"Враги лютые" - читать интересную книгу автора (Аляскин Алексей)

ЛОРЕЛЯЙН

Он был родом из припортового города Бремерхафен, неприметный трудовой город между землями Шлезвига и Саксонии. Его отец работал водителем грузовика, в семье кроме Ильзе было ещё три брата, он был младший из четырёх угрюмых немецких лбов, может поэтому мать, которой не хватало девочки в семье, одевала его в девчоночью одежду, — должна же у меня быть одна дочка! — впрочем для самого мальчика это никогда не носило какого-нибудь другого оттенка, кроме игры; — «мамину дочку» — он не воспринимал никак, что было, что не было. Так, помнилось, но относилось не к нему, а к маме. Мало ли во что играют взрослые, если дядя Клаус приходил на четвереньках, и говорил, что он: — медведь, то теперь что, бежать за охотниками? — поймите правильно. Те переодевания совсем никакого значения для мальчика не имели; если бы мама переодевала его слоном, то хобот у него всё равно бы не вырос, вот и девчоночью одежду он тогда не воспринимал как девчоночью, — так, мамино чудачество, а можно и мешком с углём нарядиться. Просто некоторые любят искать причину не там где она есть, а когда потом не находят, то злятся, а кто им виноват…

Зато другое обстоятельство сыграло совсем немалую роль в появлении на свет фройляйн Лореляйн. Мальчику было уже тринадцать лет, когда наступили те самые пресловутые трудные времена, когда на полученную вечером зарплату утром можно было только на трамвае проехать, — остановку до кладбища. Родители Ильзе посовещались, как им преодолеть трубные времена, и сдали комнату одному матросу молниеносных германских рейхсмарине, но по национальности он был почему-то грек. Разумеется что это было что-то из ряда вон выходящее, — грек в немецком военном флоте, но это вопрос не ко мне, а к гроссадмиралу Редеру. К тому же ещё этот немецкий грек служил не на каком-нибудь засратом миноносце, где весь рейс матросы стоят по жопу в воде, а на броненосном дредноуте «Лютцев», — одном из мощных и страшных карманных линкоров, которые потом, во время второй мировой войны, обеспечили Германии спокойную жизнь на северных морях. Вряд ли здесь обошлось без чьих-то сексуальных пристрастий, но мальчику об этом ничего не было известно. Он просто взял и влюбился в матроса, с профилем греческого бога в своей спальне.

Грек прожил у них два месяца с небольшим, но этого хватило на всё про всё. Он сдружился с мальчиком и стал приглашать к себе в комнату по вечерам, — сыграть партию в карты. Он знал кучу удивительных разных способов тасования и карточных игр, и мог бы выиграть у любого шулера из припортовых кабаков, но он этим не занимался, потому что он с детства был матросом, ходил в моря ещё юнгой, а в карты играл так, для удовольствия. Естественно что он свободно мог и выиграть и проиграть, когда хотел. Мальчик это знал, но ему всё равно было интересно.

Потом однажды матрос предложил мальчику играть в карты на поцелуи, и то выигрывал и потом целовал Ильзе в губы и в щёки, — то проигрывал, и мальчишка сам лез к нему на колени, чтобы поцеловать его в губы, что-то уже при этом чувствуя. Ильзе и раньше целовали всякие тёти и дяди, — но вот так, со взрослым, который ему нравился и нравился совсем как-то необычно мальчишка целовался впервые, и это было удивительное открытие для него! Несколько дней он только и думал об этих поцелуях, и потом уже ждал, и не мог дождаться очередного приезда матроса, — потому что тот по несколько дней находился на корабле, а Ильзе ходить туда сначала боялся. Он даже стал онанировать ночью, представляя себя и матроса в постели, обнимающимися голыми, и целующимися. Поэтому, когда матрос в следующий раз предложил мальчику сыграть на «желания», — тот этого только этого и ждал! Сначала конечно проигрался матрос. Он покорно растянулся на постели ожидая приказаний своего временного повелителя. Мальчик приказал сначала поцеловать себя в губы и в щёки, потом стать на подоконник и по кукарекать. Грек поцеловал прекрасно, и по кукарекал тоже прекрасно и решил было что свободен, но мальчишка ещё ему приказал быть собакой: — погавкать на кота, а потом приползти на пузе, и полизать ему, — Ильзе, — пятки. Матрос зачем-то сначала снял с себя рубашку, — он сказал, что собак в рубашках не бывает, — приполз, долго и старательно вылизывал мальчику пятки, так что тому стало щекотно, и он сказал: — «ну, хватит». Но время для игры было самое подходящее, потому что в доме никого не было, и не одеваясь матрос стал сдавать снова. И выиграл. Тогда он стал господином мальчика, а мальчик стал рабом матроса, и господин приказал своему рабу раздеться совсем, и лечь на своего господина спиной. Сам он аккуратно сжал его бока ладонями, и стал немного двигать раздетого мальчика вверх и вниз по себе, так что мягкие половинки мальчишки тёрлись о торчащую у матроса палку, но это было так приятно мальчишке, что он забыв про игру закатывал глаза и дрожал. Его пискун торчал вверх над животом, и потом мальчик почувствовал что голый матрос под ним затрясся от живота до колен, вздрагивает резкими приступами, его руки прижимают раздетого мальчика к себе сильнее и сильнее, и потом они сразу расслабились и объятие стало лёгким, сладким и приятным, — а мальчику вовсе и не хотелось слезать с этого голого матроса под ним, и он почему-то совсем не стеснялся своего торчащего пискуна, всё было просто как должно было быть, и всё! Когда они встали, и Ильзе стал одевать трусы, то обнаружил, что и его мячики и его спина чуть ли не до лопаток, — мокрые и скользкие. Но он ничего не сказал об этом своему взрослому любовнику, — а теперь они ведь были любовниками, вы это знаете? — то что это была у них именно любовная игра, мальчик знал ещё до первого целования, а когда он лежал на обнажённом юноше совершенно голый, с торчащим к верху пискуном, то он сказал сам себе: — «теперь мы с ним ЛЮБОВНИКИ»…, - хотя всё что произошло, произошло совсем не так, как происходило в мечтах мальчишки, когда он занимался онанизмом один, потому что матрос разумеется не мог знать, что этот двенадцатилетний мальчик занимается онанизмом представляя себе что он: — выебанный в жопу мальчик! Но это было не так важно, он ещё всё успеет заставить теперь своего любовника сделать как надо.

