"Роковые цветы" - читать интересную книгу автора (Спайс Вирджиния)

ГЛАВА 9

Дом наполнился сдержанным гулом, будто пчелиный рой заплутал в кубикулах – рабы готовили все необходимое для путешествия.

Некоторое время Юлия прислушивалась к удаляющимся шагам. Звонкая колесница тронулась и полетела, унося Флавия, мрачного, как пораженный затмением день. Проскакали всадники его турмы. Многослойное эхо отразилось от глухих стен, оберегавших сады, взволновались улицы богатого квартала. Потом все стихло. Слышался только шорох дождя в саду.

Юлия кусала губы. Необходимость покинуть Рим теперь, когда Юлий так близко! Как же дорог ей этот воин, в которого она влюблена, словно ошалевшая кошка!.. И уступая этой своей страсти, она заставляет страдать невинного юношу, красотой подобного лотосу в драгоценной диатрете… Но молодой претор, которого сам император просил принять имя Флавия, гордо входящий в родовой храм, любит только ее! Юлия знала, что у нее нет соперницы среди женщин, лишь сама Афина Паллада преграждала ей путь к Флавию обнаженным мечом!

При воспоминании о воине перед патрицианкой вставали разные картины, одна увлекательнее другой. Юлия вспомнила, как впервые отдалась ему в таблиниуме мужа, куда издали, из сияющего атрия, проникал рассеянный свет, и время от времени раздавались крики павлина… Их встречи в Ариции, на вилле, носящей странное название «Ресница Зевса»… То безумство, когда перед новым походом в земли варваров, Юлий увез ее на актуарии вниз по Тибру… Хвала богам, Гай Корнелий этого не выдержал и оставил ее наконец!..

Кто-то из рабов тихо заговорил с ней, спрашивая об издержках на переезд. Она в ярости вскочила, глаза бешено сверкали на бледном лице:

– Как ты смеешь обращаться ко мне! – закричала она. – Или в этом доме нет диспенсатора? Или я сама должна ведать хозяйством и выполнять работу рабов?.. Ты потерял разум, невольник?.. Я продам тебя! Распну на кресте! В Тибр! Тебя растерзают мои леопарды!

Она кричала, задыхаясь от бешенства, бледная, с глазами, полными слез. Рабы в ужасе разбегались. Она сметала со стола фиалы из стекла, чаши, полные плодов, амфоры с фалернским и мареотским винами… Дом наполнился звоном…

Вдруг Юлия остановилась. Кровь стучала в висках, по лицу струились слезы, отчего взгляд ее казался матовым, дрожащим… Ей хотелось видеть своего эфеба, броситься ему на шею, укрыться от всего!

– Адонис! Адонис! – позвала она в тишину и сумерки дома. Одна свеча с шипением погасла, тонкий синий дымок поднялся к потолку. – Адонис! – снова крикнула она.

Когда же он вошел в черных сандалиях и тунике с чередованием красных и желтых полос, покрыв плечи широким паллиумом, Юлия была уже спокойна.

– Мы покидаем Рим, юноша, – тихо сказала она, и голос ее был подобен шороху моря в раковине моллюска.

– Я знаю, милая, – ответил сириец. – Я готов сопровождать тебя, куда бы то ни было.

Юлия вышла в галерею, с которой открывался сад, истерзанный бурей, с листвой, посеребренной луной. В первую минуту ее ошеломила тишина, казавшаяся неестественной. Поваленные статуи, полускрытые травой, походили на трупы, лишенные обряда погребения. Жутко белели изгибы тел мраморных мертвецов, предвещая кровавые безумства Рима. Внезапно от подножия Делийского холма, с равнины, застроенной кварталами простолюдинов, поднялось эхо тысяч голосов; потом снова и снова. Как прибой ударялись звуковые волны в высокую стену с тяжелыми глухими воротами, и Юлия поняла, что преторианцы вышли усмирять толпу.

Глаза Юлии сузились. Дышала она медленно и глубоко, как во сне… Тонкая стола из ткани Востока облегала высокую грудь, ее складки были неподвижны под тяжелой паллой, по-мужски скрепленной простой серебряной пряжкой. Странное свечение отражалось в черном, как бездна, одиноком, как божество, и мягком, как сердце, небе, – мерцающие бледно-золотые сполохи, которые то растворялись в мокрой тьме совсем, то разгорались с новой силой…

– Это горит дворец Цезарей, – сказал янитор. – Несколько молний угодили в Палатин и, как говорят, одна попала прямо в спальню императора.

