Фокин Е. И. Хроника рядового разведчика.

Фронтовая разведка в годы Великой Отечественной войны.

1943–1945 гг. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2006. — 285 с. — (На линии фронта. Правда о войне). Тираж 6 000 экз. ISBN 5–9524–2338–8.

Белые призраки

Я вернулся из медсанбата, где находился на излечении, в роту, которая размещалась теперь на руднике Калачевском, под вечер. Первое, на что я обратил внимание, — «старичков» в роте осталось мало… Да, мы гибли. Но наши потери были не напрасны. Боевая работа разведчиков шла непрерывно в любой обстановке. Полученные нами данные о противнике помогали командованию успешно решать боевые задачи, отводили неминуемую гибель сотен солдат и офицеров родной дивизии, помогая выигрывать бой меньшими силами. Лозунг «Без разведки — ни шагу» был фронтовой заповедью. В роте долго не задерживаются. Только сойдешься с товарищем, узнаешь — а его уже нет в живых; другого толком и не разглядишь — первый поиск и последний вздох.

Запомнился мне неудачный поиск, проводимый 17 декабря 1943 года. На задание с Дышинским пошла разведгруппа в составе тринадцати человек. Казалось, все предусмотрели, все учли. Но увы! В траншее оказалась не замеченная ранее овчарка, которая нас обнаружила еще на подходе. Поиск был сорван. После с нейтральной полосы вынесли шесть убитых и пять раненых. Не зацепило только нас с Дышинским. Два-три часа назад вместе шли на задание, разговаривали, шутили, а обратно большинству пришлось возвращаться бездыханными или раненными. Такова обратная сторона фронтового бытия. Хоть и тяжело было это видеть и переживать, но мы не плакали над павшими товарищами — разучились, разучились от горя. Все мы жили рядом со смертью. Командование требовало продолжать поиски, не оставляя времен и на осознание потерь. И только наш санинструктор Женя по-прежнему оставалась чувствительной и остро переживающей за нас.

Пошел к взводному. За последнее время в жизни Дышинского произошли важные и радостные события. Исполнилась его заветная мечта — в декабре сорок третьего он связал свою жизнь с ленинской партией,[8] это дало ему еще одно преимущество — быть примером в борьбе с фашизмом. Тот день, когда в политотделе дивизии ему вручили партийный билет, он вспоминал не раз. От переполнявшего его счастья он весь светился. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 декабря 1943 года ему было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. В конце января 1944-го Дышинского поздравляли с присвоением очередного воинского звания «лейтенант».[9] В спрессованной, наполненной, кипучей и напряженной жизни командира взвода эти события были приятны и ошеломляющи. И мы от души радовались успехам и высокой оценке ратной работы нашего командира. Он теперь жил отдельно, разместившись в небольшой комнатке. Выглядел солидно. Одет был в новенькую офицерскую форму, талию туго перехватывал широкий ремень, на котором висел армейский нож в самодельных ножнах. Лицо чисто выбрито. Белоснежный подворотничок резко контрастировал с продубленной морозом и ветрами по-юношески тонкой шеей. Новенькие погоны, коричневая, поскрипывающая при ходьбе портупея, отполированная до блеска кобура дополняли его нарядность, даже парадность. Но по-прежнему смотрели внимательные, не по летам серьезные глаза, а улыбка располагала к беседе. Однако не всегда спокойным и добрым был наш взводный. И, затягиваясь горьковатым дымком папиросы, предложенной мне командиром, я вспомнил случай, имевший место во время боев на Курской дуге.

Как-то во время движения разведгруппы по нейтральной полосе меня с напарником выделили в левый боковой дозор. И волею случая получилось так, что нам удалось попасть на след, оставленный гусеницами вражеских танков, совпавший с направлением нашего движения. Это и дало нам возможность бесшумно несколько выдвинуться вперед разведгруппы, которая пробиралась по бурьяну, буйно разросшемуся на заброшенных во время войны землях. И когда мы натолкнулись на воронку от небольшой авиабомбы, то решили подождать, временно укрывшись в ней.

Настороженное ухо ловило в окутавшей нас темноте все незначительные шорохи. Не ускользнуло от нас и потрескивание бурьяна, сквозь который продирались наши товарищи. К сожалению, эти шорохи услышали и немцы. Тотчас последовал то ли окрик, то ли вопрос. Вверх поползли и закачались на парашютах две ракеты, разорвав тяжелый мрак и высветив участок бурьяна. Скороговоркой на произведенный шорох ударили шмайсеры. Резкие сухие выстрелы вспороли тишину. Пульсирующие трассы, словно смертоносные щупальца, принялись шарить в бурьяне.

Группа затаилась. Немцы принялись поспешно освещать близлежащую местность ракетами. Потянулись томительные минуты ожидания. По еле уловимым потрескиваниям бурьяна мы догадались, что разведгруппа начала отход, и вскоре шорохи смолкли. Теперь в непосредственной близости от немцев мы остались одни. Не мешкая, быстро достали гранаты, поставили их на боевой взвод и разложили на краю воронки, чтобы были под рукой. Соблюдая осторожность, убрали руками из-под ног вздыбленные взрывом комья земли и приготовились к открытию огня, если немцы бросятся преследовать наших товарищей.

