"Ребята Скобского дворца" - читать интересную книгу автора (Смирнов Василий Иванович)

Часть первая ТИПКА ЦАРЬ И ЕГО ДРУЗЬЯ

Раньше Ванюшка Чулин дружил только с мальчишками. На девчонок он смотрел свысока. Даже разговаривать с ними считал ниже своего достоинства.

Но как только Ванюшка с дедом, матерью и бабушкой поселились на рабочей окраине Питера, попал он в постыдную неволю. И самое главное, в рабство Ванюшка пошел добровольно. Никто его силой не тащил, не уговаривал. Шел Ванюшке в это время двенадцатый год. А Фроське и того меньше. Была она моложе Ванюшки на два месяца и четыре дня.

Столь горестная история произошла на дворе огромного жилого дома, который сохранился и по сей день в Ленинграде.

Куда ни взглянешь — чернели закопченные фабричные и заводские корпуса. Над ними день и ночь дымили высоченные кирпичные трубы. Заволакивали они небо густым облачным маревом, оседавшим черными жирными хлопьями. Отовсюду неумолчно несся грохот, скрежет, визг, пахло гарью, нефтью, сырой кожей и еще чем-то острым и неприятным, словно на огромной свалке.

— Как в аду кромешном, — с укором говорила деду болезненная бабушка Ванюшки Настасья Ильинична, набожно крестясь и скорбно поджимая сухие блеклые губы. По-монашески одетая во все черное, она зябко куталась в старенький шерстяной платок. Глаза у нее слезились, руки тряслись.

— Да-а... — задумчиво качала головой молчаливая мать Ванюшки Анна Николаевна, румяная, чернобровая, с тугим пучком закрученной на затылке косы. — Не искали, да нашли. Что она хотела этим сказать, оставалось непонятным. Только Ванюшкин дед Николай Петрович не унывал. Он вообще никогда не унывал, даже если его торговое дело, как это было на предыдущем месте на Офицерской улице у Литовского замка, вместо барыша приносило убыток. Козырем ходил он по комнате и сыпал своими излюбленными поговорками. Круглая лысина на голове у него белела, как заплатка, на черной, рассыпающейся по сторонам шевелюре. Карие, с хитринкой глаза задорно смотрели сквозь стекла очков.

— Зато живем во дворце, — хвалился он, поглаживая свою окладистую, черную с проседью бороду, и спрашивал у Ванюшки: — Так, что ли, Якунькин-Ванькин?

Дед не шутил. Жили они теперь во дворце.

Громадный угловой шестиэтажный дом, в котором Николай Петрович на паях с компаньоном Дерюгиным приобрел чайную «Огонек», едва помещался на перекрестке: занимал почти два квартала, возвышаясь, как богатырь, массивной кирпичной глыбой над всеми окружающими постройками, грудью встречая сердитые ветры с Финского залива. Известный на весь Петроград, носил он громкое название: Скобской дворец.

Дворцом его прозвали, очевидно, в насмешку. Весь в язвах от обвалившейся штукатурки, почернев от фабричной копоти и дыма, дом уныло глядел разбитыми глазницами окон, заклеенных бумагой, заткнутых тряпками, подушками, на морские просторы и поскрипывал ржавыми водосточными трубами.

Был Скобской дворец набит людьми, как муравейник муравьями. Жили в нем тысячи людей, и то только рабочие да разная голытьба, снимавшая углы и койки в дешевых квартирах дворца. Дешевыми они назывались потому, что не имели кухонь. Пищу себе жители дворца готовили в коридоре.

— Веди себя чинно, благородно, и тебя не тронут, — напутствовали Ванюшку домашние, когда он впервые отправился на двор.

Вышел он и сразу же, несмотря на свой неробкий характер, растерялся. На обширнейшем замусоренном дворе стоял такой многоголосый гомон, всюду толпилось и шумело столько ребятни и взрослых, что Ванюшка оказался словно на толчке Сенного рынка, не зная, куда и податься.

В первый же день благодаря своему непокорному, неуступчивому нраву Ванюшка встрял в драку и был изрядно поколочен. Светлая курточка на нем сразу почернела и лишилась большинства пуговиц, а у довольно крепких еще ботинок начали отставать подметки, когда Ванюшку несколько раз проволокли по земле.

У деда даже сползли на нос очки, едва Ванюшка предстал перед глазами домашних.

— Ну и голубчик, что паровой огурчик! — по своей привычке пошутил дед, изумленно качая головой. Но вмешиваться в мальчишеские дела наотрез отказался. — Не суйся и ты, — посоветовал он Ванюшкиной матери, — сам войдет в норму. — А Ванюшке предложил: — Пристают, давай сдачи. Не справишься — отходи и терпи.

Прошло несколько дней, и Ванюшка действительно стал входить в «норму», пуская в ход свои кулаки только в редких случаях.

Он быстро понял, что у крикливой, задорной ребятни, хозяйничавшей на дворе, существуют свои неписаные законы и порядки, нарушать которые безнаказанно нельзя; что охраняет двор Скобского дворца свое многочисленное ребячье войско, которое держит в страхе и покорности окрестных мальчишек; что суд и расправу вершит небольшая кучка главарей-коноводов, перечить которым небезопасно, и руководит всей этой оравой коренастый, светловолосый, с зычным повелительным голосом и крепкими, словно отлитыми из чугуна, кулаками оборванец Типка из нижнего этажа. Был он силен как бык и отважен как лев. Мог учинить расправу над любым из своих подчиненных.

А подчинялись Типке во дворе все беспрекословно.

Ванюшка с завистью в глазах и с невольным трепетом на сердце смотрел, как этот оборвыш Типка водил со двора на улицу и обратно ватагу ребят, человек сто, наверное, не меньше. Шагал он, как полководец, впереди развалистой моряцкой походкой в своей неизменной полосатой тельняшке, в длинных, до пяток, брезентовых штанах, туго подпоясанных рыжим огрызком ремня, и в небрежно заломленном набекрень картузе с рваным козырьком. За ним послушно тянулись такие же, как и он, оборванные, чумазые, вихрастые, босоногие ребята, оглушая встречных многоголосым свистом и криком.

— Скобари идут... — говорили прохожие, уступая шумной ватаге дорогу.

Очевидно, связываться с ними и взрослые не решались.

С неприязнью Ванюшка поглядывал на скобарей, решив с ними больше не связываться. Бродил он по закрайкам обширного двора, как одиночка-отщепенец, ни к кому не примыкая и ни с кем не заговаривая.

Но скобари сами стали знакомиться с новичком. На него обратил внимание высокий и тонкий, темноволосый и важный, словно генерал, Серега Копейка, прозванный так еще в незапамятные времена за свой чуть приплюснутый нос и быстрые пытливые круглые глаза.

— Чужак? — осведомился он, уставившись на Ванюшку, как на какое-то диво. — Ты что здесь шляешься?

— Свой! Нашенский!.. — загалдела вокруг мелюзга.

А юркий черномазый карапуз Кузька Жучок, вытирая нос рукавом, словоохотливо добавил:

— Он тутошний... Его дед за буфетом в чайной народ охмуряет.

Скрепя сердце Ванюшка промолчал, только покосился на доносчика-бахаря, решив припомнить ему при первом случае.

— Значит, ты... Чайник! — глубокомысленно изрек Копейка, оглядывая Ванюшку со всех сторон, подтягивая при этом свои короткие штаны и для чего-то расстегивая рваную жилетку, в которой он уже с весны щеголял без рубашки.

Ванюшка по-прежнему молчал, не зная, что сказать. Но Копейке он почему-то сразу пришелся по душе.

— Ты, Чайник, не бойся... Своих мы не трогаем, — покровительственно похлопал Копейка по плечу Ванюшку, ободряюще скаля свои белые как кипень зубы с широкой щербинкой посредине. Этой щербинкой он очень гордился. Позволяла она ему, как из рогатки, с необычайной ловкостью и точностью плеваться направо и налево на сажень и больше.

Угостив для порядка кого-то из любопытных скобарей зуботычиной, давая этим понять Ванюшке, что тот имеет дело с весьма уважаемым и авторитетным человеком на дворе, Копейка важно удалился, застегивая клетчатую жилетку.

Он и не подозревал, какое сделал черное дело, на какую муку мученическую обрек Ванюшку. С этого дня Ванюшка перестал быть на дворе Ванюшкой, бесповоротно утратив свое законное имя. Стал он на веки вечные Чайником. Обидная кличка моментально прилипла к нему, как репей или бородавка. Никакими силами ее уже было невозможно отодрать.

Копейка больше не подходил к Ванюшке, узаконив его пребывание на дворе Скобского дворца. Но зато Ванюшкой заинтересовался другой главарь скобарей — рыжий, вертлявый, всегда одетый в пестрые и яркие лохмотья сын дворника Петька Цветок. Встретив Ванюшку на дворе, он тоже сразу же подозрительно уставился на него, осведомляясь у окружающих:

— Это что за шкилет?

— Наш... Чайник! — радостно загалдела ребятня, а Ванюшка заморгал глазами, недоумевая, какой же он шкилет.

Ванюшка вообще был о себе высокого мнения, считая себя вполне рослым, бравым парнем средней упитанности и отнюдь не шкилетом. Но почему-то промолчал, тихо отошел от заносчивого скобаря подальше, не желая подвергать свою личность еще большему унижению. Тем более, что со стороны с явным интересом поглядывала какая-то черноокая шустрая девчонка.

Но Цветок не успокоился. Повелительным жестом он остановил Ванюшку и, нахмурившись, деловито предложил:

— Хочешь, Чайник, я тебе нос отобью?

Возможно, Цветок сказал это шутя, но Ванюшка сразу ощетинился.

— Чего лезешь-то? — спросил он, сжимая кулаки, — Только тронь! Подумаешь, какая цаца! Пуговица от штанов! — Ванюшка явно намекал, что низкорослый и хилый на вид Цветок вовсе ему не пара.

Ошеломленный Цветок побагровел. С ним, испытанным и закаленным в многочисленных боевых схватках скобарем, разговаривали таким тоном? И кто? Какой-то чужак, без году неделя проживавший в Скобском дворце. Сунув Ванюшке под нос кулак, предупредил:

— Чичас же ложись на землю и ползи домой, пока я тебя невзначай не расшиб.

Отведя руку Цветка в сторону, Ванюшка в свою очередь показал свой кулак:

— Видел эту дулю?

Цветок растерялся.

— Ты что за фря такая? — изумился он, отступив на шаг от Ванюшки и мысленно оценивая его боевые качества.

— А ты кто такой? — осведомился Ванюшка, ощущая дрожь в ногах и зуд в кулаках.

Цветок самодовольно усмехнулся:

— Я у Царя первый министер, — сообщил он, явно бахвалясь, выпячивая из-под лохмотьев пиджака свой полуголый живот.

— Что скривился, Пу-почка?.. Не знаешь, что на дворе у нас Царь живет?..

Позеленев от новой обиды и не понимая, какой же он Пу-поч-ка, Ванюшка в запальчивости ответил:

— Сам ты... Пу-поч-ка... Знаю я вашего Царя. Не всамделишный он... Тоже... своим Царем еще похваляется... — Добавив сгоряча пару крепких слов, Ванюшка пренебрежительно сплюнул и растер плевок ногой, показывая полное пренебрежение не только к Цветку, но и к его повелителю — Царю. Это была слишком дерзкая и необдуманная выходка со стороны Ванюшки. Он сразу же пожалел о своих словах, но было уже поздно.

— Ребята-а! — вдруг пронзительно закричал Цветок на весь двор, отступив на шаг от Ванюшки и потрясая кулаком. — Чайник нашего Царя не признает!

От столь явной лжи Ванюшка остолбенел. Цветок возводил на Ванюшку поклеп. Царя, проживавшего в Скобском дворце на нижнем этаже в угловой квартире, Ванюшка признавал, но не уважал. Это была существенная разница. Сразу же их окружили жадные до всякого происшествия скобари. У Цветка немедленно нашлись союзники. Окруженный врагами, Ванюшка не терял еще мужества.

— Ты, шкилет, кого хулишь? — зловещим голосом спросил Цветок, снимая с плеч болтавшийся на нем, как на вешалке, отцовский пиджак.

Аккуратно свернув пиджак и положив его в сторону, Цветок решительно стал засучивать рукава своей кумачовой, в заплатах рубахи. Не отличаясь достаточной силой, обладал Цветок необычайной ловкостью и был до отчаяния храбр, не боясь налетать на мальчишек сильнее и старше себя. Для большей убедительности поплевав на кулаки, он все же счел нужным предупредить Ванюшку:

— Чичас я тебя в гроб вгоню! — Нахмурившись, он отмерил несколько шагов, провел ногой черту и деловито приказал: — Чичас же копай себе могилу... и заказывай панихиду.

Но Ванюшка не думал заказывать панихиду и тем более копать себе могилу. Он тоже засучил рукава своей курточки.

— Покорись! — шепотом советовал Ванюшке его новоявленный друг, губастый сын бакалейщика Левка Купчик.

— Не покорюсь!.. — шептал Ванюшка, готовый умереть, но не сдаться. Тщетно он озирался. Никто из скобарей не вступился за него, даже Купчик отошел в сторону. Что мог поделать Ванюшка, не имея друзей?

И в этот критический момент громко, на весь двор прозвучал повелительный басовитый голос:

— Т-тащи его сюда!

Принадлежал этот повелительный басовитый голос первому силачу на дворе Типке Царю, прозванному так по своей фамилии Царев. Сидел Царь неподалеку от помойки и с живейшим интересом наблюдал за развертывающимися событиями. Скобари волоком потащили упиравшегося Ванюшку на расправу к Типке Царю.

— Го-го-го! — шумели вокруг ребята, подталкивая обессилевшего Ванюшку. — Чайника вразумлять будем!

Когда Ванюшку под усиленным конвоем приволокли на суд к Царю, ребята ожидали сурового, но справедливого наказания. Скобари знали: Царь не злоупотреблял своей силой и держался на дворе просто, не заносчиво. Вершил он всеми делами через своих подчиненных. Собственные кулаки берег для серьезных схваток, не размениваясь на пустяки.

Царь поднялся на ноги с камня, на котором сидел, и встретил Ванюшку нарочито свирепо, сложив по-наполеоновски руки на груди. Был он на этот раз без тельняшки. На голой груди, возбуждая всеобщую зависть, синел недавно вытравленный якорь. По одну сторону Царя стоял отряд «сабленосцев». У каждого за поясом находилась кривая сабля, собственноручно выточенная из бочарной планки. По другую сторону стоял отряд «копьеносцев». В руках каждый держал палку. У Царя за поясом торчал только деревянный кинжал. Другого оружия он не носил. Собирался в этот день с войском Царь в поход.

Кругом громко галдели скобари, сбегавшиеся со всего двора.

— Ш-ша! — зычным, немного хриповатым голосом рявкнул Царь на окружающих. Означало это на языке скобарей: «Молчать и слушать!» Царь любил порядок и тишину, когда разговаривал.

Он снова сел на камень, положив ногу на ногу, и, чуть заикаясь, сурово приказал Ванюшке:

— Ш-шалтай-болтай! — что означало: «Говори, да не ври!»

Ванюшка еще не знал, что Царь судил справедливо. Предоставлял право говорить и обвиняемому, если тот хотел оправдаться. Зря охаянный недругами немедленно отпускался на свободу, имея право на возмездие обидчикам. Преступник же получал по заслугам — тумаки и зуботычины.

— Ш-ша-а!.. — снова зычно рявкнул Царь, не дождавшись ответа.

Ванюшка по-прежнему смотрел на Царя, насупившись, не желая вступать с ним в разговор.

— Ну-ну? — теперь уже нетерпеливо бросил Царь.

Вперед выступил взъерошенный и растрепанный Цветок. Громко шмыгая носом и вытирая вспотевший лоб, он доложил Царю, как было дело, немного сочинив от себя.

— Отрубить голову!.. — требовали «сабленосцы», подступая к Ванюшке.

Что-то кричали «копьеносцы», грозно потрясая своим оружием. Вина Ванюшки была бесспорна. Заслуживал он самого сурового наказания.

— Ж-живота али смерти? — примирительно спросил Царь, явно находясь в хорошем настроении.

Скобари ждали, что Ванюшка запросит «живота». В его положении иначе и не могло быть.

Но Ванюшка вместо ответа вдруг рванулся в сторону, сшиб второпях кого-то из скобарей-«копьеносцев» и дал стрекача. Немедленно в погоню за беглецом ринулись самые быстроногие и самые услужливые воины Царя. Возле подъезда Ванюшку изловили и с еще большим позором притащили к Царю. Хотя Ванюшка и продолжал сопротивляться, он окончательно пал духом.

Но тут произошло нечто непредвиденное, покрывшее Ванюшку если не на всю жизнь, то на ближайшие дни несмываемым позором. Из толпы ребят неожиданно выскочила смуглолицая босоногая девчонка в рваной ситцевой кофточке с засученными рукавами.

— А ну, отпусти! Кому говорю? А ну, отходи! — повелительно распоряжалась она, вклиниваясь в кучку скобарей, окружавших Ванюшку, и бесцеремонно расталкивая всех локтями.

Ребята нерешительно расступились. Цветок заупрямился, но она так двинула его локтем, что он тоже отошел, возмущенно дергая своими узкими плечами и вопросительно поглядывая на Царя.

Оттеснив ребят, она королевой стала перед скобарями, вызывающе вскинув черноволосую кудлатую голову, гневно сверкая большущими, как черносливины, глазами.

— Го-го-го! — зашумели вокруг. — Фроська Буян за Чайника заступается!

— Чего ржете! Горланы! Пятеро на одного навалились, да еще похваляются! — корила она, не давая никому спуску.

К Фроське подошел разгневанный Царь, шевеля кулаками в карманах широченных брезентовых штанов. Глаза у него горели.

— Т-тебе чего? — спросил он, нахмурившись.

— Ничего... — ответила дерзко Фроська, загораживая Ванюшку, готовая сцепиться и с Царем. — Только тронь! — угрожающе предупредила она. — Думаешь, я тебя испугалась? Ничуточки! — Она показала Царю кулак.

Шум и гвалт стихли. Скобари знали, что обладала Фроська Буян задиристым, скандальным характером, не любила никому ни в чем уступать и, чуть что, пускала в ход свои руки с острыми, как у кошки, когтями. Больше всего на свете любила она справедливость. Стояла Фроська горой за обиженных.

Но ребята знали и властный характер Типки.

Все вопросительно смотрели на Царя. Но тот, прищурив глаза и по-прежнему шевеля кулаками в объемистых карманах штанов, загадочно помалкивал.

Тогда Фроська (какая дерзость!) показала Царю язык, бесцеремонно повернулась спиной и, подтолкнув Ванюшку, по-взрослому взяла его под руку и повела по двору, не переставая огрызаться на насмешки ребят. Имела Фроська какую-то власть над мальчишками и даже над Царем. В этом Ванюшка убедился.

Покорно шагая рядом с Фроськой, Ванюшка слышал, как Царь сказал что-то, очевидно очень обидное, в адрес Ванюшки и Фроськи, так что все скобари снова громко загоготали.

Отойдя к подъезду, Фроська остановилась, освободила свою руку и сурово, с укоризной сказала:

— Дурак ты! Разве от Царя можно убежать?.. Заколотят тебя, такого ершистого...

Смотрела она на Ванюшку свысока и милостиво, как взрослый на маленького, хотя и была одногодкой ему. Рядом с Фроськой стояла в бордовом длинном, до пяток, бурнусе ее закадычная подружка, голубоглазая, светловолосая Катюшка Огурец, и тоже глядела на Ванюшку с немым укором, словно он несмышленыш, младенец и сам во всем виноват.

Если начнут приставать, скажи мне, — строго предупредила Ванюшку Фроська и, повернувшись, спокойно пошла со своей подружкой обратно, а Ванюшка, взъерошенный, как воробей, отправился домой.

После всего случившегося не хотелось Ванюшке не только смотреть, но и жить на белом свете.

А дома мать, увидав его, всплеснула руками и, схватив за шиворот, повела к крану раковины умываться:

— Горе ты мое... Посмотри, на кого ты, чучело, похож?..

Ванюшка молчал. Оправдываться он не стал. Взрослые многое не понимали, хотя и считали себя умными.

На следующий день на побеленном известью заборе появилось написанное углем объявление. Извещало оно об очередном важном событии. Выглядело оно так. Сверху неизвестный художник изобразил пронзенное стрелой сердце с надписью Фроська — Чайник.

Под жирной чертой стояло: Невеста  — Жених. И еще ниже для неграмотных скобарей углем были намалеваны весьма живописные портреты Фроськи и Ванюшки.

Волнение на дворе в этот день было необыкновенное.

К объявлению подходили скобари, разглядывали и читали. Одни качали головой, удивлялись. Другие возмущались, почему Царь накануне не задал трепку Чайнику. «Еще вздует как следует», — пророчили третьи.

Спорили, кому принадлежит проткнутое стрелой сердце. Серега Копейка утверждал, что Фроське. Девчонки не соглашались и говорили, что Ванюшке. Спор остался неразрешенным. Особенно громко возмущались поступком Фроськи подружки. В один голос, конечно за глаза, на разные лады корили они Фроську, не желая оставаться безразличными к ее причудам.

Подошел к забору Царь, прочитал и ушел, ничего не сказав. Копейка удивленно пожал плечами. А Цветок презрительно усмехнулся и, найдя кусочек угля, подрисовал Ванюшке усы. Читала объявление и Фроська. Видали, как она загадочно улыбнулась, не выразив, однако, ни негодования, ни удовольствия, хотя за ней с напряженным вниманием следили десятки глаз.

— Про тебя, фунт ситный, намалевано... — немедленно сообщил Ванюшке его новоявленный приятель Левка Купчик, явно напрашиваясь в закадычные друзья. Добровольно, без всякого уговора, только по складу своего общительного характера, взял он на себя трудную и опасную обязанность — сопровождать Ванюшку и развлекать, видя, как тот одиноко блуждает по двору.

Ознакомившись с намалеванным объявлением, Ванюшка нахмурился. Свое изображение на заборе ему очень не понравилось. Однако в душе он был доволен. Чувствовал он теперь себя с этой смелой красивой девчонкой навеки связанным.

Выходил на двор и возвращался домой с одной мыслью о предстоящей дружбе с Фроськой. Заслонила она собой для Ванюшки всех скобарей, несмотря на то что из-за нее на неделю стал посмешищем всего двора. Голопузая мелюзга во главе со зловредным Кузькой Жучком, едва только Ванюшка появлялся на дворе, начинала вопить:

Кто сочинил эту обидную для чести Ванюшки песню, так и осталось для него вечной тайной. Удивляло Ванюшку, что Фроська при этом оставалась совершенно спокойной и безучастной, словно уши у нее ничего не слышали, а глаза не видели.

Это бы еще ничего, но... не обращала она никакого внимания и на Ванюшку. Встречаясь на дворе, с равнодушным видом проходила мимо, не удостаивая его даже взглядом. А если случайно взор ее падал на Ванюшку, то глядела на него так, словно перед ней находился не живой человек, а пустое

«Вот ты какая!» — недовольно думал он, исподтишка ревниво наблюдая за Фроськой. Изучал он Фроську со всех сторон, не упускал из памяти ни одной подробности. Знал, что на правой щеке у нее возле уха чернеет родимое пятнышко величиной с медный грошик; что глаза у нее с поволокой и могла она смотреть то удивленно, то насмешливо, а то и жалостливо, поджимая при этом свои пухлые розовые губы.

«Хитрющая...» — думал Ванюшка, замечая, как Фроська разговаривает на дворе — с одними вежливо и спокойно, с другими повелительно и грубо, как барыня с прислугой.

Не все в ней нравилось. По двору носилась как чумовая и больше дружила с мальчишками, чем с девчонками. Ни с того ни с сего, из-за пустяков могла загореться, подраться, наколошматить своих подруг, а остыв, подходила к ним лисой, заглядывая в глаза и дружелюбно скаля белые и острые, как у хорька, зубы. Ласковые слова при этом так и сыпались у нее с языка.

Вскоре убедился Ванюшка, что даже хулиганистый и дерзкий на язык Цветок находился у нее в зависимости. Он ходил за ней, как денщик за офицером. Даже гордый, самолюбивый, не любивший ни перед кем заискивать Серега Копейка послушно крутил веревку, через которую Фроська с Катюшкой, соревнуясь друг с другом, ловко прыгали. Даже Царь порой выносил Фроське напоказ свой ящик с множеством разноцветных стекляшек, через которые любопытно было смотреть на все окружающее.

Фроська распоряжалась ими как своими собственными.

Не отрывая глаз, Ванюшка следил за Фроськой.

— Чего глазеешь-то, фунт ситный? — спрашивал Ванюшку ничего не подозревавший Левка Купчик.

Ванюшка неопределенно хмыкал в ответ: посвящать в свои тайны он не собирался ни одно живое существо на свете, тем более подлизу Левку.

— Форсунья! Модница! — с непонятной усмешкой кивал Левка в сторону Фроськи, когда она в праздничный день надела черные полусапожки со скрипом, копну иссиня-черных волос обвязала ситцевым белым полушалочком, а на палец левой руки нацепила медное колечко. По двору она ходила павой.

— Расфуфырилась и воображает... Ишь шагает... как картиночка... — В голосе Левки Купчика слышалось невольное восхищение.

Если бы можно, Ванюшка отгородил бы на дворе место для Фроськи и запретил смотреть на нее всем скобарям. Но такой властью он не обладал.

Жизнь на дворе Скобского дворца приобрела для Ванюшки новый смысл. Больше он уже не скучал.

Левка Купчик был единственный человек на дворе, который с Ванюшкой охотно встречался и разговаривал. Порой Левка появлялся, щеголяя в новых желтых ботинках на пуговицах и в зеленой плисовой курточке с белым отложным воротничком. Но к вечеру ботинки у него теряли блеск, становились шершавыми, как тряпка, плисовая курточка чернела, а сам Левка, словно побывав в кузнице, становился тоже чумазым и ничем уже не отличался от скобарей.

Много разговаривать с ним Ванюшка считал ниже своего достоинства и поглядывал на него свысока. В то же время иногда раздумывал, не примкнуть ли к постоянной компании Купчика. Состояла она из трех-четырех таких же, как и Левка, сынков лавочников и мелких чиновников, проживавших в Скобском дворце, и держалась обособленно на дворе. Но не лежала к ним у Ванюшки душа. Были они все, как на подбор, какие-то вялые и рыхлые, необщительные. Драться не умели, распускали нюни и всхлипывали от каждого тумака. Да и следили за ними домашние, как за арестантами в тюрьме: чуть что — уводили домой. Один только Левка отличался большей свободой, бесхитростным и не гордым характером, умел запросто подлаживаться к скобарям, не обижаясь на случайные тумаки и затрещины.

— Давай дружить, — в который уже раз предлагал он Ванюшке, преданно глядя ему в глаза и щедро делясь подсолнушками из лавки своего отца.

«Какой толк от твоей дружбы?» — думал Ванюшка, скептически разглядывая узкоплечего Левку. От семечек и леденцов Ванюшка не отказывался, но тянуло его к боевым скобарям. Они уже привыкали к Ванюшке, не мудровали над ним, как вначале.

— Смотри, Цветок на тебя еще злобится, — по-дружески предупреждал Ванюшку Купчик. — «Я. говорит, ему ребра еще посчитаю».

— Пускай только попробует, — хмурился Ванюшка, — тоже сдачи дам.

Купчик критически осматривал Ванюшкины кулаки и с сомнением качал головой.

— Его, знаешь, Царь любит.

Такой ответ озадачивал Ванюшку. Царь был бесспорно сильнее Ванюшки, но самое главное — за его спиной стояли десятки скобарей.

— Царь... Царь... — недовольно бормотал Ванюшка. — На кулаках только и держится.

— Не-ет!.. — Купчик готов был поспорить с Ванюшкой. — Царь жребий вытянул.

— Чего? — переспросил Ванюшка.

— Говорю тебе — жребий. — Купчик вместо дальнейшего пояснения подвел Ванюшку к угловой стене Скобского дворца. — Видишь? — указал Купчик на ржавую водосточную трубу. — Можешь ты по этой самой трубе с крыши съехать?

— Тоже... нашел дурачка! — Обидевшись, Ванюшка хотел отойти, но Левка продолжал смотреть на него испытующе.

— Я тоже не слез бы, — с тяжелым вздохом признался он. — А Царь вот смог.

И тут же Купчик поведал Ванюшке недавнюю историю о том, как скобари поспорили, кто из них самый смелый, и, чтобы доказать свою храбрость, решили по очереди спуститься с крыши вниз по водосточной трубе. Жребий первому достался Царю. Царь, обхватив трубу руками и ногами, стал съезжать вниз, но на высоте третьего этажа труба оторвалась, и Царь грохнулся на панель.

— Месяц он в больнице пролежал. Но теперь ничего. Здоров! — с восхищением похвалил Купчик Царя.

Ванюшка отошел в сторону и внимательно исследовал глазами верхнюю часть трубы. У него даже закружилась голова от такой громадной высоты. С невольным сомнением взглянул он на Купчика, потом снова на трубу и на третьем этаже заметил, что у водосточной трубы не хватает двух колен, которые, очевидно, сорвались с Царем, когда тот падал вниз.

— Сможешь? — снова переспросил Левка, выжидательно глядя на него.

— Нет, — отрицательно покачал головой Ванюшка, поражаясь безрассудству Царя и проявленной им отваге. Он понял, что Царь держится на дворе не только благодаря своей силе.

— У Царя четыре кулака... крестовый брат есть, — продолжал рассказывать Купчик.

— Кто? — Ванюшка снова навострил уши.

— Серега Копейка. Они поменялись крестами и кровью свои имена на заборе написали. Они друг за дружку на тот свет пойдут.

Ванюшка мысленно представил, как Царь и Копейка менялись гайтанами с крестами, скрепили свое братство кровью. Это еще более встревожило Ванюшку. «Далеко до Царя», — подумал он, не теряя еще надежды если и не догнать Царя, то хотя бы в чем-то сравняться с ним.

Все-таки с каждым дном общительный Купчик все больше нравился Ванюшке. Обладал тот необычайной любознательностью. Случалась ли где какая драка или происшествие, Купчик являлся первым. Ванюшка едва поспевал за ним, знакомясь со всеми закоулками Скобского дворца. Выбегали они и на улицу, где, оглушительно гремя по булыжнику, везли тяжелую кладь ломовики. Прохаживались по панели мимо многочисленных торговых заведений: лавок, магазинов, чайной «Огонек»; занимали они первый этаж и своими ярко размалеванными вывесками украшали весь фасад Скобского дворца. Спорили, чья вывеска красивее и лучше. Возвращаясь обратно на двор, ребята останавливались то у одного, то у другого подъезда.

С живейшим интересом следили, как фабричные девушки под гармошку плясали с подмастерьями кадриль, не переставая при этом лузгать семечки. А более деловые парни в пиджаках и жилетках, расположившись на панели и грязных ступеньках подъезда, отчаянно ругаясь, резались в «очко», в «три листика». Порой среди них возникали ссоры, начиналась потасовка, сверкали ножи...

Резкой трелью из общего гвалта вырывался тревожный свисток дворника. Появлялся с соседнего перекрестка дежуривший там черноусый краснощекий городовой Жига. Был он на окраине старожилом. Его с давних пор все знали, и он всех помнил. «Р-разойдись!» — врезаясь в толпу, командовал он, надувая сердито щеки и придерживая рукой шашку. А Купчик бесстрашно лез в самую сутолоку и как вьюн вертелся среди взрослых.

Когда гвалт утихал и толпа таяла, у подъездов по-прежнему толпились небольшими кучками жители Скобского дворца, вели нескончаемые житейские разговоры все про одно и то же: про тяжелую жизнь, про работу, про войну. Выделялся среди них отец Сереги Копейки — высокий, костлявый, рыжеусый котельщик с Франко-русского завода. Расстегивая промасленную блузу и тяжело топая сыромятными ботинками, он громко кричал, размахивая длинными жилистыми руками: «Р-разве мы живем?»

— Как выпьет, так правду ищет, — таинственно шептал на ухо Ванюшке Купчик.