Юлия молча посмотрела на него, и янитор склонил голову. Во дворе звенели сбруей и фыркали кони. Адонис коснулся плеча госпожи:

– Идем! Они ждут, и я провожу тебя к ним, Солдаты сумеют уберечь нас в этом бешеном городе!

Рабы, опечаленные прощанием, преклоняли колени перед госпожой и ее вольноотпущенником, будто смерть, летающая над Римом, уже наложила отпечаток на их лица.

Юлия быстро сошла по ступеням, на чьих мокрых поверхностях как горячее масло растекались отблески факелов и белели истоптанные лепестки роз. Эфеб, укутанный в греческий паллиум, склонялся гибким станом, слегка поддерживая госпожу.

В темноте вымощенного плитами двора, куда падала круглая тень бельведера, молодые сарматы были подобны мрачным теням, восставшим из подземного царства. Тяжелый дух лошадей и железа исходил от всадников, покрытых с головы до ног доспехами. Повинуясь приказу претора, они молча ждали высокородную матрону. Впереди побежал раб с факелом, будто огненным мечом разрубая густую, как смола, тень. Юлия, бросив быстрый взгляд на всадников, прошла к цизию – повозке на двух колесах, и солдаты уловили тонкий запах благовоний, исходящий от ее кожи.

Раскрылись ворота, кони помчали Юлию и сирийца вниз по узким чистым улицам, вымытым дождем. Следом поскакали десять всадников по двое, держась вблизи цизия. За ними покатили две простые повозки, запряженные четверкой лошадей, в которых сидели молодые невольницы и лежали огромные деревянные сундуки.

Покинув дом на вершине Целия, Юлий отправился в лагерь за Тибром, где стояли легионы, готовые к походу.

Буря улеглась, и теперь отвесно лил дождь. Его струи становились все реже. Шумел Тибр, поднявшийся над берегами, пенистый и темный. Мусор и нечистоты неслись к морю, закручивались в водоворотах и меж каменных свай Мульвиева моста. Сквозь шум и грохот воды Флавий различал звуки лагеря, ржанье коней и звон оружия. Взошла луна, в ее холодном зеленоватом свете заискрилась река, окаймленная мокрой галькой. Черный массив моста сливался с ночью, исколотой огнями лагеря, и его арки обозначились тонкими зелеными лучами. По правую сторону от города протянулись длинные непроницаемые тени, по левую – шумел невидимый лагерь. Колесница главнокомандующего въехала на мост, турма последовала за ней в латах, сияющих в прозрачном свете луны. В тот же час с другого края двинулись дозорные, почти все арабские наемники, и стали быстро приближаться. Мост заполнился всадниками. Топот коней и зычные голоса приветствовали претора и отлетали к луне, равнодушно мерцавшей средь разорванных туч.

В лагере царило оживление. Ревели верблюды, перепуганные бурей либийцы раздраженно лупили их по плоским змеиным головам с большими зеркальными глазами. Ржали кони. Мунифиции ставили палатки, разметанные бурей, укрепляли значки и знамена манипулы или центурии у зияющего чернотой входа. Гастаты и латники в панцирях собирали снаряжение: длинные копья, круглые щиты, железные топоры. На остриях трепетало отраженное пламя высоких костров, возле которых спокойно сидели ветераны – треарии, вооруженные дротиками. Проскакала турма, состоящая из тридцати двух человек. Горячие арабские стрелки надевали путы на своих тонконогих лошадей. Юлий в сопровождении всадников двигался к своему шатру и взглядом сытого льва окидывал военный лагерь, многие годы бывший его домом.

Претор Флавий в шлеме, легких доспехах, мокрой синей хламиде, покрывающей круп коня, скакал, гордо вскинув голову. В свете костров он увидел неподвижно стоявших катафрактариев в узких позолоченных кольчугах, делавших их похожими на рептилий. На их тяжелых конях так же красовалась броня, сплетенная из множества плоских колец. Юлий восхитился видом всадников. У его шатра вяло трепетали знамена, бегали рабы-азиаты в длинных одеждах без пояса, у входа стояли преторианцы с обнаженными мечами. Командиры когорт и манипул приветствовали своего претора.