В напряженном ожидании прошло несколько минут. Стало тихо. Казалось, все замерло, застыло в оцепенении. А вокруг не видно ни зги.

Мой напарник не выдержал трудного испытания тишиной и, не сказав мне ни слова, выскочил из воронки и бросился за отошедшими товарищами. Немцы снова всполошились, и стрельба с их стороны разгорелась с новой силой. Я выжидал. Не отвечала огнем и наша оборона.

Время шло. Как же тяжело, тоскливо одному в 30 метрах от врагов! Когда стрельба поутихла, я тоже решил отползать. Но куда?

До встречи с немцами разведгруппа долго ползала по нейтралке, частенько меняла направление движения. Мы находились в зоне действия поля Курской магнитной аномалии, и компас на руке практически бездействовал. Я затаился — не знаю, куда двигаться. В душе кипела смесь отчаяния и злости. Молчала наша оборона, прекратили огонь и немцы. Наконец, в эту чуткую на звуки тишину ворвалось деловитое татаканье «Максима», которое сняло мое напряжение и успокоило до предела натянутые нервы. Итак, я теперь точно знал, где наша оборона. В этот момент голос «Максима» был для меня ободряющей, радостной музыкой. Этот голос я не мог спутать ни с чем. Беру в правую руку рубчатое тело поставленной на боевой взвод «лимонки», в левую — автомат и осторожно выбираюсь из воронки. Граната теперь в любой момент готова к действию. Если во время движения по нейтральной полосе подвергнусь нападению и возникнет критическая ситуация, грозящая мне пленом, то стоит только разжать ладонь руки — и разящие кусочки гранаты унесут в могилу вместе со мной и нападающих. Такие случаи с разведчиками в нашем подразделении уже были. Выбрался. Прислушался. Тихо. Беру направление движения на голос «Максима» и ползу на четвереньках. Треск пулемета меня манил и притягивал. Где-то совсем рядом проходили его трассы огня, и я мог быть сражен ими в любой момент. Но это не приходило мне в голову. Все мои помыслы были сосредоточены только на одном — скорее к своим. Только этому желанию был подчинен разум, который и управлял моими действиями. Я полз, метр за метром, осторожно приближаясь к нашей обороне, состоящей из отдельных, наспех отрытых стрелковых ячеек. Остановился, перевел дыхание, вытер тыльной стороной ладони обильный пот и почти успокоился. А голос «Максима» по-прежнему звал, тянул к себе. Осмотревшись и критически оценив свои действия, я резко изменил направление движения. Теперь трассы «Максима» проносились где-то правее. Но во мне продолжала действовать интуиция движения — скорее, скорее к своим. И я полз дальше, не чувствуя боли в расцарапанных до крови ладонях и исколотых колючками коленях. И вдруг отчетливо услышал, как кто-то усердно и громко выкрикивал мою фамилию. Не отдавая отчета в своих действиях, вскакиваю и торопливо бегу на этот зов.

И вот я, наконец, среди своих. Радости моей не было границ, к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Казалось, еще мгновение — и я разрыдаюсь.

Вскоре небо стало сереть, на востоке пробежали первые всполохи зари, и мы покинули передний край. Едва спустились с высоты в затянутую белесым туманом неглубокую балку, где трава умывалась обильной росой, Дышинский остановил группу и построил нас в шеренгу по одному.

Промерив несколько раз шагами пространство перед нашим маленьким строем, он вдруг остановился и изучающе молча посмотрел на нас. По-мальчишески узкое лицо его, казалось, застыло, губы побелели. Выждав с минуту, он приказал мне и моему напарнику выйти из строя. Мы вышли.

— Перед лицом своих товарищей расскажите, что у вас произошло? Почему вы вернулись не вместе? — сухо, не повышая голоса, но повелительно произнес командир.

Я рассказал и ответил на вопросы Дышинского. Напарник мой, товарищем после случившегося не могу его назвать, не проронил ни слова и не поднял головы.

Стоя перед строем, я гляжу на усталые и измученные бессонницей лица своих товарищей. Но не замечаю на них признаков возбуждения, разве что четче выступили желваки на их скулах.

Вдруг Дышинский рывком выхватывает из кобуры пистолет и сует его мне в руки. Я машинально беру. Теперь не помню, что отвечал, но расстрелять человека перед строем отказался.

Я никогда не видел Дышинского таким — ни до, ни после этого случая. Он был возбужден до крайности. Лицо его покрылось пятнами. Внутри у него все кипело и рвалось наружу, и ему больших усилий стоило, чтобы сдержать себя и не расстрелять труса лично. Вскоре проштрафившийся был откомандирован из нашей роты.

…Разговорились. Дышинский подробно расспрашивал меня о самочувствии, затянулась ли рана, получаю ли из дома письма, в общем, обо всем, о чем говорят после продолжительной разлуки товарищи.

