поступать…

И уже без прежнего пыла принимается дальше писать.

Между тем к месту происшествия на чернеющую толпу все время сбегаются новые любопытные. Они набегают и из других аллей бульвара, и с прилегающей улицы. Иные, ярые любители бесплатных зрелищ, перелезают через ограду на бульвар.

Особенно много налетает мальчишек. Они так и лезут, так и просачиваются сквозь толпу взрослых в самые первые ряды:

– Жаль, Ванька уже ушел домой – вот бы посмотрел! А мы с тобой посмотрим! Правда, Петя!

– Ну да, правда!

Баба елозит подбородком по широкой спине мужика:

– Ты тут так неудобно встал, что за тобой никому ничего не видать.

Мужик полуоборачивается к бабе, смотрит на нее сверху вниз, как на гадину:

– А ты куда, в цирк пришла, опухлые твои глаза?!

Баба брезгливо воротит от мужика нос:

– Фу-у!.. Уже где-то нажрался, идол!

Мужик с сознанием своей превосходящей силы, задиристо:

– А ты мне подносила?

– Тихо там! Мешаете писать…

Дворник – с медной бляхой на драной, в клочьях, папахе – хватает за плечо вновь прибежавшего любопытного, отдирает назад:

– Куда прешь? Не видишь: оцепление!

Тот:

– Я партейный. Мне можно.

Дворник отпускает его:

– Ну, лезь, шут с тобой. Мне не жалко.

Тот, рыская глазами по земле, озабоченно к публике:

– А где же она лежит?

Публика:

– Кто?

Он:

– А зарезанная?

Публика:

– А вон она стоит, с лицинером рассказывает.

Тот разочарованно морщит и задирает нос:

– У-у… Она живая…

Недовольный, кислый, поворачивает обратно, пробирается вон из толпы.

Второй вновь прибежавший:

– Товарищ дворник, что тут случилось?

Дворник нехотя в бурую бороду:

– Так. Пустое. Обнакновенное скопление публики.

– Ну, а все-таки?

Остальные новые любопытные тоже к дворнику, дрожа перед ним и повизгивая, как щенята:

– Расскажите, расскажите…

Дворник, сплюнув в свободное между публикой местечко:

– Ну, одним словом сказать, он к ней подсватался, вон тот, здоровый, думал, она из таких, из потерянных, которая этим займается, а она хвать – честная! Ну, и получилось вроде смятение; она на него наговаривает, он на нее. Не разбери-бери! Дайте кто-нибудь покурить…

Мрачный мужик из-за спины дворника громким, хрипучим голосом:

– Если ты честная, сиди, сволочь, дома, а не лазь, где не следовает!

Находящийся тут же молодой мастеровой поводит одним плечом:

– А может она не первый день с им гуляет?

Мужик:

– Знамо, не первый!

Мастеровой:

– Свои счеты!

Мужик:

– Своя бражка!

Милиционер тем временем опрашивает красавицу:

– Гражданка, ваше социальное положение? Красавица, как на суде, не своим голосом:

– Никогда нигде не участвовала. Милиционер:

– Я не про это.

Первый подхалима высовывает нос из толпы:

– Вас спрашивают, какой вы владеете недвижимой имуществой.

Второй подхалима:

– Воопче: пианино там, небель. Драгоценности может закопаны где: золотые кольцы, бруслеты, сережки, чисы…

Милиционер на них карандашом:

– Граждане! Вас не спрашивают! Не мешайте работать!

Красавице:

– Гражданка, как про вас написать? Вы где-нибудь служите?

– Муж служит.

– Ага. Стало быть, замужние?

– Да. Замужем.

– Вот это и надо было сразу сказать…

Голос прежнего нахального в задних рядах толпы:

– Га-га-га! "Замужем"!

Милиционер продолжает:

– Документик имеется?

– Есть. Всегда ношу при себе. Достает из сумочки, подает:

– Вы фамилию мужа моего должны хорошо знать.

Милиционер читает раз, читает два, читает три раза – глазам своим не верит. Глаз не может оторвать от фамилии, проставленной в документе. Тычет пальцем в бумагу, то хмурится, то улыбается, то опять хмурится:

– Так… стало быть… это… это. это ваш муж???!!! Красавица отводит в сторону польщенные глаза:

– Да, муж.