Цизий уже скатился с пологого склона Целийского холма, пугая бродячих псов, дерущихся за отбросы. Немые дома в жидком лунном серебре нависли над запутанными руслами улиц. Возведенные Домицианом по всем кварталам Рима и изукрашенные императорскими триумфальными отличиями, священные храмы таяли в холодной синеве ночи. Их ворота и арки, кое-где слабо освещенные чадящими светильниками, были увенчаны колесницами и изваяниями богов и напоминали сейчас гранитные глыбы. Сарматы скакали рядом с цизием, и Юлия замечала их нескромные взгляды.

В городе чувствовалось мятежное брожение. Метались какие-то тени, маршировали когорты преторианцев. Вой и крики разносились по улицам. Пронеслись турмы конницы во главе с декурионом, в развевающейся хламиде и с луком в руке.

Тучи сгустились, тонкий свет луны, подобный яркой грезе, поглотил мрак. Туман, как расправленный паллиум, покрыл город от Авинтина до Ватикана. Повсюду горели огни. Слышались вопли и плач, топот множества ног и звон оружия, в переулках металось испуганное эхо и отголоски кровопролития.

У обочин валялись изуродованные тела в порванных туниках. Мелькнули черные сандалии сенатора. Он сидел, привалившись к желтой стене дома, похожий на пьяного, с распахнутыми глазами и порванной шеей. Грязная тога задралась, бесстыдно обнажая ноги мертвеца. Вокруг стонали раненые, зажимая руками кровь, их протяжные крики не тревожили молчания убитых. Причитали женщины…

Кони наскочили на мертвых, лежащих посреди улицы, и шарахнулись, едва не опрокинув цизий. Это были преторианцы, растерзанные, оборванные. Над их трупами надругалась толпа. Рукоять меча с обломанным лезвием блестела в свете красных фонарей…

– О, боги! Адонис! Что они хотят? – воскликнула Юлия.

– Им наскучил прежний тиран, и они требуют нового, – печально ответил сириец.

Они ехали быстро. Сарматы с обнаженными мечами плотно окружили цизий и повозки, запряженные черными лошадьми, гривы которых летели, как флаги. Порывы ветра били в лицо Юлии, охлаждая немые слезы, которых она не замечала. Они ни на что не обращали внимания, Адонис гнал лошадей, желая одного – поскорее покинуть Рим, где Юлия подвергалась опасности, Рим, блудницей раскинувшийся на семи холмах, раскрыв свои недра, увенчав золотые горбы массивами великолепных зданий и омыв свои стопы в грязных водах Тибра – желтых, с кровавыми пятнами, с бесконечными берегами.

Повозки вылетели к форуму и понеслись по Широкой улице, оставляя позади крики и кровь Вечного города. Они видели неосвещенные переулки, что кишели людьми… Центурии преторианцев шли прямым углом, ударяя короткими мечами о щиты, от них беспорядочно бежали люди в туниках, синтесисах, тогах… Мелькали жрецы, понтифики в колпаках, луперки. Фециалы что-то кричали, потрясая пучками вербены, салии – хранители священных щитов, пели непонятную песнь, гарусники поднимали руки к мрачному небу, сжимая оливковые ветви…

Сердце Юлии колотилось. Она бросила взгляд на Адониса, и он улыбнулся ей абсолютно чистой, ясной улыбкой, которая ее ошеломила. Он был красив, красив как Гор, как латинское небо, как лунный камень. Он был нестерпимо красив, этот юноша, набирающий мужскую силу. Он глядел на Юлию с прежней трогательной любовью несмотря на царивший кругом хаос и кровопролитие, и эта минута стала для нее откровением. Казалось, что прекрасный эфеб уже видел Арицию, где они были счастливы вдвоем. И Юлия теперь страдала от страшной раздвоенности, от необходимости любить двух мужчин, не испытывая страсти к единой личности.

Он отвернулся, погоняя лошадей, а Юлия склонилась к его темному профилю:

– Адонис, милый, – произнесла она. – Я стану звать тебя Эпафродий, что значит счастливый. И да покровительствует тебе Афродита!