А котельщик приставал к окружающим с вопросами, бил себя кулаком в обнаженную волосатую грудь и заливался горькими слезами.

— Существуем, — соглашался с ним, часто моргай больными глазами, совершенно лысый и безбородый, со сморщенным лицом тряпичник Младенец, одетый в мешковидные шаровары и на босу ногу подвязанные бечевками галоши.

Жаловалась на душившую всех дороговизну худощавая, с нездоровым румянцем на впалых щеках солдатка Стеша. Ей что-то отрывисто и неразборчиво отвечал, харкая на панель кровью, отец Катюшки, такелажник с судостроительного завода.

— И-и-и, родимые, — звучал мягкий голос сгорбленной, хилой Иванихи, тетки Типки Царя. — Господь терпел и нам велел...

— Дураки, потому и терпим, — спокойно и рассудительно откликался на Иванихины слова худощавый, в очках, с короткой русой бородкой механик Максимов из типографии Вольфа.

Ванюшка видел, что Максимова слушали все очень внимательно и потом, после его ухода, в один голос говорили, что несдобровать механику за слишком смелые слова.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — уверенно цедил сквозь зубы белокурый и кудрявый Володя Коршунов, залихватский плясун и гармонист, работавший на кожевенном заводе. — Всех не пересажают.

Тяжело шаркая, подходил к собравшимся заросший рыжей бородой, косматый, саженного роста грузчик, прозванный за нелюдимый характер и буйный нрав Чертом. В широченных холщовых штанах и длинной неподпоясанной блузе, сквозь дыры которой просвечивало голое тело, он, как верста, возвышался над всеми окружающими.

— Черви земные! — вопрошал он глухим рокочущим басом. — Кого осуждаете? — Иных слов, кроме божественных и ругательных, он не признавал.

— Грешны, отче! Грешны! — лебезил возле него весельчак и говорун отец Фроськи, слесарь с завода Берда Егор Зубарев. Намекал он на всем известную наклонность бывшего дьякона-расстриги Черта громогласно обличать неугодных ему людей в разных пороках. Всегда угрюмый, Черт глядел на окружающих дико и мрачно из-под густых огненных бровей. Размашисто перекрестив Зубарева, он протягивал длинную жилистую руку и рокотал:

— Соломон! Одолжи на шкалик... Душа горит... — Внезапно (было это при Ванюшке) подхватив стоявшего рядом Кузьку за шиворот, Черт высоко поднял его над землей и, дико вращая белками опухших, воспаленных глаз, заревел: — Р-р-расши-бу-у!..

Все, даже взрослые, шарахнулись в сторону, но, к великому изумлению Ванюшки, вперед бесстрашно выскочила Фроська и, топая ногами, закричала во все горло:

— Дурак! Острожник! Отпусти!

У Ванюшки замерло сердце. Взрослые молчали. Поставив на ноги Кузьку, Черт с ухмылкой, заложив за спину руки, повернулся к Фроське, громадный и дикий, забавляясь ее яростью. А Фроська не отступала ни на шаг, продолжая ругать Черта.

— Уйди, пигалица! — грозно попросил Черт, начиная сердиться. Лицо у него побагровело.

Кто-то из взрослых, схватив Фроську за рукав, втолкнул в подъезд. Ушел домой и Ванюшка, по-прежнему испуганно оглядываясь на Черта.

Мужество Фроськи заставило Ванюшку взглянуть на нее по-другому. Фроська оказалась храбрее любого мальчишки на дворе, даже Царя.

— Нагулялся, Якунькин-Ванькин? — спрашивал дед, когда Ванюшка появлялся на кухне чайной «Огонек».

Спокойно примащивался Ванюшка в углу за колченогим столом у буфета, где можно было, не мешая никому, заниматься своими делами.

— Проголодался? — спрашивала мать, и перед Ванюшкой на столе появлялась тарелка с кушаньем.

В сумрачном, душном от пара и чада помещении кухни, весело пофыркивая, кипела вода в объемистом медном кубе, вмазанном в плиту; стрекотал в углу у наружной стены вентилятор; теснились застланные желтой клеенкой столы, за которыми харчевали, обедали и ужинали, постоянные «дешевые» посетители. Ванюшкин дед уже знал их наперечет, величая по имени-отчеству, рассыпая при этом скороговоркой свои прибаутки и шутки, до которых он был большой охотник.

— Петрович! — кричали ему в замасленных блузах чумазые говорливые мастеровые. — Чем кормить-то будешь?..

— Поешьте рыбки — будут ноги прытки! — отвечал, не задумываясь, дед, поблескивая стеклами очков и поглаживая свою черную бороду. — А если в кармане негусто, кушайте водичку с капустой!

— Хо-хо-хо-хо! — дружелюбно смеялись мастеровые, шумно рассаживаясь за столами и гремя стульями. — Нам что погуще да пожирнее.

Дед суетился у огромной плиты, где стояли луженые медные баки, кастрюли, пахло жареным мясом, кислой капустой, луком, еще чем-то острым, но сытным и приятным. Ловко орудуя объемистой поварешкой и большим кухонным ножом, дед без задержки отпускал подбегавшим половым обеды и порционные закуски. Тут же рядом, за стеклянной стойкой буфета, помогала ему мать Ванюшки. Чуть в стороне, за низкой дощатой перегородкой, звенела посудой рябая говорливая судомойка Аксинья.

Из кухни, за портьерами дверного пролета, виднелся большой светлый зал, уставленный столами под белыми скатертями; рядом с ним зал поменьше и бильярдная, где полновластно командовал хромой маркер Терентий.

— Ну, как дела, Ивашка? — дружелюбно спрашивал маркер Терентий, когда Ванюшка появлялся в малом зале или в бильярдной.

— Ничего! — бодро отвечал Ванюшка, заглядывая по пути в большой зал, где за чайным буфетом хозяйничал круглолицый, с наголо обритой головой и мохнатыми бровями компаньон Ванюшкиного деда Дерюгин; был он уже в летах и обладал нелюдимым характером.

В обоих залах почти всегда было шумно и людно, особенно по вечерам и в праздничные дни. Желтый махорочный дым густыми волнами застилал прокоптевший потолок. Стоял многоголосый гомон, звон посуды, бранные выкрики. Ловко лавируя между столами, с подносами и чайниками в руках носились половые.

В малом зале всю стену занимал огромный электрический оркестрион, на коричневом фронтоне которого крупно выделялась золотистая надпись: ЮРИЙ ГЕНРИХ ЦИММЕРМАН. Над надписью находился резной дубовый балкончик, на котором стоял подвижной деревянный человечек в шелковой красной ермолке и в синем шерстяном костюмчике. Половые звали этого любопытного человечка Михелем. А Ванюшка думал, что он и есть Юрий Генрих Циммерман.

Терентий наблюдал за оркестрионом, вытирал с него пыль, включал. Тогда словно гром вырывался из обширного музыкального ящика. Рассыпались серебряной трелью колокольчики, гулко звенели литавры, лились одна за другой музыкальные мелодии. А неугомонный Михель закатывал глаза, в такт музыке разводил руками и топал ногами, обутыми в черные с острыми носами лакированные ботиночки. При этом он курил, поднося к своим розовым губам длинный черный мундштук, в который Терентий часто вставлял свою цигарку или папироску.

— Пляши, немец! Крой, Матвей, не жалей лаптей! — переиначивая имя Михеля, кричали загулявшие посетители, сами прихлопывая в ладоши и притопывая.

Когда замолкал оркестрион и в чайной становилось не так шумно, Дерюгин молчаливо, выразительным жестом указывал кому-нибудь из половых на стоявший в углу на подставке возле буфета граммофон. Тот быстро подскакивал к граммофону, гремя ключом, заводил. И из глубокой пасти широченной трубы шумно, как река в половодье, текла любимая посетителями песня:

Порой чей-нибудь хмельной голос тоскливо и с неуемной силой вопил на всю чайную: «Верно-о!.. Божеская правда!.. Истерзанный!..» Грохотали, падая, стулья. Звенела сорванная со скатертью посуда. «Скандал!» — волной проносилось по чайной. Кто-то из посетителей, яростно сверкая глазами, уже бил окружающих, крушил и ломал все, что попадалось под руку.

Начиналась драка. С трудом половые выволакивали скандалиста на улицу, и в чайной снова восстанавливался порядок.

— Вот... Каждый день так, — тяжело вздыхая, говорила на кухне за буфетом мать Ванюшки. — Не этот, так другой. Не другой, так еще кто-нибудь...

Говорила она тихо, словно сама себе жалуясь. Глаза у нее становились грустными.

— Ты тоже такой же драчун будешь? — с укором спрашивала она Ванюшку, видя, как тот рвется к месту происшествия.

«Нет, не буду», — думал он и спешил отвернуться в сторону, когда на кухню чайной забегали то за пачкой папирос, то за кипятком знакомые ребята-скобари. Одни приветливо, как своему приятелю, кивали Ванюшке головой и улыбались, другие неприязненно косились на него.

Заходили на кухню за кипятком Копейка, Царь, Цветок. На них Ванюшка старался не обращать внимания. Но когда однажды на кухню с небольшим медным чайником забежала Фроська, Ванюшка, стоявший у плиты, сразу стушевался и, сам не зная почему, покраснел.

— Налей барышне, — с лукавой хитринкой в глазах сказал Дед.

Ванюшка, насупившись, взял у Фроськи из рук чайник. Возвращая его обратно с кипятком, осмелился взглянуть на Фроську. Та смотрела, чуть улыбаясь, прищурив глаза.

— Мерси, — вежливо поблагодарила она, принимая чайник, и протянула Ванюшке двухкопеечную медную монету — обычную плату.

Ванюшка взял деньги, нерешительно оглянулся на деда за буфетом и, видя, что тот занят делом, вдруг порывисто сунул обратно Фроське медную монету.

«Возьми себе! — беззвучно приказал он. — Только дружи со мной!»

Фроська вспыхнула, гордо вскинула голову и положила двухкопеечную монету на стол. Бросив на Ванюшку презрительный, укоряющий взгляд, она вышла из кухни, изогнувшись, держа перед собой на весу чайник с кипятком.

— Что, обжегся? — тревожно осведомился дед, когда Ванюшка, сморщившись и судорожно потирая руки, уселся возле буфета на свое место.

Ванюшка ничего не ответил.

После этого конфузного случая прошло много дней, а Ванюшка все еще не решался приблизиться к Фроське и заговорить с ней. Он подходил к забору, на котором уже стерлась знакомая надпись, но еще сохранилось проткнутое стрелой сердце. Он зорко наблюдал, как ненавистный ему Цветок в пестром малахае, с копной огненных волос петухом прохаживается возле Фроськи, оживленно балагуря с ней.

«Ишь, как Михель, кривляется, — неприязненно думал Ванюшка, удивляясь неистощимому красноречию Цветка. — Чешет языком, как метлой метет».

Говорил тот с Фроськой, наверно, по часу, если не больше. Она слушала и смеялась, а у Ванюшки и на десять слов не хватило бы решимости. Сразу прилипал язык к гортани, едва он собирался что-нибудь сказать.

— Ты умеешь зубы заговаривать? — задумчиво осведомился Ванюшка у своего верного попутчика Левки Купчика, вкладывая в слова одному ему понятный смысл.

— Они у меня не болят... — удивился тот, ощупывая свои вкось росшие зубы. — А ты умеешь?..

— Тоже нет, — с горечью признался Ванюшка. — Цветок вот умеет...

Левка так и не понял. «Брешет», — подумал он, зная, что врачебных качеств за Цветком не наблюдается.

Хотелось Ванюшке чем-нибудь отличиться на дворе. Как Серега Копейка, пройтись перед Фроськой колесом или, как маленький Кузька Жучок, выйти вперед и, сложив руки на животе, забавно пропеть песенку:

— Пошли на улицу, — нетерпеливо предлагал Купчик, видя, что Ванюшка застрял на одном месте. — Чего ты возле девчонок увиваешься? Фроську, что ли, не видал?

Суровая правда Купчика сразу отрезвляла Ванюшку.

— Пошли, — соглашался он, бросая прощальный взгляд на Фроську и продолжая удивляться красноречию Цветка.

...Как-то, побывав на улице, они заглянули в бакалейно-мелочную лавку отца Купчика. Дверь, звонком предупреждая о покупателях, пропустила друзей в небольшое полутемное помещение, перегороженное широким прилавком, пропахшее селедками и мылом. На полках лежали коробки с конфетами, папиросы, махорка; висели связки баранок, сушеная вобла. В лавке продавали всякую всячину.

— Подожди здесь, — предложил шепотом Левка, оставив Ванюшку у двери. Что-то сказав отцу, седоволосому угрюмому человеку в засаленном фартуке, он преспокойно наполнил карман семечками, взял горсть леденцов, пару пряников и снова отправился с Ванюшкой гулять.

— Бери, — охотно поделился он с Ванюшкой на улице, насыпая ему в карман семечек и выделив пару леденцов и пряник.

Когда они шли по двору с важным видом, небрежно лузгая семечки, навстречу попались Фроська с Катюшкой. Обнявшись, как сестрички, явно дурачась, наступая друг другу на пятки и задевая встречных мальчишек, они подступили к Ванюшке с Купчиком.

— Барин, подай копеечку, — услышал Ванюшка смеющийся голос Фроськи, с лукавой усмешкой протянувшей ему руку.

— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, — со своей стороны, нараспев поддела его белобрысая Катюшка.

А Фроська добавила:

— Угостил бы, барин, семечками?..

На Левку Купчика девчонки почему-то не обращали никакого внимания. Стояли они перед Ванюшкой, загородив, как попрошайки, дорогу, и явно издевались.

Нахмурившись, Ванюшка хотел было обойти их стороной, но не тут-то было. Фроська с Катюшкой тоже шагнули ему навстречу. «Дать, что ли, леща?» — подумал он, рассердившись. Но, взглянув Фроське в глаза, он вдруг почувствовал, как какая-то неведомая сила пригвоздила его на месте и заставила сразу подобреть.

— Угощайтесь... — смущенно пробормотал он, щедро оделив попрошаек, вывернув при этом свой карман наизнанку.

— Спасибочко! Мерси! — с подчеркнутой вежливостью в один голос поблагодарили Ванюшку подружки, бесцеремонно забрав у него все подсолнухи, и, хихикая, отправились дальше.

— Обчистили! — возмутился стоявший в стороне Купчик. — Совесть-то у них цыганская!

Ванюшка ничего ему не ответил. Настороженно следил он за Фроськой и Катюшкой. Видел, как они подошли к Петьке Цветку, к Царю и, в свою очередь, поделились выпрошенными семечками с ними.

«Ну и фигуры! — подумал он, чувствуя себя кровно обиженным. — Теперь попроси что у меня, — мысленно вынес он свой приговор Фроське. — Не только семечек, ласкового слова от меня не услышишь». И решил окончательно на веки вечные расстаться с мыслью о дружбе с Фроськой. Но это решение вскоре рухнуло.

На другой день Фроська снова первая заговорила с Ванюшкой, но уже другим тоном. Сидела она возле забора среди ребят, рядом с Катюшкой. Обе таинственно шептались, бросая на Ванюшку лукавые взгляды, когда он с Купчиком осторожно пробирался мимо скобарей.

— Мальчик... Иди к нам, — дружелюбно пригласила Ванюшку Фроська.

Ванюшка в нерешительности остановился. Окружали Фроську мальчишки. Среди них находился и его враг — Царь. Он, болтая ногами, сидел на заборе и с явной неприязнью глядел на Ванюшку.

— Не связывайся ты с ними, — предупреждал, опасливо шепча на ухо Ванюшке, Купчик. — Расчихвостят они тебя. — Купчик не терял еще надежды найти в Ванюшке верного друга и решительно тянул за собой.

— Иди... не бойся, — снова повторила Фроська, видя, что Ванюшка нерешительно топчется на месте и о чем-то препирается с Купчиком.

Ванюшка даже вздрогнул и гордо откинул свою светловолосую голову назад. Слова «не бойся» словно кнутом подстегнули его. Чтобы доказать Фроське, что он не из трусливого десятка, Ванюшка приблизился. Купчик, понурив голову, отошел в сторону.

— Садись! — приказала Фроська, потеснившись на камне.

Набравшись мужества, Ванюшка присел.

Вокруг сидели и лежали на земле скобари, свободно раскинувшись в своих лохмотьях. Рядом с Катюшкой, подперев руками свою тяжелую, давно не стриженную огненную голову, в задумчивой позе сидел Цветок. Он даже не взглянул на Ванюшку. Немного поодаль, распахнув клетчатую жилетку и гордо выпятив голую грудь с таким же, как и у Царя, измалеванным якорем, полулежал на земле крестовый брат Царя — Серега Копейка. Крикливо и шумно решали скобари сообща весьма сложную задачу: какими делами им заняться.

— Что это у вас... государственная дума заседает? — серьезным тоном, не улыбаясь, спросил проходивший мимо механик Максимов. — Какие же вопросы обсуждаете? — Он любил пошутить с ребятами.

— Мы вопросы не обсуждаем, — ответил ему Копейка.

— У нас сходка, — добавил Цветок.

Каждый здесь предлагал свое. Но Царь еще не давал согласия. Он слушал и молчал. Потом, когда стихло, он спрыгнул вниз и решительно крикнул:

— С-сарынь на кичку!

Означало это, что он предлагал разбойничать. И, пошумев немного, «государственная дума» согласилась с ним играть в разбойников.

И тут же поднялся новый гвалт: скобари стали делиться на две враждебные группы — стражников и разбойников.

— А ты, Чайник? — когда немного уладилось, небрежно спросил Царь у Ванюшки таким тоном, словно у немощного существа. — К-кем будешь?

— Стражником! — сразу же за Ванюшку ответила Фроська, не дав даже ему раскрыть рта. Распоряжалась она теперь Ванюшкой, как своей собственностью.

Ванюшка укоризненно взглянул на нее: он хотел стать разбойником. Но опоздал. Царь уже утвердил решение Фроськи.

— С-смотри, у нас на кулаки сходятся! — почему-то счел нужным предупредить Ванюшку Цветок.

— Выдюжит, — снова вмешалась Фроська и ласково погладила своего подопечного по щеке.

Ванюшка сидел как неживой.

— Ты не теряйся, — шепнула она ему на ухо. — Будь почукавее, понимаешь? — Фроська многозначительно и строго взглянула ему в глаза. — У нас рохлей, разинь не любят.

Окончательно растерявшись, Ванюшка молчал.

Со стороны, подперев руками щеки, на него почему-то жалостно смотрела голубоглазая Катюшка. Очевидно, она понимала, что творилось у него в эти минуты на сердце.

Скобари действовали решительно и быстро. Одни уже малевали себе углем усы. Другие с грохотом катили от мелочной лавки порожние бочки, волокли доски, складывали в ряд булыжники. В каких-нибудь пять минут у забора, рядом с дровяным складом возникло необычное по своей живописности разбойничье логово. Между двух бочек повисла рваная рогожа. Над ней трепыхала на ветру длинная черная тряпка с намалеванным на ней черепом. У многих черноусых и чернобровых молодцов воинственно блестели кривые разбойничьи сабли и торчали за поясом деревянные кинжалы. За рогожей под зловещим бандитским знаменем, поджав по-турецки ноги, сидел в полосатой тельняшке гроза всех купцов и помещиков знаменитый атаман Васька Чуркин — так именовал себя теперь Типка Царь. Вид у него был устрашающий. По-пиратски выглядела обвязанная мешковиной черноусая голова. Натертые кирпичом щеки краснели. Он не только грабил богатеев и убивал на каждом шагу стражников, городовых, но и освобождал из неволи обездоленных людей. Как хвалился Чуркин, десять сыщиков во главе со знаменитым Шерлоком Холмсом, Ником Картером и Натом Пинкертоном его ловили и не могли поймать.

А на противоположной стороне двора у бетонной помойки более многочисленным табором толпились стражники и стрельцы с палками. Находился среди них и Ванюшка. Не в пример разбойникам, были они все безбородые и безусые. Командовал стражниками именитый воевода в рваной шапке и клетчатой жилетке, подпоясанной красным кушаком. Громогласно поклялся он уничтожить разбойничье логово, а самого Чуркина за ноги повесить на заборе.

— Как, братцы, справимся? — спрашивал он у стражников, воодушевляя свое войско.

Громовое «ура» служило красноречивым отпетом.

— Фроська-то с разбойниками осталась, — толковали между собой стражники.

— Держит ее Чуркин в неволе, — фантазировал кто-то.

Ванюшку озарила догадка: попавшая в рабство к Чуркину Фроська с умыслом выдвинула его в стражники! Стал понятен и смысл Фроськиных слов: «Будь почукавее...» Теперь Ванюшка знал, что делать, он крепко сжимал в руках осколок от полена, заменявший ему кинжал.

И тут пришла тревожная весть. Прибежал к стражникам мирный скобарь — подружка Фроськи, беленькая и тоненькая, как одуванчик, Дунечка Пузина (полным именем ее называли потому, что на дворе было шесть Дунечек), и, задыхаясь, чуть ли не со слезами на глазах одним духом выпалила:

— Захватили Купчика и требуют выкупа... Катюшку тоже в полон забрали... А Жучок у них заложник, сидит в бочке.

«А Фроську?» — хотел спросить Ванюшка, но не успел.

Кругом негодующе зашумели стражники.

— Выручим! — обвел глазами стражников их храбрый воевода в клетчатой жилетке.

— Смерть Чуркину! — завопили стрельцы, потрясая оружием.

— Ты Жучка освобождай. Ты — Катюшку, — спешно отдавал распоряжения воевода.

Но Ванюшка уже больше его не слушал. Он и без воеводы знал, какой должен совершить подвиг.

Разделившись на две группы, стражники и стрельцы обходными путями, скрытно стали пробираться к разбойничьему логову. Впереди всех полз Ванюшка. «Только бы кто не опередил!» — опасался он.

А в это время шайка разбойников во главе с атаманом Чуркиным сидела в своей «пещере» за рогожей у «костра» и пела разбойничью песню:

Рядом с атаманом, поджав под себя ноги, сидела Фроська и тоже с увлечением пела. В стороне, в опрокинутых бочках, томились несчастные жертвы разбойников. Кто-то из них уже хныкал, другой ругался... Ожидали они выкупа или мучительной смерти. Но ждать им пришлось недолго.

Стражники и стрельцы налетели внезапно, как вихрь, грозно потрясая оружием. Впереди всех находился Ванюшка. С завидной удалью схватился он в опасном поединке с кем-то из разбойников, сломал его кривую саблю, одолел и первым проник за рогожу в разбойничье логово. Схватив в охапку приготовившуюся к обороне Фроську, он поволок ее на волю.

— Держись, — шептал он ей, — я тебя выручу!

Ванюшка никак не предполагал, что имеет дело не с невольницей, а с самой атаманшей. Фроська встретила его, отчаянно сопротивляясь. Сразу же при содействии подоспевших братьев-разбойников повергла изумленного Ванюшку на землю. Не успел он подняться на ноги, как снова забарахтался на сорванной рогоже, сбитый самим Чуркиным.

Но скоро на помощь Ванюшке пришли его товарищи стражники и вызволили из беды. Были опрокинуты бочки и выпущены на волю закабаленные Купчик, Катюшка и Кузька Жучок. Противники заключили мир и снова вернулись к обычной жизни. Ванюшка держался среди скобарей как равный.

— Хмырь! — по-своему похвалил Ванюшку Копейка, удивляясь его безрассудной схватке с Фроськой. Это была высшая похвала, означавшая на языке скобарей «молодец!».

Даже Цветок признал мужество Ванюшки.

— Кулак у тебя, Чайник, не слабее моего, — сообщил он Ванюшке, глядя на него уже другими глазами.

Хорошее мнение о Ванюшке сложилось и у Царя, хотя он по своей привычке молчал, не хая и не хваля Ванюшку.

— Шкилет-то артельный, — слышал за своей спиной Ванюшка.

В этот знаменательный для Ванюшки день скобари убедились, что он не трус и не хныкало.

Только Купчик остался недоволен.

— Совесть-то у тебя есть? Оставил меня на расправу, — попрекнул он после Ванюшку. — Я же к ним не приставал. А ты и на выручку ко мне не пришел. Выкатил меня из бочки Серега.

— Позабыл, — сразу же сознался Ванюшка. — Не успел... — Своей вины перед Левкой он не скрывал. Хотя и был основательно изувечен разбойниками и дома его ждала очередная проборка, Ванюшка чувствовал себя героем.

— Я теперь со скобарями в ладах, — хвастался вечером дома Ванюшка, важно расхаживая по комнате. — Меня все ребята знают.

— Нашел чем хвалиться! — удивлялась бабушка. — Собрались на дворе босяки, и ты с ними... Кто это в полосатой тельняшке-то? Это он тебя разукрасил.

— Это Царь, — объяснил Ванюшка. — Он за меня.

На другой день, выйдя на двор, Ванюшка сразу же услышал:

— Чайник, иди сюда! — звали его новые друзья.

Наступила для Ванюшки счастливая пора его жизни на дворе Скобского дворца. Его знали, и он всех знал. За Типкой теперь вместе с другими ребятами Ванюшка следовал смело и с большой охотой. Беспрекословно выполнял все распоряжения Царя, в свиту которого был зачислен.

Резиденция Царя находилась в темном углу двора. Высокий, из неоструганных досок забор с колючей проволокой, ограждавший двор от соседней заводской территории, неплотно примыкал к стене Скобского дворца. Он тянулся до улицы, образуя узкий и глухой, как ящик, закоулок, заваленный камнями и железным ломом. Ни один чужак не мог безнаказанно проникнуть туда. Даже союзники скобарей, ребята из соседнего, Моторного дома — гужееды, не имели доступа в закоулок. Здесь Царь чувствовал себя хозяином, не боясь дворников, с которыми у него иногда были нелады. Здесь собиралась и «государственная дума», как окрестил приближенных Царя механик Максимов, и сообща решала важнейшие

Был Типка, как убедился Ванюшка, справедлив и по-своему честен. И если иногда шельмовал, то не больше, чем другие. Своих друзей он в обиду не давал и сам относился к ним с открытой душой.

В лице Типки Ванюшка обрел могучую защиту. Скобари видели, как в знак особого расположения Царь подносил к носу Ванюшки свой увесистый кулак. «В-во-о!.. Видел?.. — спрашивал он и тут же разъяснял: — Ч-чуешь!.. Смертью пахнет...» Ванюшка с уважением осматривал кулак Типки и преданно взирал на его мужественное лицо, гордясь дружбой с первым силачом на дворе.

Благоволил Царь к Фроське, к Цветку и к Копейке. Порой они вместе с Царем сидели на камнях у забора, особенно под вечер, когда ноги уставали носиться по двору и наступали приятные минуты отдыха. Царь по своей привычке только кратко, одной-двумя немногословными, но деловыми фразами давал направление всему разговору. Он не любил попусту болтать. Копейка приносил отцову старенькую балалайку. Он умел на ней складно бренчать и своим приятным тенорком подпевал Фроське:

А Фроська в песню вкладывала всю свою душу. Заливалась она соловьем:

Или, переменив мотив, вместе с Серегой Копейкой она уже бодро, уверенно извещала всех своих друзей:

Куда собирался уезжать Копейка, Ванюшку совершенно не интересовало. Но он очень не хотел, чтобы уезжала Фроська.

Обиднее же всего было, когда общим вниманием завладевал отъявленный лгун и неистощимый выдумщик Петька Цветок. Плел он всякую чушь. Но плел умело, как артист, то повышая, то понижая голос, разводя руками, даже то закрывая, то тараща глаза.

— Врешь! — не выдерживал Ванюшка.

— Вот святая пятница! — уверял Цветок. — А чичас я вам расскажу...

Фроська с Катюшкой и Дунечка Пузина удивленно охали и ахали, принимая басни Цветка за чистую правду. Ребята тоже слушали его с величайшим вниманием, а черноглазый, впечатлительный Кузька Жучок то начинал хныкать от нестерпимой жалости, то так и покатывался со смеху.

— Шалтай-болтай! — порой добродушно предупреждал Цветка Царь, не делая, однако, попытки приостановить его речь.

— Ты, Хмырь, того... — не удерживался Серега Копейка, тоже сомневаясь в правдивости Цветка.

Только Ванюшка скептически улыбался: он не верил Цветку ни на грош. Иногда Ванюшка ввязывался с ним в спор, но одолеть своего противника в споре не мог. Сходиться же с Цветком на кулаки не разрешал Царь. Он не любил, когда его друзья дрались друг с другом. Мешала Ванюшке и Фроська.

— Ванечка, не перебивай, — приказывала она и просила: — Цветочек, говори... — смотрела на него ласково, как мать на сына.

«Эх, ты! — думал Ванюшки. — Ну что ты его слушаешь, краснобая? Плюнь ему в бесстыжие глаза и отойди прочь».

Но Фроська всегда не прочь была позубоскалить вдвоем с Цветком и даже гневно одергивала Ванюшку, когда тот мешал им.

То, что Цветок ей правится, не представляло теперь для Ванюшки никакого секрета, потому что обращалась она с Цветком точно так же, как и с Ванюшкой, повелевая и командуя им на каждом шагу. Если Ванюшка иногда артачился, огрызался и Фроська с трудом усмиряла его, то Цветок никогда не выходил у нее из повиновения и охотно выполнял все ее причуды. Очевидно, поэтому она его и больше любила.

Раньше Ванюшка не ценил своей свободы. Как и все мальчишки, он мог распоряжаться собой как хотел. Но как только Ванюшка подружился с Фроськой, в его вольной жизни наступил резкий перелом.

На другой день после игры в разбойников, встретив Ванюшку на дворе, Фроська с упреком сказала ему:

— Ванечка! (С этого дня она стала называть его ласкательным именем.) Ну что ты вчера ко мне привязался? Всю игру испортил.

Ванюшка сконфузился и покраснел. Фроська заботливо осмотрела исцарапанное лицо Ванюшки, провела рукой по щеке, звякнула жестяной флягой — шла она за керосином — и предложила:

— Пошли!

— Куда? — все же поинтересовался Ванюшка.

— В лавочку... за керосинчиком, соли куплю. — Она показала ему завернутые в тряпицу деньги.

В мелочной лавке Фроська сунула в руки Ванюшке флягу с керосином и пакет с солью.

— Держи! — приказала она.

Расплатившись, Фроська пошла налегке впереди, вертя головой, а Ванюшка поплелся за ней с покупками, мучительно переживая насмешки встречных скобарей.

С этого и началось. Ванюшка и сам не заметил, как оказался на побегушках у Фроськи. То она посылала его за ворота посмотреть, не идет ли с работы ее отец, то просила разыскать и привести свою задушевную подружку Катюшку, то сбегать к ней домой. Даже Купчик и тот удивлялся, как безропотно гордый Ванюшка выполняет все распоряжения Фроськи.

— Ишь лупоглазая, — негодовал Левка, — замытарит она тебя, как котенка! Ты не очень ей поддавайся, — советовал он.

Ванюшка хмурился. Признаться даже самому себе, что его уже «обратали», у него не хватало сил.

— Хороший у меня братик? — спрашивала Фроська, показывая Ванюшке полугодовалого крикуна Кольку.

— Хороший, — соглашался Ванюшка, хотя ничего хорошего в Кольке он не замечал и даже, наоборот, считал его плаксой. Но сказать правду в глаза Фроське у него не хватало духу.

Выносила она своего братика на двор ежедневно, порой четыре раза в день. Нянчила его как полагается, но при этом, чуть что, грозно покрикивала на Кольку:

— Ну-у... замолчишь ты, паршивик!.. Холеры на тебя нету.

Впрочем, ругала его Фроська не злобно, как видно, любила очень.

— Посмотри, какой у него ротик... носик пуговкой... — расхваливала она. — Хочешь? На-кась, подержи его. Да ты не бойся, — успокаивала она Ванюшку, всунув ему в руки сверток с Колькой.

Первый раз он с большой охотой взял на свои вытянутые руки братика Фроськи. Тот молчал, мирно спал, посасывая резиновую пустышку. Ни братика, ни сестренки у Ванюшки отроду не было. И ему даже понравилось нянчить. Но когда Фроська стала часто подсовывать братика, Ванюшка охладел к Кольке и решительно начал отказываться.