На следующий вечер он сам предложил сыграть на желания, — и сразу проиграл. А чтобы моряку не пришло в голову использовать свой выигрыш для кукареканья, или как-то вообще не интереснее чем было вчера, мальчик зажмурился и с демонстративно-притворным ужасом протянул: — «О-ой, — что сейчас со мной будет….!» — Матрос заулыбался и использовал выигрыш даже лучше, чем этого ожидал проигравший своё детское тело взрослому мальчик. У него потом всю ночь жгло сладостненьким жжением нижнее отверстие, куда оказалось можным всунуть такую вот большущую штуковину, что сперва и не поверишь… — а как она туда влезает! — это одновременно и мучительно и приятно, и сперва страшненько, а потом хочется снова и снова… Его детский пискун после этого испытания торчал всю ночь как надроченный. Мальчишка не выдерживал, переворачивался прижимался крепко-накрепко к подложенной под себя твёрдой, холодной кожаной обложке книжки про самые большие и сильные корабли в мире…

Потом ему казалось что он засыпает, и от этого он ещё сильнее просыпался, и снова начинал тереть свой пылающий пискун, и снова начинал онанировать, ему хотелось что-то ещё большее сделать с собой, но не получалось, а всего что он делал было мало. Наконец мальчик встал, подошёл к комоду, выдвинул ящик, в котором лежала рукоять от морского кортика найденная им прошлым летом за городом, он её взял и лёг на постель на бок, потом осторожно приставил себе сзади тупым концом холодную слоновую кость офицерского оружия, и стал вдавливать её в себя, — пока там вдруг всё раздвинулось, и рукоять сразу вошла в него вся, до серебряной гарды с орлами. И после этого достаточно ему было покатать свой пискун ладонью по животу, как приятная судорога свела бёдра, а из щели в писуне стали выплескиваться струйки спермы, залпами главного калибра поливая ему голый живот, — выебанный в жопу двенадцатилетний мальчик спускал как взрослый подросток…

Потом он дал рукояти кортика выйти из себя, причём по ощущениям он сперва испугался что произошло неприятное, он потрогал себя, но там всё было чистенько, и мальчик сам понял, что это так и должно быть, ведь что-то оттуда из него выходило, поэтому так кажется что это шайзе-майзе, а на самом деле нет ничего, это только так кажется. Он сунул свой любовный кортик под матрас в ногах, кинулся лицом в подушку, по-настоящему выебанный сперва матросом а потом морским кортиком попкой кверху, — пусть пока отдохнёт, — и уснул. Утром его никто не разбудил, он проспал и опоздал в школу.