Залитая огнями Широкая улица пересекала улицу Фламия. Беглецы миновали страшный и гулкий массив арки Корнелия Суллы, продвигаясь вглубь улицы, от которой, как от ствола, росли никогда не освещаемые, с мокрыми деревянными тротуарами, переулки.

Внезапно нахлынула вооруженная толпа, рабыни в ужасе закричали… Сарматы плотным кольцом окружили повозки; кони, испуганные ревущей людской лавиной, хрипели… В похожем на кишку переулке было тесно, всадники рубили плечи и руки нападавших, раненые кони ржали и вставали на дыбы, втягивая ноздрями запах свежей крови. Ярость борьбы охватила сарматов, горячих и агрессивных, они рубили налево и направо, не разбирая во мраке лиц, видя только белые пятна одежд. Кони бешено крутились, задирая узкие морды и перебирая тонкими нервными ногами…

Толпа прибывала. Римляне были вооружены кинжалами и пиками, мелькали мечи. Всадников стали теснить к глухим стенам домов. Их кони падали, истекая кровью, и солдат пронзали десятки копий. Бледная, безмолвная Юлия сидела в высоком цизии, с ужасом наблюдая побоище. Кони рвали упряжь… Адонис попытался прорваться сквозь толпу: грозными криками он побуждал лошадей вклиниваться в людской поток… Какой-то плебей схватил Юлию и стал тащить с повозки. На ее крик резко обернулся всадник и взмахом клинка отсек голову нечестивца. Она, как мяч, упала на колени патрицианки, забрызгивая все вокруг кровью из свисаюшей артерии…

Сириец схватил голову за волосы и метнул в толпу. Он прижал к себе женщину, что-то бессвязно шепча ей в утешение, и покрыл ее краем своего паллиума. Но было поздно. Среди нападавших раздался крик:

– Граждане! Смотрите на эту матрону! Я узнал ее! Это блудница из Ариции, любовница Флавия!

Десятки рук схватили рвущихся лошадей и потянулись к повозке.

– Убить! – кричали в толпе. – Убить блудницу! Она предавалась разврату с ненавистным Флавием! Смерть! Смерть!

Чья-то грубая рука вцепилась в плечо Юлии, срывая паллу, и она громко вскрикнула. Это разъярило сирийца, забывшего всю свою нежность. Он встал во весь рост и выхватил из-за пояса длинный нож…

С оглушительным топотом коней мчались турмы через Мульвиев мост, мелькая в отраженных арках, извивающихся в волнах Тибра, по которым уже плыли мертвецы, раскинувшись белыми крестами. Впереди скакал их молодой претор с обнаженным мечом, в панцире, обрисовывающем грудь, в развевающейся хламиде. Всадники выступили из лагеря с тем, чтобы помочь когортам преторианцев подавить мятеж. Тревирская конница должна была укротить чернь и к началу четвертой стражи покинуть долины и широкие склоны города. Юлий не хотел, чтобы дневной Рим видел его воинов.

Серебряные с позолотой шлемы всадников матово сияли при свете луны, появившейся вновь. Часть ландшафта, попавшая в ее серебристо-голубое свечение, казалась осыпанной холодными кристаллами, что лежат на берегах Рейна, родине могучих батавов. Мысли о Юлии отуманивали мозг командующего, он скакал с суровым видом, остро ощущая свою несвободу, страдая от того, что не может быть с этой женщиной и не может забыть страшной клятвы.

При красных и желтых фонарях, освещавших резню, бежали женщины, их волосы струились за спиной, а груди белели, как мрамор, и в разрезах платьев обнажались бедра. При виде всадников они прижимались к стенам зданий или скрывались в темных тупиках. Эти безымянные тени сводили Юлия с ума, черный цветок страсти терзал его сердце, тот самый цветок, ядовитые и гибкие стебли которого он хотел бы обрубить, вырвать из себя.

Юлия! Это имя было для него как сигнал, и он ему всегда повиновался.

Порой, наедине с собой, Юлий углублялся в свою душу, открывая нежные ее стороны, и чувствовал, что любовь к этой прекрасной женщине и есть то самое, настоящее и благоухающее. Но одновременно с этим Флавий понимал, что есть еще одна любовь – бешеная, мучительная и одинокая, как крик агонии. Эта любовь – подарок Марса, и он хранит ее в своем сердце, истекающем кровью и оплетенном черным гибким стеблем. Однажды на рассвете, измученный бессонницей, он сумел признаться себе, что рожден одновременно для битв и для служения Юлии.