— Не хочешь помочь? — корила Фроська. — Такой малюсенький, такой миленький... — Она порывисто, крепко целовала братика.

— Держи сама! — сердился Ванюшка, с опаской поглядывая на скобарей, боясь подвергнуться их насмешкам. — Меня уже нянькой кличут.

— А ты испугался? — Фроська тяжело вздохнула, и Ванюшке стало жаль ее.

— Надоело тебе, — посочувствовал он.

Фроська усмехнулась:

— Ничего ты, Ванечка, не понимаешь, — и передала ему Кольку.

На другой день, после того как он пожалел Фроську, Ванюшка убедился, что всех трудностей он еще не испытал. Встретив Ванюшку на дворе, Фроська решительным жестом остановила его и, не спрашивая, бесцеремонно сунула ему в руки довольно-таки тяжелый сверток с Колькой.

— Чуточку подержи. Я сию минуту вернусь... На одну секундочку.

Ванюшка раскрыл рот, чтобы запротестовать, но не успел.

— Подержи, — посочувствовал Фроське и Купчик.

И она мгновенно, как ветер, исчезла.

— Спит? — поинтересовался Купчик, заглянув в лицо Кольки.

— Ты не ори. Спит, — шепотом предупредил Ванюшка и хотел передать спеленатого Кольку Купчику, но тот, замахав руками, проворно отскочил в сторону. — Скотина ты... Сам же уговорил взять, — попрекнул Ванюшка.

Купчик тоже обиделся и отошел от Ванюшки.

Прошла не одна секунда, а, наверное, не менее тысячи секунд, но Фроська все не возвращалась. Где она носилась в это время, никто не мог сказать. Первые минуты Колька спал, и Ванюшка терпеливо топтался на месте, скорбно обозревая двор в надежде увидеть Фроську. Но когда из свертка потекло, а Колька, мирно чмокавший все время своей резиновой пустышкой, вдруг встрепенулся, вытолкнул пустышку и, вытаращив безбровые глаза, заревел, Ванюшка тотчас вспотел и решительно отправился на розыски пропавшей Фроськи.

К Ванюшке подходили скобари, кто сочувствовал, а кто фыркал и язвил. Одни, словно не доверяя глазам, спрашивали:

— Нянчишь?

Другие советовали:

— Ты баюкай, баюкай его.

Но помочь Ванюшке, взять Кольку в свои руки никто не хотел. Копейка по-приятельски советовал:

— Тряси его шибче. Он разом утихнет.

Другие предлагали:

— Стащи ты его, проклятущего, домой.

— Чичас Фроська вернется, — успокаивал Цветок, ухарем прохаживаясь возле Ванюшки. Заметив, что Ванюшка уже мокрый, не утерпел и заорал на весь двор: — Ребята-а!.. Чайник-то дырявый...

Такого позора не переживал еще ни один скобарь. Стоял Ванюшка ни живой и ни мертвый, не зная, как поступить, окруженный толпой скобарей. Тряс Кольку изо всех сил, но тот ревел еще громче, задыхаясь от крика и совсем, как уже казалось Ванюшке, умирая.

Когда отчаявшийся Ванюшка намеревался уже положить Кольку на землю и самому скрыться, вихрем прилетела запыхавшаяся Фроська. Выхватив из рук Ванюшки Кольку, она шлепнула братика раз-другой, моментально успокоила, а Ванюшке с сердцем бросила:

— Недотепа! Не мог потутушкать.

Присутствующие скобари изумились, а Ванюшка еще более позеленел, потом побледнел и... стал краснеть. В эту минуту он мог убить Фроську на месте, но воздержался.

— Дармоедка! Змея! — заскрежетал он зубами.

Вылив на Фроську весь гнев и возмущение, Ванюшка торопливо ушел домой.

«Хватит... — думал он, удивляясь своему долготерпению. — Цветка она так не мытарит, как меня».

— Ты не в няньки ли нанялся? — осведомилась дома у Ванюшки мать.

— Ухажерочка у него малина-ягодка! — засмеялась рябая судомойка Аксинья, явно намекая на Фроську.

— Это кто же? — заинтересовался дед, выходя из-за стеклянной стойки буфета.

— С нашего подъезда... слесаря Егора Зубарева дочка, — неохотно сообщила мать Ванюшки, глядя на сына с укором, и тут же добавила: — От горшка два вершка и то с натяжкой. Не дорос еще до ухажерок.

— Ты, Ванюша, подожди немного, я сосватаю тебе невесту! — пообещала забежавшая на кухню официантка, белобрысая смешливая Любка.

«Вот тоже... привязались», — насупившись, думал Ванюшка, удивляясь нелепой привычке взрослых вмешиваться в чужие дела, когда их не спрашивают, и все мерить на свой аршин.

На дворе тоже поджидали Ванюшку огорчения.

— Нянечка! — завопил кто-то из зловредных скобарей, но, получив тумака, умолк.

— В землю вгоню! — пригрозил Ванюшка. Но встретившейся в подъезде матери Фроськи, круглолицей, еще не потерявшей румянца тетке Дарье, он ничего не смог ответить.

— Спасибо тебе, сыночек, — поблагодарила она, — что ты побаюкал мово Кольку! Задержала я Фроську по делу.

«По делу!» — кипел он, взбираясь быстрыми шагами сразу через две ступеньки на свой этаж.

На другой день Купчику он с упреком сказал:

— Видел? Какова Фроська? Послушался я тебя.

— А ты к Фроське больше не подходи, — предостерег Купчик.

— И не подойду... — согласился Ванюшка, собирая все свое мужество. Решил он с этого дня стать твердым как камень, неуступчивым, несмотря ни на какие посулы. В самом деле, почему девчонка командует им? — Не подойду... — снова подтвердил он.

Но Фроська сама подошла к Ванюшке. Как ни в чем не бывало, вынув из кармана пряник, она разломила пополам и протянула Ванюшке его долю. Ванюшка категорически отказался.

— Не хочешь? — изумленно спросила Фроська. — Ты попробуй только! Сладкий-пресладкий. Мне батя с получки купил.

— Пробуй сама, — насупившись, посоветовал он, поворачиваясь к ней спиной.

Но Фроська снова оказалась впереди.

— Ты, дутик, — заглянула она Ванюшке в глаза, — зачем меня змеей обозвал?

— А кто же ты? — удивился Ванюшка, чувствуя, как под теплым и ласковым взором Фроськи тает у него на сердце накопившийся там лед.

— Пойдем, Ванечка, посидим, — предложила она.

Фроська привела его к забору, посадила на лавочку и сама села рядом. Свою долю пряника он все же съел, напоследок проводил Фроську до подъезда.

— Не слушай ты ее, — предостерегла Ванюшку высунувшаяся из-за угла Катюшка, когда Фроська удалилась домой. Шепотом она добавила: — Знаешь, как она тебя вчера позорила?

— Пускай, — пробурчал он, не чувствуя неприязни к Фроське.

— А ты с ней не разговаривай, — продолжала науськивать Катюшка, то бледнея, то краснея.

Ванюшка с удивлением уставился на Катюшку. Она глядела на него своими голубыми, без всякой хитринки, жалостливыми глазами; у нее даже слезинки выступили на глазах — так она почему-то расстроилась.

— А тебе какое дело? Чего наговариваешь? — не вытерпел Ванюшка.

Катюшка, по-прежнему с жалостью взглянув на Ванюшку, неслышно, молча отошла.

«Кляузница», — подумал он, не одобряя поведения Катюшки. Считалась она закадычной подружкой Фроськи, но все на дворе видели — обращалась Фроська с ней, как царица со своей придворной дамой. Она могла обругать безропотную Катюшку, дать ей в сердцах тумака, обозвать дурехой, а потом милостиво обласкать и поделиться всем, что имела. Находясь вместе с Фроськой, Катюшка платила ей смирением, безотказно выполняя все ее причуды. Но в отсутствие Фроськи она становилась злоречивой и охотно сплетничала с девчонками про свою подружку.

«Наябедничала, — думал Ванюшка про Катюшку, в то же время настраивая себя против Фроськи. — а все же Катюшка славная девчонка. О чем ни попроси Катюшку, она все сделает. А Фроська?..» Подходящего сравнения он не нашел.

После разговора с Катюшкой он снова решил держаться твердо в присутствии Фроськи и не очень давать ей воли.

«Теперь меня не запряжешь, не поедешь, — думал он. — Не на таковского напала!»

Но на другой день решение Ванюшки рухнуло, как снежная глыба под весенним ручьем. Произошли новые события, глубоко потрясшие Ванюшку. И во всем была виновата только Фроська.

Как обычно, на дворе Скобского дворца было шумно и людно. У замусоренных, со ржавыми железными половинками ворот толпились свои и пришлые оборванцы. Хотя по случаю войны казенную винную лавку и закрыли, но у ворот все равно распивали если не вино, так ханжу, политуру. По двору ходили и голосили разные пришлые люди: ремесленники в грязных фартуках, бродячие торговцы с корзинами, ящиками и мешками, певцы, музыканты, нищие, акробаты. Одни из них ходили медленно. Задрав голову, они щупали глазами верхние окна и, как песню, нараспев протяжно тянули:

— А во-от чини-и-ить!.. Паять!..

— Разна матерья-а... Шелка матерья-а...

— Шуру-ум-м!.. Бурум-м!.. Старье покупаю... Старье-о! Бутылки-и... Банки-и!

Другие торопились и голосили более горласто:

— Морожена-а... на-на-на...

— Селедки голландски-и... Селедки-и-и...

— Рыжичков пожалте-е... Рыжичко-ов!..

— Пироги-и горячие!.. Пироги-и... Подлетай, хватай!.. Три копейки пара. С пылу-жару... Пироги-и-и...

А среди ровесников Ванюшки выделялись громкие голоса Фроськи, Цветка, Копейки. Шла у них веселая, крикливая игра в войну. Подстерегали ребята друг друга, ловили. Побежденных отводили в лагерь — закоулок за уборной. Наиболее непокорных сажали в бетонную коробку помойки, прикрывали сверху крышкой, чтобы те не убегали. Только и слышалось:

— Лови! Держи! Крути ему руки! Сажай!

И в это самое веселое, суматошное время на дворе показался отец Фроськи Егор Зубарев. В измазанной мазутом рвано» холщовой блузе, в тяжелых сыромятных ботинках, шел он с работы навеселе. Покачиваясь и размахивая руками, негромко звучным тенорком тянул про себя:

Он останавливался везде, где встречались слушатели и была возможность показать себя. Широко растопырив свои заскорузлые пятерни, он вмешался и в игру ребят, задерживая то одного, то другого.

— Зятек! Желанный ты мой! — завопил Зубарев, облапив налетевшего на него впопыхах Ванюшку. — Хочешь, я за тебя Фроську отдам? А-а-а!

Ванюшка покраснел как кумач, растерялся. Зашумели скобари, голопузая мелюзга. С величайшим вниманием глазели, как плечистый, дюжий Егор Зубарев тискал Ванюшку в своих могучих объятиях и от избытка чувств лобызал своего будущего зятя.

— Пошел домой! — кричала Фроська, стараясь поскорее увести отца со двора.

Он упирался, не желая идти. Смуглое, цыганское лицо у Егора Зубарева, побагровев, ершилось смолисто-черными усами и бородой, белые как сахар зубы и белки глаз сверкали. Он гремел на весь двор:

— Вы кто передо мной? Заклепки! Ей-ей, заклепки! Зятек! Желанный ты мой! Да за Фроськой ты как за каменной стеной. Она у меня на все руки. И пол вымоет, и обед приготовит, и бельишко выстирает… Женю! Ей-ей, женю!

С трудом Ванюшке удалось вырваться, а Фроське увести отца домой. Но как только Ванюшка снова вернулся к ребятам, его сразу же встретили дружным общим хохотом. Скобари покатывались со смеху, показывая на его измазанные мазутом щеки.

— Вы чего? Чего вы? — недоумевал Ванюшка, не зная, смеяться или пустить в ход кулаки. И куда он ни поворачивался, везде встречал его смех.

— Зятек! — громче всех гоготал Копейка. — Зятек! — Щербинка у него во рту темнела, словно открытая калитка, в белоснежном частоколе зубов.

Хихикал Цветок, а Кузька Жучок так и прыгал от смеха, держась за живот.

Смеялись все. И только Царь молчал. Он смотрел на Ванюшку нахмурившись и по своей привычке шевелил кулаками, засунутыми в карманы штанов. Означало это, что Царь рассержен.

Первым кончил смеяться и нахально полез к Ванюшке Цветок.

— Пу-поч-ка! — сквозь зубы, умышленно картавя, приветствовал он Ванюшку, выпячивая губы сердечком. Он держал в руках ржавую кастрюлю с проломленным дном, издевательски предлагая: — Давай обвенчаю?

От такого коварного глумления и насмешек Ванюшка хотел было немедленно скрыться и не вылезать из кухни чайной. Но тут среди ребят появилась Фроська. Ее тоже встретили всеобщим гоготом и градом насмешек.

Фроська было растерялась, но, взглянув на кипевшего яростью чумазого Ванюшку, тоже засмеялась.

— Ты, чумич, утрись... — укоризненно предложила она еще более оторопевшему Ванюшке, который так и не понял, какой же он чумич.

Сразу же с новой силой поднялся такой гогот и гвалт, что Фроська тоже взбеленилась.

— Чего гогочете?.. — закричала она, решительно подступая к ребятам.

Смуглое лицо Фроськи загорелось гневным румянцем, большущие глаза еще более почернели.

— Мой женишок, вот и все! — с отчаянной и гордой смелостью бросила она в лицо всем мальчишкам и девчонкам, выскочив вперед и вызывающе подперев руками бока. — Что, завидки берут? Га-га-га... Хы-хы-хы...

В своем новеньком василькового цвета сарафанчике, босая, она стояла перед ребятами, поводя черноволосой головой, испепеляя всех горящим взором. Скобари перестали смеяться. Все с удивлением смотрели на Фроську, словно впервые ее видели. Никто не обратил внимания на Катюшку, которая сразу же после ошеломляющих слов Фроськи, изменившись в лице, поспешно ушла домой. А Фроська быстро успокоилась, словно ничего не случилось. Она слышала кругом перешептыванье и упреки своих подруг. Но если бы кто в этот момент заглянул к ней в душу, то пришел бы в большое изумление. Душа у нее была чиста, как стеклышко. Даже изображения Ванюшки, даже какого-либо намека на его след там не было. Была Фроська равнодушна к Ванюшке, как равнодушен может быть могучий дуб к зеленой былинке, примостившейся по соседству с ним. Если Фроська и могла быть неравнодушна, то отнюдь не к Ванюшке. Но никто из скобарей этого не знал. Не знал и Ванюшка, невольно любовавшийся гордой Фроськой.

Он готов был отдать за Фроську полжизни, если бы кто-нибудь ее тронул. Он даже намеревался подойти к ней, взять за руку и отвести подальше от злых врагов-насмешников, но не решился. Душа у него ликовала, появилась неведомая удаль и сила, заставившая на всех глядеть свысока.

Но Фроська, не удостоив своего «жениха» даже взглядом, повернулась и зашагала к своему подъезду.

Все теперь глядели на Ванюшку и на Цветка, который снова подошел к своему сопернику с кастрюлей в руках и, ни слова не говоря, водрузил проломленную кастрюлю на голову Ванюшки. В ответ Цветок немедленно получил сдачи.

— Ты... так... — еще более рассвирепел Цветок, по своей привычке засучивая рукава, и, не сдержавшись, бросил в лицо Ванюшки самое страшное оскорбление, которое мог только придумать: — Шкилет ты ползучий...

— А ты... — задыхаясь от ярости, выпалил Ванюшка. — ты... пуговица...

Драка стала неминуемой. По законам скобарей нанесенное оскорбление могло быть смыто только кулачным боем. Ванюшка стоял как боец, гордо выпятив грудь и сжимая кулаки, готовый перед всем народом поддержать свою честь. Чумазое лицо у него горело. Он было снова шагнул к Цветку, но тут решительно вмешался Царь. Был он пасмурен и мрачен и заикался больше обычного.

— С-с-стой! — приказал он противникам, вклиниваясь между ними. — Ч-ч-чур, драться по-честному... — Хотя Царь и был заметно настроен против Ванюшки, кривить душой он не хотел.

Сразу же нашлись добровольные арбитры-секунданты и отвели соперников на положенное расстояние — дистанцию.

— Биться, пока кто-либо не плюхнется на землю, — заявили они.

— А ежели сразу очухается? — задал кто-то из скобарей вопрос.

— Тогда начинать сначала! — авторитетно разъяснил Копейка, нетерпеливо потирая руки.

Секунданты тоже засучили рукава. Были на земле прочерчены линии. За положенную черту ни один из бойцов не имел права отступать.

— Погоди!.. — по-прежнему бесновался Цветок.

— Посмотрим!.. — в свою очередь грозился Ванюшка, готовый умереть, но победить.

Неоднократно раньше они сходились на кулаки, но закрепить за собой первенство ни один из них так и не смог. Да и мешал Царь. Теперь сам Царь требовал драки. Теперь предстояла завершающая схватка. По сигналу секундантов противники пошли друг на друга, замахав кулаками. Ванюшка был сильнее, но Цветок увертливее. Первый удачный удар нанес Цветок, снизу вверх. Ванюшка тоже изловчился и сверху вниз отквитал свой промах.

Но тут на ребят неожиданно наткнулся вышедший из подъезда, как и обычно под хмелем, Черт. Он решительно повел руками и сразу отбросил противников на значительное расстояние.

— С-сгинь, нечистая сила! — прогрохотал он своим могучим басом.

Попавшийся на пути Черта Царь тоже отлетел в сторону. Остальные ребята брызнули от грузчика, как тараканы от огня.

— А-а-а-ми-инь! — снова прогрохотал Черт и тут же выругался.

Стоял он, засунув свои могучие ручищи в карманы широченных холщовых штанов, и, покачиваясь, глядел выпученными, налитыми кровью от постоянного пьянства глазищами, стараясь отыскать, на ком ему отвести душу.

Соперники немедленно разошлись. Продолжать поединок никто из них уже не хотел.

Вернулся Ванюшка на кухню чайной «Огонек» в плачевном виде: с испачканными мазутом щеками, взъерошенный, с синяком под глазом, но гордый, сияющий. Ему не терпелось сообщить домашним или хотя бы одним словом при удобном случае намекнуть о том, что говорил отец и сама Фроська.

— Ты ли это, Якунькин-Ванькин? — осведомился дед, выходя из-за стеклянной стойки буфета и протирая очки. — Разукрасили тебя под орех!

— Посмотри на себя! — качая головой, ужаснулась и мать. — На кого ты, образина, только похож?

Ознакомившись со своим изображением в зеркале, сконфуженный Ванюшка долго отмывался над раковиной. Но радужное настроение не покидало его. «Не очень-то кричите, — думал он. — А то уйду на житье к Зубаревым, заплачете. Попросите: «Вернись обратно!» Не вернусь».

Устроившись поудобнее за столом, Ванюшка предался заманчивым мечтам о том, что говорили отец Фроськи и сама Фроська. «Интересно, что скажет мать? — думал он, развалившись за столом. — Пожалуй, ругать станет».

И тут он вспомнил про своего отца: «Одобрит ли он? Согласится ли?»

С первых дней войны отец Ванюшки ушел на фронт воевать с немцами и не прислал ни одного письма. Мать наводила справки. «Пропал без вести», — отвечали ей.

«Вернется, — думал Ванюшка. — Может быть, в плену находится...» Он никак не хотел примириться с мыслью, что отца уже нет в живых.

Сидевший на стуле его любимец, черный с белым галстуком старый кот Васька, сладко жмурился, поглядывая на своего хозяина.

«Ваську тоже с собой возьму», — решил Ванюшка, погладив кота.

Предстоящая жизнь заняла все его воображение. Как дальше себя вести с Фроськой, он никак не мог решить. Конечно, он должен приказывать ей, а она только слушаться... Первым делом приказать не любезничать с Цветком, не скалить с ним зубы. Гнать его от себя в шею! Пускай Цветок злится, сколько ему угодно. Не обращать на него никакого внимания. «Смотри... Я обидчивый, — мысленно предупредил он Фроську. — Дружить ты теперича со мной обязана постоянно и на веки вечные».

— О чем, Ивашка, задумался? — поинтересовался маркер Терентий, появившись на кухне с пустой тарелкой в руках. Терентий умел первоклассно гонять по зеленому сукну бильярда костяные шары с черными номерами, а в свободные часы равнодушно созерцать посетителей в чайной, подпирая спиной косяк дверного пролета. В таком положении он мог находиться часами.

— Так, ни о чем, — уклонился от ответа Ванюшка, не желая посвящать посторонних людей в свои сокровенные мысли.

Маркер Терентий Ванюшке нравился. Он порой разрешал Ванюшке гонять шары на бильярде. Вот и сейчас у Ванюшки появилось непреодолимое желание хотя бы в игре излить свое настроение.

— Можно? — спросил Ванюшка, появляясь в бильярдной вслед за Терентием. Глаза его просительно смотрели на маркера. — Только два шарика.

Маркер нерешительно почесал черноволосый затылок.

— Тю-тю, — протянул он нараспев. — А мне за тебя от Николая Петровича неприятность терпеть?

— Одну только минуточку... Миленький... Хорошенький... — упрашивал Ванюшка, уже держа в руках увесистый деревянный кий. — Дедушка не узнает. Я скажу, что сам без спросу взял.

— Ну ладно, — согласился Терентий и вернулся к дверному пролету созерцать посетителей.

Ванюшка с увлечением стал гонять шары по зеленому нолю. Но Терентий скоро покинул свой дверной косяк и подошел к Ванюшке, чем-то встревоженный.

— Ивашка, — с непонятной таинственностью зашептал он на ухо Ванюшке, — у Михеля в мундштуке папироса торчит. Мне самому неудобно брать. Будь другом, возьми. Покурить хочется. Какой-то дурак оставил.

Ванюшка с удивлением взглянул на маркера и, ни слова не говоря, отправился за папиросой.

«Сам же ее в мундштук всунул, а теперь кого-то ругает», — думал Ванюшка, влезая на стул в малом зале и дотягиваясь до мундштука. Вынув папиросу, он отнес ее Терентию.

— Важнеющая, — бормотал Терентий, — дукатовская, — но курить почему-то не стал, снова устроившись у косяка.

К странностям Терентия Ванюшка уже привык. То казался ему маркер умным и хитрым, то дурашливым и суматошным.

Погоняв шары, Ванюшка отправился на кухню и, снова устроившись за столом у окна, вернулся к своим прежним мечтам.

Довольно ярко он представил себе, как придет в чайную «Огонек» вместе с Фроськой, усадит ее за стол и закажет пару чая с лимоном. Деньги у него есть дома в копилке. Конечно, из кухни будут выглядывать и мать и дедушка. Пускай глядят... Мысленно опорожнив вместе с Фроськой два чайника кипятку и сжевав свою дольку лимона, Ванюшка отправился в гости к Фроське на пятый этаж. «Накормлю я тебя рыбой — треской», — предупредила его Фроська, усаживая за стол.

Ванюшка согласился. Напротив за столом сидели Егор Зубарев и тетка Дарья, наперебой они упрашивали Ванюшку угощаться без стеснения. «Ладно, не упрашивайте, — думал Ванюшка. — Я капризничать за столом не умею». Тут же он счел уместным задобрить родителей Фроськи: «Когда потребуется, если нужно, я могу снова Кольку понянчить... Только, чур!.. — Он строго взглянул на Фроську и предупредил при всех: — Смотри, с Цветком больше не водиться...»

Как дальше развернулись бы события, Ванюшка не успел решить. Шорох за окном прервал его мысли. Обернувшись, он увидел в окне... Катюшку. Поднявшись на цыпочки, она настойчиво пялила глаза и тихим шепотком взывала:

— Ванюша, выйди-ка сюда! Что я тебе скажу...

«Наверно, Фроська послала», — догадался он и опрометью выскочил на двор. Но он горько ошибся.

Катюшка, прислонившись к стене, стояла у подъезда в своем заношенном до дыр пестром ситцевом платьишке, как-то криво опустив одно плечо и подняв другое. Белобровое, с черной родинкой возле носа лицо ее уныло вытянулось, а глаза часто моргали, словно она собиралась пустить слезу.

— Ну-у? Чего тебе? — спросил Ванюшка, неспокойно поглядывая по сторонам в поисках Фроськи.

Катюшка молчала. Собиралась она сказать ему многое, в первый раз в жизни поговорить по душам, но слова почему-то застряли, не шли с языка. Так они стояли с минуту и молчали: он — со все усиливающимся нетерпением ожидая и глядя вопросительно на нее, а Катюшка — потупив глаза, с виновато-убитым видом, тяжело вздыхая. Наконец, когда молчать стало уже нельзя, она подняла глаза, жалобно взглянула на Ванюшку и, собравшись с духом, разом отчаянно выложила:

— Ты Фроське не верь... Фроська Петьку больше уважает, чем тебя!

— Ну и пускай! — рассердился Ванюшка.

— Фроська тебя Чайником обзывает... «Нужен он мне, говорит, как гвоздь в сапоге». Вот лопни мои глаза! — скороговоркой спешила высказаться Катюшка, преданно и по-прежнему жалостливо глядя на Ванюшку своими простодушными, без какой-либо хитринки, бирюзовыми глазами. Очень Катюшке не хотелось, чтобы Фроська окончательно завладела Ванюшкой, о чем теперь во весь голос говорили все девчонки на дворе.

Ванюшку покоробило от такого сравнения его с гвоздем.

Но все же он мужественно выстоял. Он молча слушал, в душе удивляясь, какая сила могла толкнуть Катюшку на черное предательство. По законам Скобского дворца следовало ей дать хорошего подзатыльника: не ябедничай. Но он всегда относился к девчонкам снисходительно.

— Подумаешь, — сурово ответил Ванюшка. — Мне-то ничуточки ни жарко ни холодно.

Снова пытливо взглянув Катюшке в глаза. Ванюшка вдруг все понял и... покраснел.

Ему даже стало жаль Катюшку. Он добродушно глядел на впалое, чуть курносенькое, но все же приятное личико Катюшки, с маленьким ртом и бирюзовыми глазами. Смотрел на ее длинное, до босых пяток, ветхое ситцевое платьишко с какими-то косыми складками на боках, неумело перешитое из старой материнской юбки. Смотрел и думал: как объяснить ей, чтобы она не наговаривала больше на Фроську? Все равно бесполезно. Катюшка тоже ему нравилась, дружить с ней он не отказывался. Но ни в какое сравнение с Фроськой она не могла идти. Даже если бы все девчонки Скобского дворца дружно ста голосами стали бы хаять Фроську, все равно ничего бы у них не получилось.

На счастье, подошел Купчик, и Ванюшка вместе с ним удалился, очень смущенный.

Катюшка осталась одна. Две слезинки выкатились у нее из глаз. Ожидала, что Ванюшка скажет ей: «Пойдем, Катюшка (или, еще лучше, назвал бы Катей), пойдем на улицу», а он даже ласкового слова не оставил.

— Что ты такая кислая? — участливо осведомилась подошедшая к ней подружка Дунечка Пузина.

— Нет... я не кислая, — не созналась Катюшка, стараясь держаться мужественно. Но в душе у нее продолжала бушевать неприязнь к Фроське.

Если бы была у Катюшки сила воли, она незамедлительно перестала бы с Фроськой дружить и при случае сама бы ее так ущипнула и дала такого тумака, что Фроська невзвидела бы света. Но такой силой воли Катюшка еще не обладала.

Ванюшка же отошел с Купчиком от Катюшки, решив немедленно отыскать Фроську. Намеревался он теперь же при всем народе засвидетельствовать ей свою преданность: угостить ее сахаром, несколько кусочков которого он припрятал в кармане, и уже больше не отходить от нее ни на шаг.

— Зятек! Зятек! — завопила мокроносая голопузая мелкота, когда Ванюшка появился среди ребят.

По опыту зная, что лучше в таких случаях и виду не показывать, что обижаешься, Ванюшка притворился глухим.

И тут навстречу попался Царь со своей свитой в полдюжину скобарей. Он даже не взглянул на Ванюшку и проследовал мимо с холодным как камень лицом. На сердце у Ванюшки стало нехорошо. Он понял, что Царь его разжаловал.

— Что это он? — спросил Ванюшка у Купчика.

— Бешеный, — уныло подтвердил Купчик, поглаживая свой затылок.

В этот день Царя не узнавали. Собравшуюся было в закоулке «государственную думу» он разогнал. Многих своих приближенных, подобно Ванюшке, тоже разжаловал. Царь даже поругался с крестовым братом Серегой Копейкой.

Совершенно непонятно вела себя и Фроська. Спустя несколько минут она встретилась Ванюшке, но почему-то не обратила на него никакого внимания, даже не взглянула. Носилась как ветер по всему двору. То там, то тут мелькал ее новый, василькового цвета с белыми полосками сарафан; тормошила она девчонок, лезла с разговорами к ребятам, а к Ванюшке и близко не подходила.

Тогда он сам подошел к ней, намереваясь учинить строгий допрос и больше не отпускать от себя, зная ветреный характер своей подруги.

— Ты чего? — сердито осведомилась она.

Недоуменно пожав плечами, Ванюшка обиделся и хотел отойти. Но к нему подлетел Цветок.

— Чайник, сто да сто, сколько будет? — обратился он к Ванюшке, глубокомысленно наморщив лоб.

— Двести, — сразу же ответил тот, не ожидая подвоха.

— Сиди, дурак, на месте! — победоносно обрезал его Цветок, нахально улыбаясь, и умчался, блеснув своими золотистыми вихрами, дальше искать таких же, как Ванюшка, простаков.

Фроська во все горло захохотала. Засмеялись и остальные. Закусив губу, Ванюшка немедленно удалился.

Теперь все было кончено. Фроська больше для него не существовала. Если бы даже она куда уехала или даже умерла, он и слезинки не пролил бы. Дома он завязал узелок на платке и положил платок на приметное место. Предстояло этому узелку на платке напоминать ежечасно Ванюшке о вероломстве Фроськи.

Дома Ванюшка долго не усидел и снова вышел на двор. Он уже больше не глядел на Фроську, даже близко не подходил к ней. Разом освободившись от унизительной рабской зависимости, Ванюшка снова почувствовал себя вольным человеком. Но сердце у него все еще щемило, и в кармане лежал припасенный для Фроськи сахар.

Встретившись с Катюшкой, заговорил первый.

— Ты Купчика не видала? — с озабоченным видом осведомился он, хотя только что перед этим расстался с Купчиком. Катюшка отрицательно покачала головой.

— Фефелушка! — ласково пожурил он, одернув на голове Катюшки сбившийся белый ситцевый платочек.

Катюшка зарделась, не зная, что подумать.

— Вечером дождик будет, — сказал Ванюшка, глубокомысленно посмотрев на сгущавшиеся над Финским заливом темно-багровые тучи.

Катюшка сразу охотно согласилась:

— Будет.

Вынув из кармана два куска сахару, один из них он протянул Катюшке:

— Хочешь, бери.

Вспыхнув, Катюшка взяла сахар.

— Спасибочко! — поблагодарила она.

— Ешь, я еще принесу. — Он вынул весь свой запас сахара и точно разделил пополам.

Хотелось ему положить Катюшке руку на плечи и так пройтись с ней по двору. Пускай все глядят. Чтобы больше ни один зловредный голос не смел бы обозвать его зятьком. Они отошли к подъезду и присели у забора на лавочку, продолжая дружелюбно разговаривать.

И тут совершенно неожиданно, заложив за спину руки, подошла к ним Фроська. Очевидно, ей кто-нибудь уже насплетничал. Увидав Фроську, Ванюшка растерялся. Решимость снова стать независимым человеком мигом испарилась под насмешливым взором Фроськи. Он хотел отодвинуться подальше от Катюшки и посредине посадить Фроську, но не тут-то было. Катюшка цепко держала его за рукав.

— Кать! Поди сюда! — повелительно сказала Фроська.