В общем всё происшедшее с ним казалось бы снова не оставило в его сознании никакого отпечатка, — просто он теперь стал любовником матроса, это стыдненько, если об этом узнают братья, или мальчики в школе, но о таких вещах в их школе между прочим говорили друг с другом старшие, и чем-то необычайным или позорным это ему не казалось. Один мальчик рассказывал ему про матроса, который завёл его за бочки, стащил трусы, воткнул прямо ему в попку свой матросский бушприт, и спустил! Тот мальчик ещё спрашивал у Ильзе: — «а я не забеременею, как мама?» — мама этого мальчика была тогда как раз беременная, и все говорили что это от матроса. Ильзе ничего путного ответить ему не сумел, но с интересом выслушал, и запомнил. И сам он теперь, когда матрос спустил ему самому в попу, тоже побаивался, и очень хотел бы у кого-нибудь спросить то же самое. То, что от матроса действительно можно забеременеть, знал не только он, об этом знали все мальчишки Бремерхафена. Поэтому в тот же день он сам пошёл в порт, встретил там того, выебанного на полгода раньше его мальчика, и спросил как будто просто так: — «Ты помнишь, ты мне рассказывал про того матроса?» — тот вытаращился: — «Про какого проматроса?» — «Ну, который тебя… тебе… ну в общем… это.» — «А…» — сказал тот мальчик: — «Ерунда это, мальчишки не беременеют, это только у девочек так!» Эта информация очень успокоила Ильзе, зато его вопрос не остался без внимания у того мальчишки, хотя спрашивать он у Ильзе не стал, а лучше, если бы спросил, тогда может быть вообще все события пошли по-другому. Но он промолчал, скрыл свой интерес, потому что давно уже знал о том, что у Ильзе живёт на квартире матрос со страшного железного дредноута Лютцев, который вся предвоенная Германия знала как самый секретный корабль в мире…

Больше Ильзе никому и ничего не рассказывал о случившимся. Зато теперь он каждый вечер заходил к матросу в комнату, благо что в их доме все ложились спать рано-прерано, и им помешать в это время было некому. Мальчик и матрос уже не тратили время на притворную игру в карты. Мальчишка попросту ложился не спрашивая разрешения, растягивался на постели матроса, как на своей собственной, и ждал пока тот, стесняясь и отворачиваясь, раздевается. Хотя стесняться этому греческому матросскому богу было абсолютно нечего, — мальчишке нравилось в нём всё! Ильзе готов был без конца любоваться его коленями, возбуждался до дрожи в кончиках пальцев на его мускулистый зад, бесконечно завидовал плоской мощи рельефных, как каменная стена, мышц его груди, украшенной тёмными сладкими сосцами, — тут на мальчика всегда наступало затмение, потому что он хотел чтобы в этих сосцах было ещё и молоко, и он бы тогда сосал их день и ночь, причём это молоко представлялось ему, — к ужасу всех воспитателей мальчиков во вселенной, — вкусом вовсе и не молока, а того, что он заглатывал потом на самом деле, причём не из сосков, а прямо из спускающего ему в рот матросского корабельного насоса, потому что да, мальчик именно это обычно и делал. У сошедшего на берег прямо с трапа корабельного Олимпа мальчишеского бога, этот чистенький двенадцатилетний мальчишка самым спокойным образом сосал хуй. Увы вам, увы нам, наш добрый читатель, но этот воспитанный двенадцатилетний мальчик, — один из лучших учеников в школе, никогда не смоливший папироску в туалете, ни разу не заматерившийся даже в разговорах с другими подростками, обязательно посещающий по воскресным дням старую портовую церковь, — он сам заглатывал мужскую сперму взрослого матроса с мастерством портовой шлюхи, и не хотел видеть в этом ничего противного естеству его мальчишеской природы! Ни блестящие чистые зрачки мальчишеских глаз, ни отглаженная чистота школьной матросски, вовсе не гарантия, когда речь идёт о мальчиках. А сам мальчишка был просто по-настоящему счастлив, когда видел какое невероятное удовольствие доставляет его любовнику эта возможность спустить мальчику прямо в горло его детского рта, и особенно больше всего то, как запросто проглатывает мальчик, с настолько откровенным и жадным желанием, что сам при этом спускает себе на живот, — и потом мальчишка какое-то время лежит с закрытыми глазами, от счастья и любви к своему невозможному другу.

Обычно их вечер начинался с того, что мальчик ложился на постель и смотрел как раздевается его любовник: — предмет немыслимой зависти всех портовых пацанов, — от тех, которые пили на тюках египетского хлопка дешевое вино с грузчиками, и сами были немытые и чумазые как египтяне, до тех прилизанных старших мальчиков, которые, так просто, ходили мимо стоявшего вторым бортом Лютцева, размахивая школьными ранцами; — впрочем и настоящие школьники тоже бегали по пирсу, потому что интереснее военных кораблей для мальчишек ничего в мире и не бывает. И пусть другие пацаны завидовали ему: — ему, и только ему, было позволено развалиться на постели бога, и смотреть, сколько захочется, как его матросский бог раздевается, ничего не скрывая от наблюдающей за ним пары мальчишечьих синих как северное море в полдень, глаз! И потом начиналось…! Взрослый любовник ложился на мальчика, и начинал раздевать его из-под себя, вытаскивая его рубашки, майки, и трусы во все стороны, всё это вылезало из-под лежащего на раздеваемом мальчике матроса с самых немыслимых в топологическом понимании пространства сторон, а встать ему мальчик всё равно бы не дал, разомкнуть кольцо его довольно-таки сильных рук, можно было бы только через слёзы, а его слёз матрос боялся больше океанского тайфуна в самой большой камере Моабита, а там промежду прочим сидели, отбывая тысячелетние как сам третий рейх сроки именно за гомосексуализм на службе, два мичмана с крейсера Эмден. Суд не стал выяснять кто из них был сказуемое, а кто подлежащее, потому что в Великой Германии, не должно быть тех, кто позорит честь и славу Великой Германии, таким вот позорным способом, — сказал фюрер. А сейчас фюрер сам смотрел с портрета над постелью матроса, как матрос позорит честь и славу фатерлянда раздевая мальчика прямо из под себя, как выдёргивает откуда-то сбоку рвущуюся рубашку, и молчал, даже пропитанный его фюрерской соплёй ус не дёрнулся. Нет, странный человек был этот фюрер, кто его знает, что он на самом деле обо всём этом думал, — если думал вообще что-нибудь.