На Велабре всадники с гиканьем врезались в толпу, и претор с удивлением увидел, что плебеи вооружены мечами и боевыми топорами. Встречались и лучники, стрелы которых неистово улетали ввысь или впивались в деревянные стены высоких доходных домов. Злоба овладела Юлием, и, не задумываясь, приказал он остановить толпу. Он гордился своими солдатами.

Это были люди, нацеленные на убийство…

Сарматы, несколько всадников, оставшихся в живых, стойко обороняли цизий. Нападавшие, грубые, грязно одетые люди, были ослеплены жаждой мести женщине, которую даже не знали. Они выкрикивали проклятия на разных языках, мелькали крепкие руки… Уже ни одна из сторон не обращала внимания на льющуюся кровь…

Адонис спрыгнул на землю. Кто-то налетел на него, и он нанес удар ножом. Лезвие легко вошло в мягкую плоть, намного мягче, чем он ожидал… Побледнев, он сделал над собой усилие и выдернул клинок. Человек захрипел, стал как-то странно заваливаться набок и вперед, немного растопырив пальцы, цепляясь за тунику Адониса. Юноша, окаменев, глядел в лицо умирающего, не различая черт, видя перед собой одну бледную искаженную маску… Адонис лишь брезгливо оттолкнул руки, скрюченными пальцами ловившие ускользающую жизнь. Туман, протянувшийся от Целия до Авентина, заволакивал сознание юноши, медленно погружая его как бы в теплую ванну с молоком…

– О нет! О нет! Нет! Адонис, не оставляй меня! Они убьют меня! – кричала Юлия.

Юноша отпрянул потрясенный. Вид сражения был настолько страшен, что он инстинктивно оглянулся в поисках укрытия. Перед его лицом клинок разрезал воздух!.. Адонис отшатнулся и ударил наугад.

Под натиском тревиров беспорядочные толпы быстро рассеялись. Лошади топтали убитых и раненых, их было так много, что, казалось, на Велабре полегла треть Рима. Квартал в этот час был страшен. Покрытые серой плесенью фундаменты домов забрызганы кровью, фонари погашены, в одном месте, перекрывая проход в глухой переулок, лежал труп лошади. Позолоченная сбруя и дорогое седло были сняты с несчастного животного, к распоротому брюху которого уже слетелись мухи. Запах крови и отбросов, разлагавшихся в сточных канавах, давил как каменная глыба сверху, справа, слева, было трудно дышать. Легкий аромат озона после недавней грозы и свежесть дождя улетучились, словно испугавшись царящего вокруг смрада.

На площади, у черного обелиска, подпирающего небо, лежала груда трупов в немыслимых позах, кровь, черная и густая, как смола, растекалась по каменным плитам. Единственный уцелевший рожок освещал эту страшную картину. Из тьмы появилась женщина с длинными волосами и в белой разорванной рубашке, лопнувший строфиум волочился по земле. Она шла неровной, шатающейся походкой, одна ее рука была неестественно вывернута, посиневшая кисть безвольно болталась…

Разгоряченная сражением лошадь Юлия шарахнулась и захрапела. Флавий подумал – уж не демон ли это, из тех, что имеют природу наполовину богов, наполовину смертных, и в страшные часы являются людям вестниками несчастья. Как слепая, двигалась эта женщина, наступая на мертвецов, и, когда ее белое лицо оказалось в кругу света, претор увидел, что на месте глаз зияют две черные дыры. Женщина наткнулась на обелиск и, не издав ни звука, упала на труп мужчины. Претор похолодел. Один из всадников подскакал к ней и пикой перевернул навзничь.

– Мертва!

Юлий рванул уздечку, лошадь запрокинула голову и взвилась на дыбы. Претор ударил кулаком ни в чем не повинное животное.

Отовсюду слышались стоны. Раненых бунтовщиков, пытавшихся спастись, арабские стрелки убивали, состязаясь в меткости. Флавий подумал о Домициане, который любил стрельбу из лука и, развлекаясь в своем Альбанском поместье, поражал до сотни зверей разной породы. Велабрский квартал заполнил топот коней, восклицания и смех воинов, звон оружия. Эти привычные звуки успокоили сердце воина, пораженное видом агонии молодой римлянки.