Катюшка сидела неподвижно, не подавая признаков жизни.

— Кать, на минуточку, — уже ласково попросила Фроська.

— Не пойду, — отозвалась Катюшка. Лицо у нее пылало.

У Ванюшки было такое ощущение, что Фроська сейчас же растерзает Катюшку, а ему плюнет в глаза. Но терзать Катюшку Фроська не стала. Больше ничего не сказав, она недовольно вздернула плечами и отошла. В эту минуту Фроська была злая-презлая. Глаза у нее метали огонь и молнии. Видно, отдавать Ванюшку под власть своей тихони подружки она не желала.

Сразу же после ухода Фроськи Ванюшка расстался с Катюшкой. Разговаривать им стало не о чем. Настроение испортилось. Ванюшка одиноко слонялся по двору, испытывая угрызения совести. Как случилось, что он, не поговорив толком с Фроськой, так легкомысленно изменил ей, Ванюшка и сам не понимал.

Подошли Купчик и Жучок, все вместе они направились в глубь двора. И... наткнулись на Фроську. Она стояла с Царем и оживленно беседовала.

Ванюшка насторожился. Со стороны он внимательно осмотрел того и другого и пришел к выводу, что говорит одна Фроська, а Царь только слушает. «Хитрюга, к Царю подлаживается», — подумал он.

Царь глядел особенно мрачно и сурово. Глубокая морщинка лежала у него на лбу, губы были крепко сжаты. Видно, находился Царь в глубоком раздумье. Фроська, мельком взглянув на Ванюшку, села с Царем рядом у забора на лавочку, а по другую сторону от себя положила камень, чтобы Ванюшка не вздумал присоединиться.

И, уже больше не обращая никакого внимания на Ванюшку, Фроська стала заигрывать с Царем. Она шутливо сдернула ему картуз на глаза, потом легонько толкнула в бок. Ванюшка все зорко примечал. Царь впервые за весь день улыбнулся, и глубокая морщина, прорезавшая лоб, стала разглаживаться.

Для Ванюшки стало все ясно. «Хитрюга!» — снова подумал он. Не Цветок его соперник, а сам Царь. По сердцу Ванюшки словно кто скребнул железиной. Так оно заныло. Подобного поворота событий он никак не ожидал. Впервые в жизни он почувствовал себя обездоленным и глубоко несчастным.

«Хитрюга! Ну и хитрюга!..» — повторял он про себя, качая головой.

Не желая быть свидетелем, как они любезничают, Ванюшка в то же время был не в силах и уйти домой. Он вертелся возле подъезда. Несколько раз с деловым, озабоченным видом прошел мимо них, давая ясно понять Фроське, что он не ушел домой. Только бы Фроська перестала любезничать с Царем. Проходили мучительно долгие минуты, но Царь и Фроська все находились вместе.

И тут к убитому горем Ванюшке подошел Копейка, как и обычно белозубо улыбаясь во весь рот.

— Хмырь! Давай сыграем? — предложил он, показывая Ванюшке медный пятак.

— Давай, — уныло согласился Ванюшка, ощупывая в кармане фантики. С Копейкой он неоднократно играл, и всякий раз с большим убытком: Ванюшкины фантики быстро перекочевывали в многочисленные карманы жилетки Сереги. На этот счет Копейка был ловкач из ловкачей.

— Фи! На фантики, — неодобрительно хмыкнул Копейка, тряхнув головой в картузе. — Давай по грошику? Не жадничай.

Ванюшка в нерешительности остановился.

В руках у Копейки снова соблазнительно блеснул пятак, в кармане штанов звякнули медяки. Копейка последнее время торговал на перекрестке вечерними газетами, играл он уже теперь на деньги, а Ванюшке это строго-настрого запрещалось.

— Проиграешь — запишу в долг. Выиграешь — все твои, — идя на уступки, пообещал Копейка, снова звякнув в кармане медной мелочью и белозубо улыбнувшись.

Ванюшка нерешительно оглянулся на сидевшую рядом с Царем Фроську, словно спрашивая совета. Но Фроська, увлеченная беседой с Царем, по-прежнему не замечала Ванюшку.

«Вот назло тебе буду играть на деньги, — подумал Ванюшка и согласился. — Смотри, как я буду играть», — беззвучно приказал он Фроське.

Копейка высоко подбросил свой пятак.

— Решка! — крикнул Ванюшка. Но не угадал.

Копейка снова подбросил свой пятак.

— Орел! — громогласно заказал он. Словно подчиняясь воле хозяина, двуглавый орел, распластав свои медные крылья, покорно лег на землю.

Ванюшка проигрывал.

Начали они играть по грошику, но потом удвоили ставку. Игра продолжалась. А Фроська по-прежнему не обращала на Ванюшку никакого внимания. Проигрывая, Ванюшка все более ожесточался на Фроську, Царя, на всех окружающих. Играли уже по две копейки, по пятачку. Так надеялся Ванюшка быстрее отыграть свой проигрыш, который рос, как снежный ком.

Вскоре, к великому облегчению Ванюшки, возле забора появилась повязанная крест-накрест вязаным платком хилая, сгорбленная тетка Царя Иваниха и, как обычно сердито выговаривая, погнала его домой. Царь безропотно подчинился, расставшись с Фроськой. Иваниха была единственным человеком на свете, которому гордый Царь добровольно подчинялся и даже терпел от нее побои. Почему-то он боялся своей тетки как огня. На дворе об этом все знали и удивлялись.

После ухода Царя Фроська должна была бы обратить внимание на Ванюшку. Но она снова занялась разговором, на этот раз с Цветком, и вскоре ушла. А игра все продолжалась...

Никто из ребят на дворе не догадывался, что в жизни Типки Царя намечалась крутая перемена.

Был Царь круглый сирота. Воспитывала его тетка Иваниха.

Хотя с той поры, как случился пожар в деревне, унесший на тот свет родную сестру Иванихи — мать Типки, прошло уже много лет, о случившемся Иваниха ни на один день не забывала. Ходила она по квартирам сердобольных купчих и чиновниц собирать на «погорелое место» и на «сиротскую долю», сдавала внаем в своей каморке на нижнем этаже углы и койки одиноким жиличкам. Тем Иваниха с Царем и кормились.

Порой Иваниха ворчливо напоминала племяннику:

— Своими руками, родимый, тебя, несмышленыша, из огня вытащила.

Показывая сухие, сморщенные руки, изуродованные белесыми рубцами от ожогов, добавляла:

— Сама, как кудель льна, пылала. А бог-то милостив... — Она набожно крестилась. — Не дал твоей душеньке младенческой погибнуть. И меня из огня вывел.

Больше к своему рассказу о прошлом Иваниха не добавляла ни слова.

Типка в меру своих сил, как умел, помогал тетке, ходил вместе с ней по «благодетелям». А последний год все чаще наведывался он в Коммерческий порт неподалеку от Скобского дворца, где порой перепадала таким, как он, подросткам случайная работа. Пробовала его Иваниха устроить торговать газетами, но ничего из этого не получалось. Смелый и боевой на улице и в Скобском дворце, Царь с пачкой газет в руках терял дар речи. Сверстники его бегали словно оглашенные по улицам и громко вопили о разных происшествиях. А Царь ходил с пачкой газет в руках по улицам и только хмурился. Не оказалось у него «торговой жилки», о чем Иваниха жаловалась на дворе соседкам и не раз вгорячах попрекала племянника.

Типка и сам понимал, что становится в тягость тетке. Одна она еще могла кое-как прокормиться. А вдвоем жить становилось не под силу.

Тяжелые для Царя разговоры начались уже с зимы. Тетка уговаривала его пойти в люди. Царь не возражал. Уже несколько раз они с теткой ходили по объявлениям. Но одним не нравился суровый, диковатый взгляд Типки, обличавший своевольный, непокорный характер; для других требовался паренек «на побегушках» более старшего возраста. Определить Царя в люди Иванихе все не удавалось.

Только на днях, когда они сидели у себя в комнате за колченогим столом и ели холодец с картошкой, Иваниха загадочно намекнула племяннику:

— Надоумили меня благодетели. Помогли в газету мою кровную просьбу изложить. Бог даст, возьмут тебя, Типушка, к себе хорошие люди. Станешь ты человеком.

Царь встрепенулся. Окончив два класса начальной городской школы, Царь умел читать. Разбирался он и в газетах, на последних страницах которых печатались чуть ли не вершковыми буквами объявления о продаже домов, магазинов, лошадей, собак... Теперь, по словам Иванихи, в газете должно было появиться объявление и о Типке.

На этот раз, пригнав Царя домой, Иваниха, очень взволнованная, сунула ему в руки «Петроградскую газету», которую ей дали «благодетели».

— Читай, Типушка! — коротко приказала она и надела очки, хотя сама не знала грамоты.

Не сразу Типка нашел, что требовала от него Иваниха. На предпоследней странице среди других объявлений он все же заметил и громко, медленно прочитал:

В конце следовал адрес и фамилия Иванихи.

Хотя подобные объявления-призывы о помощи встречались в газетах часто, Типке стало не по себе, больно защемило сердце. С немым укором он посмотрел на сморщенное, как печеное яблоко, лицо Иванихи. А Иваниха, выслушав внимательно объявление, по привычке истово перекрестилась перед иконой на божнице:

— Теперь, бог даст, Типушка, пойдешь ты в люди.

Сразу же подобрев, она погладила своей изуродованной рукой Царя по ершистой голове и заплакала. Все же Иваниха по-своему любила племянника.

От ужина Царь отказался.

Ночью во сне мерещились ему разные купчихи и чиновницы-благодетельницы. У одного хозяина Царь, пыхтя и обливаясь потом, тащил тяжелый самовар с кипятком. В другой квартире он долго чистил ваксой сапоги, а злющая хозяйка последними словами ругала его. Дородная, жирная купчиха в байковом капоте заставляла Царя мыть пол, нянчить какого-то черноволосого малыша, а тот щипал его за нос и бил по щекам. Потом купчиха и ребенок исчезли, и рыжий верзила-продавец водрузил на голову Царя огромную тяжелую корзину, заставив во все горло кричать: «Пироги горячие! Пироги-и!»

Проснулся Царь на рассвете, обливаясь холодным потом, и больше уже не мог уснуть. Разбудил Типку Иванихин голос, когда она, подняв грязный ситцевый полог, настойчиво будила своих жиличек, снимавших у нее «углы»:

— Ба-а-абы-ы! Ба-а-быньки-и! Вставайте, родимые!

В душном промозглом сумраке под низко нависшим мокрым сводчатым потолком, за занавесками и развешанным вдоль стен бельем зашевелились люди.

— Ох-хо-хо-хо! — слышались протяжные вздохи, негромкие, хриплые спросонья голоса, кашель.

Заскрипели гнилые половицы пола. Первой оделась ткачиха с ситценабивной мануфактуры «Лютч и Чешер» — бездетная молчаливая солдатка Стеша. Завязывая узлом на голове черный ситцевый платок, она остановилась на пороге и тихо, заискивающе попросила Иваниху:

— Вы уж, Ивановна, будет письмецо, примите? Может, доплатное...

— Ладно, родимая, ладно! — успокоила ее Иваниха, зная, что та ждет письма от мужа-солдата из госпиталя.

Стешу Типка уважал за серьезный, спокойный характер, за немногословную, скупую речь.

Вслед за Стешей торопливо и шумно собралась и ушла служившая в чайной «Огонек» голубоглазая, с крутым румянцем во всю щеку официантка Любка. Типке она нравилась. Любка обладала неистощимо-веселым характером. Частенько приносила она Царю то булку, то котлетку, что оставались от посетителей.

Долго мешкала у своей койки рябая судомойка Аксинья. Выдвинув небольшой, кованный белой жестью сундук, она достала из сундука завернутую в полотенце объемистую бутылку.

«Приворотное зелье!» — решил Царь, одним глазом неотступно наблюдая за Аксиньей. О том, что у Аксиньи есть приворотное зелье, Типка впервые узнал, когда к ней зашел бравый, рослый черноусый матрос с военного корабля «Орел». Типка тогда заметил, как Аксинья, собирая на стол закуску, долго встряхивала свою бутыль, прежде чем налить небольшую стопку черноусому моряку.

«Настоечка», — предложила она.

«Зубодер?» — шутливо спросил он.

Типка не расслышал ответа Аксиньи. Стопку матрос охотно выпил, довольно крякнул, обтирая усы, закуску с аппетитом съел и, недолго пробыв, ушел.

Все соседи не только по квартире, но и по подъезду в один голос удивленно ахнули, узнав, что рослый, бравый моряк — законный муж Аксиньи. Разом дружно зашушукались, что не пара он рябой Аксинье, вдобавок она старше его на добрый десяток лет.

«Отобью!..» — пригрозила ей тогда Любка.

«Выплюнешь, не жевавши, — резко заявила Аксинья. — За своего Гришутку я спокойна».

При этом Аксинья проговорилась, что помогает ей приворотное зелье. Все женщины на дворе снова в один голос удивленно заахали.

«Крепко-накрепко приворожила!» — хвасталась Аксинья. Красноватое, словно луженое медью, с черными густыми бровями лицо у нее горделиво сияло.

И в самом деле бравый моряк Григорий частенько наведывался к Аксинье. Слух же о чудодейственном зелье гулял по всему дому, будоража многих.

Было это совсем недавно, каких-нибудь полтора месяца назад. И вот теперь, осторожно развернув бутыль, Аксинья вытащила пробку, понюхала, словно в чем удостоверяясь, и, снова закупорив бутыль, поставила обратно в сундук. Из узелка, который лежал в сундуке, она достала несколько брошюрок, завернула их и сунула к себе за пазуху. Поторопившись, Аксинья задвинула сундук под койку, не заперев. Она и не подозревала, какие мысли зароились в этот момент в голове следившего за ней Царя. А мысли появились у него неожиданные и недобрые.

Низкая, словно крышкой, придавленная тяжелым сводчатым потолком каморка Иванихи напоминала сундук, оклеенный изнутри порыжелыми шпалерами и лубочными картинками. У запыленного окошка на своем топчане шевелился Типка, а напротив него у стены за широким ситцевым пологом тяжело вздыхала и что-то шептала про себя Иваниха. Наконец поднялась и она, оделась и подошла к Царю.

— Спал бы, Типушка, — посоветовала ему тетка, — пока спи да гуляй. У чужих людей не отоспишься.

Царь молча встал, сходил в коридор, где находилась плита и в углу капелью разговаривал водопроводный кран с раковиной. Умылся, не жалея воды. Царь любил чистоту и порядок.

С нетерпением ждал он, когда Иваниха хоть на полчаса выйдет из квартиры. Время тянулось медленно. Не спеша позавтракали они, напились чаю.

— На чужих людях не будь молчуном! — продолжала она наставлять племянника. — Поразговорчивее веди себя. Ты к людям с лаской, и они к тебе не с таской. Тоже приголубят сироту, скажут доброе слово.

Когда, прибрав посуду и наговорившись досыта, Иваниха ушла по своим делам, Царь облегченно вздохнул. Он был суеверный человек, верил в колдунов, домовых, чертей и во всякие приворотные зелья.

Царь осторожно выдвинул из-под койки Аксиньи обитый белой жестью сундук, раскрыл и вынул бутыль с чудодейственным зельем. Понюхав, он зажмурился. Пахнуло крепким спиртным духом.

«Водка! И не простая... с приворотными корешками», ~ определил он, внимательно разглядывая бутыль с зеленоватой жидкостью. Чувствуя угрызения совести (от Аксиньи он ничего плохого не видел), Царь решил: «Ладно, ей тоже оставлю». Разыскав порожнюю посудину, Царь ополовинил Аксиньино зелье, поспешно долил бутыль из чайника. «Не догадается», — подумал он, успокаиваясь.

Поставив бутыль на прежнее место, Тапка задвинул сундук под койку, а свою бутылку спрятал в угол за иконы, куда Иваниха заглядывала только раз в год, перед пасхой.

Ванюшка в это утро тоже проснулся необычно рано — почти одновременно с дедом, еще до заводских гудков.

— Ты что таращишь глаза? — удивился дед, не спеша вылезая в нижнем белье из-под байкового одеяла и поглаживая рукой бороду. — И во сне-то все играешь в орлянку. Задам я тебе порцию горячих!

Ванюшка молчал, слушая, как под одеялом тревожно стучит у него сердце. Побранив Ванюшку, дед перешел к более серьезным житейским размышлениям.

— По такой погоде только спать и спать, — бормотал он, натягивая на ноги сапоги. — Хороший хозяин и собаки не выпустит.

Дед говорил вполне резонно. Сумрачный с раннего утра день явно занедужился, словно он тоже горевал — оплакивал незадачливую Ванюшкину судьбу. По стеклам окна струились мелкие, но частые капли дождя. Надрывно завывая, кашляя, гремел ветер сорванным с крыши железным листом. Над Невой грязной мокрой дерюгой повис клочковато-серый туман. Он лез и в комнату, прижимаясь к стеклу.

— Ох-хо-хо! Грехи наши тяжкие. Теперь бы в деревню... на печку забраться да косточки погреть... — сладко зевая, рассуждал дед.

Зачем деду понадобилось забираться на печку и там прогревать свои косточки, Ванюшку не интересовало. Какие у деда случались грехи, Ванюшке тоже было совершенно безразлично: волновали и мучали его свои собственные невеселые мысли. Что было во сне и что накануне наяву, теперь все перепуталось в голове Ванюшки. Он закрыл глаза, и снова ярко, до мельчайших подробностей в памяти всплыла вчерашняя игра, уже после ухода Фроськи.

На дворе у подъезда толпились ребята.

«Орел! Решка! Орел!» — кричали то Ванюшка, то Серега Копейка. Медный пятак, взлетая выше головы, покружившись, ложился то орлом, то решкой. И почти каждый ран не в ладу с желанием Ванюшки.

Первый рубль Ванюшка проиграл смело и размашисто.

— Ишь ты, играет, как купец с Апраксина рынка, — удивлялся кто-то из скобарей.

Второй рубль Ванюшка проиграл так же азартно, но уже с гнетущей болью на сердце.

— Смотри, хмырь! За тобой уже два целковика, — предупредил Копейка.

Ванюшка не отозвался.

— Сквитаю проигрыш и кончу, — упрямо подбадривал он себя, облизывая сохнувшие губы.

Кто-то из скобарей тоже советовал:

— Играй, Чайник, играй. Отыграешься!

Сумма долга все росла. Ванюшка уже перестал надеяться на удачу. Глухое отчаяние все более охватывало его.

«Боженька, миленький, помоги мне отыграться...» — Ванюшка уже мысленно обращался к неведомому богу. Но бог почему-то не хотел помочь Ванюшке, и он продолжал проигрывать.

— Три рубля! — звонко крикнул кто-то из ребят, окруживших игроков плотным кольцом.

Серега, попридержав свой пятак, тоже предупредил:

— Смотри, хмырь! За тобой три целковика.

«Играй!» — хотел крикнуть Ванюшка, но голос ему изменил, он только прохрипел.

— Кончай. Чайник! — вдруг приказал Цветок, подойдя к Ванюшке и силой отводя его в сторону.

— Хватит, Чайник! Хватит, больше не играй! — послышались голоса и со стороны.

— Хватит так хватит, — отозвался и Копейка, убирая свой счастливый пятак в карман жилетки.

...Ванюшка открыл глаза и вытер грязной дрожащей рукой выступившую на лбу холодную испарину. Закрыв глаза, он снова увидел Копейку.

— Когда отдашь?

— Отдам. — Ванюшка содрогнулся, услышав свой ответ.

Дед ушел. Мать, мельком взглянув на Ванюшку, тоже ушла, хлопнув в коридоре дверью. В небольшой двухкомнатной квартире на третьем этаже, оклеенной простенькими обоями и заставленной старой поломанной мебелью, остались только Ванюшка и бабушка Настасья Ильинична.

Со все возрастающей тоской, ворочаясь на своем матрасе, думал Ванюшка о злосчастном проигрыше. Где взять три рубля? Он забрал свою копилку — игрушечный почтовый ящик с орлом — под одеяло, еще раз тщательно пересчитал находившиеся там капиталы. Было в копилке всего рубль с мелочью. Затем снова повесил «почтовый ящик» на стену и залез под одеяло. Сколько Ванюшка ни лежал на своем матрасе, ни ломал голову, он ни к чему не пришел. Но придумать нужно было если не сегодня, то завтра или в конце недели. Иначе по неписаным мальчишеским законам Скобского дворца попадал Ванюшка в кабалу к Копейке. Мог тот мытарить Ванюшку как хотел, пока числился долг.

Неохотно Ванюшка поднялся с постели, сходил в коридор, который заменял кухню во всех квартирах Скобского дворца. Так же неохотно сполоснул в коридоре под краном руки и мокрыми ладонями помазал по лицу. Вместо того чтобы, как это бывало раньше, на скорую руку закусить и ринуться на улицу, он уныло поплелся к бабушке. Голова сама клонилась вниз, а в груди ощущалась гнетущая пустота, словно кто вынул сердце и вставил взамен пустую бутылку. В смежной комнате у бабушки светилась в углу перед иконой лампадка, белело завешанное тюлевой занавеской окно, и в комнате, как обычно, пахло лекарствами.

Бабушка уже встала. Стоял перед ней на столе фарфоровый чайник с кипятком, лежали на тарелке сухарики, в масленке белело сливочное масло высшего сорта «звездочка» — обычное в последнее время кушанье бабушки: иной пищи у нее желудок не принимал. В другое время он охотно бы выпил с бабушкой чашку чаю, но теперь наотрез от чая отказался, только взял один сухарик.

— Ты что такой квелый? Не заболел ли? — Бабушка тревожно глядела на внука. — Сходи погуляй. Дождь уже перестал. Чего в комнате киснешь?

— Не хочется, — уныло отказался Ванюшка, подпирая спиной косяк двери.

Они долго молчали. От нечего делать Ванюшка медленно пережевывал сухарь.

— А что... у дедушки много денег? — невпопад спросил он, по-прежнему уныло разглядывая комнату и думая совершенно о другом.

Настасья Ильинична удивленно взглянула на внука и невесело усмехнулась.

— Был бы богат, не гнул бы спину за буфетом на кухне. Что это ты про деньги-то заговорил?

— Да так... — Ванюшка решил отказаться от дальнейшего разговора, сообразив, что у него все равно не хватит духу рассказать кому-либо из домашних о своем проигрыше и попросить денег.

Но бабушка пустилась в многословные воспоминания, сколько во время ее молодости стоил куль ржи и по какой цене покупали тогда в деревне корову.

— Вот и считай, — советовала бабушка, — дешевый теперь рубль стал. В твои уже годы дед подпаском коров пас за пятерку, своя обувка, одежка, только харчи мирские.

Ванюшка, тяжело вздохнув, не стал считать.

— Подрастешь, станешь самостоятельным человеком, узнаешь цену денежкам, — продолжала она сама с собой вести разговор. — Пойдешь по торговой части али ремеслом каким займешься. Денежка сама не придет, горбом ее выколачивать нужно.

Речь бабушки лилась плавно. В другое время Ванюшка не стал бы придавать значения ее планам, но теперь все воспринималось по-особому. Мысленно он представил себя взрослым мастеровым в праздничный день. Потом приказчиком из мелочной лавки, торговцем-разносчиком, затем стал на несколько минут барином и, наконец, вышел на улицу со двора чиновником в светло-синей фуражке с кантами, кокардой и в форменном сюртуке. Деньги у него будут, и долг тогда он отдаст Копейке. А Фроська пойдет с ним рядом. Но тут же он вспомнил ее вероломство и рассердился на себя.

Невольно пришел ему в голову недавний разговор матери с дедушкой.

— В купца я тебя, Якунькин-Ванькин, выведу, — хвастливо обещал дед, когда речь зашла о будущем Ванюшки. — Нам бы теперь свое дело опять заиметь. Капитал бы мы нажили, в люди вышли...

Мать неодобрительно хмыкала, видимо не веря словам деда.

Обычно она не вмешивалась в разговор деда. Но порой становилась смелой и резкой на язык.

— Ты вот весь век спину гнешь, а что нажил? — решительно выговаривала она деду.

— Живем, хлеб жуем. По миру не ходим, — отшучивался дед. Но, очевидно, он чувствовал горькую правду в том, что слышал. Ходил он потом по комнате и тихо разговаривал сам с собой, словно оправдываясь перед домашними: — Фортуны нет.

Что означало это слово, Ванюшка толком не знал, но догадывался. Он хорошо помнил, что раньше дед один имел чайное заведение и обходился без компаньонов. Год от году дела у деда шли все хуже и хуже. Он с семьей переезжал из одного района в другой. Одно чайное заведение продавал, другое покупал и каждый раз еле сводил концы с концами. Дед не унывал и не сдавался. Поблескивая стеклами очков и поглаживая бороду, он в горькую минуту шутил:

— Дом продал, ворота купил. Есть во что входить! Так, что ли, Якунькин-Ванькин? — спрашивал он, сажая маленького Ванюшку к себе на колени и раскачивая.

Порой выпив — а выпить дед любил, — он пускался в пляс, ловко выкидывая замысловатые колена и четко отбивая дробь каблуками. А потом, разводя мехи старенькой, латаной трехрядки, негромко, с затаенной грустью пел свою любимую песню:

Дед пел эту песню, и крупные, как горошины, слезы катились у него по щекам. Вспоминалась молодость, сиротское детство в деревне, годы, когда пробивался в люди.

— Прошли-пролетели золотые денечки мои ни за понюшку табаку, — как-то в минуту уныния признался дед.

Теперь на новом месте не был он единоличным хозяином чайной, а только компаньоном. В случае новой неудачи опускаться уже было некуда, разве только в половые. Об этом поведала Ванюшке бабушка, продолжая жаловаться:

— Везет же другим. Тот по выигрышному билету разбогатеет, тот оброненные деньги найдет.

И стала рассказывать она про известный всему Питеру случай, когда проезжий нашел в пролетке извозчика пакет с процентными бумагами.

— Тыщ десять, наверно, было, не меньше, — с завистью в голосе говорила бабушка. — С тех пор пошел в гору. Богатеющий стал купец... миллионщик, свои дома на Невском имеет.

«Вот бы мне найти!» — думал Ванюшка, не спуская с бабушки глаз. А та продолжала рассказывать про всевозможные случаи, когда счастливые люди находили на панели и даже на свалке бумажники и кошельки с деньгами и становились богатыми людьми.

— Везет же людям, — качала головой бабушка.

«Да, везет, — думал и Ванюшка. — А у меня вот фортуны нет».

Вернувшись от бабушки, он с горестью посмотрел на свой носовой платок, завязанный узелком, висевший на гвоздике возле окна. Счастья в своей жизни Ванюшка уже больше не предвидел.

Спускался Ванюшка с третьего этажа вниз на двор, как немощный, останавливаясь на каждой площадке, словно на ногах у него волочились пудовые гири.

Встречаться ему ни с кем не хотелось, но, едва только он появился на дворе, ребята слетелись со всех сторон, словно воробьи. Всех интересовал его вчерашний проигрыш. Но, не расположенный к дружеской беседе, Ванюшка сразу же повернул любопытных назад. Возле себя разрешил он остаться одному только Левке Купчику.

— Будешь отыгрываться? — поинтересовался Купчик, участливо поглядывая на своего непостоянного друга. И тут же предостерегающе добавил: — Лучше и не помышляй! Копейку даже Царь не обыграет.

— Знаю, — горько усмехнулся Ванюшка. Об «орлянке» он теперь вспоминал с содроганием.

— Не отдашь, побьют тебя, — предвещал Купчик.

— Не каркай! Отдам, — сквозь зубы цедил Ванюшка.

К Ванюшке подошел и Цветок. Размашисто похлопал по плечу.

— Говорил я тебе, не играй. Не послушался, — попрекнул он Ванюшку, с участием поглядывая на него своими юркими плутовскими глазами.

Ванюшка с нескрываемым удивлением взглянул на него: такого совета от Цветка до игры он и не слышал.

— Не по-честному у тебя Копейка выиграл! — оглянувшись, сообщил он Ванюшке на ухо, как величайшую тайну. Ванюшка, снова от удивления заморгал глазами. — Пятак-то у Копейки щербатый.

— Как — щербатый? — мог только спросить Ванюшка, окончательно ошеломленный.

Цветок самодовольно погладил себя по животу, как бы подчеркивая свою осведомленность.

— Сказать али нет?..

— Ты не крути, говори правду!

Цветок покровительственно похлопал Ванюшку по плечу.

— Ты тоже... грудняк! Тебе только соску жевать.

— Ну, ты, потише! — грозно предупредил Ванюшка, не зная, обидеться ли на Цветка или пока подождать.

Цветок, прищурив правый глаз, загадочно усмехнулся. Он достал из кармана стертую медную монету двухкопеечного достоинства и показал Ванюшке.

— Видишь?

— Вижу.

— А что видишь?

— Твою рыжую морду... — сообщил Ванюшка, поняв, что его разыгрывают.

Но Цветок не обиделся:

— С тобой, как с человеком, а ты... как свинья! Потом сам скажешь: «Покорнейше благодарю, Петр Кузьмич». А что видишь? Видишь решку? — Цветок говорил вдохновенно, блестя глазами. — Если решку подточить с боков и малость подпилить, а по орлу щелкнуть как следует... Бросай как хочешь, орлом ляжет. Смотри... — Цветок, щелкнув, подбросил монету. Она точно легла орлом.

Такой премудрости Ванюшка еще не знал.

— Не врешь? — переспросил он, впившись глазами в Цветка.

— То-то! Наконец и ты понял.

И Цветок, громко насвистывая, ушел, оставив Ванюшку в полной растерянности.

С одной стороны, Ванюшка хорошо знал Цветка: знал его неистощимую фантазию и способность мастерски сочинять не краснея. С другой стороны, все существо Ванюшки было потрясено до глубины души. Если Копейка действительно сфальшивил и играл щербатым пятаком, то дело коренным образом менялось. Мог в таком случае Ванюшка не только не платить ему долг, а смело при полной поддержке всех скобарей и даже Царя выдать Копейке полдюжины лещей. Фальшивить среди своих товарищей в Скобском дворце не полагалось.

Сомневаясь, не заливает ли по привычке Цветок, Ванюшка все же немедленно отправился домой. Дома он раздобыл у бабушки медный пятак и, вооружившись напильником, стал обрабатывать пятак, как советовал Цветок. Изрядно потрудившись, даже вспотев, Ванюшка тут же в комнате начал упражняться. Но вмешалась бабушка, попросила его не шуметь, и пришлось уйти на улицу.

Там он с новым рвением стал подбрасывать пятак, но монета по-прежнему ложилась как ей вздумается. «Мало подпилил», — подумал он.

За этим занятием застала его Катюшка. Чего один играешь? — удивилась она.

— Щелкни ты, — предложил он Катюшке, вручая ей свой пятак.

Осчастливленная Катюшка, зардевшись, взяла пятак. Внимательно выслушав наставление Ванюшки, она, щелкнув по орлу, подбросила пятак. Но и у нее тоже ничего не получилось. Оглянувшись, за углом у подъезда Ванюшка заметил Фроську. Стояла она, окруженная своими подружками. Цветок ей что-то говорил, указывая на Ванюшку. Фроська смеялась, а девчонки хихикали. Ванюшка прислушался.

— Купец Иголкин, — громко ехидничал Цветок, кивая головой на Ванюшку, — продал карман, купил рукава от жилетки. Он теперича страшнеющий богач!

«Купец Иголкин», побледнев, поспешно спрятал свой пятак.

В груди у него клокотало. Теперь он не сомневался, что Цветок в который уже раз самым бессовестным образом надул его. Ванюшка в бессильной ярости сжимал кулаки. Драться в таких случаях не полагалось, но отомстить Цветку стало неотложным делом. Больше же всего он возмущался поведением Фроськи.

Назло ей он не ушел от Катюшки. Наоборот, уделил ей столько внимания, сколько не уделял никогда ни один скобарь любой скобарихе, даже Фроське. И дал понять, что дружить с Катюшкой он будет теперь каждый день. Катюшка перестала удивляться, и, как заметил Ванюшка, ей нравилось ее новое положение.