Мальчишка прилипал к взрослому телу всем, чем мог прилипнуть: грудью, животом, торчащим твёрдой палкой пискуном, и потом они бессовестно решали, что они будут делать в постели: — или сперва матрос будет тыкать мальчика в жопу, — или мальчик сначала будет дрочиться в руках матроса, а тот будет смотреть, как мальчик спустит и гладить ему колени и целовать их ему губами; — или он начнёт мучать мальчика, — свяжет ему ноги и руки и после этого мучения станет стоя насаживать его в зад связанного, держа связанного мальчишку на руках. Между прочим сам мальчик оказался неистощимым на стыдные выдумки, смуглый бог в матросской форме удивлялся, и начинал не верить в то что он у мальчишки первый. Но на самом деле он был первее первого, — до его появления мальчику и в голову не приходило заниматься такими вещами со взрослым мужчиной или с другим мальчиком, хотя он любил дрочиться сам, а подрочиться со своим ровесником для пацана всё равно что подрочиться самому. Но Ильзе никогда не занимался этим с другими мальчиками, и его злили эти подозрения. Тем более потому что раньше, — когда он ещё не знал, он онанировал на фрау Штокманн, школьную учительницу от которой вкусно пахло на уроках, и которую он в мечтах выебал по-всякому бесчисленное количество раз. На фрау Штокман дрочились и другие мальчики из класса, они об этом рассказывали ему потому что у Ильзе было самое интересное место, — он сидел прямо перед столом фрау Штокман, дышал её запахом и видел её колени раздвинутые во время урока… Но теперь фрау Штокман отошла на задний план его внимания настолько, что это заметила даже она сама, и в его тетрадях прибавилось плохих отметок. Так что ещё бы не было обидно: — нахватать из-за любви к матросу двоек и выслушивать потом его же матросские подозрения! Любой другой мальчик на месте Ильзе вообще бы обиделся, но Ильзе прощал своего любовника. Потому что неважно, верил матрос мальчику, или не совсем верил, но ебал он ненасытного в этом смысле мальчика старательно и всегда; слова: — устал, и — не хочу, — в его немецком словаре отсутствовали. А мальчик навсегда вырвал из своих собственных словарей все страницы со словами нет и не надо. Впрочем их язык беднее из-за этого не становился…

Методом проб и ошибок выяснилось, что двенадцатилетний мальчишка больше всего любит подрочить себе пискун на глазах у взрослого, потому что он считал это самым стыдным, — но чтобы взрослый не просто лежал и смотрел на руки мальчишки, а упирался своим фюрером ему в сжатые губы, которые если разожмёшь, то тебе сразу прямо в твой рот влезет нахальненький матросский фюрер, поэтому можно только мычать, если что-то захочешь, и мотать головой. Самое главное и самое интересное при этом это чтобы взрослый спускал ему на лицо одновременно с мальчиком, но у них с матросом это всегда получалось само собой. Потом Ильзе слизывал до чего дотягивался языком, и требовал чтобы взрослый тоже слизывал всё, что наспускал сам мальчик. Неизвестно насколько нравилось это матросу делать, но он лизал. Впрочем мальчик при этом обязательно держал своими сильными пальцами взрослого любовника за висячие части, так что матросу должно было нравиться лизать мальчишкину сперму, отказаться было бы самоубийством для его висячих частей. Мальчик утешал его во время этой процедуры тем что дрочил ему, и матрос иногда тоже спускал, пока вылизывал мальчишке заляпанный живот, а иногда просто вылизывал и не спускал. Причём вот именно как раз эту игру мальчику предложил на свою голову сам матрос, — так они играли с сестрой, которую собственно и звали Лореляйн; — она была от второго мужа его матери. Вот тогда впервые и появилась на свет Лореляйн.

