"Мадам" - читать интересную книгу автора (Энджелл Джанетт)

Глава двадцатая

Какие же они, мои клиенты?

Это обыватели, среднестатистические люди, о которых мы так часто говорим. Всех размеров и мастей, со всех ступеней социальной лестницы — весь спектр характеров и личностных качеств.

Но в основном все они одиноки.

У меня есть клиенты, да и, что душой кривить, были с самого первого дня, кто звонит, просто чтобы спросить: «Как дела?» Им не нужна девочка, они необязательно проявляют нездоровый интерес, допытываясь, кто сегодня работает и как они/она выглядят. В большинстве случаев им просто хочется поговорить.

Раньше меня поражало до глубины души, что есть настолько одинокие мужчины и что они считают людей, продающих им различные услуги, своими друзьями. И когда им нужно с кем-нибудь поговорить, то некому позвонить, кроме как человеку, делающему деньги на их одиночестве. Вспоминается эпизод из сериала «Фрейзер», когда Нильс, только что расставшийся с Мэрис, мучительно решает (в сотый раз), рассказать или нет Дафне о своих чувствах. Итак, мы видим его сидящим у телефона в своей квартире.

— Итак, — говорит Нильс в трубку, — вы считаете, что мне нужно во всем ей признаться? Да, да, это понятно. Спасибо за совет.

Раздается звонок в дверь.

— Ой, мне пора, — извиняется Нильс. — Так, значит, подписка на год, и я возьму ваш будильник для путешественников.

Помню, я смотрела эту сцену с открытым ртом. Нильс точь-в-точь как мои клиенты, подумалось мне, они ведь просят у меня — человека, чье присутствие в их жизни обусловлено лишь интересами бизнеса, — совета и ждут, что я их пожалею и поддержу, если им это нужно, если они не могут принять какое-то решение сами.

Раньше это казалось мне трогательным, и давным-давно я даже смеялась над этими людьми.

А теперь… я больше им сочувствую… Далай-лама говорит, что подлинный путь к счастью лежит через сострадание. Жизнь доказывает его правоту, как и обычно. Возможно, я и сетовала, что меня не воспитали католичкой, но если бы сейчас я выбирала для себя веру, то выбрала бы буддизм. Подлинный путь к спасению лежит через сострадание. Сострадание — это когда ты понимаешь чувства другого человека и совершенно четко знаешь, что лишь благодаря неожиданному повороту судьбы твоя жизнь отличается от его жизни.

В шестидесятые на волне интереса к фольклору бытовала одна песенка, которую, как я помню, любила напевать моя мама, намыливая мои длинные спутанные рыжие волосы субботним вечером:

Не уверена, понимала ли мама весь смысл этой песенки. Если она и сочувствовала кому-то, то не смела выразить это в открытую, в ее круге это было не принято, но меня эта шуточная песенка кое-чему научила. То, что мы с ними по разные стороны телефонной линии, еще не значит, что я лучше, умнее или круче, чем мои клиенты.

Возможно, у них сейчас все в жизни вверх дном, но ведь у меня самой такое бывало, так разве кто-то из нас может заявить, что круче другого?

В конечном счете все мы одинаковые. Дорога к счастью проходит через сострадание — сегодня я в это верю и понимаю, что у каждого человека в любой момент может начаться черная полоса, но даже если мы и не рухнем вниз после взлета, мы все равно ничем не лучше остальных.

Я любовалась искусством востока в галерее на Ньюбери-стрит и вдруг, завернув за угол, увидела фарфоровую вазу эпохи Мин, на которую был направлен яркий свет, а в нос ударил сильный запах полироли. Какое-то смутное ощущение вертелось практически на кончике языка, но я не могла вспомнить… Ваза и полироль… И тут я все вспомнила.

Вспомнила, как стояла в коридоре нашего дома на Саут-Бэттери-стрит рядом со столом, вдыхая запах полироли. Наверное, домработница натирала в то утро мебель. Я вдыхала едкий запах и прислушивалась к бормотанию за дверью. Умирал мой папа.

Он умирал и просил привести меня. Да, это я уже вспомнила… Но было что-то еще. Я прищурилась, глядя на вазу… Что-то связанное с вазой…

Я стою в коридоре, все остальные уходят. Доктор все еще что-то вещает маме приглушенным обеспокоенным голосом, а за ними следуют двое мужчин в деловых костюмах. Взрослые, как обычно, не обращают на меня внимания.

Двери в спальню закрыты. Мне хочется зайти внутрь, словно я чувствую, что что-то происходит именно в этот момент, и при виде запертых дверей у меня сердце разрывается на части, меня словно кто-то подталкивает… Я делаю шаг, берусь за ручку… Она сделана из стекла… И в тот момент, когда я до нее дотрагиваюсь, раздается голос матери:

— Эбби, спускайся!

Я отдергиваю руку так быстро, словно обожглась.

— Иду, мама! — кричу я и не двигаюсь.

— Эбби, ты слышишь меня, детка? Спускайся немедленно!

Я стою в коридоре, замерев в нерешительности и не спуская глаз с двери. За ней мой папочка, и если я открою дверь, то он захочет меня видеть. Если я открою дверь, то мне не придется больше быть сильной, я смогу плакать и плакать без конца, а папа мне слова не скажет, потому что ему так же, как и мне, грустно от того, что он умирает и оставляет меня. Я просто знаю, что это так. Папе наплевать, что они не разрешили мне войти. Папа скажет…

— Эбигейл!

— Да, мамочка! — Я вздрагиваю и отворачиваюсь от двери в последний раз. На столе стоит ваза. Дорогая, нет, даже бесценная. Меня всегда учили, что вещи играют очень важную роль в нашей жизни.

Я поднимаю вазу и изо всех сил швыряю об пол.