Ни одного человека во взводе Дышинский не обделил своим вниманием, как бы ни был занят. Для каждого находил время и место, чтобы побеседовать, выяснить настроение, запросы.

Мы тоже все знали о нем и о его родных. Знали, что отца нет, в Перми живет мать, младший брат Евгений служит на Тихоокеанском флоте и тоже рвется на фронт. Владимир читал нам свои письма. Письма… Письма шли к нам из тыла, и мы поджидали их. Они согревали наши души. Их читали, обсуждали, радовались, что у родных все хорошо. Хотя мы часто догадывались, что в письмах часто была святая неправда. Но все же их ждали. С ними было легче воевать. Письма — это тоже оружие. Они вселяли уверенность в победу. События на фронте и в тылу становились сопричастными друг другу, обогащали нас надеждой, связывали нас с судьбой не только близких, но и делами всей страны.

Дышинский рассказал о делах роты. Говорил живо и интересно. Пожаловался на неудачи. Но никого не винил.

— И несмотря ни на что, я уверен, мы возьмем «языка», — подытожил он наш разговор. — Скоро поиск. А «язык» очень нужен. Майор просил.

Я догадывался, Дышинский хотел, наверняка хотел, чтобы я до конца понял, что сейчас для нас всех нет задачи важнее, неотложнее, нежели добыть «языка». И он, слегка прищурившись, внимательно и испытующе посмотрел мне в глаза. Прощаясь, он сообщил мне, что в настоящий момент наши разведчики с нейтральной полосы ведут наблюдение за противником. На этом мы с ним и расстались.

Теперь я с нетерпением ждал возвращения с переднего края своего товарища, Юры Канаева. Юра вернулся поздно. В комнату, где я разместился на нарах, он не вошел, а ворвался как ураган. Веселые, смеющиеся глаза, улыбка от уха до уха. Шапка, готовая свалиться с головы, чудом держалась на макушке.

— Здорово! — прокричал он с порога.

Кто-то заворочался на нарах и полусонно, даже обиженно, попросил:

— А потише нельзя?

— Тихо на том свете будет, — парировал Юра, — а здесь мы еще пошумим. Был у Дышинского, а теперь вот к тебе.

Дружески похлопав друг друга по спине и крепко пожав руки, мы, наконец, уселись за стол, и потекла беседа. Он рассказал мне, кто и при каких обстоятельствах погиб или ранен.

— Потерь много, — досадовал он, — а пленного не можем достать больше месяца. Уж очень осторожен стал гад. Третьи сутки наблюдаем за одним приглянувшимся местечком. Неправда, возьмем, как пить возьмем, — с уверенностью заявил Юра, делясь своими соображениями, подбадривая то ли себя, то ли меня. Потом, словно спохватившись, что уже поздно, начал торопливо собираться. — Завтра, пожалуй, в поиск. Людей маловато, а нужны надежные, так что ты готовься. Пойдешь с нами. Договорились? — И, попыхивая самокруткой, по-дружески попрощавшись, веселый и озорной, направился к двери. И уже закрывая ее за собой, с порога прогремел: — До завтра, — и скрылся в клубах морозного воздуха.

Да, таким был и остался он в моей памяти — бесстрашным и надежным товарищем, с ежиком непокорных волос, заводилой и непревзойденным спорщиком, которого никто, никогда и ни в чем не мог переубедить.

На следующий день часов в одиннадцать мы уже сидели за столом, на котором лежала потертая на сгибах, испещренная цветными карандашами схема, исполненная, ввиду отсутствия писчей бумаги, на развернутой странице газеты «Правда». Она представляла собой кусочек переднего края, на котором предстояло вести очередной поиск. Я как зачарованный смотрел на схему, мысленно додумывая, как это будет выглядеть там, в натуре. Рассекая чертеж почти пополам, текла Саксагань, в которую впадал безымянный ручей, подходящий с немецкой стороны. За лентой реки змеилась передняя траншея, от которой в глубь немецкой обороны тянулся ход сообщения. Крестиками были отмечены расположения выявленных пулеметов, квадратиками и прямоугольниками — укрытия для личного состава. Перед траншеей тянулись проволочные заграждения. Местами нашим огнем они были разрушены. Вплотную к ним примыкали минные поля и продуманная система сигнализации. Да, все говорило о том, что вражеская оборона, которую гитлеровцы кропотливо создавали в течение двух месяцев, представляла собой серьезную преграду.

— Итак, что нам сегодня доложат наблюдатели? — начал Дышинский, усаживаясь за стол, переводя взгляд с одного на другого. — Давай, Юра, начинай.

Канаев подробно информировал об обстановке: о выявленных огневых точках, о системе огня, о поведении противника. В процессе рассказа Юра часто обращался к лежащей на столе схеме. Все слушали его внимательно и с интересом.

— А теперь скажи, где «языка» будем брать? — поинтересовался Дышинский, когда тот закончил.