Внезапно претор услышал плачь и призывы о помощи. Голос был так юн, что Флавию показалось, будто его зовет ребенок. Выхватив у солдата смоляной факел, он бросился на зов.

– Юлий, помоги! Это я зову тебя. Они убили Саллюстия! Саллюстий мертв!.. Ахура-Мазда, отврати беду! Я погибаю, Юлий!

Плач, казалось, летел отовсюду. Молодой испуганный голос отражался от глухих стен зданий и сводил Флавия с ума. Он метался по темной улице, размахивая факелом, и желтый свет выхватывал части жуткой картины кровопролития.

– Юлий! – призывал голос. – Меня убьют! Так же, как Саллюстия, как многих!

– Эдер! – в отчаянии закричал претор. – Эдер! Где ты?

Ответа не последовало. Сердце претора колотилось, в ушах звенело. Странная гулкая тишина придавила Велабр, можно было задохнуться в этой тишине, в пульсации крови.

– Прекратить стрельбу! – закричал Флавий. Он обернулся к всадникам, чьи доспехи принимали отблески факела. – Найти юношу!

Застучали копыта. Солдаты зажигали факелы, в тревожной пляске огней кто-то крикнул:

– Претор, не этот ли юноша?

– Свет! – Флавий наклонился над эфебом, который распростерся на груди широкоплечего мужчины, будто обнимая его. Между лопатками торчала стрела. Один из солдат спешился и поднял эфеба на руки.

В трепещущем свете факелов лицо его казалось розовым, живым, колыхались тени. Казалось невозможным, чтобы смерть коснулась этого чела… На губах запузырилась кровь. Юноша медленно открыл глаза и, не отрываясь, смотрел на претора. В этих зеленых глазах не было ни вопроса, ни страдания, лишь один холодный покой. Молча смотрел Юлий, как жизнь покидает это тело. В воображении он увидел умирающего Адониса. Мысль о Юлии прожгла его сердце каленым железом!.. Лицо эфеба окаменело, стало красивее и значительнее. Глаза так и остались открытыми.

Юлий выпрямился в седле:

– Кто? – взревел он, обводя красными глазами всадников. Он обнажил меч. Он слышал только прибой ревущего океана, разрывавшего мозг.

– Ты сошел с ума, претор, – услышал он голос всадника и очнулся.

– Не оставляйте его собакам, – сказал он.

Тревирская турма понеслась по городу, разгоняя бунтарские группы. У Бычьих ворот в палатинском квартале конница соединилась с отрядом преторианцев, которые бежали, выставив вперед копья и прикрываясь щитами. Этот квартал был хорошо освещен. Шуршала мокрая листва садов, слышался плач женщин…

Флавий построил воинов в строгом боевом порядке, развернув их от святилища Августа. Впереди стояли воины, вооруженные дротиками, за ними – гастарии с копьями, которые должны были привести мятежников в замешательство. По флангам расположились арабские стрелки, воинственные и гордые, на быстрых, нервных конях. По центру стояли катафрактарии – германцы, которые молниеносным ударом должны были покончить с мятежниками. Палатин был похож на вулкан, залитый раскаленной магмой. Сходство увеличивали сильный запах гари и зарница, дрожащая над дворцом Цезарей, куда рвались отряды мятежной черни.

В форме треугольника, обращенного в центр толпы, воины атаковали, бунтарей. Свистели дротики и стрелы, ударялись о щиты и панцири, впивались в землю у ног воинов, защищенных металлическими поножами, вонзались в тела мятежников. Копья пробивали их насквозь…

Флавий был в центре сражения, размахивал мечом направо и налево, сея смерть, и никак не мог насытить свою ярость. Конь храпел и грыз серебряные удила… Мятежники стали отступать. Преторианцы пускали в них стрелы и дротики, люди падали, но и с противной стороны все еще сыпались стрелы. Вдруг поредевшая толпа собралась, приветствуя громкими криками вооруженные мятежные отряды, бегом поднимавшиеся на холм. Перед собой они гнали безоружных паразитов, рабов, захваченных в разгромленных патрицианских домах, и жрецов, которые с достоинством принимали смерть. Всадники устремились навстречу бунтарям, вытянувшись в поредевшую, но стройную линию. Азарт битвы охватил столкнувшиеся отряды, никто не обращал внимания на кровь и трупы, за которые цеплялись всадники.