Мальчик выслушал матроса и почему-то решил, что его тоже зовут на самом деле не Ильзе, а Лореляйн. Хотя «Ильзе» — тоже красивое имя, но мальчику оно казалось слишком мужским, и ассоциировалось с известным боксёром, а боксёром мальчик быть не хотел. И фамилия у боксёра была похожая, зато в остальном этот боксёр был похож на хромую портовую кобылу, и наверное такой же вонючий. Мальчик был неравнодушен к запахам человеческого тела, потому что его род происходил от лисов, фамилия брата матери, дяди Клауса, была: — Рейнике…

Лореляйн-Ильзе спокойно принимал на себя тяжесть тела матроса, когда тот хотел «тыкать» ему в жопу своим матросским буем, и к собственным потребностям его буя мальчик тоже относился с внимательным пониманием. Для Ильзе и тогда, и потом, половой орган мужчины, с которым он «спал», существовал отдельно от самого мужчины, мальчик мог поссориться с членовладельцем, но продолжать дружить с его членом, разговаривать с вытащенным из штанов членом отдельно и даже жаловаться ему на его хозяина. Мальчик считал, что именно самому матросскому бую хочется спускать ему в жопу, потому что он тоже ведь взрослый, а взрослым всегда надо делать для своего удовольствия что-то не то что любят мальчики. Он вполне мог лёжа под матросом уговаривать свою жопу потерпеть, пока герр дер Буй немножко спустит, — но сам он по настоящему любил именно проглатывать спущенное ему в рот матросское молоко, — и он экономил удовольствие чтобы не поднадоело.

Вот мало ли чего хочется взрослым! — у мальчиков собственные представления о любви, любовниках, о торчащих шпалах и что со всем этим хозяйством нужно делать! Интересно, откуда это могло взяться в самом обычном по воспитанию двенадцатилетнем мальчишке-подростке, даже порнооткрытки всего два раза видевшем, у других школьников, ну и один раз читавшем порнорассказ, — они читали его в школьном туалете на пару с онанирующим мальчиком из соседнего класса, который всё время порывался залезть другой рукой в штаны к Ильзе, а тот не давал ему это делать, потому что его тот рассказ не возбуждал. Он слышал такие рассказы от записных портовых жопоёбов и от водившихся с ними подсвайных пацанов, сбежавших из Бремерхафенского приюта святой Магдалины, но на самом деле всё открывалось в нём само собой, как будто они с матросом читали страницу за страницей заранее написанную книгу; порнооткрытки, и услышанные им в детстве рассказы здесь явно не имели ни влияния, ни значения. Это всё было заложено в нём самом, в этой ангелоподобной белокурой бестии, вместе с его невинными глазами, — синими словно северные германские моря в полдень, не ведающими греха и позора. Матросу с секретного дредноута досталось только прочитать эту написанную кем-то книгу первой мальчишеской страсти. А он предал это счастье, и разумеется он поплатился за подлое предательство.

В общем вы сами видите, что Ильзе, став Лореляйн, был счастлив; — он привык к своей новой роли мальчишки-любовника, привык к своему новому имени, а оно настолько безумно ему нравилось, что он повторял его разглядывая себя в зеркало: — как будто кого-то другого, незнакомого, но нравящегося… Он был благодарен матросу и за имя, и за его матросскую любовь, в виде всегда стоявшего в присутствии мальчишки матросского буя, который торчал отверстием вверх для него, стоило только спустить с себя трусы. Мальчик подружился с членом своего матроса; и вообще он любил этого грека за всё: — За ВСЁ, За ВСЁ, За ВС! — ……………….!!!.

Мальчик влюблялся в матроса откровенно, безудержно, и неосторожно, как влюбляются все подростки во вселенной, совсем никогда не думая, — а что из всего этого может получиться? А получилось следующее.

Какое-то время матроса не было дома, и Ильзе соскучился. Ну может быть он и не так соскучился, но прошло уже больше недели, а его бог всё никак не мог найти время чтобы сойти на берег со своего бронированного Олимпа, чьи громадные пушки так и висели над городом день и ночь. У них с матросом это называлось: — ружья сдавал — хотя никакие ружья матрос никому не сдавал, но называлось это так. Вообще-то ничего такого в этом не было, служба-есть-служба, мальчик в это верил, потому что так говорил его бог, разве можно не верить богу, если он так говорит, а бог ему именно так и говорил, каждый раз, когда застревал вместе со своим гостем томившимся в его матросских штанах на борту Лютцева. В общем можно было и потерпеть, сегодня вечером матрос должен был по его расчётам как раз и прийти, но Ильзе очень захотелось его увидеть, ну хотя бы представить что видит, а на самом деле даже надстройки Лютцева с пирса были еле видны, закрытые от любопытных глаз высоченными надстройками крейсера Эмден. Так полагалось им швартоваться, корабль-то был секретный…