— К Фроське ты больше не подходи! — строго предупреждала она.

— Нужна она мне... — И Ванюшка протянул новой подруге имевшуюся у него почтовую марку.

Прочертив круг, один поменьше, затем другой, побольше, Катюшка сказала:

— Это твой. А это мой. — Она соединила оба круга чертой-дорожкой и захватила в собственность большую площадь.

«Не по-честному», — подумал с горечью Ванюшка, но спорить не стал, не хотелось.

Ванюшке становилось скучно. Фроська ушла с девчонками. Цветок тоже куда-то скрылся.

— Пойдем к морю, — предложила Катюшка, просительно и ласково глядя на Ванюшку своими голубыми, как бирюза, глазами.

— Зачем? — уже сердито спросил он, досадуя на свою уступчивость.

— Там морячки учатся на площади. Корабли плывут.

«Вот еще... Нет у меня никакого желания с тобой идти к морю», — подумал Ванюшка, но Катюшке сказал другое:

— Домой надо, ждут меня.

— Тогда я одна пойду, — сообщила Катюшка.

Ванюшка не удивился ее решению: он знал — Катюшка любила шататься по городу. Приходила она домой, когда хотела. Дома никто из родных ее не ругал. «У меня, помимо Катерины, еще пятеро голодных ртов», — оправдывалась на дворе перед соседками мать Катюшки. Ей сочувствовали и не осуждали за то, что дочь ее иногда попрошайничала.

Вернувшись к вечеру домой, Ванюшка уже не нашел своего носового платка на гвоздике у стены. Мать сняла платок, развязала и бросила в стирку. Впрочем, теперь, когда у него возникла железная решимость забыть Фроську, в платке с узелком Ванюшка уже не нуждался. Если бы можно позабыть и про неуплаченный долг! Но он продолжал висеть над Ванюшкой огромной тяжестью.

Ждать Типке пришлось недолго. Дня через три на дворе Скобского дворца появился незнакомый скобарям коротконогий господин в нарядном светлом костюме в полоску, в котелке и с тросточкой в руках. Расспросив у подъезда, как разыскать проживавшую в доме Аграфену Цареву, господин с тросточкой попал в длинный, захламленный, темный коридор и, брезгливо морщась, настороженно озираясь по сторонам, открыл заскрипевшую дверь.

— Царева здесь живет? — громко спросил он.

— Это мы Царевы, батюшка, — отозвалась Иваниха, выйдя вперед и сразу оробев при виде столь важной особы.

— Вы давали объявление? — Человек в котелке помахал перед ее носом свернутой в трубку измятой газетой.

— Мы, батюшка.

Иваниха провела краем юбки по табуретке и подвинула ее посетителю. Широкоскулое морщинистое лицо у нее покрылось бисеринками пота от тревожного ожидания.

— А где же ваш... питомец?

— Сейчас, батюшка, сейчас, — заторопилась Иваниха. — Я сей минутой приведу его самого!

Немедленно, больше по привычке, чем для острастки, она схватила скалку и торопливо побежала разыскивать Типку.

Господин в котелке так и не присел на табуретку. Он стоял посередине темной, сумрачной комнаты с узким окошком наверху, тяжело сопел и с опаской поглядывал на низкий, слезившийся от сырости потолок, на стены непонятного цвета, боясь испачкать свой костюм.

Вернулась Иваниха, запыхавшись, с Царем. Насупившись, исподлобья Царь смотрел на «благодетеля», как льстиво величала господина в белой манишке Иваниха, и думал: для какой надобности тот собирается взять его к себе? С первого же взгляда незнакомец не понравился Царю.

— Отрок он тихий, смиренный... — лебезила Иваниха, к большому неудовольствию Типки, и расхваливала его на все лады. — Грубого слова не услышишь...

— Вот как? — недоверчиво усмехнулся «благодетель», рассматривая Типку с ног до головы. — Не врешь, почтеннейшая?

Незнакомец грубо притянул Царя к себе, раскрыл у него рот, посмотрел на ровные, крепкие зубы.

— Не сластена ли? — строго пояснил он Иванихе, отпуская Типку и вытирая белоснежным платком длинные, мясистые, в перстнях руки.

— Что ты, батюшка! — изумилась Иваниха. — До сластей ли нам?

— Да-а, — согласился тот, снова оглянувшись по сторонам, и сразу же перешел к делу.

— Харч хозяйский, — коротко объяснил незнакомец. — Ну, из одежды, обуви что нужно. Будет стараться — к рождеству и пасхе подарок.

И это было все, на что мог надеяться не проронивший ни одного слова Царь. Какого-либо жалованья деньгами подросткам его возраста, поступавшим в люди, не полагалось.

Немного подумав и снова мельком взглянув на Типку, незнакомец, очевидно, твердо решил забрать его к себе. Вынув из внутреннего кармана записную книжку, незнакомец полностью записал имя и фамилию Царя, год его рождения и протянул Иванихе свою визитную карточку. Та, обтерев руки о фартук, благоговейно взяла.

— Придется, почтеннейшая, с неделю подождать... Заглянет от меня человек вот с такой карточкой — отпустишь племянника с ним. Отвезу я его. Поставлю на дело. Все.

Незнакомец надел свой котелок, взял в руки тросточку с серебряным набалдашником и, не взглянув больше на Типку, по-прежнему брезгливо морщась, боком вышел из комнаты. Иваниха, семеня, выбежала вслед, проводила до улицы, все время низко кланяясь, продолжая усердно расхваливать племянника.

Вернувшись, она истово перекрестилась перед иконой.

— Услышал угодник мою молитву! — А перед Типкой похвалилась: — Сразу видно, доброй души человек... Не побрезговал сам прийти.

Типка молчал.

Что за торговое заведение, где предстояло жить Типке, Иваниха так и не поняла. Типка внимательно разглядывал матовой белизны плотную визитную карточку, на которой замысловатой славянской вязью стояло:

Тетка с племянником не знали, что Харичкин был обычный маклер-посредник, поставлявший в разные города Российской империи купцам и фабрикантам таких, как Типка, подростков.

На душе у Царя стало тяжело. Иваниха, взяв у него визитную карточку, бережно положила на божницу. А Типка снова отправился на двор.

В этот день Ванюшка, выйдя на двор, случайно заглянул в закоулок возле помойки и остановился, остолбенев от удивления. Перед ним лежал втоптанный в землю серебряный четвертак. Оглянувшись, нет ли свидетелей, Ванюшка выкопал монету и убедился, что она настоящая, не фальшивая.

— Вот так здорово! — обрадованно бормотал Ванюшка, продолжая внимательно рассматривать свою находку. — Сам меня нашел. Первачок-четвертачок...

Сразу же вспомнился рассказ бабушки о счастливых людях. Ванюшка больше не сомневался, что скоро выплатит долг. Оставалось ему найти меньше трех рублей!

Показав находку Кузьке Жучку и Цветку, похвалившись перед ними, Ванюшка немедленно разыскал Купчика. Тот тоже внимательно рассмотрел четвертак.

— Пойдем, — убеждал его Ванюшка. — Что найдем — пополам.

Купчик сперва отказывался, не веря в возможность так быстро разбогатеть, но Ванюшка вытащил его на улицу.

В то время как Харичкин знакомился с Царем и вел переговоры с Иванихой, Ванюшка вдвоем с Купчиком отправились блуждать по окрестным улицам, ощупывая глазами каждую пядь панели. Отыскивали они утерянные прохожими сокровища. Шли по улице и рассуждали.

Знаешь, какие растеряхи бывают? — убеждал своего спутника Ванюшка, ощупывая в кармане свой первачок-четвертачок. — Обронят бумажник или сверток с деньгами и идут дальше, а бумажник лежит. Мы к нему.

— На двоих? — озабоченно осведомлялся Купчик. — Смотри, по-честному!

— Кому говоришь-то? — возмущался Ванюшка. Он снова, в который уже раз, вынимал из кармана свой первачок — серебряный четвертак, ласкал его, приговаривая: — Найдем тебе братцев, а может, и сестричек. Одиноким ты у меня не будешь...

Как завидовал ему в эти минуты Купчик! Он тоже больше не сомневался, что вернутся они домой с добычей.

Не спеша они прошли мимо домовой церкви фабриканта Брусницына на Косой линии. На паперти толпились нищие и протяжно голосили:

— Подайте, Христа ради!..

Побывали ребята в торговых рядах, где продавалась всякая всячина и торговки назойливо зазывали покупателей. Заглянули на толчок, где маклаки и покупатели шумно хлопали друг друга по рукам и потом снова ожесточенно торговались.

Прошли по Большому проспекту мимо зеркальных витрин магазинов в Галерную гавань. Поглазели, как на самом берегу Финского залива разгружали баржу. По длинным дощатым сходням один за другим шагали полуголые грузчики и, обливаясь потом, шатаясь и пригибаясь, несли на спине тяжелые мешки с цементом. На Кожевенной линии у закопченных корпусов кабельного завода рабочие в измазанных блузах катили через мостовую огромную, выше роста человеческого, деревянную катушку со свинцовым кабелем.

— Берегись! — закричал кто-то из них на зазевавшегося Купчика.

Получив заслуженную затрещину, Купчик пошел быстрее, уже не помышляя о каких-либо находках.

В этот день Ванюшка с Купчиком прошагали верст двадцать, не меньше. Но, кроме огрызка карандаша, обломка расчески, сломанного перочинного ножа, ничего на их пути не попалось. Ванюшка успокаивал своего спутника, едва волочившего ноги от жары и усталости:

— Сегодня не нашли, так завтра. Фортуны не было.

— Какая это фортуна-то? — осведомлялся Купчик.

Ванюшка неопределенно пожимал плечами.

«Ищи сам, — думал Купчик. — Завтра я не пойду».

Когда друзья, опустив головы вниз, медленно подходили к Скобскому дворцу, у забора они увидели кошелек. Лежал этот с виду ветхий и рваный, но туго набитый деньгами кошелек на панели. Лежал на самом видном месте. Вся кровь бросилась в лицо Ванюшке. Он стремительно, как лев, ринулся к кошельку. За ним бросился и Купчик. Но кошелек, словно живой, вдруг юркнул в щель под забором. Сразу же за забором послышались смеющиеся голоса скобарей. Цветок высунулся сверху, держа на бечевке кошелек. Кто-то другой нахально завопил:

— Обманули чудака на четыре кулака...

Сконфуженные, Ванюшка и Купчик немедленно поспешили уйти от злополучного места.

— Зачем ты наболтал ребятам? — набросился Ванюшка на своего спутника.

Купчик удивленно пожал плечами.

— Ты сам же хвастался Цветку, — оправдывался он.

Ванюшка побледнел. В кармане он не ощутил своего первачка — серебряного четвертака. Поспешно вывернув карман наизнанку, Ванюшка увидел черневшую дырку.

— Левка, — сказал он свистящим шепотом, — четвертак-то я посеял!..

Вернулся Ванюшка на кухню чайной «Огонек» в очень скверном настроении. С горя он отправился путешествовать по всему «Огоньку». Побывал в бильярдной, где с каким-то посетителем играл маркер Терентий, заглянул в малый зал. Электрический оркестрион в зале молчал. Деревянный Михель, подняв одну ногу в лакированном ботинке и выставив правую руку с пустым мундштуком, стоял как вкопанный. «Непорядок...» — подумал Ванюшка. Разыскав на зашарканном, посыпанном опилками полу окурок побольше, Ванюшка взгромоздился на стул и сунул окурок в мундштук.

— Кури! — приказал Ванюшка своему любимцу.

Выглянувший из бильярдной маркер Терентий как-то враждебно, исподлобья посмотрел на Ванюшку, но ничего не сказал. Народу в малом зале было немного. Из знакомых Ванюшка узнал только механика из типографии Вольфа Максимова и рослого, дюжего грузчика Черта. Максимов спокойно обедал. А Черт сидел поодаль с угрюмым человеком в синем сюртуке, занимали они вдвоем весь стол.

— Пей, — угощал угрюмый человек в сюртуке, наливая под столом из бутылки какую-то мутную жидкость в стакан. — Пей! За мной не пропадет.

— Покорнейше благодарю! — гудел Черт, заметно уже охмелев.

— Вот тому очкастому гусю пересчитал бы ребра, — осторожно на кого-то указал человек в синем сюртуке. — Богопротивная личность у него.

— Могу! — обещал Черт, тяжело опираясь на стол и мотая лохматой головой, как бык. — Раз ты меня уважаешь...

Ванюшка ничего больше не уловил, пробираясь мимо столиков обратно на кухню. Кому советовал синий сюртук пересчитать ребра, Ванюшку совершенно не интересовало. На дворе и на улице каждую субботу и воскресенье кому-нибудь пересчитывали ребра.

Снова выглянув на двор, Ванюшка первым делом увидел Цветка. Стоял тот, окруженный девчонками, и громко разглагольствовал, размахивая руками. Ванюшка подошел к нему и начал осматривать со всех сторон.

— Ты чего? — удивленно спросил Цветок, забеспокоился и сам начал оглядывать себя.

— Стой! — приказал Ванюшка и, как фотограф, уставился на него. Считал он на щеках Цветка... веснушки. — Чего вертишься, юла! — прикрикнул Ванюшка. — Стой, не шевелись.

— А зачем? — глупо улыбаясь, спросил Цветок.

Ванюшка усердно продолжал считать веснушки. Догадливые девчонки начали уже смеяться.

— Двадцать одна... двадцать две... — бормотал Ванюшка. — Тьфу!.. Сбился... Ишь как тебя проконопатили!

Цветок побагровел. Такого злодейского поступка со стороны Ванюшки он не ожидал.

— Я тебе, Чайник, посчитаю... — пригрозил он Ванюшке. — Ты у меня по веревке будешь ходить!

Цветок поспешно отошел от Ванюшки, для чего-то подолом рубашки вытирая свое разом вспотевшее лицо и продолжая ругаться. Отомстив Цветку, Ванюшка спокойно вернулся на кухню чайной и занялся разглядыванием картинок в иллюстрированных журналах, что любил делать, когда ему было особенно скучно.

— Читай, заяц, читай, — проходя мимо, похвалил его Максимов, потрепав по голове. — В жизни пригодится...

Максимов любил вникать в ребячьи дела, шутливо награждая скобарей разными прозвищами, а порой приносил и одаривал ребят разными брошюрками со сказками, рассказами Гоголя, Пушкина.

Снова заглянув в малый зал, Ванюшка уже не увидел в мундштуке Михеля окурка. Куда он делся, было совершенно непонятно. Стоял Михель в прежней позе с повисшей в воздухе ногой.

«Кому понадобилось вытащить?» — подумал Ванюшка, испытующе взглянув на Терентия. Черт со своим приятелем в синем сюртуке продолжали еще сидеть за столом.

После разговора с Харичкиным Царь вышел на двор удрученный. Попавшийся в подъезде дымчатый облезлый кот с отрубленным хвостом подошел к Царю и стал тереться о его ногу. Царь погладил кота.

— Иди гуляй, — грустно сказал он ему.

Сидевшие на заборе воробьи встретили Царя громким чириканьем.

— Все ссоритесь? — укоризненно попрекнул их Царь. Он любил разговаривать с животными. В раннем детстве, оставаясь один дома, Царь разговаривал с тараканами, с серой мышкой, выбегавшей из щели.

Став постарше, он обрел новых друзей. Все собаки и кошки во дворе пользовались его покровительством и защитой.

Выйдя на двор, Царь долгим, внимательным взглядом огляделся вокруг, словно прощаясь. По-прежнему сияла и сверкала на солнце усеянная тысячами втоптанных стекляшек твердая, как гранит, земля без единой зеленой травинки. В глубине обширного двора чернели деревянные пристройки. Дымили вокруг фабричные трубы. Грохот и лязг несся с соседнего судостроительного завода. Переполненный скобарями двор шумел и гудел, как базар в праздничный день. Все кругом было обычное, родное.

Не верилось Царю, что скоро придется со всем этим расстаться.

Разыскав на дворе Фроську, Царь решительно подошел к ней, не зная еще, о чем будет говорить. Фроська была единственным человеком на свете, с которым Типка, уходя в услужение «к почетному гражданину» Харичкину. не мог не проститься. Если бы Харичкин забрал с собой и Фроську, Типка последовал бы за ним с большей охотой. Но Фроська оставалась на дворе Скобского дворца, а Типкина судьба уже находилась в руках Харичкина. Не сказать ей об этом было никак нельзя.

— Т-ты вот что... — не узнавая своего голоса, как обычно грубовато, начал Типка, как-то странно косясь на Фроську. — Ухожу я... насовсем.

— Далеко? — поинтересовалась удивленная Фроська.

— В-в услужение к одному барину... Дело у него торговое... Забирает меня к себе на... Кавказ...

Типка говорил с трудом, ворочая языком, как булыжником. Почему на Кавказ, Типка и сам не знал, уловил только из прошлого разговора с Харичкиным, что тот забирает его в отъезд. А слово «Кавказ» само собой пришло Типке на язык. Считал он Кавказ самой отдаленной от Петрограда местностью.

— Хочешь, я тебе свои стекляшки отдам?.. — предложил неожиданно Царь. Никакого другого сокровища, кроме разноцветных стекляшек в ящике под деревянным топчаном, у него не было.

Взглянув на Типку, растерялась и побледнела Фроська. В том, что Типка говорит чистую правду, она нисколько не усомнилась. Типка всегда говорил ей правду, и, может быть, за это она и уважала его больше, чем кого-либо из скобарей на дворе, даже больше чем уважала. Но об этом пока не знала ни одна душа на свете. В это самое время мимо них прошел, насупившись, Ванюшка.

— А ты не уезжай, — тихо попросила Фроська, глядя на Царя большими жалостливыми глазами. И она по своей привычке провела рукой по щеке Царя.

Царь еще более насупился.

— Нельзя мне... Тетка требует... Кормиться ей трудно.

Типка хотел еще что-то сказать, но помешали. Подошел пьяный тряпичник Младенец.

— Ребятки! — всхлипывал он. — Разве я человек? Я христопродавец!

Младенец, покачиваясь, хотел в чем-то покаяться, но Царь, взяв его за рукав, отвел к подъезду, уговаривая:

— Иди проспись, дядя Младенец. А то еще в участок заберут.

Избавившись от Младенца, Царь снова вернулся к Фроське. Она стала решительно возражать против его отъезда. Если и поступать в услужение, то лучше где-нибудь поближе, в самом Питере и неподалеку от Скобского дворца, — так считала она.

И вдруг, увидав вышедшего из чайной «Огонек» механика Максимова, Фроська взяла Царя за руку и приказала:

— Пошли!

— К-куда? — спросил Царь, подчиняясь требованию Фроськи.

Ни слова больше не говоря, Фроська подвела Царя к Максимову. Это был человек, которого Фроська знала как справедливого и честного и очень уважала. Он тоже всегда говорил всем правду, не лукавя и не стесняясь.

— Здрасте, дяденька! — вежливо обратилась Фроська, глядя ему в глаза. — С приятным аппетитом вас.

— Здорово, красавица. Спасибо! — добродушно приветствовал ее Максимов. — Что скажете?

— Вот! — Фроська говорила с отчаянной смелостью, указывая рукой на Царя. — Устройте его куда-нибудь, дяденька, в услужение.

Царь в своей полосатой тельняшке молчал. Он только благодарно взглянул на Фроську, и глаза у него потеплели. «Поможет или нет?» — думал он.

— Что, орел, туго приходится? — осведомился Максимов, удивленный, что эта шустрая черноглазая девчурка просит не за себя.

— Д-да, — признался Типка, умоляюще глядя на Максимова, — дюже хорошо бы на завод... или на фабрику... учеником...

— Он способный, — добавила Фроська. — Он все может.

— А живешь ты у кого? — поинтересовался Максимов.

— С т-теткой. Она не выгонит. А так ей т-трудно. Я уже большой. Четырнадцатый год мне. — Царь умышленно прибавил себе целый год. Ему только недавно исполнилось двенадцать лет.

— Надо подумать, — пообещал Максимов, которому понравилось, что ребята разговаривают с ним, как взрослые, деловито и серьезно. — А сам-то ты не пробовал устроиться?

— Не берут, — пожал плечами Царь. — Ходил я с теткой. Обещают, а не берут.

— А мать, отец у тебя, как видно, отсутствуют? — спросил Максимов.

— Батю стражники застрелили, когда в деревне барскую землю делили. А мамка... — Типка немного замялся, по-прежнему доверчиво глядя на Максимова ясными глазами. — Мамка с горя умом тронулась. Сгорела во время пожара. Я еще тогда малышом был.

Фроська, не вытерпев, снова ласково коснулась рукой щеки Царя, но в разговор больше не вмешивалась. Типка впервые за всю свою, как ему казалось, длинную жизнь так доверчиво и охотно рассказывал про своих родителей, видя, что Максимов, не улыбаясь, внимательно слушает его.

— Стражники, говоришь, застрелили? — сурово сдвинув брови, переспросил Максимов. — Да-а, жизнь у тебя, видно, настоящая, пролетарская. А Царем еще тебя зовут на дворе! Это по какой же причине? Коронация-то у тебя давно происходила? — Чтобы сгладить тяжелое настроение, Максимов умышленно пошутил, но Типка не понял шутки и не улыбнулся.

— Так это... по фамилии меня кличут. Такая фамилия у меня, Царев.

— Против фамилии ничего не скажешь. А кличка очень у тебя плохая. Очень даже плохая. Можно сказать, оскорбительная, — укоряюще покачал головой Максимов.

— А п-почему плохая? — Уже обидевшись, переспросил Типка.

Максимов улыбнулся, снял очки, протер платком стеклышки и, по привычке оглянувшись по сторонам, стал говорить уже тише:

— Как тебе сказать... Стражника, который твоего отца застрелил, ты что — уважаешь? Городовых, а это тоже стражники, только на городской манер, ты тоже уважаешь?

— Нет, — признался Типка. — Притесняют они народ. Разве кто их уважает?!

— Правильно! — одобрил его ответ Максимов. — Городовые кому служат? Царю. Кого защищают? Царя, не тебя, — снова усмехнулся Максимов. — Теперь понял, почему мне не нравится твоя кличка?

Типка утвердительно кивнул головой. Ему очень пришелся по душе разговор Максимова.

— Меня уже не раз в участок водили! — гордо признался он.

Максимов снова нахмурился.

— По делу? — спросил он, — Или так, подобру-поздорову?

Царь замялся. За свою жизнь он неоднократно был бит дворниками за разные проделки на дворе и просто так, ни за что ни про что. Дубасили его взрослые. Трепали за уши городовые, снимая с рессор извозчичьих пролеток, когда Царь не хотел пешком путешествовать по городу... Обо всем было длинно и не совсем приятно рассказывать.

Максимов, очевидно, догадывался и не стал дожидаться ответа.

— Ну, об этом после поговорим, — успокоил он Типку, — Может быть, я тебя к себе в типографию устрою, — И он дружелюбно потрепал Царя по плечу.

— Чувствительно вас благодарим, дяденька, — опять выступила Фроська.

— Ну вот... и бесплатное представление начинается, — кивнул Максимов головой на проковылявшего мимо них бродячего музыканта с шарманкой за спиной и обезьянкой на плече.

Ребята побежали вслед за шарманщиком.

Едва ребята успели отойти от Максимова, как к нему, грузно шаркая опорками, приблизился Черт.

— Стой!.. — рявкнул он и, перекрестив Максимова, грозно спросил: — В б-бога веришь?

— Тебе что нужно? — миролюбиво спросил Максимов, хорошо знавший грузчика.

— Тебя, — ответил Черт, тяжело покачиваясь. От него нестерпимо разило крепким сивушным духом. — Зачем людей совращаешь?

Максимов уже более внимательно взглянул на опьяневшего грузчика.

— Эх, ты! — неодобрительно покачал он головой. — Рабочий человек, а ведешь себя, как полицейский крючок. Ты что, не узнаешь меня?

— Узнаю, — прогудел Черт, ближе подступая к Максимову и судорожно сжимая свои огромные кулаки. — Снова спрашиваю: в бога веришь? Молчишь!

Черт от дикой, неуемной ярости еще более побагровел.

— В тебя верю. Ты и есть бог. — Максимов ответил шутя, стараясь не раздражать пьяного. Он никак не ожидал, что произойдет дальше.

— Как? — спросил суеверный Черт, с нескрываемым ужасом глядя на Максимова и отступая от него на шаг. — Я... бог?..

Смелая мысль пришла в голову Максимову. Желая скорее отвязаться от пьяного, он даже перекрестил его и низко поклонился.

— Кланяюсь, как богу, — сказал он. Превратив ошеломленного Черта в бога, Максимов решительно повернулся спиной и пошел домой, размышляя, кто мог подослать опьяневшего грузчика. «Действует черная сотня», — тревожно думал он.

Черт остался один в величайшем потрясении.

— Я... бог?.. — бормотал он, ничего не соображая.

«Этот самый, в синем сюртуке, его натравил, — думал Максимов, поднимаясь к себе на четвертый этаж, где снимал комнату у престарелой глухой вдовы почтово-телеграфного чиновника. — Нужно будет поговорить с грузчиком, когда тот отрезвеет. Обязательно поговорю. Это дело так оставлять нельзя», — решил Максимов. И тут он вспомнил про свой разговор с Типкой и Фроськой, не зная, что ему больше понравилось: немногословная, рассудительная речь Царя и его серьезный, уже не детский взгляд или волнение черноглазой шустрой девчонки, с такой горячностью и с такой нескрываемой надеждой просившей за своего друга. Медленно он перебирал в уме своих знакомых. Их было много в Петрограде и в то же время очень мало. Не к каждому он мог запросто, открыто зайти. Да и адреса многих из них менялись, как листки отрывного календаря на стене.

Сам с детства пройдя тяжелую сиротскую школу жизни, Максимов любил ребят. И теперь, расхаживая по узкой полупустой комнате, где, кроме железной кровати под байковым одеялом, стола, нескольких стульев и этажерки с книгами, ничего больше не было, он вспомнил, как однажды в детстве ему тоже помогли. Деревенский учитель привез его в город и с большим трудом устроил на казенный счет в гимназию. Правда, доучиться ему не пришлось. Из шестого класса его исключили за дерзость и вольнодумие. Дальше найти свою дорогу в жизни было уже легче. Взглянув в раскрытое окно, выходившее на грязный двор, Максимов вздохнул.

«Скоро ли придет такое время, — подумал он, — когда эти хлопчики вырвутся на светлую, широкую дорогу, станут хозяевами жизни? Никто не назовет их вместо имени нелепыми кличками, не унизит, не оскорбит».

— Придет. Обязательно придет. И скоро! — нахмурившись, вслух произнес Максимов. И, глядя сверху на мелькавшего среди ребят в своей полосатой тельняшке и в рваном картузе, лихо заломленном набекрень, Типку, Максимов так же вслух промолвил: — Будь спокоен, Царь-царевич! Устроим тебя в люди, обязательно устроим...

В дверь постучали, и в комнату вошел пожилой мужчина в рабочей куртке. В руках у него белела свернутая в трубку газета.

— Максимов? — осведомился он, пытливо разглядывая механика и протягивая ему четырехпалую руку. Пятый палец у него на руке был почти начисто обрублен. — Кажется, встречались?

— Встречались, — спокойно подтвердил Максимов. — Вместе в шестом году в Литовском замке сидели. — И он назвал фамилию вошедшего.

— Точно, — подтвердил тот и положил на стол газету.

Максимов медленно развернул. Это был старый, еще предвоенный, годичной давности, июльский номер газеты «Правда», служивший теперь паролем. На первой странице крупным шрифтом выделялся подчеркнутый карандашом заголовок — призыв к забастовке.

— Понятно? — спросил пожилой мужчина, усаживаясь на стул. — Такова директива Петроградского комитета.

— А Ленин? — спросил Максимов. — Одобряет ли он в такое трудное время выступать?

— Письмо от него получили. Задача теперь — распространить.

В дверь снова постучали. В комнату вошел черноусый моряк в военной форме, на ленточке бескозырки у него чернели буквы: «Орел».

— Григорий Астафьев, — отрекомендовался он четырехпалому. С Максимовым моряк был уже знаком.

Если бы судомойка Аксинья из чайной «Огонек» заглянула в эту минуту к Максимову, то встретилась бы со своим двоюродным братом, которого она на дворе выдавала за мужа, выдумав историю с приворотным зельем.

Больше всего на свете ребята любили, когда на дворе у них появлялись акробаты, фокусники, музыканты, певцы. На даровое представление обычно собиралась громадная толпа скобарей. На этот раз на двор зашел кривоногий шарманщик грек в мешковатом длинном сюртуке, в коротких, гармошкой сапогах и в старой черной шляпе. На плече у шарманщика, позвякивая блестящей медной цепочкой, сидела маленькая коричневая обезьянка в пестрой, с бахромой, шерстяной юбочке и преуморительно корчила гримаски.

— Шарманщик! Шарманщик! С обезьянкой! — шумели вокруг.

Выйдя на середину двора, шарманщик снял со спины свой музыкальный ящик и, подставив под него деревянную ногу, посадил на шарманку обезьянку и негромко, хрипло заиграл; посматривая на многочисленные окна Скобского дворца, ожидал вознаграждения.

Царь, усиленно работая локтями, сразу же пробился вперед. Стоял он рядом с Фроськой. Стоял как зачарованный, не спуская глаз с маленькой шустрой обезьянки, которая, позвякивая цепочкой, сползла с плеча шарманщика и, спрыгнув вниз, неумело ковыляла по земле.

— Смотри-ка! На задних ногах ходит. Пляшет! В зеркало глядится! — раздавались восторженные возгласы ребятни и взрослых, окруживших шарманщика.

— Пьяная баба гуляет по базару! — громко объявлял шарманщик, не переставая крутить шарманку.

— Красная девица румянится и пудрится! — сообщал шарманщик. Лицо у него было усталое. Говорил он нечетко, плохо выговаривая отдельные слова.

Кругом смеялись громко взрослые и ликовали ребята. Толпа вокруг шарманщика все сгущалась.

И в это время к толпе медленно приблизился Черт. Находился он в невменяемом состоянии, усиленно таращил глаза и морщил лоб. По-прежнему в голове у него шла мучительная работа: ему не давал покоя разговор Максимова.

«Бог! Бог!» — мерещились ему слова.

— Свят! Свят! — шептал он, делая рукой широкие, размашистые кресты.

Высокий и грузный, с взлохмаченной, словно объятой пожаром головой, в широкой холщовой блузе и в таких же шароварах, он возвышался над всей толпой, продолжая таращить глаза.

— Что сие? — громовой октавой спросил он у окружающих, заметив шарманщика.

Он раздвинул толпу, приблизился ближе и явственно увидел на земле сатану с длинным хвостом, с рогами, в шерстяной юбке, с зеркалом в руках.

— Чур меня! — испуганно перекрестился он. — Нечистик!

В затихшей толпе кто-то засмеялся. Это еще более разъярило пьяного грузчика. Схватив за воротник сюртука грека, Черт легко приподнял его вместе с умолкшей шарманкой и обезьянкой от земли.

— Тебе говорю, изыди! Сгинь! — глухо заревел он, еще более багровея от нахлынувшей бешеной ярости.

Кругом замерли, хорошо зная буйный нрав грузчика. Трезвый, он был молчалив и редко выходил из себя, но в хмелю становился несдержан и страшен.

Царь стоял вначале спокойно, забавляясь выходкой Черта. Но как только обезьянка, испугавшись, вскарабкалась на грудь к хозяину и, обхватив его за шею тоненькими ручонками, плачущим голосом тонко заверещала, у Царя разом остановилось сердце.

— Убьет! — испуганно закричала Фроська, стоявшая рядом с Типкой. — Ой, убьет!

— Не тронь! — не помня себя, завопил и Царь; молниеносно метнувшись к Черту, он схватил цепочку от обезьянки.

Что произошло дальше, Типка не помнил. Очутившись вместе с обезьянкой в воздухе, он далеко отлетел в сторону от шарахнувшейся толпы и тяжело шмякнулся о землю. Почти одновременно отлетел от грузчика и шарманщик, загремев своим музыкальным инструментом.