– Воины! Убивайте их, убивайте всех! – закричал Флавий, приподнимаясь в седле, бледный, с резко выделяющимся рубцом на лице, в развевающейся синей хламиде. – Глупая чернь, глупая чернь, – все время повторял он.

О, как ненавидел он толпу! Лишенную логики и разума, даже чувства самосохранения! Это как чумное поветрие, зараза, которую необходимо уничтожить. Глупая чернь! Какой смысл гибнуть, если ничего не изменится? В мире заведен порядок, нарушить который нельзя.

Конь в вихре битвы крутился и приседал. Черный цветок раскрывал свои острые лепестки, пахнущие благовониями и кровью. Юлий плакал злыми слезами и гнал солдат вперед. Две стрелы, одна за другой, ударили в панцирь!..

Юлий обернулся и увидел, как лучник, один из молодых вольноотпущенников Домициана, которого он часто встречал во дворце, опустившись на одно колено, медленно натягивает тетиву, отставив локоть назад. Стрела просвистела, пробив глаз претора, и разорвала мозг.

Рабыни спрыгнули с повозок и побежали, в своих широких светлых одеяниях в подвижной зернистой мгле приобретая вид чудовищных бабочек. Мужчины со смехом ловили их, тут же увлекая в темные ниши и желтые портики. Девушки сопротивлялись, а похотливые руки срывали с них одежды и драгоценности.

Как зачарованная, глядела Юлия на происходящее. Еще один всадник упал, обливаясь кровью… Юлия понимала: когда погибнут все солдаты, настанет ее час.

И она в отчаянии взывала к богам, которые неподвижно стояли на Капитолии. Она сидела в легком цизии, завернувшись в паллиум Адониса, и мрачно глядела на кровопролитие. Уродливое и все равно притягательное для нее зрелище.

Только теперь она поняла, что это происходит по всему Риму. В продолжение ночи со звоном сталкивалось оружие восставших мятежников – плебеев, рабов, чужестранцев и гладиаторов, с оружием солдат императора. Бунтари врывались в сенаторские дома, движимые жаждой наживы и насилия. Порой они встречали сопротивление вооруженных рабов и, пройдя по их трупам, широкой волной неслись дальше по залам, грабя и убивая женщин гинекея всевозможным оружием!

– Я не хочу умирать! Никогда, никогда!.. О, боги!.. О, Юлий! Где ты, где твои солдаты?.. Спаси меня!.. Адонис! Адонис! – вскричала Юлия, пораженная ужасом, увидев, что юноша упал с пробитым копьем плечом, откуда заструилась темная блестящая кровь. Его шелковистые локоны разметались по затоптанному тротуару, и отвратительные ноги не щадили их. Туника юноши была в кровавых пятнах, и Юлия не могла понять: его это кровь или чужая.

– О, нет! О, нет! Только не это! Адонис, любимый, открой глаза, посмотри на меня!.. О, нет! Умер!..

И она не знала, к кому сейчас относится этот крик отчаяния – к Адонису ли, лежавшему перед ней, или к блестящему Юлию, обласканному императором…

Юлия рыдала. Она спрыгнула с повозки, приподняла дрожащими руками голову возлюбленного и стала покрывать поцелуями его перепачканный лоб, щеки, закрытые глаза.

– Мой Адонис, – с любовью шептала она. – Ты был цветком, который я сорвала… Но это в прошлом! Ты стал львом и покинул эти края.

В отчаянии она смотрела в лицо прекрасного эфеба, странно изменившееся, спокойное и значительное…

Предрассветные жидкие сумерки, фиолетовые и страшные, как проказа, поползли по городу. Ядовитая зелень охватывала полнеба, над Ватиканским холмом занималось золотое сияние, дым пожарищ поднимался вверх и тяжело уходил к Пинцию. Глубокая тишина, наступившая в душе Юлии, не нарушалась ничем: ни резней, продолжавшейся вокруг, ни топотом преторианцев, бегущих от Широкой улицы с копьями наперевес, ни звоном оружия, ни криками умирающих – ничем.

Кто-то поднял ее на руки и, тяжело ступая, понес прочь от страшного места. Концы ее палы волочились по земле. И это было последнее, что запомнила Юлия.