Милиционер с таким выражением кивает головой Шибалину, точно говорит: "Эх, вы!.. И надо было вам!.."

Первый голос из настороженно-присмиревшей толпы:

– Фамилию ее скажи! Второй:

– Огласи, как ее фамилия! Чтоб, значит, огласка была!

Милиционер:

– Граждане, это не ваше дело, какое ихнее фамилие, это дело милиции!

Весь задний ряд толпы, прячась за стоящих впереди:

– Фа-ми-лию!!!

Милиционер:

– Никакой фамилии я вам не скажу, сколько не кричите! Не обязан! Тем более что фамилие у них такое… такое…

Из толпы:

– Что не выговоришь?

Прежний нахальный:

– Га-га-га! "Не выговоришь"!

Один мужчина из публики загораживает собой Шибалина:

– Бежите, гражданин, пока милиционер пишет, не смотрит.

Второй:

– Да, да, бежите скорее, мы вас прикроем. Шибалин:

– Благодарю вас. Но бежать мне нет никакой надобности. Наоборот, я очень доволен, что так случилось. Ведь вы, кажется, знаете, в чем дело… Так что для меня важно проследить всю эту историю, со всеми ее перипетиями до самого конца. По крайней мере многое новое узнаю. И вопрос о "знакомых" и "незнакомых", несомненно, имеющий мировое значение, таким образом получит в советских административных и судебных органах еще одно интересное освещение.

Первый мужчина многозначительно:

– А фамилию ее слыхали?

Шибалин:

– Ну, так что же? Слыхал. Тем лучше для меня, что ее муж носит такую авторитетную фамилию. Тем любопытнее будет узнать его личное мнение на этот счет. А то в печати они так путаются в этих вопросах.

Милиционер подает дворнику бумажку:

– На. Проводи их в район.

Потом, за спиной Шибалина, подмигивает дворнику бровью, чтобы тот не прозевал, не упустил.

Первый мужской голос из толпы недовольно:

– А ее? Второй:

– Да! Почему не забираете ее? Задние ряды:

– Ее!.. Ее!.. Мадаму!.. Ишь, вырядилась в шляпку!..

Милиционер:

– "Ее", "ее"… Воете, сами не знаете чего! Ее без надобности! Они предъявили документы, и я записал! Ну, все окончилось, расходитесь! Вы чего тут стоите? А вы? А вы? Вы в которую сторону шли? В тую? В тую и идите, не стойте тут!

Дворник с Шибалиным трогаются.

Шибалин достает записную книжку, карандаш, делает на ходу беглые записи. Потом, перестав писать, идет с высоко под нятым открытым лицом, на котором написано: "Как хорошо! Как хорошо! Материал-то какой! Материал!".

Рассеянная милиционером толпа вновь собирается. Раз резанная было на мелкие кусочки, она снова соединяется в одно целое.

Первая баба из толпы, глядя вслед Шибалину:

– Добегался!

Вторая:

– Как говорится, дурная голова не дает ногам покою!

Первая:

– Недели две отсидит!

Вторая:

– А это глядя под какую статью подведут!

Первая:

– Во всяком случае, там ему ум вставят, смотреть не будут!

Вторая:

– Так ему и надо! Идешь – иди своей дорогой. К незнакомым женщинам не приставай!

Вдруг через толпу по направлению за уведенным Шибалиным пробегает испуганная, растерянная Вера:

– Стойте! – не своим голосом кричит она и простирает вперед руки. – Куда вы его ведете? Куда? Это же мой муж! Я его жена!

В толпе массовое сенсационное восклицание:

– Ух – ты!!! Ж-же-на!!!

И все с округлившимися глазами, сплошной стеной рушатся за ней.

Боковая аллея на долгое время пустеет…

В чаще кустарника, у бокового выхода с бульвара на мостовую неожиданно среди бела дня вспыхивает электрический свет, и несколько мгновений тревожно танцуют в воздухе, среди освещенной зелени крупные, кораллово-красные буквы: "Берегись трамвая!"