— Ну-у! — рявкнул Черт, тяжело дыша. Никто ему не ответил. И тут же он опустил голову, словно устыдившись, и. шаркая опорками, пошел к себе в подъезд.

Люди толпились, напирали друг на друга, тревожно шумели. Возле Типки, раскинув мохнатые коричневые ручонки с крохотными черными пальчиками, лежала обезьянка. Короткая зеленая с бахромой юбочка у нее сбилась, была в пыли. А глаза обезьянки, прежде детски-любопытные и шустрые, быстро угасая, с какой-то укоризной глядели на окружающих. Поодаль, рядом с разбитой шарманкой, сидел на земле грек. Обхватив седую голову руками и покачиваясь из стороны в сторону, он тонким женским голосом выл. Вокруг громко, взволнованно шумели.

— Братцы, за что это он ее кокнул? — недоумевающе спрашивал у всех чумазый, в промасленном фартуке мальчишка-подмастерье Сашка Ильин, друживший со скобарями.

Работал он у сапожника и, прибежав позже всех, ничего не понимал. Но ему никто не отвечал.

— Братцы!.. — снова взывал Сашка.

— Теперь шарманщику капут. Обезьянка его кормила, — слышалось в толпе.

Кто-то возразил:

— Новую купит.

— Пожалуй, купила-то притупила... — ответило разом несколько голосов.

Народ расходился.

Сняв с шеи заношенный клетчатый шелковый платок, шарманщик с помощью ребят бережно завернул в платок мертвую обезьянку. Взвалив на спину задребезжавшую шарманку, грек, спотыкаясь, ушел со двора.

Поднялся с земли и Царь. Фроська было подскочила к нему, хотела помочь, но он отстранил ее и, скорчившись, побрел домой. Видно было, что Черт сильно зашиб его.

Когда случилась история с шарманщиком, Ванюшка сидел на кухне чайной и ничего не знал. Появившись на дворе, он попал в самый водоворот событий. Двор кипел и бурлил, словно огромный котел. Скобари в один голос костили всякими бранными словами Черта. «Так он всех веселых людей от нашего двора отвадит», — говорили одни. «Уже не ходят, боятся», — заявляли другие. Вспоминали, как разбушевавшийся Черт весной прогнал акробатов, побил певца-баса, а еще раньше учинил допрос и вытолкал в шею фокусника...

Если бы это был не Царь, а Ванюшка или Купчик, пролежали бы они в больнице, наверно, недели две, не меньше, после встряски, которую задал Черт. Но Царь как ни в чем не бывало вернулся на двор ровно через полчаса. Правда, он хромал. В ушах у него звенело, а на запекшихся губах проступала кровь. Но в глазах сверкал неукротимый дух ярости и возмездия. Скобари встретили его как прославленного героя. Сразу же окружили. После короткого совещания решили — идти всем скопом к городовому искать управы на Черта.

Это была необычайная делегация. Не менее сотни разъяренных скобарей вышли со двора и направились на ближайший перекресток, где обычно стоял на посту городовой Жига.

Впереди шел Цветок, для этого случая нацепивший себе на грудь отцову дворничью бляху.

— Дядя! — звонко закричал нетерпеливый Кузька Жучок, когда шумная делегация приблизилась к городовому. — У нас убийство произошло!

— Где? — встревожился городовой.

Но тут окружившие городового скобари так загалдели, что стало трудно понять что-либо. С трудом городовой немного утихомирил ребят.

— Где кого убили? — снова спросил он.

— У нас... В Скобском дворце... На дворе... — снова разноголосо зашумели скобари.

Вышел вперед Царь.

— О-обезьянку Черт убил! — мрачно разъяснил он городовому.

Жига побагровел. Серебряные медали у него на белом кителе затряслись.

— Вы что, босяки, глумиться пришли? Бунтовать? — закричал он, хватаясь за шашку. — Кто вам разрешил собираться?!

Опешившие скобари попятились назад, а Цветок юркнул за чью-то спину.

Жига набросился на стоявшего ближе всех Царя.

— Ты, золоторотец! Я тебя давно приметил! Ты у меня еще посидишь в холодной! — Жига попытался схватить Царя, но тот ловко вывернулся из его рук.

Затихшие было скобари снова зашумели, глаза у них гневно загорелись, руки потянулись к булыжнику.

— Только тронь! — угрожающе закричали они.

Проходившие мимо рабочие остановились, с любопытством вслушиваясь в перебранку. На перекрестке собралась толпа. Уже звучали гневные, негодующие голоса взрослых, еще не знавших, в чем дело, но готовых вступиться за ребят. Окончательно растерявшийся городовой выхватил свисток.

— П-пошли, ребята, — сказал Царь, тяжело вздохнув, и повел скобарей обратно в Скобской дворец. Бунтовать Царь еще не умел.

На дворе ребята снова окружили Царя. Всем хотелось, чтобы он что-нибудь сказал. Царь решительно влез на опрокинутую бочку. Все его существо трепетало от возмущения на полицию, на Черта. В этот день Царь произнес свою знаменитую речь, о которой потом долго вспоминали скобари на дворе. Вспоминали, когда царя уже не было в Скобском дворце.

Была эта речь очень краткой, не изобиловала она красивыми фразами и находилась явно не в ладу с правилами русского языка, но дошла она до души и сердца каждого скобаря. Выглядела эта речь, если бы можно было ее записать в ту минуту, примерно так:

— Р-ребята-а! Нету нам житья от Черта! Колошматит он нас кажинный раз. Отомстим Черту! Изгоним с нашего двора!

Общий грозный рев скобарей единодушно ответил на призыв Царя.

— П-по рукам? — спросил Царь, обводя ребят глазами, когда немного стихло. Он слез с бочки.

Сразу же десятки рук протянулись к Типке. Каждый по очереди жал ему руку, обещая поддержку. Находившаяся среди ребят Фроська тоже пожала Типке руку. Она видела только его нахмуренное, словно высеченное из серого булыжника лицо с упрямо и сурово закушенными губами. Он был не только самый смелый, самый храбрый на дворе Скобского дворца — это она знала и раньше, он был самый честный и великодушный из ребят.

— Типушка! — прошептала она одними губами и так тихо, что стоявшая рядом с ней Катюшка ничего не расслышала. — Типушка, родненький ты мой!

Сердце Черта, наверно, предчувствовало, какая страшная опасность нависла над его головой. В этот день на дворе он больше не появлялся. Царь же в оставшийся до вечерних сумерек короткий промежуток времени развил бурную деятельность. Собрав своих близких друзей, Царь вместе с ними направился в «Петропавловскую крепость».

Как и всякое могучее государство, независимая «Скобская держава» имела не только свой дворец, в котором жило все население страны, но и свою неприступную для иноземных врагов крепость.

В отличие от грозной твердыни Российского государства — Петропавловской крепости на берегу Невы — одноименная и не менее грозная крепость у скобарей была тщательно засекречена.

Находилась крепость на соседней заводской территории, небольшую площадку которой, примыкавшую к забору Скобского дворца, еще в прошлом году тайно оккупировал Царь. Многие ребята даже и не подозревали о ее существовании.

— Чур, по одному. Тихо! — предупреждал комендант крепости Царь, отвалив в сторону брусчатую плиту в полутемном закоулке между стеной дома и забором.

Внизу чернела дыра подземного хода. Один за другим ребята переползали на укрепленную территорию. Царь шел последним.

В бастионах, сооруженных из порожних бочек, хранилось оружие скобарей: луки со стрелами, сабли с боевыми щитами и деревянные кинжалы. У крепостной стены, сложенной из пустых ящиков, лежал меч-кладенец, который Царь собственноручно весной выковал из обломка сломанной оси и, несмотря на богатырскую силу, сам с трудом поднимал. По этой причине Царь пользовался им редко.

Рядом с крепостью в укромном месте был захоронен прах отважного героя Мишки — верною и преданного друга всех скобарей. Честно и бескорыстно служил он Царю. И хотя Мишка не разговаривал, а только визжал и лаял, но его речь понимал каждый. Охраняя царя, погиб Мишка на своем сторожевом посту, схватив за ляжку городового, когда тот намеревался отвести Царя в участок. Дата его гибели была запечатлена краской на стене крепости.

Рассевшись возле Царя полукругом, ребята долго совещались. Разговор шел шепотом.

— Не улизнете? — спрашивал Царь.

В ответ глухо звучали голоса его приближенных:

— На каторгу пойдем... не побоимся.

Снова отличался Цветок, придумывая план мести. Горячился он больше всех остальных ребят. С ним спорили, не соглашались.

Со скучающим видом Ванюшка глядел по сторонам, удивляясь горячности ребят. Сам он был равнодушен. Но отойти от ребят, показав себя трусом, он не мог.

— Ты что, уже пятишься назад? — разгадывая его мысли, спросил Царь, зорко следивший за каждым.

— Не-ет, я вперед, — торопливо и невпопад ответил Ванюшка, встрепенувшись.

И когда было все продумана и оговорено, приступили к главному — к жеребьевке.

И нужно же было так случиться, что, по воле жребия, который честно тянул каждый, Ванюшке выпала тяжелая и в то же время почетная обязанность: на следующий день подойти к Черту и первым объявить приговор скобарей. Так предложил Царь, с которым все согласились. Скобари поступали честно со своим врагом.

Разработав план и решив утром на следующий день собраться на дворе, скобари с такой же предосторожностью, поодиночке выбрались из крепости. Царь вышел последним, завалив за собой подземный ход.

Уже наступал вечер. Темнело. В окнах загорались огни. Стихал обычный шум и гвалт на дворе.

Ванюшка ушел домой последним. Он ругал себя: нужно же было ему сунуться на двор в такое неудачное время! Вытянутый жребий, словно какая заноза, не давал теперь ему покоя. Чувствовал он себя очень скверно.

Ванюшка, задыхаясь и всхлипывая, безутешно плакал. Горячие крупные слезы горошинами катились у него по щекам на мокрую рубашку. Стоял Ванюшка высоко на хорах в церкви Литовского замка на Офицерской улице в толпе таких же, как и он сам, серых безликих арестантов. Как и у остальных, позвякивали у него на руках и на ногах железные кандалы и давил плечи тяжелый серый арестантский халат с желтым бубновым тузом на спине. Внизу под хорами в церкви, среди вольной публики, не столько молившейся, сколько глазевшей на арестантов, находилась и Ванюшкина бабушка Анастасия Ильинична. Она тоже, наверно, плакала, поглядывая снизу вверх на Ванюшку, и, наверно, тоже вспоминала, как раньше Ванюшка, когда был поменьше и когда они жили в Торговом переулке, ходил с ней в эту самую церковь и с любопытством глазел на арестантов.

«Не все злодеи... и невинные страдают», — шептала ему на ухо бабушка.

Но тогда он был вольный человек, а теперь он находился за железной решеткой. И вдруг рядом с бабушкой он заметил отца в солдатской шинели. «Уже... вернулся с фронта...» — радостно подумал Ванюшка, чувствуя, как у него забилось сердце.

Ванюшка хотел было закричать отцу. Но было уже поздно. Тюремная стража в черных мундирах с белыми кушаками вывела Ванюшку и других арестантов на улицу из Литовского замка. Рядом с Ванюшкой из скобарей был только Серега Копейка, тоже в арестантском халате и в тяжелых котах.

«Угробил нас Царь. Бежать надо... — хрипло зашептал он на ухо Ванюшке, беспокойно озираясь по сторонам. — Ты, хмырь, слышишь?»

Но убежать они не успели. Их окружили бородатые конвоиры с винтовками на плечах и новели по широкой и людной Офицерской улице, мимо завешанных разноцветными вывесками торговых рядов Литовского рынка. Затем они вышли на такой же людный Английский проспект.

«Арестантов ведут! Арестантов...» — визгливо, хором кричали сгрудившиеся по сторонам мальчишки.

Тут же рядом по тротуару, провожая Ванюшку на каторгу, шли дед, бабушка, мать, отец. Тут же среди взрослых вертелась Фроська с братишкой на руках. Жалостливыми, полными слез глазами смотрела на Ванюшку Катюшка.

Ванюшке стало так горько и обидно за свою так нелепо загубленную жизнь, что он еще пуще залился слезами и... проснулся. В комнате было уже светло. Сияло солнце. Наступил день, новый, может быть, последний в его жизни.

Неохотно спустился Ванюшка на двор. Если бы не вчерашняя жеребьевка, он и не показался бы там. Не хотелось видеть ни Сереги Копейки, который уже посматривал на него, как на своего подчиненного, ни Цветка с его постоянными каверзами. Даже с Фроськой не было у Ванюшки никакого желания разговаривать. Более коварного и непостоянного человека Ванюшка еще не встречал за всю свою жизнь.

Царь ходил по двору и воинственно чмокал губами, засучив рукава полосатой тельняшки. Означало это, что он готов к бою и жаждет мести. Вокруг Царя крутились адъютанты, то и дело наведывались разведчики и что-то таинственно докладывали ему. Все ожидали Черта. Увидав Ванюшку. Царь пальцем поманил его к себе.

— С-смотри не робей! — предупредил он. — Т-так и выложи ему: бить, мол, будем смертным боем.

— Ладно, — мрачно отозвался Ванюшка, не расположенный к какой-либо беседе. Мучила его обида на Фроську. Жизнь становилась все более немилой.

А Фроська ходила вокруг Царя лисой и что-то мурлыкала-напевала про себя. Искоса Ванюшка поглядывал на нее. Никогда раньше Фроська не казалась ему такой красивой, как теперь. Все во Фроське сегодня нравилось Ванюшке: и длинная юбка, в которой Буян казалась взрослой барышней, и розовая в цветочках кофточка, и красные, как капельки крови, камушки в сережках на ушах, и разрумянившиеся щеки. «Свеклой, что ли, натерла?» — подозрительно думал он.

Как и следовало ожидать, Серега Копейка не позабыл подойти к Ванюшке и с деловым видом осведомиться:

— Принес?

— Отдам! — кратко буркнул Ванюшка, хорошо помня, что законный срок у него еще не вышел. — Я же сказал тебе: принесу.

— Долго не тяни, хмырь! — многозначительно предупредил Копейка, расстегивая жилетку и освобождая от каких-то железок верхний карман, очевидно для Ванюшкиного долга.

— Ты мне молитву-то не читай, я в школе учусь, — окончательно рассердился Ванюшка, провожая Копейку черствым взглядом.

— Что, Копейка теребит? — поинтересовался у Ванюшки Цветок и тут же предупредил: — Он настырный, зажилишь, с тебя шкуру спустит. А я, ей-ей, не отдал бы. — Глядел Цветок на Ванюшку своими загадочными глазами так, словно побратался или дал слово дружить. — А ты, Чайник, не трусь. Прямо отрежь ему: не буду платить, и все. Пятак-то у Копейки щербатый... Ну, поколотит раз-другой и позабудет. Ты и так как Кощей стал...

— Отстань! — попросил Ванюшка, совершенно не расположенный вести разговор. За последние дни он осунулся и пожелтел.

— Хочешь, научу? — по-прежнему дружелюбно спросил Цветок. Он опустил плечи, надулся, как мыльный пузырь, и выпятил грудь. — Смотри, не пузо, а барабан. — Цветок постучал себя кулаком по животу, наглядно показывая, как нужно дышать и увертываться, когда бьют. — Хочешь, я попробую? — по-товарищески предложил он Ванюшке, сжимая кулак. — Вот увидишь, терпеть можно.

— Отстань! — уже угрожающе крикнул Ванюшка.

Цветок, обиженно пожав плечами, отошел, снова оставив Ванюшку в мучительном раздумье.

Вечером, как и обычно, в чайной «Огонек» было людно и шумно. Играл электрический оркестрион. Топал ногами и улыбался Михель. Но мундштук у него пустовал. Будь в хорошем настроении, Ванюшка позаботился бы о своем друге — деревянном человечке. Но теперь у него просто не поднимались руки на какое-либо дело.

«Неужели это Терентий окурки вытаскивает у Михеля? — думал Ванюшка. — Не хватает денег на папиросы, курил бы махорку». Грустно посмотрев на Михеля, Ванюшка по своей привычке прислушался к негромкой, но внятной беседе за ближайшим столом. Интересные разговоры он любил слушать.

— Козырной туз? — с таинственным видом спрашивал мясистый усатый мужчина в сером костюме-тройке и в светлой рубашке-фантазии с зеленым шнурком у воротника.

— Точно-с! — подобострастно отвечал ему тряпичник Младенец, поглаживая свою блестящую, без единого волоска голову и моргая больными глазами.

Они сидели вдвоем за столиком и, как заметил Ванюшка, не столько пили чай, сколько наблюдали за посетителями.

— Засекешь! — приказал усатый. — Видишь, по своей масти кого-то поджидает.

— Слушаюсь.

Ванюшке понравилось, что эти взрослые люди разговаривали, как мальчишки-скобари на дворе, — иносказательно и по-своему. Они словно играли, задавая нелепые вопросы.

— Смотри не спугни! — предупредил усач. — Птичка-невеличка, а пискнуть может.

— Соловьем на дворе поет, — подтвердил Младенец.

— Видишь, шестерка подсела к нему, знаешь? Тоже наш... здешний.

Приглядевшись, Ванюшка понял, что ведут они разговор про Максимова и Володю Коршунова из шестого подъезда.

— Семья у тебя большая? — продолжал допрашивать усач.

— Четверых воспитываю.

«Врешь! — подумал Ванюшка. — Никого у тебя нет. Живешь ты в одном подъезде со мной и снимаешь угол на шестом этаже».

— Осилишь и пятого. Понял?

Трудновато. — Собеседник усача замялся, потер ладонь о ладонь, рукою вытер рот.

— Поможем, — обнадежил его усач, залпом выпивая остывший стакан чаю. — Хозяин! Пачку «Ю-ю», — крикнул он стоявшему за буфетом Дерюгину.

К удивлению Ванюшки, не дожидаясь полового, Дерюгин сам подбежал к усатому и положил на стол не желтую коробку «Ю-ю», а зеленую «Зефир» стоимостью, как это отлично знал Ванюшка, в два раза дороже. Усач указал глазами Дерюгину на своего собеседника.

— По потребности... в кредит на красненькую. Потом рассчитаемся.

— Хорошо-с! — быстро согласился Дерюгин и, не получив с усача деньги, вернулся обратно за буфет.

Усач самодовольно погладил свои усы.

— Доволен? — спросил он. — Лови, рыбак, рыбку, авось и клюнет.

Расплатившись с половым, усач ушел. Терентий сразу же подсел к Младенцу.

— Ивашка! — Терентий подозвал к себе Ванюшку. — Для удовольствия жизни угости Михеля. — Терентий вынул из пачки «Богатыря» папиросу, предложил Младенцу, другую протянул Ванюшке.

«Пьяный, что ли?» — подумал Ванюшка. Кряхтя и хмурясь, полез на стул возле оркестриона выполнять просьбу Терентия.

«Тоже... зубы заговаривает», — думал он, видя, как Терентий дружелюбно хлопает по плечу Младенца, о чем-то оживленно разговаривая.

Вернувшись на кухню, Ванюшка невольно попятился назад. В углу у окна сидел за столом Черт и, мирно прихлебывая борщ, дружелюбно разговаривал с дедом.

Ванюшка стороной обошел его и устроился подальше у буфета. Разыскивать Царя в столь позднее время он не решился.

На другой день Черт появился во дворе. Сразу же заработали беспроволочные телеграфы-осведомители, разнося волнующую весть по всему огромному двору.

— Пришел! Пришел! — слышалось у всех подъездов.

Когда до Царя дошла эта весть, а он в это время сидел на задворках, Черта уже надежно остерегали со всех сторон добровольцы конвоиры.

Расположившись на каменных плитах у забора, он курил, хмуро, с какой-то грустью в опухших глазах поглядывая на окружающих. Был он трезв, но, видно, его угнетали мрачные мысли. Вначале Черт ничего не замечал, но когда скобари начали окружать его, приближаясь полукругом все ближе и ближе, Черт приподнял свою лохматую голову, удивленно повел опухшими очами и рыкнул:

— Херувимы! Чего хотите?

Разношерстная толпа оборванцев скобарей брызнула от него, как от огня, сразу стушевавшись.

— Мы так... мы ничего... — промямлил Копейка, тоже отступая и застегивая жилетку.

Посовещавшись в сторонке, ребята снова двинулись к Черту.

— Иди! — подталкивали они сзади Ванюшку.

Ванюшка приблизился к Черту. В последнюю минуту решимость стала ему изменять, но усердные помощники продолжали подталкивать его все ближе и ближе. За ним шел и Царь с камнем в руке. И в тот момент, когда Ванюшке надлежало раскрыть рот и произнести общественный приговор, произошло совершенно непредвиденное событие.

За полчаса перед этим на дворе появилась пожилая цыганка. В цветистой, до земли юбке, с полураспущенными на груди седыми космами, в которых, позвякивая, блестели серебряные четвертаки и двугривенные, она легкой, приплясывающей походкой обошла все подъезды дома и приблизилась к Черту.

— Давай погадаю, красавчик! — крикливо затараторила она. — Свою судьбу узнаешь, счастлив будешь, богат будешь.

Черт удивленно вскинулся на нее, хотел снова приподняться и вдруг неожиданно простер руку на стоявшего впереди Ванюшку.

— Херувиму погадай!

— А ты, господин хороший, заплатишь? — усомнилась цыганка, только теперь как следует рассмотрев подслеповатыми глазами грузчика.

— Заплачу! — пророкотал Черт, звякнув в кармане мелочью.

Это успокоило цыганку.

— Твой сынок?

Не успел Ванюшка опомниться, как цыганка цепко схватила его за руку, дернув к себе.

Вокруг сгрудилась толпа. Ребята, в том числе и Царь, с недоумением смотрели на Ванюшку, цыганку и Черта.

— Красавчик ты писаный! Ангельская душа, — льстиво затараторила цыганка, — ждет тебя судьба богатая и веселая. Будешь ты жить в тепле и сытости. Поедешь в дальние страны, за моря-океаны. Будет у тебя черноокая суженая... — Цыганка, захлебываясь и качая головой, не выпускала из своих смуглых сухих рук Ванюшкину руку и быстро что-то говорила.

Тот стоял, моргая глазами, навострив уши. Он не видел ни ребят, ни Черта. Видел он только цыганку, ее глаза, холодные, колючие. Неизвестно, сколько бы времени еще тараторила цыганка, если бы Черт не приподнялся с места и коротко не приказал цыганке:

— Изыди!

Цыганка сразу выпустила руку Ванюшки и недоумевающе обернулась к Черту. В толпе ахнули от удивления, когда Черт, порывшись в кармане, бросил цыганке несколько медяков.

— Заплатил! За Ваньку Чайника заплатил! — волной пронеслось среди возбужденных скобарей.

Но цыганке показалось мало.

— Посеребри, господин хороший! Тебе тоже погадаю, — навязчиво сунулась она к грузчику.

Глаза у Черта дико сверкнули.

— Изыди! — оглушительно рявкнул он, вытягиваясь во весь свой громадный рост.

Толпа шарахнулась назад. Дальше последовала обычная, знакомая всем скобарям картина: потащил Черт со двора перепуганную насмерть цыганку и гудел на весь Скобской дворец, на всю улицу, обличая цыганку во всех житейских грехах. За цыганкой и Чертом следовала шумная толпа ребят и взрослых. Ребята кричали, свистели, ревели... Выпроводив цыганку со двора, Черт обратно не вернулся. Ванюшка тоже исчез.

Примчавшись со всех ног в чайную, Ванюшка долго вертелся перед овальным зеркалом в тяжелой дубовой раме, испытующе разглядывая себя. Голова кружилась от таинственных слов цыганки. А из мутного, засиженного мухами зеркала глядело обветренное, со впалыми щеками лицо с коротким, чуть вздернутым носом, удивленными серыми глазами и длинными, похожими на мочало, выгоревшими на солнце вихрами. Пока Ванюшка стоял и рассматривал себя в зеркале, а потом подробно на кухне рассказывал любопытным официанткам, что нагадала ему цыганка, он совершенно не думал, даже и не подозревал, что в это время над его головой сгущаются грозовые тучи.

Проводив цыганку, ребята вернулись на двор. Все нетерпеливо поглядывали на Царя, ожидая, что он теперь предпримет. Случай произошел из ряда вон выходящий. Впервые общее решение скобарей оказалось сорванным. Во всем вин или Ванюшку.

— За грош продал, — разглагольствовал Цветок. — Это он нашептал Черту...

Кто-то из скобарей, прибегавших накануне в чайную за кипятком, уже пустил молву, что Ванюшка вечером разговаривал в чайной с Чертом и предупредил его. Явно вздорный слух сразу стал общим достоянием. Царь сидел у забора суровый и мрачный. Слушая, как скобари костят Ванюшку, он пока медлил принимать какие-либо меры. Но решение наказать Ванюшку созревало.

И как только Ванюшка снова появился на дворе, его сразу окружила ватага ребят.

— Пришел! Давай его сюда! — требовали наиболее нетерпеливые.

По тому, как у ребят злобно поблескивают глаза и сжимаются кулаки, Ванюшка понял, что его собираются бить.

— Ребята, вы чего? — спрашивал ошеломленный Ванюшка, удивляясь, что скобари считают его отступником от уговора, прельстившимся на подачку Черта. Напрасно Ванюшка клялся и божился, что невиновен.

Кто-то из скобарей толкнул его, кто-то залепил оплеуху.

— Вы... так! — рассвирепел Ванюшка, отчаянно отбиваясь. Ослепленный такой чудовищной несправедливостью, не соображая, что говорит, он назло ребятам завопил во все горло: — Не буду Черта бить! Не буду! Не обязан!

Ванюшка продолжал еще что-то кричать. На него лезли с кулаками.

И тут, на счастье Ванюшки, в ребячьи дела по своей неизменной привычке вмешался механик из типографии Максимов.

— За какие провинности его бутузите? — дружелюбно осведомился он, загораживая Ванюшку от наседавших скобарей.

— З-за измену, — решительно пояснил кто-то.

— За отступничество! — прозвенел девчоночий голос.

— О-о! — Максимов снял очки, покачал головой. — Это дело серьезное. А преступник признал свою вину?

— Он и нашим и вашим, — загалдели остальные. — Подлиза! Уговор нарушил!

— Врут они! Они сами тоже отступили, — горячо запротестовал кровно обиженный Ванюшка.

— Постойте, постойте, вы толком расскажите! — заинтересовался Максимов.

Ребята молчали.

— Ну, ты расскажи, в чем дело, — продолжал допытываться у Ванюшки Максимов, которого крайне заинтересовало обвинение в измене.

Стоял Ванюшка перед Максимовым в своей короткой серой курточке нараспашку, в сандалиях на босу ногу, опозоренный, ошельмованный на всю жизнь скобарями, и тоже молчал, понимая, что, если он только заикнется про уговор отомстить Черту, будет ему от скобарей еще более суровая трепка.

Может быть, Максимов и сумел бы что-нибудь выведать у ребят, если бы из ворот не вышел, тяжело шаркая опорками, Черт.

Был он по-прежнему трезвый. Смотрел на окружающих осмысленно, виновато улыбаясь, словно оправдываясь за свой дебош с цыганкой. Галдевшие ребята умолкли, а Ванюшка еще более побледнел, чувствуя, как забилось у него сердце. Наступала решительная минута, когда скобари могли разом ополчиться на своего врага. Но Ванюшка не сдвинулся с места. Остальные, скучившись, стояли в стороне. Черт хмуро поздоровался с Максимовым.

— Все пьешь? — укоризненно пожурил его Максимов. — Растрачиваешь свою силу богатырскую ни за понюшку табаку.

— Кому сила-то моя, Павел Сергеевич, нужна? — вопросом ответил грузчик, стряхивая со своей блузы угольную пыль.

— «Кому, кому»! — сердито передразнил его Максимов. — Вот кому! — Он указал на присмиревших ребят. — Чтоб они не жили такой скотской жизнью, как живут их отцы, братья, как живешь ты...

Грузчик горько усмехнулся.

— Умная у тебя башка, Павел Сергеевич, а не разумеешь... Когда я пью, я человек. А так — червь земной! — Он безнадежно махнул рукой и, присев на тумбу, стал закручивать цигарку.

— Если по-дружески, по-рабочему желаешь поговорить, зайдем ко мне, — пригласил его Максимов. — Да ты не стесняйся! Пошли, пошли!

Грузчик поднялся с тумбы.

Тут Максимов, увидав Царя, подозвал его к себе:

— Завтра, нет, лучше послезавтра, зайдешь утром ко мне. Понял? Поведу тебя к себе в типографию. Что, доволен?

Царь просиял, чувствуя, как сердце у него разом заиграло.

— Ну что, пошли? — снова пригласил Максимов грузчика, и оба они скрылись в подъезде.

Ванюшка исподлобья с укоризной взглянул на Царя и, заносчиво выпятив грудь, отправился не спеша домой, чувствуя себя кровно обиженным. Никто не стал его задерживать.

После его ухода ребята сгрудились вокруг Царя. Все время молчавший вожак тут же вынес приговор, очень краткий, но суровый: Ванюшка был лишен всех прав, мог он с этого дня жить на дворе только в полном одиночестве.

Ванюшка ничего пока не знал о приговоре, но вернулся он на кухню чайной «Огонек» в еще более угнетенном состоянии, чем все последние дни. Даже на забежавшую за кипятком Фроську не обратил внимания.

Немного спустя в чайной появился Максимов. В «Огоньке» он ежедневно столовался — обедал и ужинал.

— Павел Сергеевич, — подлетела к Максимову Любка, смахивая фартуком со скатерти крошки, — чего прикажете?

— Соляночку, — попросил Максимов, приглаживая рукой закинутые назад длинные темно-русые волосы и близоруко щурясь без очков.

— Ну, изменник, садись, поужинаем, — шутливо предложил он, заметив глазевшего на него Ванюшку.

Ванюшке хотелось сказать механику. «А я знаю, кто наговаривал Черту про тебя», но приглашение механика и, главное, слово «изменник» сразу сбили его с толку.

— Ничуточки я не изменник, — живо отозвался Ванюшка, вспыхнув. — Злобятся они на меня за то, что я... — Ванюшка прикусил язык и замолчал.

— Правильно! В обиду себя не давай, — услышав внука, сразу откликнулся дед. Он тут же подсел к Максимову и пустился в многословный разговор про войну, про дороговизну.

Утром следующего дня, выйдя на двор, Ванюшка почувствовал, словно глухая стена выросла между ним и остальными скобарями. Его не замечали. Никто не подошел, не заговорил, ни о чем не спросил. Блуждал Ванюшка одиноко по двору, чувствуя себя чужаком.

Разыскал он Левку Купчика, но тот, трусливо озираясь по сторонам, не пошел за Ванюшкой. Лишь под большим секретом сообщил в полутемном подъезде:

— На тебя Царь запрет наложил.

— Чего? — переспросил Ванюшка, вытаращив глаза.

— Запрет. Кто с тобой заговорит или примет в компанию, по морде получит.

— Ну, как сказать!.. — возмутился Ванюшка.

Купчик неопределенно пожал плечами и быстро отошел от своего друга.

Ванюшка растерялся. Это всеобщее презрение было тяжелее и больнее, чем тумаки и затрещины от ребят.

Из скобарей только Копейка нарушил запрет. Он сам подошел к Ванюшке и голосом, не терпящим возражения, потребовал:

— Гони мне, цуцик, долг! Слышишь? Чтоб завтра три целковика были.

Ванюшка скорбно поглядел ему в глаза. «Сам ты цуцик», — подумал он. До законного срока еще оставалось дней пять, не меньше.

— Ладно, — вздохнул он, испытывая новый прилив гнетущей тоски.

«Убежать, что ли, на войну?» — подумал Ванюшка, оставшись в одиночестве. Правда, на войне могли его прострелить снарядом или ранить пулей. Но все же там несравненно легче, чем здесь, на дворе Скобского дворца.

Блуждая по шумному, переполненному двору, Ванюшка изнемогал от одиночества. Он даже вынес из дому недавно приобретенный пистолет, стрелявший пробкой, но никто, кроме глупой мелюзги, не обратил внимания на его сокровище.