— Объектом атаки, я думаю, — продолжал Юра, — будет пулеметное гнездо, выдвинутое за переднюю траншею, что вверх по ручью. — И он показал это место на схеме. Судя по ответу, Канаев все уже взвесил и решил заранее. — Так я же свое мнение вам, товарищ лейтенант, еще вчера высказал, — недоуменно отвечал он Дышинскому, явно удивленный его вопросом.

— Помню. Но я хочу знать мнение и остальных товарищей. Все изучали этот район.

Возможно, у кого-то есть и другое мнение, другая точка зрения.

Пользуясь паузой в разговоре, я пристально вглядываюсь в лица сидящих, особенно тех, с которыми мне впервые предстоит идти на задание.

Лица у всех были продубленные, обветренные, серые, как следствие бессонных ночей, адского, нечеловеческого напряжения. Прежде чем сесть за стол, Канаев познакомил меня с новыми для меня боевыми товарищами.

Здесь сидели солдаты, пришедшие из разных мест. И, несмотря на молодость, эти люди уже успели познать, почем фунт лиха, не раз смотрели смерти в глаза. Не скрою, «новички», расположившиеся за столом рядком, меня заинтересовали. Гоша Шапорев, Юра Константинов, особенно Иван Неверов. Он второй год служит в разведке и уже здесь зарекомендовал себя опытным и надежным товарищем, пользовался доверием и уважением со стороны взводного. К тому же он его земляк из Березников. Дышинский давно понял, что быть хорошим разведчиком может не каждый солдат. Поэтому и подбирал для службы в процессе работы, в деле, а не в ходе беседы где-нибудь в штабе полка или дивизии. И кто успешно проходил это суровое испытание, для того и он становился близким и отзывчивым. Но его близость к людям не переходила в панибратство, а органически сочеталась с требовательностью и заботой. Как-то зашел разговор о школьных учителях. Дышинский не остался в стороне и тепло отозвался о своих учителях: Верхоланцеве Владимире Степановиче (география); Малыгине Алексее Андреевиче (история); Бочкапевой Татьяне Тимофеевне (завуч школы); Яковлеве Василии Павловиче (химия).

На вопрос Канаева, чем они запомнились и почему запомнились, чуть подумав, ответил: «Они учили нас думать!»

Обсуждение операции началось. Коренастый, с коротко постриженной шевелюрой и белесыми бровями, Неверов сидел молча, слегка подавшись вперед, и из-под насупленных бровей внимательно наблюдал за выступавшими. Он мне понравился. В его поведении не было ни суеты, ни бравады. От всей плотной, крепко сбитой фигуры уральца веяло силой и спокойствием. С ним было как-то уютно и даже спокойно. А вот о Шапореве, смуглолицем, темноволосом парне, выглядевшем старше нас, на этот раз не сложилось однозначного мнения. По-хозяйски расставив локти, даже потеснив соседей, не сидел, а восседал Юра Константинов. Он был выше всех ростом, с острым властным подбородком и каким-то пронизывающим, сверлящим взглядом. Рядом с ним пристроился Юра Соболев. Этот по сравнению со всеми выглядел щеголем. Симпатичный, слегка розовощекий, с живой мимикой красивого лица, с чубом русых волос, со слегка откинутой назад головой, он, казалось, восхищался самим собой. Гимнастерка плотно облегала его широкую грудь, на которой теснились награды. Со мной рядом на краешке стула примостился Женя Воробьев, добродушный, медлительный в движениях, но проверенный в боях товарищ. Любитель поразмышлять, всегда держащийся как-то в тени, приветливый и дружелюбный.

В процессе обсуждения Шапорев не молчал. Он, как и Соболев, внес некоторые уточнения и дополнения к рассказу Канаева. Юра же петушился, возражал всем, кто пытался предложить что-то другое, и стойко отстаивал свою точку зрения. Когда же приступили к обсуждению времени начала поиска — мнения разделились. Дышинский, слегка прищурившись, с улыбкой посматривал на спорщиков. Но вот он поднялся из-за стола и, хотя еще не произнес ни одного слова, все, как провинившиеся школьники, быстро смолкли. Он, как обычно, обобщил все высказанное при обсуждении и изложил план, учитывающий большинство предложений, а также назвал время начала поиска. Так результаты товарищеского обсуждения вылились в форму приказа, не ущемляющего самолюбия подчиненных. «Вам хорошо, Дышинский с вами советуется», — досадливо жаловались иногда разведчики из другого взвода нашей роты. И действительно, он всегда прислушивался к мнению опытных разведчиков, уважал и высоко ценил их навыки и знание поведения противника, особенно поощрял наблюдательность. Одновременно с этим и строго спрашивал с нас. А как же иначе! И все это он делал ради одного — как бы не ошибиться. При обсуждении плана поиска все равны — будь ты лейтенант или рядовой, ценится в первую очередь опыт, а не звание. Выслушивая наши доводы, он, подкрепляя ими свои соображения, брал из них для дела все заслуживающее внимания, отбрасывал лишнее. Но принятое решение командир проводил в жизнь без компромиссов.