После школы Ильзе пошёл домой через судоремонтный завод, там был риск наткнуться на патруль, но оттуда было немного виднее корабль. Мальчик просто шёл, размахивая ранцем, и вообще ни о чём не думал, то что он видит пушки и чёрные борта корабля наполняло его душу светлой весенней радостью. И вдруг он увидел своего бога. Мальчик почувствовал себя так, как если бы ему в глаза попала самая сверкучая, самая гремучая молния, какая бы только нашлась в брюхе германской грозовой тучи. Потому что его любовник шёл перешагивая через шпалы, по пирсу судоремонтного завода, и рядом с ним, уцепившись обеими руками за его матросский ремень, шёл тот самый мальчишка, у которого он так неосмотрительно спрашивал медицинского совета…

Ильзе спрятался за гору пустых железных бочек из-под корабельного мазута, и не мог ни вдохнуть ни выдохнуть, — приступ ревности затемнил ему и весеннее солнце и блеск моря, только своего матроса, и предательского мальчишку уцепившегося за матросский ремень, он ещё продолжал видеть, но зато их он видел даже если закрывал глаза… Он видел, как ладонь матроса скользнула подмышку к пацану, он видел как его любовник повернул мальчика к себе, как наклонялся к его губам, как целовал его в губы!!! — это был конец света назначенный на сегодня. Руки Ильзе повисли бессильными верёвками, ранец вывалился из бесполезных пальцев и свалился под ноги в лужу мазута, и там остался навсегда, он и теперь валяется там, влипший в окаменевший от времени мазут, разбитый башмаками грузчиков и портовых бичей, изорванный морским ветром, размоченный бесконечными германскими дождями, вы его найдёте, нужно только знать точно где искать…

Мальчика била незнакомая страшная дрожь, так непохожая на ту сладкую дрожь желания, которая била его тело в постели с этим предателем: — о, Иуда, Иуд… Ильзе задыхался и терял сознание за горой ржавых бочек, и его лицо уже начинало синеть от непреодолимого приступа удушья, в глазах темнело, и мир пропадал, исчезая из напрасного своего существования, растворяясь в тумане лжи предательской, и в обмана едкой кислоте…

Матрос и белобрысый пацан решили перестать целоваться на пирсе, и стали подниматься по железному трапу на крейсер Эмден, чтобы пройти через его палубу на дредноут, и здесь из-за ящика выскочила здоровенная свинья, и помчалась с визгом, и за ней вывалила из-за этого ящика толпа жестоких преследователей в матросских бушлатах. Свинья подлетела на всех парах к трапу и не раздумывая помчалась вверх, — записываться в рейхсмарине Великой Германии, потому что конечно это была не простая, а военно-морская свинья, у неё на голове была надета матросская бескозырка с синим помпончиком, а на её жирном боку были нарисованы чёрными чернилами свастика и якорь, наверное матросы в кабаке захотели сделать этой военно-морской свинье настоящую морскую наколку. Всё это было тем смешнее, что в Бремерхафене считалось, что на Эмдене служат поросятники, — это из-за свинарника, который располагался у них на юте. Свинья мчалась по трапу как пущенный снаряд, матроса снесло свинячьей силой в одну сторону, рябого пацана, — в другую, и оба они не удержавшись на трапе полетели прямо в море, болтая ногами в воздухе!

Это дурацкое происшествие спасло тогда Ильзе от жуткой медленной гибели за грудой пустых бочек из-под корабельного мазута. Мальчик вдруг со всей ясностью понял, что он вовсе и не был никогда один-единственный у этого опытного греческого постельного танцора в матросской форме. И он осознал, что к себе в каюту грек его никогда не пытался пригласить, потому что он конечно же таскал туда разных портовых жоподавалок, вроде этого рябого пацанёнка. И отвращение ко всему тому что он увидел и что осознал спасло его, Ильзе мог умереть от любви и ревности, но от настоящей ненависти этот мальчик не умер бы никогда и ни за что, — у него была не та закваска, наоборот, его ненависти как раз хватило бы чтобы потопить дредноут, вместе с доброй половиной всей эскадры. Остальная половина эскадры осталась бы наверное на плаву, потому что ни в чём не была виновата, но ходила бы с опущенными пушками и мочилась бы не расстёгивая штанов. В сердце тринадцатилетнего мальчика взорвался второй Кракатау, но никто об этом не догадывался, потому что никто не смотрел ему в глаза, а там текла и пузырилась расплавленная лава…

Но приближалась война, в воздухе плыли бомбовозы в сторону проклятой Англии, боже её покарай, из Испании раздавался грохот сапог троцкистских интербригад и стотысячных итальянских дивизий Дуче, фюрер призвал Германию к молоту, а за зловещей красной границей, страшный дяденька Сталин курил трубку, а сам только и думал, как бы ему напасть на тысячелетний рейх откуда-нибудь через Румынию, потому что дяденька Сталин был румын, и у него в кармане лежал серп от фюрерского молота, — они должны были соединиться: — мальчик был патриот Великой Германии, и вы понимаете что он не стал топить корабль, составляющий основу военной мощи государства в воздухе, на земле, и на море. В голове у Ильзе была обычная для мальчишек его возраста каша, составленная из того, что он слышал краем уха, и видел краем глаза, а вообще-то он сам лично воевать ни с кем не собирался, не считая этого греческого предателя. С ним он поступит беспощадно. Мальчик так решил, тогда стоя обеими ногами в луже мазута, и забыв про свой школьный ранец он потом ушёл домой, и сделал точно так как решил, ни на фунт больше, ни на полфунта меньше…