Подойдя к забору, Ванюшка увидел, очевидно, накануне начертанную надпись углем:

Под надписью был изображен череп и груда костей. Ванюшка побледнел. Он нисколько не сомневался, что нарисовал это Царь, что Царь стал виновником всех его неудач. Сгоряча Ванюшка поднял брошенный у забора уголек, огляделся по сторонам и, видя, что никто не следит, тщательно стер последнее слово на заборе и на его месте написал другое. Теперь над черепом и грудой костей стояла надпись:

Больше на дворе Ванюшке делать было нечего. С гордо поднятой головой он ушел из Скобского дворца, захватив с собой не только найденный у забора уголек, но и несколько кусков мела из бильярдной в чайной, благо в это время Терентий возился у оркестриона. Ванюшка решил мстить Царю на каждом шагу, чтобы об этом знали не только скобари, но и весь белый свет.

Шел он не спеша. Был осторожен и зорко следил по сторонам, чтобы какой ловкач дворник не захватил его врасплох. И где теперь ни проходил Ванюшка, на заборах, на стенах домов и фабричных корпусов, на телеграфных и фонарных столбах оставлял он заметный всем, красноречивый призыв к мести своему недругу:

Ушел он далеко от дома. Бродил по улицам Петрограда долго, пока не израсходовал до мельчайших кусочков весь мел.

Ванюшка медленно плелся по улице, ничего еще не подозревая. Вдали массивной каменной глыбой гордо возвышался над всеми окружающими постройками Скобской дворец. Рядом с ним также тяжелой каменной глыбой, но немного поменьше и пониже, возвышался единственный на всей извилистой улице жилой сосед Скобского дворца — Моторный дом. В нем жили союзники — правда, порой они становились врагами скобарей — гужееды. Прозваны они были так еще в незапамятные времена, когда на дворе Моторного дома находились конюшни. Гужееды последнее время враждовали со скобарями и теперь, читая Ванюшкин призыв уничтожить Царя, очевидно, радовались.

У Моторного дома навстречу Ванюшке попались городовые.

В белых кителях, тяжело шаркая сапогами, городовые шли по двое по каждой стороне улицы, оглядывая стены, заборы, и настороженно озирались по сторонам, словно ждали, что кто-нибудь стукнет их по голове кирпичом. Процокал по булыжнику наряд конной полиции, прохожие останавливались, удивляясь обилию городовых на улице.

— Чего это фараоны забеспокоились? — говорили на панели.

Ванюшка никак не предполагал, что его призывный клич на заборах и стенах поднимет в этот день на ноги не только Суворовский участок полиции на Васильевском острове, но даже все охранное отделение. Сообщение о смелом и дерзком призыве к кровавой расправе над священной особой государя императора стало известно даже в Зимнем дворце.

Конный наряд полиции проехал обратно, но уже шагом. У дверей чайной «Огонек», спрятав руки под белый с кружевами фартук, белобрысая Любка визгливо кричала:

— Служивые... Заезжайте, угостим! — а про себя, лукаво поглядывая на Ванюшку и на окружающих, добавляла: — Чем ворота запирают...

— Ладно! — подмигивая, ответил ей самый молодой, усач с румяными, как яблоко, щеками. — Мы и сами угостим. — Он выразительно взмахнул плеткой, горделиво гарцуя на лошади.

— Понятно, — хмурились собравшиеся на панели. — Попадись только к вам. На фронте город за городом врагу сдают, а здесь свою удаль показывают. Народ нагайкой не успокоишь.

В чайной тоже оживленно обсуждали, говорили, что назревает забастовка.

Внимательно слушавший разговор Дерюгин глубокомысленно изрек, поигрывая за буфетом своей золоченой цепочкой от часов:

— Теперь бастовать — петлю на голову надевать.

— Мил человек, нужда в петлю гонит, — осторожно возразил Дерюгину кто-то из посетителей в грязной от мазута блузе.

— Сразу в маршевый батальон и в окопы. Теперь без церемонии! — самодовольно закруглил свою мысль Дерюгин.

— Постоим за Русь святую! — кричал какой-то загулявший посетитель, грохоча кулаком по столу. — С-сукины дети! Кому война, а кому мешок с деньгами!

— Верно-с! Сущая правда! — откликался ему Младенец.

Маркер Терентий, неподвижно стоя у дверного косяка, невозмутимо ухмылялся. Он никогда не вмешивался в спор. Остаток дня Ванюшка снова просидел на кухне, погрузившись в чтение газет и журналов, их выписывали в чайной для посетителей и прикрепляли к особым палкам. Читать газеты и журналы Ванюшка любил и раньше. Но теперь, если бы кто со стороны проследил за ним, то заметил бы, что Ванюшка только делает вид, что читает. На самом деле он следил за входной дверью, готовясь немедленно улизнуть, если появятся городовые. Но вечер прошел благополучно, и Ванюшка окончательно успокоился.

На следующий день Типка Царь вернулся из участка. Пришел взъерошенный, хмурый, заметно озлобленный. Разговаривать с ребятами не стал, отлеживался дома.

Как стало известно ребятам, Царь в участке провел ночь в холодной, а утром из-за недостатка улик был отпущен. Ванюшка вздохнул свободнее.

Встретившись с Царем на дворе, Ванюшка снова убедился: запрет существует. Царь даже не взглянул на него, а скобари проходили мимо. Ванюшке так хотелось подойти к Царю и признаться: «Из-за меня ты, Царь, просидел ночь в холодной. Я виноват. Ну, стукни меня разок-другой и давай по-прежнему мирно жить. А насчет Черта — позабудь. Никакой моей вины нет».

Чувствовал Ванюшка, что, не вмешиваясь в дела скобарей, он дальше жить не может. Сплошная тоска!

По-прежнему почти весь день он просидел на кухне чайной. По-прежнему, но теперь уже по-настоящему, перечитал почти все газеты и журналы. Только когда уже закатилось солнце, со скорбным лицом и потухшими глазами он вышел на улицу и присел на тумбу у ворот подышать свежим воздухом. Пробегавшие мимо скобари видели Ванюшку, но не останавливались. Кто-то из них язвительно заявил: «Сидит на тумбе и слезы льет». Ванюшка не отозвался. Так он просидел долго. Сумерки теплого июльского вечера окутали улицу. В лохматом от беспорядочно нагромоздившихся облаков небе, в редких просветах над Финским заливом проглядывали первые неяркие звезды. Робко глядели они на Ванюшку, словно тоже подчинялись запрету Царя. Остро пахло нефтью, дымом, сырой кожей, какой-то прелой гнилью.

Грохотали по пыльной мостовой проезжавшие ломовики. По панели бесшумно бродили парочки, шли прохожие. Никто из них, даже протрусившая мимо собака Рыжик, не обращал внимания на окаменевшего у стены Ванюшку. А у него деревянно билось очерствевшее за день сердце, голова работала, изыскивая способы поломать наложенный запрет.

Оставаться жить среди скобарей отшельником мог бесчувственный месяц, выплывший в это время на небосклон, но не Ванюшка. Погруженный в глубокую задумчивость, он даже не повел глазом на прошмыгнувшего мимо него в темный подъезд человека со свертком в руках. Но когда у подъезда выросли еще две безмолвные и бесшумные фигуры, Ванюшка насторожился.

— Тут, — прошептала ближняя фигура в темной косоворотке с нахлобученным на нос картузом и быстро прошагала дальше.

У подъезда осталась вторая фигура — чернобородая и лохматая, в кургузом пиджаке. Оглянувшись по сторонам, фигура по-прежнему бесшумно юркнула в темный подъезд.

«Жулик», — решил Ванюшка, загораясь любопытством. Не успел он подняться с тумбы, как из подъезда вынырнул первый человек — безусый, в студенческой тужурке и фуражке, с завернутым в газетную бумагу свертком в руках. Он молниеносно огляделся по сторонам, подскочил к забору и швырнул свой сверток за забор. Не оглядываясь, он пошагал дальше и скрылся в раскрытой двери чайной. «Ну и ловкач! — подумал Ванюшка. — Неужели у кого стащил?»

Почти сразу же из подъезда выскочил и бородач в кургузом пиджаке. По-прежнему не замечая Ванюшки, он воровато огляделся по сторонам и вдруг порывисто рванул себя за бороду, и борода осталась у него в руках. Ванюшка только раскрыл рот от изумления. Такое чудо он видел впервые.

Оторвав начисто бороду, словно это была не борода, а мочалка, незнакомец торопливо сунул ее в карман, затем, сняв нахлобученный на лоб картуз, тоже легко, как кожуру с печеной картофелины, содрал со своей головы все без остатка волосы и, не поморщившись, скомкав, тоже сунул в карман. Начитавшись дешевых книжек про похождения сыщиков: Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса, — Ванюшка загорелся огромным любопытством. «Шпион!..» — наконец сообразил Ванюшка, моргая глазами и ожидая, что произойдет еще что-нибудь необыкновенное, но больше ничего не произошло.

Сразу помолодев, незнакомец выпрямился, надел картуз и легкой скользящей походкой, словно он не шел, а танцевал, направился к дверям чайной «Огонек». Ванюшка, сорвавшись с места, тоже последовал за ним. У ярко освещенного электрическими лампочками входа незнакомец остановился и оглянулся.

— Тебе чего, малец? — сердито и отрывисто спросил он у Ванюшки, не спускавшего с него глаз.

Ванюшка попятился, не зная, что сказать. Незнакомец скрылся в чайной. Ванюшка же вернулся обратно к подъезду и снова обомлел от удивления. Возле ворот у подъезда, обнимая телеграфный столб, качался и что-то бормотал про себя совершенно пьяный человек, которого Ванюшка минуту назад видел вместе с «бородачом». Когда этот человек успел опьянеть и превратиться в забулдыгу-пьяницу — уму непостижимо.

— Оголец! — захлюпал хриплым, слезливым голосом пьяный, потянувшись к Ванюшке, видя, что тот таращит глаза. — Руку мне... дай руку...

— Пошел ты к ляху! — сердито буркнул Ванюшка, но отскочить не успел.

Забулдыга, цепко схватив его за локоть, притянул к себе и дал ногой такого пинка, что Ванюшка, скорчившись, отлетел в сторону. Не дожидаясь, пока забулдыга снова оторвется от своей опоры — телеграфного столба, — Ванюшка опрометью влетел в темную горловину подъезда, кого-то чуть не сшиб с ног и, без передышки сразу одолев четыре марша, остановился, тяжело дыша, у своей двери. Передохнув и опомнившись, он бесшумно, соблюдая величайшую осторожность, спустился вниз. Забулдыга-пьяница уже исчез. Постояв в нерешительности, Ванюшка кружным путем через двор с черного хода направился в чайную, решив снова посмотреть на «бородача ».

— Спать пора, — заботливо напомнила на кухне мать, но Ванюшка только досадливо отмахнулся, устремившись в общий зал, наполненный многоголосым гулом и клубами едкого махорочного дыма.

«Где же он?» — думал Ванюшка, решительно пускаясь в путешествие между столами. Но приметного «бородача» с юркими глазами не оказалось ни в большом, ни в малом зале. Не было его и в бильярдной и на кухне. Снова выйдя на улицу, Ванюшка ничего больше интересного уже не увидел. Постояв у забора, за которым находился брошенный студентом сверток, Ванюшка пошел спать, продолжая думать о случившемся. Очевидно, первый что-то и у кого-то стащил, а двое остальных хотели у него отнять, и помогала им нечистая сила.

Словно вспомнив про приглашение Любки, ночью в Скобском дворце появились полицейские. Ходили они из одного подъезда в другой, проверяли документы у жильцов. В нескольких квартирах шел повальный обыск. Чего искали городовые, было неизвестно, только после говорили на дворе, что полиция искала дезертиров и фальшивомонетчиков.

Утром, когда Ванюшка спустился на двор, у подъезда все еще стояли в измятых белых кителях городовые. Поодаль толпились ребята, взрослые. Обыск продолжался на квартире, где жил Максимов.

Увидав среди скобарей Серегу Копейку, Ванюшка сразу спрятался за спины взрослых. Но Копейка даже не взглянул на своего должника. По-прежнему не глядели на Ванюшку и остальные скобари, очевидно подчиняясь запрету Царя.

«Ладно, — обиженно думал Ванюшка. — Я тоже... припомню».

Типка был чем-то озабочен. К удивлению Ванюшки, Царь не проявлял никакой враждебности к Черту, хотя тот стоял у подъезда, трезвый и мрачный, с нескрываемой злобой взирая на полицейских.

— Архангелы-ы... — вполголоса рычал он на городовых, потряхивая своей рыжеволосой, словно отлитой из меди, лохматой головой. — По чью душу пришли?

— Поговоришь у нас, золотая рота, поговоришь! — лениво угрожали ему уставшие за ночь городовые.

Из подъезда вывели Максимова. Он шел с гордо поднятой головой, спокойно улыбался и пытливо посматривал по сторонам. Заметив кого-то из знакомых, он приветливо махнул рукой и крикнул:

— На отдых посылают!

— Прошу молчать! — одернул Максимова околоточный Грязнов. (Ванюшка его хорошо знал — учился зимой с его сыном Ромкой в одном классе.)

Увидев Типку, Максимов хотел остановиться, что-то сказать ему, но Грязнов снова строго предупредил:

— Арестованный, не разговаривать! — и поспешно откинул кожаный фартук пролетки. — Прошу!

Двое городовых сели с Максимовым в извозчичью пролетку и уехали. В следующую пролетку грузно ввалился околоточный Грязнов и человек в штатском. Остальные городовые пошли пешком. Толпа стала расходиться.

— За что это механика взяли? — спрашивали на улице друг друга взрослые.

— Говорят, за фальшивую монету, — словоохотливо сунулась было какая-то незнакомая женщина, одетая по-монашески в черное платье.

— Цыть! — гневно рявкнул на нее Черт.

А слесарь с кожевенного завода Володя Коршунов тихо, но так, что все слышали, добавил:

— Человек за рабочее дело пострадал, а ты муть наводишь...

Женщина в черном платье сразу стушевалась и скрылась.

Проводив полицейских, отец Петьки Цветка, дворник Кузьма, вернулся на двор. Вместе с ним вернулся и Цветок.

— Ну как? — спрашивали Кузьму взрослые.

— Ничего не нашли, — почесывая затылок, неохотно сообщил он. — Искали и у Максимова, а не обнаружили ничего вредного...

— Почему же в кутузку забрали? — слышались гневные голоса.

Кузьма, смущенно и неодобрительно крякая, топтался на месте, не зная, что ответить. Причина появления в Скобском дворце полиции была Кузьме хорошо известна. Он и сам струхнул, увидав на стене дома смелый призыв к расправе над государем императором. Но в душе он тоже не одобрял поступка полиции, забравшей без видимой вины Максимова. Как представитель власти на дворе, связанный подпиской в участке, Кузьма должен был беспрекословно стоять на стороне полиции.

Зато Цветок суетился больше всех. Захлебываясь от возбуждения, рассказывал ребятам, что он тоже был понятым[1]. Ему верили и не верили.

— Всю ночь Максимова полиция караулила. — Глаза у Цветка искрились от непонятного удовольствия. — Только по утру Максимов пришел домой. Тут его цап-царап и за шкирку...

— М-мымра ты гаванская! — внезапно разъярился Царь и дал Цветку такую затрещину, что тот сразу замолчал и, обидевшись, немедленно ушел домой.

Царь был зол. Щедро раздавал он тумаки подчиненным, срывая свой гнев на ком попало. Не только Ванюшка — никто на дворе не догадывался, каким обездоленным чувствовал себя Типка после ареста Максимова. Ведь Царь должен был пойти вместе с Максимовым в типографию. И вот ничего теперь не оставалось Царю, как ехать в услужение к постылому почетному гражданину Семену Евдокимовичу Харичкину, которого он успел возненавидеть с первой же встречи.

На кухне чайной «Огонек» тоже оживленно обсуждали арест Максимова. Удивлялись, что Максимова забрали утром. Полиция и раньше наведывалась в Скобской дворец и если кого увозила с собой, то только ночью.

— Сболтнул что-нибудь лишнее, — высказал предположение Николай Петрович, громко стуча по доске ножом: он шинковал капусту.

— Говорят, ходят переодетые фараоны и подслушивают противозаконное, — сообщил обедавший за столом старик ремесленник в парусиновом пиджаке. Он то и дело поглядывал за окно на двор, где у стены стояло его точильное колесо.

— Противозаконное! — усмехнулся дед, отложив в сторону нож и вынимая из кармана жилетки черную лакированную табакерку. Понюхав, он шумно чихнул. — Закон что дышло: куда повернул, туда и вышло.

— Говорить нельзя, — подтвердил тряпичник Младенец, раскрасневшись от выпитого чая.

— Найдутся и скажут, — уверенно произнесла Любка, убирая со стола порожнюю посуду.

По ее голосу и глазам Ванюшка понял, что Любка, очевидно, знает таких смелых людей.

— А они... с бородами? — озабоченно спросил Ванюшка, вспомнив про своего «бородача».

— Что? — удивленно спросила Любка. — С какими бородами?

Все на кухне внимательно посмотрели на Ванюшку, засмеялись, а он, покраснев, сконфузился.

— Кто про Фому, а наш Иван про Ерему, — вздохнула Ванюшкина мать, ласково потрепав сына по голове.

«Увидали бы сами, небось заговорили бы по-иному», — надувшись, думал Ванюшка, больше не вмешиваясь в разговор взрослых. Уже с утра как магнитом тянуло Ванюшку на улицу к забору, за которым должен был находиться брошенный студентом сверток. Побывав у забора, Ванюшка исследовал, крепко ли прибиты доски, и убедился, что ни одну из них сдвинуть с места невозможно. Забор был как забор. Сколько ни смотрел Ванюшка, ничего не мог придумать.

Встретив на улице Купчика, Ванюшка решил было привлечь его к себе в компаньоны. «Разделим пополам», — подумал он. Но Купчик, заметив Ванюшку, быстро юркнул в подъезд.

«Запрет!» — с горечью подумал Ванюшка, удивляясь великой силе этого магического слова. Даже Кузька Жучок, обычно никого и ничего не боявшийся, встретившись с Ванюшкой, «не заметил» его, бодро прошагав по панели. Правда, был человек на дворе Скобского дворца, который мог не побояться любого запрета Царя, — это Фроська. Но подойти к ней с поклоном значило унизить себя на всю жизнь.

Сверток не выходил у него из головы. Может быть, находилось в нем Ванюшкино счастье?

Он вспомнил разговор с бабушкой, и внезапная догадка озарила Ванюшку. Как это он не сообразил раньше? В свертке лежали деньги, большие деньги... Не в силах справиться со своим волнением, Ванюшка снова выбежал во двор. Возле флигеля прачечной он увидел Царя. Дерзкая мысль озарила Ванюшку, подойти к Царю и предложить ему мировую и половину тех сокровищ, что лежат за забором на улице.

Все еще борясь со своей гордыней, Ванюшка, не глядя на Царя, стал медленно приближаться к нему.

Лежал Царь один, развалившись, как вельможа, на каменной плите у забора, греясь на солнышке. Парусиновые штаны у него по колено были закатаны, босые исцарапанные ноги чернели от множества цыпок, и длинный чуб выбивался из-под картуза. Размышлял он о несправедливости в жизни. За что его городовые таскали в участок, всю ночь держали в холодной, мытарили, допрашивали, хотя он ни в чем не был виноват?

Тут Царь увидел Ванюшку и встрепенулся...

— Эй, ты!.. — поманил он Ванюшку рукой.

Услышав громкий басовитый голос Царя, Ванюшка, упрямо тряхнув головой, приблизился. Стоял он с покорным видом, как солдат, опустив руки по швам.

— Ты что это, Чайник, на днях намалевал на всех заборах про меня?

Приподнявшись, Царь свирепо глядел на Ванюшку. «Все знает!» — ужаснувшись, понял Ванюшка и опустил голову.

— Из-за тебя, собака, меня возили в участок и там волтузили...

Ванюшка согнулся, чувствуя свою вину.

— Н-ну-у?.. — снова громко спросил Царь, вкладывая в это короткое слово большой смысл, разгадать который любой скобарь мог без особого труда.

— Царь!.. — наконец обрел Ванюшка дар слова, поняв, что жестокой потасовки ему не миновать: — Царь, не понарошке я, а по глупости...

И тут счастливая мысль озарила Ванюшку, вот сейчас и рассказать Царю... Предложить ему половину тех сокровищ, что лежали в пакете за забором на улице, и за это мировую!..

Скобари, со стороны наблюдавшие за Царем, несказанно удивились, увидев Ванюшку и Царя в оживленной и, судя по всему, дружеской беседе. Ванюшка что-то с большим увлечением рассказывал Царю и даже божился, колотя себя в грудь, громко повторяя: «Лопни мои глаза!» — а Царь расспрашивал. Скобари слышали, как Царь громко предупредил Ванюшку. «С-смотри, чур, пополам!» — и Ванюшка снова заколотил себя в грудь. Как-никак Ванюшка был боевой парень с открытой душой, а таких людей Царь уважал.

Царь протянул свою руку Ванюшке, и тот крепко пожал ее. Судя по всему, мир был восстановлен. Ушли со двора они вместе.

Царь, не раздумывая, действовал решительно и смело. Обследовав указанный Ванюшкой участок забора, Царь взобрался на плечи Ванюшки и с необычайной ловкостью вскарабкался по гладким доскам на забор, не обращая внимания на прохожих.

— Что, видишь? — томился внизу ожиданием Ванюшка.

— В-вижу, — не сразу отозвался Царь, обозревая за забором широкий закоулок перед приземистым, казарменного вида зданием.

Так же ловко соскочив в пыльный бурьян, он через минуту уже снова сидел на заборе. А еще через минуту стоял уже рядом с Ванюшкой со свертком в руках.

— П-пошли ко мне, — приказал он Ванюшке, зная, что дома сейчас никого нет.

Ванюшка шел сзади и щупал сверток, удивляясь, с какой легкостью Царь разрешил такую сложную задачу.

— Тяжелый? — допытывался Ванюшка, уже обижаясь, что Царь так и не дал ему подержать в руках сверток.

— Фунтов пять... шесть... — сообщил Царь, отпирая дверь. В комнате, не мешкая ни минуты, он стал распаковывать сверток. — П-посмотрим, — бормотал он. — За находку нам с тобой, брат, пятерку отвалят, а может, и больше.

С помощью Ванюшки он развернул сверток. В картонной коробке лежала большая стопка отпечатанных на папиросной бумаге листовок, а под ней находились завернутые в тряпку два тяжелых револьвера системы «Смит-вессон».

— Мура! — разочарованно произнес Ванюшка.

Но Типка многозначительно молчал.

— Т-ты осторожнее! А то как б-бабахнет! — предупредил Царь Ванюшку, когда тот, завладев револьвером, хотел нажать курок. — Т-так бабахнет — зубов не сочтешь.

Ванюшка послушно положил револьвер на место. Хотя Царь и был старше Ванюшки только на несколько месяцев, жизненный опыт у него был неизмеримо богаче Ванюшкиного.

— Знаешь, к-кому эти револьверы несли? — спросил он у Ванюшки.

Тот отрицательно потряс головой.

— К М-максимову! — пояснил Царь. — Он бы перестрелял всех городовых, если бы ему вовремя донесли револьверы... Он бы не дал себя забрать.

Ванюшке не верилось, чтобы такой мирный человек в очках, как Максимов, словно разбойник мог перестрелять всех полицейских. Но спорить с Царем не стал. Ванюшка отошел к окну, задумчиво почесывая свой вихрастый затылок. Сверток его уже больше не интересовал.

Царь же все более мрачнел. «Отдам Максимову, — решил он и за себя и за Ванюшку, — а пока спрячу». Один револьвер он засунул под перину Иванихи, а другой положил на дно своего ящика с разноцветными стекляшками и разным хламом. Надеялся он потом убрать револьверы подальше до возвращения Максимова.

Листовки Царь разделил пополам — себе и Ванюшке. Часть оставил дома, часть засунул в карман. И ребята отправились на двор.

Что они будут делать с листовками, ребята и сами не знали, просто взяли так, про запас, для какой-нибудь надобности. Сразу же у подъезда им встретилась Фроська. Она дружелюбно глядела на того и на другого. Ванюшка, тяжело вздохнув, отвел глаза в сторону.

— Что это у вас? — заинтересовалась Фроська, заметив разбухшие карманы у ребят. — А мне дадите?

Царь молча разложил свои листовки на две равные пачки и по-братски поделился с Фроськой.

— Бери... — предложил он. — У нас много.

Немного помедлив, Ванюшка тоже вынул свои листовки и большую часть протянул Фроське. Своей добротой приглашал он ее позабыть про возникшую между ними размолвку.

Молва о примирении Чайника с Царем со скоростью ветра облетела весь двор. Все поняли, что Царь снял свой запрет и снова приблизил Ванюшку к себе. Ванюшка разом почувствовал, как вернулось к нему прежнее расположение скобарей. Никто больше не попрекнул его, не обозвал обидным словом. Понял это и Серега Копейка, ласково взглянув на Ванюшку и принимая от него должную порцию листовок.

— А мне? А мне? — Тотчас не менее десятка жаждущих рук протянулось к Ванюшке, к Царю, к Фроське; листовки быстро расходились по рукам скобарей.

Ванюшка сразу нашел применение своим листовкам — стал пускать их по ветру, за забор и на улицу. «Словно голуби порхают», — хвалился он, довольный своей затеей.

— В-вы смотрите, на дворе не мусорить! — предупредил скобарей Царь, опасаясь головомойки от дворников, когда всех ребят охватило увлечение пускать по ветру бумажных голубей. Выглянув за ворота, Царь увидел, как кружились на улице белые, легкие, словно пушинки, листки. Шедшие мимо рабочие подбирали их и тут же на панели читали, поглядывая по сторонам.

И тут новая мысль осенила Царя. Он сбегал домой и принес весь запас своих листовок.

— Полезли на чердак! — предложил он, уводя ребят со двора.

Резкий, шквальный ветер с Финского залива, дувший с раннего утра, поднимал выше крыши белые, из легкой папиросной бумаги листки, кружил их штопором, уносил на соседние дворы и улицы — к заводским корпусам. На чердаке ребята пробыли недолго: Царь торопился. Был он сегодня в боевом настроении. Чувствуя, что дни его жизни на дворе Скобского дворца сочтены, что скоро придется уехать с Харичкиным, Царь развил бурную деятельность. В этот день он объявил всему непобедимому войску Скобского дворца о походе в Галерную гавань. Собравшаяся в закоулке «государственная дума» приветственными криками встретила предложение Царя и единодушно поддержала его.

Вооруженные лишь своими кулаками, скобари устроили погром встречным мальчишкам на всем пути своего следования.

На песчаном берегу возле Коммерческого порта они загнали банду Федьки Черныша с Гаванской улицы, давнишнего недруга Царя, в море. На обратном пути в саду Андреевского собора на Большом проспекте была разгромлена шайка другого врага Царя — Степки Комара. Но воинственный дух у скобарей не угасал и после этих блестящих побед. И везде в этот день, где бы ни побывали ребята, оставался после них заметный след — белые листки. Их подбирали и читали прохожие.

В массивном трехэтажном особняке на Большом проспекте Васильевского острова, где помещался Суворовский участок полиции, уже второй день было тревожно. Накануне много шума вызвали многочисленные надписи на заборах и на стенах домов «Смерть Царю!». Распространители этих кощунственных надписей до сих пор не были выявлены.

А наступивший новый день принес еще большие хлопоты. Был поставлен на ноги весь личный состав Суворовского участка. Сведения о распространяемых в заводском районе революционных прокламациях, призывавших рабочих к борьбе против войны, голода и разрухи, к всеобщей забастовке, стали поступать в Суворовский участок как раз во время дежурства околоточного Грязнова. Немедленно усиленные наряды конной и пешей полиции направились на заводскую окраину. По поступившим в участок донесениям, революционеры проникли не только на территорию самого крупного в районе завода — Балтийского, но и в цехи других фабрик и заводов. Действовали они смело и организованно.

Революционные прокламации были в этот день обнаружены и отобраны у рабочих на складской площадке кожевенного завода, на дворе мануфактурной фабрики «Лютч и Чешер», в цехах гвоздильного и кабельного заводов и, самое страшное, в казармах Балтийского флотского экипажа на Кожевенной линии и в Чекушках. В Суворовский участок полиции и в охранное отделение уже доставили более сотни экземпляров революционных прокламаций, а ни одного распространителя не удалось еще задержать. Такой суматохи в дежурной Суворовского участка не видели со времени бурных июльских событий 1914 года, когда рабочие на Васильевском острове ночью стали воздвигать баррикады в районе Скобского дворца.

Фроська первая почувствовала неладное, заметив на улице конных, а затем и пеших городовых. Когда же городовые нагрянули в Скобской дворец, Фроська быстро сообразила, в чем дело. Лазили городовые по чердакам, по крышам, заглядывали во все закоулки на дворе. Собирали они не только занесенные ветром в разные захолустные места листовки, но и каждый клочок бумаги. Она услышала, как дворник Кузьма, пробегая мимо, кому-то громко жаловался:

— Беда! Теперь всех перетрясут. — В руках у него тоже белели листовки.

Вскоре городовые стали разыскивать и ребят. Фроська всполошилась.

— Где наши мужики? — сунулась она к девчонкам, подразумевая скобарей.

Узнав, что «мужики» почти все находятся в походе, Фроська немедленно помчалась навстречу. Уже издали, на улице, в облаках пыли она услышала знакомую песню и свист. То скобари шли домой. Непобедимое войско возвращалось с лихой солдатской песней на устах:

Орали десятки голосов.

Впереди со свежим синяком под глазом шел Царь. Рядом шагали Ванюшка, Копейка, Цветок и другие военачальники — тоже в синяках и ссадинах. За ними — остальные скобари, воинственно настроенные и задиристые.

Встретив Фроську на полпути к Скобскому дворцу, Царь остановил свое войско.

— На дворе фараоны рыщут, — тревожно сообщила она. — Шукают, кто листки разбросал!

Упоминание о городовых сразу насторожило скобарей. Листки, только что побывавшие в их руках, приобрели теперь для ребят особый смысл. Хотя Царь ничего и не добавил к словам Фроськи, скобари поняли молчаливый приказ своего вожака: «Держать язык за воротами!» Так гласил один из основных законов на дворе Скобского дворца.

Ванюшку же Царь отвел в сторону и предупредил:

— Где взяли листки — могила! Не было ни у тебя, ни у меня листков, понял? — Он показал Ванюшке кулак и покосился на проехавший мимо наряд конной полиции.

Ванюшка согласно кивнул головой.

Скобари снова тронулись в путь, но теперь без шума и свиста. Неприметно рассеялись они по многочисленным подъездам Скобского дворца. Только немногие, наиболее боевые и неустрашимые, осмелились появиться на дворе. Они сразу же были задержаны рыскавшими по двору городовыми и дворниками.

Ванюшка, как и накануне, спрятался в чайной «Огонек». Немного спустя на кухне появился дворник Кузьма и потребовал Ванюшку.

— Зачем? — тревожно спросил Николай Петрович, снимая очки.

Кузьма, задумчиво почесав свой лохматый затылок, что-то тихо сказал деду, и Николай Петрович удивленно поднял брови.

— Иди... — сказал он Ванюшке, пытавшемуся было отсидеться в углу за спинами посетителей. — Натворил, сам и отвечай...

Все же Николай Петрович отправился вслед. Упоминание дворника о «политическом деле» насторожило и Николая Петровича.

Стоявший у дворницкой городовой не пустил Николая Петровича дальше.

— Не велено... — сказал он.

У входа толпились взрослые. Какая-то женщина плакала.

В дворницкой Скобского дворца допрашивали ребят. Скобари путались, говорили невпопад. Кто признавался, что пускал листки по ветру, другие все начисто отрицали, не желая подводить себя и товарищей. Нашлись среди скобарей и малодушные, указавшие на Ванюшку, на Фроську и на Царя как на главных зачинщиков этой неприятной истории.