Я все больше воочию убеждался, что работа разведчика для Дышинского стала его жизнью, он смотрел на нее как на обычное, хотя и сложное, дело. Командир четко представлял то, к чему готовил, на что посылал нас.

— В поиск сегодня идут, — и Дышинский начал перечислять: — Канаев, Соболев, Неверов…

Итак, группа из восьми человек. О старослужащих, с которыми бок о бок мы провели более полгода, я знал почти все. И они обо мне тоже. Здесь каждый на виду. И если у кого-то имеется «червоточинка», то он или сам уйдет из этого коллектива, или ему предложат уйти товарищи.

— Действуем с вечера, как только начнет смеркаться. Объект атаки — пулемет. Мой заместитель — Неверов. Неверову срочно связаться с саперами и просить двух опытных товарищей. Готовьтесь, ребята. Выход в 16.00.

На подходе к командному пункту батальона, на участке которого предстояло нам действовать, пошел снег. Медленно, как-то торжественно, на землю начали опускаться крупные пушистые снежинки. С вызванным на КП командиром минометной роты быстро договорились о сигналах и рубежах открытия огня. С пулеметчиками вопрос об огневой поддержке пришлось решать уже в сумерки.

Местность была мне незнакомой, и я с интересом осматривался. Канаев ориентировал меня, давал пояснения.

— Вон, с чердака того сарая, что около кустов, мы с ребятами и наблюдали, — показывал он мне рукой туда, где сквозь снежную пелену просматривались очертания развалин. — Здесь раньше был поселок, стояли дома. Теперь вместо улиц пустыри. Но видимость с сарая отличная. Правда, дыра на дыре во все стороны, — продолжал он, — сифонит так, что не приведи бог. Ощущение такое, будто находишься в трубе. Хорошо хоть морозы стояли слабые — иначе бы окочурился. Считай, с утра и до вечера лежали без движения. Впереди, за траншеей, простиралась нейтралка. Она была вспахана и перепахана снарядами и минами. И только снег укрывал все от нашего взгляда. Нейтральная полоса — это условное название территории между воюющими сторонами. Она, как правило, принадлежит тому, кто быстро изучит ее, сможет хорошо и быстро ориентироваться на ней в любое время. Разведчики-наблюдатели за несколько дней досконально не только изучили эту местность, но каждый метр прощупали цепким взглядом и теперь до мельчайших подробностей знают не только как подобраться к объекту, но и как отойти.

Смеркалось. Короткий зимний день догорал.

Где-то справа противно рыгал «ишак», так солдаты окрестили немецкий шестиствольный миномет, скрипучий звук поочередных пусков мин напоминал нам крик этого животного. Я слегка приподнялся над траншеей и тотчас: вжик… вжик… вжик… — просвистели над головой пули. За месяц пребывания на больничной койке я отвык от их разбойничьего посвиста, и неприятный холодок пробежал по спине. Но никто, кроме меня, на мины и стрельбу не реагирует.

— Вперед, славяне! — не по-уставному командует лейтенант. — Пора. За бруствером один за другим скрываются Неверов, Канаев, Шапорев, Дышинский, Константинов. Теперь и моя очередь. Последними уютную траншею покидают саперы. Ползем. Пока тихо. Изредка, словно спросонья, короткой очередью полоснет где-то автоматчик. В ответ ему прострочит пулемет. И снова на передовой устанавливается напряженная, робкая тишина. Ползем друг за другом с интервалом в три-четыре метра. Хотя снег и мешает ползти, но под уклон к реке движемся довольно быстро. Сверху снег мягкий, рассыпчатый, его легко разгребать. Снизу — плотный, спрессованный. Несмотря на мороз, спина и лоб вскоре стали потными. А снег повалил еще гуще. Это хорошо. Скатываемся на лед. Морозы были небольшими, и лед, надежно укрытый снегом, еще не нарос, не окреп. Поэтому он под нами слегка потрескивает, но мы по одному, ползком быстро преодолеваем ручеек и устремляемся к берегу, под обрыв. Хоть обрыв и невелик, но все же укрытие от глаз и пуль противника. Дальше, вправо, обрыв постепенно заканчивается, и за ним метров на сто пятьдесят тянется пологий берег. Это самое уязвимое для нас место — ведь немцы рядом, особенно опасен выдвинутый вперед пулемет.

Сквозь снежную круговерть удается различить чернеющие на фоне снега по самой бровке берега проволочные заграждения врага. За ними, на удалении метров сто, проходит первая траншея. Несколько часов назад все это я видел на схеме, а теперь воочию, на местности. Что казалось простым и ясным на схеме, теперь было во сто крат сложнее и опаснее. Опаснее не для собственной жизни. Для нас страшнее другое — срыв операции. Со своим положением мы давно смирились и были готовы к тому, что не сегодня, так завтра, может, придется разделить участь многих своих товарищей — быть убитыми или оказаться на госпитальной койке. А чем мы лучше других? Каждый из нас делает общее дело. И наши жизни принадлежат не нам, а великой цели, которой мы служим. И если наступит роковая грань между жизнью и смертью, то у нас будет только одно желание — подороже отдать свою жизнь, не осквернить душу трусостью.