Вечером матрос появился в квартире, он принёс какой-то подарок для Ильзе, он принёс с собой бочонок доброго пива и связку баварских колбасок, и ещё он притащил пару кочанов белоснежной как сахар капусты, для приготовления вкусного гарнира к баварским колбаскам, — одним словом он сделал всё, что обычно делают взрослые когда хотят скрыть лицо своего истинного предательства! Он конечно же обратил внимание на хмурое лицо мальчишки, но не придал этому настоящего значения.

Семья вкусно поела, выпила пива и ушла спать, а подлый грек покрутился, пождал, и видя что мальчик не намеревается заходить в его комнату, стал приглашать, как будто всё начинал сначала, — зайти перекинуться в картишки, допить пива из пузатого бочонка, — «до завтра оно станет невкусное…» — но для Ильзе его пиво и сегодня было не вкуснее говна. Он молча повернулся и ушёл в свою комнату. Матрос не мог понять в чём дело, но он был уверен в своей безнаказанности.

Несколько дней мальчик выжидал, ему не хотелось чтобы его бывший любовник знал настоящую причину расправы с ним, а он мог бы об этом догадаться, если бы наказание последовало сразу за преступлением. Но нет и нет, удар возмездия должен был обрушиться на голову предателя так же внезапно и подло, каким внезапным и подлым было и его предательство… Просто одной гибели эскадры здесь было недостаточно, Иуде полагалось самому повеситься на осине. И нужно ещё чтобы под эту осину кто-то насрал большую и вонючую кучу, что бы он потом думал-думал, и так никогда и не мог бы понять: — за что его ненавидят и звёзды и вода… Ильзе уже тогда знал, что просто смерть от рук влюблённого в тебя мальчика, это ещё не наказание, а совсем наоборот: — высшая награда любви, ведь если тебя убивают за то, что любят, то это значит что ты стоишь такой страшной награды, а награждать предателя он не хотел. Добрый самаритянин из этого мальчика вышел бы с мясницким топором за пазухой…

И подросток выдержал свою игру целый месяц! Матрос что-то чувствовал, причины он не знал, хронологии событий не помнил, и решил, что мальчишка просто меняется и больше не хочет его матросских ласк, — ну может быть влюбился в девочку, с подростками возраста Ильзе это ведь бывает. Никакой опасности для себя он не ощущал, иначе давно бы сбежал из этого дома, который был ему опаснее дома Ашеров. А он продолжал там жить, пил пиво и играл с родителями развращённого им мальчика в штосс. Но песок сыпался и сыпался в небесных песочных часах, и вот наконец мальчик решил, что пришло время, и его расправа оказалась короткой и страшной. Днём, когда дома никого не было, он зашёл в комнату матери, залез под матрас, и вытащил большой кошелёк, в котором мать хранила практически все деньги, которые были в доме. Девятый вал инфляции уже спадал, и деньги снова начинали чего-то стоить. Ильзе вынул все деньги из кошелька, часть он взял себе и потом потратил их на сладости, а остальные он спрятал в комнате грека, причём он знал где спрятать, и как, чтобы их нашли и поверили, что грек их действительно прятал…

Вечером мальчик видел, как мать долго о чём-то шепталась с отцом. Потом они, не обращая внимания на крутившегося под ногами сына, встали, вошли в комнату матроса и вскоре вернулись, а следом за ними вышел и сам матрос, в его руках был кое-как закрытый большущий кожаный чемодан, один глаз уже вообще не открывался, а по подбородку стекала струйка крови изо рта. Ни на кого не глядя он вышел на улицу, что-то вывалилось из его плохо закрытого чемодана, отец поднял и выбросил следом за ним на улицу, и больше его мальчик никогда в жизни не видел.

Впрочем, может видел один раз, когда Лютцев отошёл от пирса в свой последний поход к шхерам Норвегии. Ильзе вместе со всеми пошёл на пирс, провожать корабль, и вот тогда ему показалось что кто-то смотрит на него с высокого борта дредноута, он поднял лицо и встретил испуг в чьих-то чёрных глазах. Он точно не знал, чьи это глаза смотрят ему в лицо из-под белой бескозырки с помпончиком, — там было пять тысяч лиц с высоты стального борта прощавшихся с берегом, но он на всякий случай ответил ударом мощной торпеды в эту испуганную пару зрачков, — может быть это был предатель, которому не было и не могло быть ни прощения, ни объяснения, тогда мальчик его просто потопил. Неизвестную бескозырку с помпончиком этим ударом смело с лееров, большой военный корабль заревел как раненный в жопу динозавр, и его чёрные башни растворились в морском тумане…

Мальчик вернулся домой, вывел подаренный матросом велосипед, уехал на другой конец города, там он оставил велосипед возле какой-то булочной, а сам вернулся домой на трамвае. Спустя три дня мальчик случайно снова оказался возле той булочной. Велосипед по-прежнему стоял возле стены, ни один мальчик в городе не захотел до него дотронуться. Ильзе пнул ногой в спицы переднего колеса, и больше в ту часть города не ездил никогда.