А пулемет, «наш пулемет», выбранный как объект атаки, бешено мечет трассы огня. Мы лежим, молча наблюдаем за происходящим. Пока ползли, было тепло, даже жарко. Теперь чувствую, как начинают мерзнуть ноги, холодно рукам, да и внутри, кажется, все заледенело. Одеты мы более чем скромно: телогрейка, ватные брюки и две пары нательного белья. Хотя и холодно в таком обмундировании, но полушубки не надеваем — в них тяжело и неудобно ползти, кроме того, они сковывают движения в момент рукопашной схватки. А вражеский пулемет не умолкает. Перекрещивающиеся внахлест, несутся очереди. Они секут, прочесывают пространство.

Дышинский делает знак Канаеву, и тот пополз вдоль кромки берега. В той же последовательности, но плотнее, ближе друг к другу следуем за ним и мы. Ползем медленно. Ползем, соблюдая все предосторожности, используя непродолжительные паузы между вспышками ракет. Взлетит ракета — не шевелимся, замираем, независимо от того, в каком положении находится рука или нога. Глаз при свете ракеты в первую очередь успевает рассмотреть и выявить не то, что освещено, а что движется, меняет свои очертания. И мы строго придерживаемся этих неписаных, но кровью оплаченных и взятых на вооружение законов разведки. Ползем, стараясь поглубже зарыться в снег. Предвидя, что сегодня предстоит много ползать, маскхалаты надели только перед тем, как покинуть траншею. Не раз убеждались, что при предварительном их надевании, в результате ходьбы по траншее, наши маскхалаты становились далеко не первой белизны. А сейчас мы в новых, с иголочки, маскхалатах, материал которых блестел даже днем. Теперь наша одежда надежно скрывала нас, делала невидимками, белыми призраками. Наконец, сворачиваем влево и начинаем медленно подниматься по склону. Чив… чив… чив… — над самой головой, прожигая снежную пелену ночи, проносятся пулеметные очереди. Вжимаемся в снег и замираем. Нелегко вести наблюдение, когда немигающее око вражеского пулемета молча смотрит на тебя, а ты близко лежишь от него и видишь, как оно периодически оживает и шквал смертоносного металла веером расходится над головой. Лежишь ни жив ни мертв. Голову сверлит только одна мысль: в кого это он — то ли ведет дежурный огонь, то ли что-то заметил подозрительное впереди. Но пока рядом тихо — никто не вскрикнул, никто не дергается в предсмертной агонии. Минута-другая. Тихо. Ползем. Перед глазами маячат сапоги Жени Воробьева, и я стараюсь коснуться их рукой — так ему спокойнее. Периодически чувствую такое же касание и ползущего за мной. Это успокаивает, вселяет бодрость. Физически испытываешь ощущение, что вся группа, как один человек, связана незримыми, но прочными нитями доверия, поддержки и моральной слитности. Затем снова гремит очередь и снова останавливаемся. Отчетливо слышу, как часы неумолимо и безвозвратно отстукивают секунды. Лежим. Но лежим что-то долго. Пора бы и двигаться. Приподнимаю голову и выглядываю сбоку из-за впереди лежащего Жени Воробьева. Но перед ним никого уже нет. Они уползли, а он почему-то остался. Внимательно вглядываюсь и с трудом различаю ползущих впереди. До них уже метров пятнадцать. «Что-то произошло, — пронеслось в голове, — надо выяснить, ведь за мной ползут остальные». И я рывком выдвигаюсь вперед и сбоку подползаю почти впритык к голове товарища.

— Женя! — тихо позвал я, приблизившись к его капюшону. — Что с тобой? Он молчит. Повторяю вопрос еще раз, результат тот же. Торопливо начинаю осматривать лежащее неподвижно тело. Его правая нога резко согнута в колене и поднята почти к животу, левая вытянута. Рукой осторожно поднимаю его уткнувшуюся в снег голову и замечаю темное пятно над правым надбровьем. А из ранки проступает и густой струйкой, по брови и щеке, стекает кровь.

Осторожно ощупываю голову. На затылке, ближе к левому уху, четко ощущаю крошево костей — след выходного отверстия. Смерть, по-видимому, наступила мгновенно, даже я, следящий за его движениями, почему-то ничего не заметил. Одна из очередей, прошелестевших над нами, для Жени оказалась роковой. Тихо, словно стараясь никого не беспокоить, не обременять лишней заботой, навеки заснул наш боевой друг. Каким он был в жизни, решительным и выдержанным крестьянским пареньком с далекого Алтая, таким и ушел навсегда. А ведь совсем недавно приняли его в комсомол.

Ко мне подползают остальные. Объясняю. И так все ясно. Жени не стало. Но как ни велика была тяжесть утраты, оставляем его здесь, а сами устремляемся вперед. Прости, Женя, — у нас впереди дела, и нам надо продолжать то, за что ты отдал свою молодую жизнь.

Со щемящей душу болью я временно покидаю своего товарища. Это тяжелое, гнетущее чувство. Особенно бесило, что ничем уже не можешь помочь. И хотя такие события были часты, но к гибели товарищей невозможно привыкнуть. И укреплялось жгучее желание мстить за погибших, еще больше разгоралась ненависть к врагу. Вскоре мы были все в сборе, и я сообщил скорбную весть.

Наше продвижение по-прежнему исчисляется метрами, а иногда даже дециметрами. Дольше лежим, чем ползем. А пулемет бьет и бьет, трассы пуль проходят над самой головой. Не все получается так, как хотелось бы. Успех сам по себе не приходит, его надо добыть, вырвать у хитрого и умного противника. Поэтому поиск предъявляет высокие требования к войсковым разведчикам, их морально-боевым качествам и специальной выучке. Кроме того, это требует от нас выдержки, отваги, готовности жертвовать жизнью. Снова лежим, замерев на снегу. Чуть поворачиваю голову набок, слегка приподняв ее, стараюсь ухом уловить, что происходит вокруг, и пристально при дрожащем свете ракет вглядываюсь в снежное марево. А в это время Канаев с трудягами саперами исследует каждый дециметр на пути нашего движения. Чувствую, что ползу в каком-то углублении. Канаев и под мягким снегом нащупал эту небольшую вмятинку в рельефе, и мы теперь ползем по ней.

Проволочные заграждения приближаются, и мы направляемся к разрушенному участку. Метр. Еще метр. Сейчас я не чувствую ни времени, ни расстояния, что проползли. Только мороз дает о себе знать. Ползем по минам. Мины, установленные осенью, еще до снега, скованные морозцем и прикрытые снежным настом, при аккуратном, осторожном передвижении не срабатывают, выдерживают вес человека, а при переползании тем более. Приближаясь к проволочным заграждениям, услышали глухие удары, обрывки фраз. Похоже на то, что кто-то поблизости работает. Тем временем наши саперы исследуют проволочные заграждения, потом, соблюдая все меры предосторожности, перерезают ножницами несколько проволок и ползут через них дальше. Пока тихо. Саперы работают чисто. Мы знаем, что на проволоку немцы подвесили пустые консервные банки. Не дай Бог неосторожно задеть их — звона не избежать. Вскоре проход был готов. Лежим не шелохнувшись. Выжидаем. Вслушиваемся. В эти мгновения ничто не должно ускользнуть от чутко го, настороженного уха разведчика. Он — весь внимание. Не чувствую даже холода, хотя внутри все закоченело. Рядом с собой вижу такое знакомое до каждой черточки лицо Дышинского. Это было другое лицо, суровое и напряженное лицо командира. Его прищуренные глаза стараются разглядеть, что там происходит в белой круговерти снега, понять суть происходящего, не упустить нужный момент. И вот, переждав вспышку очередной ракеты, по его знаку продолжаем движение. Незаметно переползаем через узкий проход в заграждении. С этого момента его будут охранять саперы. Они же обязаны успеть и расширить его к нашему возвращению. Слева при свете ракет замечаем немцев. Это саперы. Занятые ремонтом проволочных заграждений, они погружены в работу. Подползаем ближе. Их человек двадцать — двадцать пять. Одни подтаскивают крестовины, другие устанавливают, третьи крепят, связывают между собой.

Неожиданно из немецкой траншеи бабахнуло. Пи-и-у! Пи-и-у! — как шмели засвистели над головой пули. «Неужели заметили?» — лихорадочно пронеслось в голове.

— Себя подбадривают, — прохрипел Дышинский, — не дрыхнем, мол. Сейчас успокоятся.

Даже здесь он ввернул свое любимое словечко «дрыхнуть» в адрес немцев. И как бы в подтверждение сказанного пулемет смолк, потом вновь застрекотал.

Мы затаились. Снова потекли минуты напряженного ожидания. Этот огонь не убавил нашей решимости ползти дальше и идти на сближение, наоборот, потеря товарища лишь усилила наш боевой накал и нашу решительность.

Выпустив несколько очередей, немцы успокоились. Только справа по-прежнему бьет пулемет. Наблюдаем за немецкими саперами. У них рабочий ритм. Уверенные в бдительности своих наблюдателей, они и мысли не допускали о появлении здесь русских разведчиков. Кульминационный момент приближается: надо срочно решать — на кого нападать? На саперов или, действуя по старому варианту, на пулеметчиков? На решение отпущены доли секунды. Но оно должно быть единственно верным.

Дышинский что-то шепчет Неверову, и в следующий миг мы на четвереньках быстро ползем в сторону вражеских траншей, потом резко принимаем влево и отрезаем саперам путь к отступлению.