Война постепенно вступала в свои военные права, на улицах всё больше было солдат и офицеров, которые очень серьёзно отдавали друг другу честь, и ходили отрядами, печатая шаг на асфальте Бремерхафена, и других городов Германии, Франции, Бельгии… Ильзе в школу почти не ходил, зато познакомился и сдружился с одним мальчиком из порта, и они вместе зарабатывали марки у матросов своим телом, они оба были красивые подростки и много усилий им для этого не требовалось… Ильзе сам себя звал только Лореляйн, он не связывал это имя с тем греком, которого он так запросто отправил в арктические льды воевать с английскими конвоями. С тем рябым пацаном, который стал причиной этого их шекспировского развода он иногда виделся в порту, но он не чувствовал к нему интереса, рябой пацан как-то быстро вытянулся и стал хмурым и некрасивым долговязым бошем, его любовниками были пароходные кочегары с самоходных барж ходивших по Везеру в Бремен и Ганновер, и в круг интересов Ильзе-Лореляйн вовсе не попадали. Трудные времена легче не становились, и мальчики оставались предоставленными сами себе, государству, родителям, и самому фюреру, было не до них в этой военной стране. Но как-то все жили, и Лореляйн со своим новым другом не замечали никаких трудностей, мальчишки воспринимали всё как есть. Лореляйн постепенно втягивался в жизнь портового мальчика-проститутки, но тем не менее он сохранял независимость, даже продолжал ходить в школу, в последний класс, и собирался выдержать выпускные экзамены. Его друг давно нигде не учился, он работал в магазине разносчиком, — в общем деньги у мальчишек были, матросские марки им совсем не мешали, но мальчики не голодали, можно было и выбирать…. И на фронт Лореляйн попал тоже можно считать прямо из портового кабака; война уже шла вовсю, так или иначе, все были в неё втянуты. Только учёба в рабочей школе спасала юношу от восточного фронта, но любовь и в этом решила по-своему.

Получилось так, что Лореляйн укусил за жопу пьяного офицера. Это случилось в кабаке на улице Фрая, юноши туда зашли выпить пива с баварскими колбасками. Баварские колбаски Лореляйн всё равно любил, несмотря ни что, он не настолько всё время помнил про своего грека, чтобы даже баварские колбаски ему стали противными, хотя надо сказать что помнил… В общем мальчики зашли в кабак и сели за столик, а там буянил жирный окорок в офицерском кителе, скатерть его столика была заблёвана, и официант боялся подойти к этому хозяину жизни. Увидев мальчишек жирняк сначала начал как человек, — послал им на столик дюжину пива, которую мальчишки приняли на свою голову. А потом он сам к ним перебрался, и сразу полез к Лореляйн. Он был настолько пьян, что вообще не соображал, где он, с кем он, потому что он расстегнул штаны, и стал заваливать обоих юношей на стол, одновременно. Он был здоровенный мужик, но мальчиков было двое, они вывернулись, стали с ним драться, и как-то само собой получилось, что жопа германского офицера оказалась прямо перед острыми зубами Лореляйн, юноша не стал раздумывать на тему дранг нах Остен, а просто тяпнул насильника за его кусок свинячьего сала. О, — офицер завыл! Укус оказался болезненным и действенным, жирняк выпустил подмятых было под себя пленников страсти и отвалился взывая к германским богам, а мальчишки ринулись из кабака.

Лореляйн, у которого из-за этого дурацкого происшествия настроение не испортилось, побродил по пирсу, познакомился с зенитчиком минного тральщика и проверил его зенитку, удовлетворённый её исправным состоянием он вернулся домой. Ночью к нему ворвался запыхавшийся от бега второй участник битвы на улице боцмана Фрая, и вытаскивая Лореляйн из постели рассказал, что Жирняк ушёл, но скоро вернулся, трезвый, бешеный и злой, и с целым взводом солдат! Они стали бить хозяина прикладами, хозяин сказал им адрес Лореляйн, и сейчас они прут прямо сюда! Лореляйн мгновенно вскочил с постели, и они с тем мальчиком быстрее ветра помчались в другую часть города, где жил один офицер, пристрастный к мальчишескому телу, — командир роты горных стрелков барон фон Криг, это был близкий знакомый второго мальчика. Фон Криг их впустил без расспросов, потом он выслушал их историю и смеялся; и от его смеха, смеха уверенного в себе сильного мужчины Лореляйн стало легко и свободно.