Неверов останавливается и разводит руки в сторону — команда «приготовиться». Рукавицы моментально исчезают с наших рук, марлевые повязки на капюшонах курток, до этого маскировавшие наши лица, теперь подоткнуты или оторваны. Руки не чувствуют обжигающего холода металлического кожуха автомата. Непроизвольно внутри срабатывает какая-то боевая пружина. Тревожное ожидание, которое не давало мне покоя, исчезло. Наступил кульминационный период поиска. Дышинский полушепотом командует:

— Моя группа берет «языка». Группе Неверова — при отходе подавить пулемет. Сбор под обрывом.

Мы рассредоточиваемся и замираем. Ждем команды. Наконец, Дышинский вскакивает, и за ним не так пружинисто, а с трудом поднимаемся и мы. Ноги задубели, как будто и не свои. Идем на сближение. Дышинский — на левом фланге нашего маленького отряда. В висках стучит, по телу пробегает мелкая дрожь, чувствую, что даже знобит. Любой из нас в отдельности сейчас — песчинка, но вместе мы — коллектив. Коллектив единомышленников, в котором каждый верит в своего товарища больше, чем в себя, чувствует его поддержку и опору. Это цементирует нас. Мы оказываемся спаянными невидимыми, но прочными нитями не на жизнь, а на смерть. Сказать, что наши натуры без изъяна, было бы несправедливо. Среди нас были и любители поспать, уклониться от занятий, прихватить что-либо, где плохо лежит. Но придет, наступит такая минута — начнется бой — и все наносное побоку. Святое чувство товарищества сплачивает боевой строй, множит силы, создает благоприятный климат в воинском коллективе. А создать его — тонкое дело. Ко всем с одной меркой не подойдешь — одному нужна похвала, другому поощрение, третьему порицание. Поэтому командиру необходимо самому быть примером во всем, даже в самом маленьком, пустячном вопросе.

Шаг за шагом мы приближаемся к немцам все ближе и ближе. Они по-прежнему поглощены ремонтом проволочных заграждений. До них остается каких-то 20 метров. И в этот момент один из саперов истошно закричал:

— Ру-ус!

Все, как по команде, бросили работу и уставились на нас. От неожиданности они оцепенели.

Но ожили, задрожали, как живые, стосковавшиеся по работе наши автоматы. Послушные в руках механизмы работают безотказно. Бьем длинными очередями, почти в упор. Среди фашистов поднялась невообразимая паника. Они заметались и начали разбегаться в обе стороны. Но было уже поздно. Скошенные очередями, враги тяжело и кучно оседали на снег. Дружный автоматный огонь сделал свое дело. Добрая половина немцев осталась лежать на снегу. Воспользовавшись паникой, группа захвата набрасывается на одного из саперов. Винтовка у него за спиной, не успел снять, но яростно сопротивляется, отбиваясь руками и ногами. Канаеву удается сбить его с ног, и оба падают в снег. В тот же миг Шапорев и Соболев подскакивают к ним и хватают немца за винтовку и руку. Подключается и вскочивший на ноги Канаев, и они втроем волоком тащат трофей к проходу. Все протекает в считанные секунды.

Из окопа, где находятся пулеметчики, одна за другой вверх ползут ракеты. Они желтыми пятнами светятся в снежном мареве. Не разобравшись, что здесь происходит, пулеметчики успокаиваются. Мы выиграли еще несколько секунд, и их достаточно, чтобы добежать и забросать пулеметный расчет гранатами.

Не останавливаясь и не обращая внимания на отдельные выстрелы разбежавшихся саперов и беспорядочный огонь из передней траншеи, бросаемся вслед за группой Дышинского, уже преодолевшей проволочные заграждения. Они бежали, прикрывая своими телами пленного немца от огня.

Встречаемся под обрывом. И вовремя. Теперь оборона немцев ожила. Заговорили пулеметы, с придыханием затявкали минометы, местность осветилась всполохами ракет, хотя видимость от них была ничтожной. Все вокруг завыло, застонало. Об отходе в этот момент не могло быть и речи. Но и сигналы пулеметчикам и минометчикам, выделенным для прикрытия, решили не подавать. Не хотели открывать противнику свое местонахождение.

Под обрывом сидели около часа. Снег прекратился. Вскоре выползла из-за туч озябшая на небе луна. Пленный то ли с испуга, то ли от холода дрожал и громко икал. А мы в это время, прижавшись друг к другу, решили перекурить. От пережитого руки мелко тряслись, и я не мог быстро зажечь спичку. Постепенно все успокоились. Лишь нервно, глубоко затягиваясь, ощущая во рту горьковатый привкус моршанской махорки, пряча еле тлеющие огоньки самокруток в рукава телогреек и тихо переговариваясь между собой, мы наблюдали за фейерверком, который устроили немцы за нашу удачу.

Постепенно огонь начинает стихать. Дышинский дает команду на отход. Развернувшись цепью, уже не по-пластунски, а броском, пересекаем ручей.

Гнется, дыбится, предательски трещит лед. К великому счастью, выдержал. Со смешанным чувством в душе возвращались обратно. Мы были рады своему успеху, но неизмеримы были боль и горечь потери боевого товарища, которого мы несли в роту. В жизни не все просто, а во фронтовой особенно, где радости и горе часто идут рядом, почти параллельными путями.