Царь в это время отсиживался в «Петропавловской крепости». Рядом с ним находились за забором Цветок и Копейка, тоже не помышлявшие показываться на глаза городовым. Следили они в щелку забора за развернувшейся на дворе кутерьмой, видя, как забирают и отводят в дворницкую скобарей.

Царь не забыл, как его допрашивали в дворницкой, а затем в участке. Снова попасть в руки городовых у него не было никакого желания.

— Кузьку повели, — вслух докладывал Цветок.

— Дунечку Пузину, — с тревогой бормотал Копейка.

— О-отпустят! Не стекла же мы побили, — успокаивал Царь, так и не понявший, в чем заключалась вина скобарей.

Но когда городовой потащил в дворницкую Фроську, Царя пробил пот, и он не выдержал.

— Я п-пойду, — сообщил он ребятам, глубже натягивая картуз и туже подтягивая ремень. Зачем он пойдет, Царь и сам не знал. Не слушая уговоров друзей, он полез из убежища.

Немного погодя, когда мимо провели и Ванюшку, не выдержали и Цветок с Копейкой. Вооружившись на всякий случай палками, они тоже появились на дворе.

Попав в сумрачное помещение дворницкой, перепуганный Ванюшка совсем пал духом. За широким, непокрытым столом сидели и выжидающе грозно глядели на него сутулый, с закрученными усами-стрелками жандармский офицер, околоточный Грязнов, двое в штатском. Позади у двери стояли городовые. Приведенные раньше в дворницкую скобари толпились в углу, одни испуганно, другие озлобленно взирали на полицейских.

— Подойди поближе, — приказал Ванюшке жандармский офицер.

— Кто тебе дал эти листки? — четко выговаривая каждое слово, спросил Ванюшку околоточный Грязнов, перебирая на столе пачку измятых листовок.

Сжавшись, Ванюшка молчал.

— Вот такие листки были у тебя? — Жандармский офицер показал Ванюшке несколько листовок.

— Нет. — Ванюшка отрицательно покачал головой, помня строжайший приказ Царя.

— Не хочешь говорить? — рассердился жандармский офицер. Он вылез из-за стола, подошел к Ванюшке, двумя пальцами приподнял его голову за подбородок. — Смотри мне в глаза. Она давала тебе листовки? — Он показал на Фроську.

— Нет, — прошептал Ванюшка, поняв, что полицейские еще ничего не знают.

— А ты ей давал?

Ванюшка снова замолчал, теперь уже соображая, что полицейские о чем-то дознались.

Околоточный, поклонившись, что-то тихо сказал офицеру, указывая глазами на Ванюшку.

— Из порядочной семьи, — только и уловил Ванюшка.

— Давал он тебе листовки? — спросил жандармский офицер у Фроськи, которую услужливо вытолкнул вперед городовой.

— Чего толкаешься?! — гневно вскинулась на него Фроська, сверкнув глазами.

— Ну, ну, потише, — предупредил ее жандармский офицер и снова переспросил: — Давал он тебе листовки?

Фроська неопределенно пожала плечами, усмехнулась. Выдавать Ванюшку и тем более Царя она не собиралась. Жандармский офицер еще более нахмурился: ему явно не нравилась вызывающая поза босоногой дерзкой девчонки.

— Ну-у, красавица, отвечай! — набросился на нее околоточный Грязнов.

Фроська стояла спокойно, опустив плечи и искоса следя за Ванюшкой. Больше всего она беспокоилась не за себя, а за Типку. У него и раньше были стычки с дворниками и городовыми. Если бы теперь Ванюшка струсил, проговорился, она первая возненавидела бы его на всю жизнь. Фроська молчала.

Жандармский офицер подошел ближе к скобарям.

— Тебе кто давал листовки? — внезапно спросил офицер у Левки Купчика, который своей одеждой резко выделялся среди рваных скобарей.

Вытащенный на середину комнаты Купчик, который больше по своей любознательности, чем по усердию, попал на этот раз в ряды скобарей, заморгал глазами.

— Ну-у?! — закричал жандармский офицер, не давая опомниться Левке.

— Царь, — несмело признался Купчик, продолжая моргать глазами.

— Что-о?.. — заревел жандармский офицер, вытаращив глаза и натопорщив усы. — Как ты смеешь!

Околоточный, наклонившись, прошептал ему что-то на ухо, и у жандармского офицера разом обмякли усы.

— Хм-м... безобразие! И вы допускаете? — внезапно набросился он на околоточного.

— А вам тоже... хм-м... этот, с позволения сказать... субъект дал? — снова закричал жандармский офицер на Фроську и на Ванюшку сразу.

Неизвестно, надолго ли хватило бы мужества у Фроськи и Ванюшки во всем запираться, но тут со скрипом распахнулась дверь, и темноусый косоглазый городовой втолкнул в дворницкую изрядно помятого Царя.

— Главный закопер на дворе, ваше благородие! — сообщил городовой, отдавая честь. — Не хотел мирно идти, силой приволок. — Городовой, сняв фуражку с белым околышем, вытер вспотевший лоб.

Увидав своего вожака, ребята воспрянули духом, а Царь еще более насупился, держа смятый картуз в руках. Без слов ему было понятно, что происходит в дворницкой. Допрос продолжался.

— Будешь говорить, байстрючка? — вдруг зашипел околоточный, почему-то невзлюбивший Фроську с первого взгляда. Сердито надувая красные щеки и топорща коротко подстриженные усы, он рванул Фроську за плечо.

— Не тронь! — закричал Царь, выскочив вперед и отталкивая околоточного. Высвободив Фроську, он решительно надел на голову свой картуз и громогласно заявил: — Я разбросал листовки. А ее не замай, слышишь? — Голос Царя звучал явно угрозой.

— Ого! Похвально! Сам признался! — в один голос заговорили полицейские за столом.

Дверь снова открылась, и в дворницкую городовой втащил Серегу Копейку и Петьку Цветка, вооруженных палками. Но на них, кроме скобарей, никто не обратил внимания.

Все взоры были обращены к Царю. Он стоял посредине дворницкой, сунув руки в карманы штанов, босой, в растерзанной тельняшке. В эти решающие минуты, когда на него глядели не только враги, но и его друзья — скобари, он никого и ничего не боялся.

Поскрипывая ярко начищенными лакированными сапогами, к Типке подошел, отстраняя околоточного, жандармский офицер.

— Ребятам ты давал листовки?

— К-кому давал, а кому и нет, — сказал Царь, с вызовом глядя на полицейских.

— А ему... ей... ему... тоже давал? — Офицер показал рукой на Ванюшку, Фроську, Купчика.

Царь в ответ снова пренебрежительно и неопределенно усмехнулся. Вмешивать кого-либо в столь неприятную историю он не собирался.

— М-может, и давал, может, и нет... Кто клянчил, тому и давал, разве всех упомнишь?

Царь говорил чистосердечно, в то же время избегая прямо отвечать на вопрос, не зная, что до него говорили ребята.

— А тебе, хлопчик, кто их дал? — осторожно и ласково спросил офицер, ожидая, что Типка сразу разоблачит взрослого виновника всей этой непонятной истории.

— Никто мне не давал, сам нашел.

Царь говорил чистую правду. Но полицейские ему не поверили. Было видно по их глазам.

— Так просто, голубчик, и нашел? — не повышая голоса, спросил офицер. — Где же ты, голубчик, нашел?..

— Г-где? — Царь на секунду замялся, взглянув на Ванюшку, словно мысленно советуясь с ним. — На улице... з-за забором...

— А как же ты за забор попал?

— К-как? Очень просто. — Царь снова усмехнулся. — Перелез через забор и взял.

Сидевшие за столом снова недоверчиво и многозначительно переглянулись. На Фроську и Ванюшку никто уже не обращал внимания.

— Врешь! — грохнул кулаком по столу жандармский офицер.

— Не верите? — удивился Царь. — Могу показать, где лежали... — А про себя подумал: «Только бы вывели... убегу».

Но хитрость Царя не удалась. На его предложение никто из полицейских не обратил внимания.

— Хочешь, я скажу, кто тебе дал листовки? — угрожающе спросил Царя жандармский офицер.

— Шалтай-болтай! — рассердился Царь и грубо добавил: — Ну, ври.

Теперь вплотную к Типке приблизился околоточный.

— Ты не бойся, голубчик. Никакого наказания тебе не будет, если сам признаешься. Сперва признайся, ты писал на заборе?

— Чего?.. — спросил Царь, вообразив, что на заборе появилась новая надпись.

— Я же тебя допрашивал в участке. Поверил тебе... И отпустил домой. А теперь говори правду. Слышишь!

— Чего?.. — снова переспросил Царь.

— Не притворяйся! Теперь меня не проведешь. Ты писал?

— Чего я писал?..

— Не строй из себя идиота. Слышишь? — И, наклонившись к Типке, осторожно, полушепотом, чтобы не слышали за столом, намекнул: — Ведь ты же писал «Смерть царю»?

Типка по-прежнему с большим удивлением смотрел на околоточного, не понимая, как взрослый человек может говорить такие глупости, и отрицательно покачал головой.

— А зачем мне писать? Что я, дурной? Зачем я буду писать на себя.

Царь все более удивлялся. Он ничего не сочинял, говорил то, что было, а полицейские все более озлоблялись на него.

— Из молодых да ранний... — слышался разговор за столом.

Все теперь смотрели на Царя. Вопросы сыпались со всех сторон. Но он упорно твердил свое, смело глядя в глаза допрашивающим, лишь переступая с ноги на ногу. Взвалив всю вину на себя, Царь наивно ждал, что его перестанут допрашивать, всех отпустят и, очевидно, задав трепку, его тоже выпустят. Но вышло наоборот. Полицейских уже не интересовало, кто из ребят разбрасывал листовки и кто не разбрасывал. Полицейские уже не сомневались, что за спиной Типки стоял кто-то постарше и умышленно использовал ребят в своих злонамеренных целях. Остальных ребят отпустили, а Типкин допрос только еще начинался.

Вечером в комнате, где жила Иваниха, происходил обыск. Руководил обыском прибывший из Суворовского участка пристав. Кроме Иванихи, Типки и случайно находившейся в это время дома судомойки Аксиньи, никого из жильцов в комнате не было. Иваниха и Аксинья сидели у двери на табуретках и испуганно поглядывали на полицейских.

Царь был в другом углу под арестом. В дворницкой его неоднократно трепали за уши, толкали в бока и по-настоящему били, требуя, чтобы сказал правду. Какую правду хотели узнать от него полицейские, Царь так и не понял.

От него требовали, чтобы он оговорил кого-то из взрослых. Упоминали фамилию Максимова, хотя тот был арестован раньше, до листовок. Называли какие-то другие фамилии. Но Царь молчал. Он только горько сожалел, что сам вышел на двор и без смертельного боя дался в руки косоглазому городовому.

Никогда раньше он так люто не ненавидел полицейских, как в этот день. Настороженно прищурившись, следил он за городовыми и людьми в штатском, заполнившими не только комнату, но и коридор. То, чего с тревогой ожидал Царь еще во время допроса в дворницкой, вскоре произошло.

Обстукивая стены и разрывая койки жиличек, люди в штатском нашли под тюфяком на деревянной кровати Иванихи запрятанный Типкой револьвер. В комнате разом все заговорили, а Иваниха побелела.

— Вот ты кто такая, матушка?! — зловещим голосом произнес пристав. — Оружие прячешь? Кто тебе дал револьвер?

— Родимый ты мой... не виновна я... подложили злые люди! — отчаянно всплеснув руками, дико заголосила Иваниха. Как куль, повалилась она в ноги приставу, заелозила перед ним по грязному полу на коленях. — Знать не знаю... ведать не ведаю... — слезно уверяла она, обнимая ноги пристава.

По знаку пристава двое городовых подняли с пола Иваниху и снова усадили на табуретку.

— Отдохни, бабка. Пока не за решеткой еще, — посоветовал один из них.

Полицейский подал приставу визитную карточку Харичкина, лежавшую на полочке перед иконами.

— Это кто? — строго спросил пристав, разглядывая карточку. — Что это за почетный гражданин Харичкин?

— Благодетель, — робко пролепетала Иваниха.

— Тот самый, который вам оружие и листовки принес?

Иваниха слезливо и недоумевающе взглянула на пристава. Она не понимала, что творилось в этот вечер на белом свете.

Не понимал и все время молчавший Царь, удивляясь, почему полицейские так взъелись и на Харичкина.

— Нужно узнать, — проговорил один из штатских, забирая из рук пристава визитную карточку. — Разыщем этого благодетеля. Посмотрим, что за птица.

Лицо у Типки перекосилось, когда городовой, шаря за божницей, вытащил припрятанную Царем бутылку с приворотным зельем. Вынув пробку, городовой понюхал, огляделся по сторонам. Заслонившись от остальных ситцевым пологом, городовой, запрокинув голову, стал тянуть из горлышка бутылки. Царь с нескрываемым ужасом следил за его действиями. Он хотел было крикнуть: «Не трожь!», но удержался, только холодный пот выступил у суеверного Царя на спине.

Кто-то из штатских, роясь в сундуке Аксиньи, вытащил со дна связку разных книжек и брошюрок.

— Смотрите! — радостно воскликнул он, показывая свою находку приставу. — Запрещенная литература!..

Побледневшая Аксинья тоже слезно стала уверять, что она знать ничего не знает.

В голове у Царя начало проясняться. Он вспомнил про бравого черноусого матроса — мужа Аксиньи. За этот день Царь повзрослел и понял больше, чем за всю прожитую жизнь.

И тут стряслась новая беда. Дюжий и краснощекий, с глубоким шрамом на рассеченном лбу городовой, выдвинув из-под деревянного топчана Типки ящик с его игрушками, шумно вывалил все на пол. Сразу же прогремел выстрел. Городовой, испуганно подпрыгнув с ящиком в руках, запнулся о топчан и грохнулся на пол. У пристава выпал из рук носовой платок, которым он вытирал вспотевшее лицо. Дымящийся револьвер системы «Смит-вессон» лежал на полу среди медных пуговиц, поломанных оловянных солдатиков и разноцветных стекляшек.

— Тоже твой? — Пристав подошел к Царю и дернул его за рукав.

— Т-ты не дерись, — предупредил Царь, вывертываясь из рук пристава. Но отвечать на вопросы он не стал. Исподлобья молча глядел он на голубой мундир пристава, на блестящие золоченые пуговицы. Выше взор Типки не поднимался. Выше дышало яростью багровое, с густыми пепельными подусниками лицо пристава, острые немигающие глаза которого, казалось, кололи Типку, как иголками.

У полицейских все больше складывалось впечатление, что этот оборванец-мальчишка не такой простой и наивный, каким казался вначале, а уже вполне сформировавшийся опасный политический преступник, замешанный не только в разбрасывании листовок, не только в распространении кощунственных надписей на заборах, но и хранивший у себя оружие. И что прозвище у него — Царь — не случайное, а одно из звеньев хитроумно замаскированной подпольной организации. Все теперь, даже городовой Жига, глядели на Типку с нескрываемой злобой.

— Одевайтесь! — предложил околоточный Иванихе, Аксинье и Типке, закончив обыск. А Типку он еще и предупредил: — Каторгу заработаешь, дурак! Подумай, пока не поздно.

Неимоверно измученный, голодный (за весь день у него маковой росинки во рту не было), Царь даже не взглянул на околоточного. Одеваться он не стал, остался в чем был — в тельняшке, босой. С собой он взял только картуз.

В густых сумерках вечера арестованных вывели из квартиры. У подъезда, несмотря на поздний час, все еще толпился народ. Среди взрослых находились и скобари. Впереди всех со своими палками стояли Копейка и Цветок. Вид у ребят был воинственный.

— Посторонись! — закричали городовые.

Собравшиеся неохотно подались назад. Арестованных быстро провели. Копейка с озлоблением плюнул в околоточного и юркнул за чьи-то спины. Грязнов поспешно вытер лицо, настороженно озираясь по сторонам.

Убитых горем Иваниху и Аксинью посадили в одну извозчичью пролетку, а Типку в другую и повезли в участок.

Уже уходя из квартиры, городовые по распоряжению пристава собрали с пола все уцелевшие Типкины стекляшки обратно в ящик. Приставу и агентам охранного отделения показалось подозрительным такое обилие разноцветных стекляшек. Кто-то из них высказал предположение: не новое ли это взрывчатое вещество, так ловко замаскированное под видом стекляшек? Нечто подобное агенты охранного отделения уже слышали от своего начальника. Ящик с Типкиными стекляшками тоже повезли в участок. Извозчики, протарахтев по булыжной мостовой, уехали. Народ разошелся. Но развернувшиеся в этот день события на дворе Скобского дворца не закончились.

На следующий день уже с утра городовые снова шныряли по двору Скобского дворца, лазили по подъездам, заглядывали в кочегарку и на чердаки.

— Не успокоились, все рыщут, — толковали между собой жители, неохотно давая дорогу полицейским.

О том, что произошло накануне в дворницкой, а потом у Иванихи, уже знал и говорил весь Скобской дворец. Нашлись очевидцы, и среди них тряпичник Младенец, который рассказывал, что обнаружили у Иванихи не только склад запрещенной литературы, но и полный ящик оружия; что Типка хотел застрелить из револьвера пристава, но промахнулся. Многие взрослые сомневались и решительно возражали:

— Брехня!.. Откуда у старухи и мальчишки оружие?

Но ребята на дворе верили. В их глазах Царь еще более возвысился. Типкой ребята гордились. Особенно Копейка и Цветок. То, что Царь никого не выдал и всю вину взял на себя, еще более возвышало Типку среди скобарей.

— Куда Типку дели? — кричали скобари городовым, подступая к ним со всех сторон.

Ребят было много. Забирать кого-либо из них не было смысла, и полицейские сдерживались, только оттрепали за уши Цветка, а Копейке пригрозили отвести в участок. Очевидно, то, что полицейские искали, они не нашли. Никого не забрав, они к полудню ушли со двора.

Обо всем этом Ванюшка узнавал от посторонних, заглядывавших в чайную. Сидел он безвыходно на кухне чайной «Огонек»: домашние запретили ему даже выглядывать на двор.

— Хватит! Нагулялся! — кричала на Ванюшку мать.

Дед и мать Ванюшки беспокоились. Они уже знали, о чем полицейские допрашивали Ванюшку накануне, хотя тот, храня верность Царю, о самом главном умалчивал.

— Не миновать тебе, Якунькин-Ванькин, отсидки, — подшучивал над Ванюшкой дед. Но глаза у него глядели серьезно, с заметной тревогой.

— Что же, за баловство в острог, что ли, посадят? — возмущалась мать Ванюшки.

— И посадят, как еще посадят-то, — хмурился дед, разглаживая свою пышную окладистую бороду. — За Аксинью и то посадят. А нас с тобой, Аннушка, по этапу шагать заставят, в деревню на жительство отправят.

— Хоть сейчас, — с готовностью отзывалась мать Ванюшки, помогая новой судомойке, уже стоявшей на Аксиньином месте, мыть посуду. — Живут люди и в деревне. По крайней мере, праздники видят, свежим воздухом дышат.

— Живут, как еще живут-то! — с непонятной усмешкой откликался дед. — Хлеб жуют да водичкой запивают, и то не каждый день. — По своей привычке он разговаривал иносказательно.

Ванюшка недоумевающе вслушивался в разговор, следил за матерью, которая, остановившись у окна, долго и задумчиво глядела на грязный, замусоренный двор, на забор, на черневшие невдалеке кирпичные заводские трубы, из которых валили густые клубы дыма.

А мысленно она видела родную деревню, из которой она еще девчонкой уехала с отцом и матерью в Питер, видела своих сверстников, оборванных мужиков и баб в зипунах и в лаптях, видела покрытые соломой крыши и черный, как земля, и липкий, как замазка, хлеб из мякины и лебеды. Такой хлеб недавно показывала в чайной приехавшая из деревни двоюродная сестра Любки.

Ванюшка тоже в это время представлял себе деревню: плакучие березы и густые тополя на пыльной проселочной дороге, вдоль которой почти на версту вытянулись деревянные домишки. Завернул Ванюшка и на край деревни, где на пригорке, как слепая, с заколоченными окошками стояла знакомая Ванюшке изба с коньком над крутой крышей, в которую он вместе с бабушкой иногда летом наведывался.

«Уедем! — хотелось сказать Ванюшке матери. — Ну его к праху, Скобской дворец. Провались он! По крайней мере, не нужно будет платить Сереге злосчастный долг и встречаться с Фроськой, которая командует тут, как городовой. А то еще заточат в тюрьму, как вот Царя. Отсидишь за решеткой лет десять за неведомые провинности. А в деревне-то какое приволье: ходи по малину, по грибы, собирай орехи, как в прошлом году».

Чувствовал Ванюшка перед Царем себя виноватым. Он никак не ожидал, что один только Царь пострадает в этой не совсем понятной истории. Следовало бы в полицию забрать не одного Царя, а многих скобарей и, конечно, Ванюшку, а забрали одного только Царя.

Внезапно в чайной появился рыжеусый городовой и подошел к буфетной стойке. Ванюшка смертельно побледнел. «За мной...» — подумал он, не зная, оставаться или ринуться наутек.

— Здравия желаю! — громко пробасил городовой, здороваясь сперва с Дерюгиным, а потом и с Николаем Петровичем и вручая каждому по повестке. — Просят немедленно явиться в участок.

Он молодцевато стал подкручивать кончики усов при виде забежавшей на кухню с подносом в руках Любки.

Побледнел не только Ванюшка, но и дед с матерью.

— Заварил ты, я чую, со своими дружками такую кашу, что и ведром не расхлебать, — с горькой укоризной сказал Ванюшке дед, направляясь с Дерюгиным в участок.

Ванюшка уже нисколько не сомневался, что полиция дозналась, как он с Царем нашел пакет с оружием и зловредными листовками. Его неудержимо тянуло на улицу к скобарям. «Может, еще кого из ребят забрали?» — думал он.

— Я тебе погуляю! — грозила ему мать, видя, как Ванюшка завистливо поглядывает в окно. — Лучше не просись, пока я тебя тут же на месте жизни не решила. Опять в какую-нибудь историю влипнешь.

— Бедненький... арестантик... — смеялась над ним забегавшая на кухню Любка, в шутку одаривая Ванюшку то медным грошиком, то куском сахара.

Вернулись Николай Петрович с Дерюгиным из участка часа через три сердитые и хмурые.

Шепотом дед рассказывал Ванюшкиной матери, как их встретил околоточный Грязнов, как пробирал за судомойку Аксинью.

— А мы чем виноваты? — удивлялась Анна Николаевна.

— «Смотреть, говорит, нужно». Хранила она у себя нелегальную литературу... Боялись, не прикрыл бы наше заведение. Пришлось умаслить его. — Дед вынул свой бумажник, пересчитал находившиеся там деньги, задумчиво покачал головой. — Говорит: «За внука теперь не беспокойтесь... Сгладим это дело». — Дед сердито потирал свои большие мускулистые руки с синеватыми жилками. — Посоветовал: «Приглядывайте, говорит, за своими посетителями. Рекомендую раз в месяц приходить и докладывать...»

— Ну, а ты что сказал? — хмурилась мать.

— Ничего не сказал.

Ванюшка слышал, как дед тихо про себя ругался:

— Холуя нашли. Пускай Дерюгин выслуживается. Ему подобная должность как раз по душе...

Житейский опыт и пытливый, наметанный взгляд подсказывали Николаю Петровичу, что в чайной частенько встречаются люди в простой рабочей одежде, но не похожие на обычных мастеровых. О чем они ведут свои разговоры. Николая Петровича совершенно не интересовало. В то же время чайную посещали и агенты охранного отделения. За свою трудовую жизнь, сперва шестеркой-половым, потом буфетчиком, владельцем и совладельцем чайного заведения, Николай Петрович не привык чему-либо удивляться.

— Пускай идет, истомился парень... — пожалел Ванюшку дед, видя, как тот безмолвно молит его глазами.

Смилостивившись, мать наконец отпустила Ванюшку на улицу.

— Смотри снова не набедокурь! — предупредила она.

Ванюшка стремглав выскочил из кухни.

Когда Ванюшка появился на дворе, ребят будоражила новая весть, будто Царь убежал из полиции. Кто пустил этот слух — неизвестно. Левка подтвердил, что Царь гуляет на свободе.

— Теперь он в бегах... На каторгу хотели его сослать, — авторитетно разъяснил Левка.

По словам всезнающего Купчика, утром городовые заходили на двор не просто так, по пути. Искали они Царя. Облазили все закоулки, но не нашли.

То же самое сообщил Ванюшке и Копейка.

— Принес? — осведомился он, но, увидав постное лицо Ванюшки и вспомнив, какой опасности накануне подвергались они, не стал угрожать и сразу же заговорил про Типку: — Слышал, хмырь? Убежал!

Когда и как Царь убежал, передавали по-разному.

Ванюшка всех слушал с огромным вниманием и чувствовал себя снова ожившим. Убежав, Царь уже не выдаст его. Можно не бояться городовых.

Очень странно проявила себя Фроська, когда ребята сообщили радостную весть. Она не удивилась и не обрадовалась.

— Ой, лишеньки, и наговорили же вы! — насмешливо покачала она черноволосой головой. — Да я и без вас давнешенько все знаю.

Разговаривать о Типке она больше не стала и удалилась, ничего не объяснив и ничего не спросив. Очевидно, судьба Царя ее совершенно не интересовала.

Копейка недовольно покосился на Фроську, а Ванюшка покачал головой, удивляясь такому черствому отношению к судьбе Царя.

— М-да! — разочарованно произнес Копейка, застегивая на все пуговицы жилетку и провожая Фроську недобрым взглядом. — Фигура!

Ванюшка полностью согласился с ним, тоже сомневаясь, сохранилось ли сердце у Фроськи или на месте сердца находился тот самый камень, который она положила на лавку, когда сидела с Царем.

— Девчонка!.. — е пренебрежением отозвался Ванюшка и искренне пожалел Царя, что тот имел такого ненадежного друга.

— Пошли, что ли, Хмырь, в крепость, — уныло предложил Копейка, больше всех тосковавший по Типке.

Теперь, когда на дворе не стало Царя, «Петропавловская крепость» осталась безнадзорной. Никакого распоряжения Царь, уходя в тюрьму, не оставил. Комендантом крепости мог свободно объявить себя любой скобарь. Чувствовал Серега Копейка большую ответственность перед своим другом Царем за все последствия, которые незамедлительно могли произойти, если вовремя не принять надлежащих мер. То же самое думал и Ванюшка, считая себя в большом долгу перед Царем.

Осторожно пробравшись в крепость, ребята тяжело вздохнули. Все напоминало о Царе. На прежнем месте висели самострелы из бочарных обручей и колчаны со стрелами. У забора, заботливо прикрытый от дождя фанерой, лежал богатырский меч-кладенец. На водопроводной трубе, воткнутой в землю, трепыхал на ветру государственный флаг скобарей — черная тряпка с красной каемкой.

— Как думаешь, будут ловить Типку или нет? — спросил Копейка, влезая в пустую бочку и растягиваясь там.

— Будут, — ответил Ванюшка, располагаясь в соседней бочке.

Наружу выглядывали только их головы. Оба толковали, что делать с крепостью, пока Царь не вернется.

— Сохранить все в целости, — предлагал Копейка. — А ты как думаешь?

— Зарыть подкоп, — советовал Ванюшка, которому льстило, что Копейка считает его главным скобарем на дворе, доверяя крепостное хозяйство, единоличным хозяином которого был все время только Царь.

Так они и порешили, сговорившись сообщить об этом Цветку, Фроське и еще кое-кому из скобарей.

Вставать не хотелось. Оба лежали и от нечего делать любовались, как по бледно-голубоватому небу плыли белоснежные облака. Густой и черный, как деготь, дым из заводских труб застилал их, но они, словно вырвавшись из плена и ничуть не перепачкавшись, продолжали свой путь по небу. Рядом с ребятами на телеграфных столбах тревожно и звонко гудели провода. Может быть, они передавали в другие места весть о побеге из полиции Типки Царя?

— Чайник! — вдруг обратился к Ванюшке Копейка, выковыривая из земли ржавым гвоздем какой-то камушек. — За что же Царя преследуют? Что он плохого сделал? Ну, листки мы разбросали, двор замусорили... Типку дворники ругали... А городовым чего надо?

Пока Ванюшка размышлял, Серега снова заговорил:

— Думаю я так. — Копейка вылез из бочки и сел на ящик. — Листки-то умные были. Против правительства. К забастовке призывали. Мне отец растолковывал. Одна листовка ему в руки влетела, когда шел обедать. Все ее читали, а потом городовой ее отобрал.

Ванюшка напряженно вслушивался в слова Сереги Копейки. Он тоже уже многое понимал. Заключалась, очевидно, в тонких, из папиросной бумаги, «умных» листках какая-то сила, поднявшая разом полицию на ноги.

Сидели они рядом на ящике. Перед их глазами расстилалась обширная заводская территория. Неумолчный гул несся со стороны огромных закопченных корпусов. На стапелях высились ребристые громады, словно обглоданные рыбины, остовы будущих военных судов, облепленные черными копошащимися фигурками людей. Оттуда тоже доносился сухой треск клепальных инструментов, тяжелый грохот молотов, свист и всхлипывание паровых лебедок.

— Чу! Слышишь? — встрепенулся Серега Копейка, подняв голову.

Ванюшка тоже насторожился. За железнодорожной колеей, где находились многочисленные пакгаузы и склады, явственно доносились разноголосый шум, свистки, крики: «Держи! Держи!»

— Царя ловят! — переглянулись ребята.

Оба мгновенно ожили. Как это им раньше не пришла мысль, что Царь мог скрываться на заводской территории и теперь, очевидно, пробирается к себе в крепость? Но Серега и Ванюшка ошиблись.

Взобравшись выше на бочки, они увидели, как какой-то чужой черноволосый, с обнаженной головой человек мчался по заводской территории, большими прыжками перемахивая через канавы, железный лом и трубы. За ним, не переставая свистеть, бежали двое городовых и позади несколько стражников из заводской охраны.

«Догонят или нет?» — только успели загадать Ванюшка с Копейкой, как вдруг человек с обнаженной головой и развевающимися по ветру полами темного пиджака, запнувшись обо что-то, растянулся.

«Пропал! Схватят!» — чуть не закричал Копейка, порываясь сам бежать навстречу.

Легко вскочив на ноги, беглец резко свернул в сторону и помчался к тупику, где среди нагроможденных бочек и ящиков сидели в своей «Петропавловской крепости» ребята. Бежавшие наперерез городовые снова остались за его спиной.

— Дядя! Дуй сюда! — осмелев, замахал рукой Копейка.

Увидав две русые ребячьи головы, беглец в нерешительности остановился. Потом бросился к ним, неуклюже запрыгав по бочкам и ящикам.

— Братишки, выручай! — прохрипел он, задыхаясь, и свалился в крепость на землю. Пот лил с него градом.

— Дядя, сигай в дыру! Тут лазейка... — наперебой зашептали ребята, оглядываясь на замаячивших среди ящиков и бочек городовых.

Беглец сунул голову в черневшую дыру подкопа и, вытягивая длинные ноги в стоптанных ботинках, полез под забором, по-прежнему тяжело дыша.

Ванюшка и Копейка похолодели, когда плотный, широкой кости человек вдруг застрял в подкопе, беспомощно дрыгая ногами.

«Пропали», — подумал Ванюшка, собираясь уже ринуться на двор через забор.

Незнакомец еще более вытянулся и, наконец, волоча за собой ноги, пролез под забором. Вслед за ним юркнули Ванюшка и Копейка. Последний успел опрокинуть позади себя ящик с железной трубой-флагом, прикрыв подкоп.

Городовые и сторожа заводской охраны, разыскивая исчезнувшего на их глазах беглеца, ринулись в разные стороны вдоль забора, с грохотом переворачивая порожние ящики и кувыркая пустые бочки. Никто из них сразу не догадался, что под забором имеется лазейка, которую ребята предусмотрительно с противоположной стороны прикрыли расколотой брусчатой плитой. Ванюшка и Копейка вместе с беглецом притаились у забора в узком полутемном закоулке.

— Дядя! Теперь можно... уходи... — прошептал Копейка, прильнув к щели.

За забором, уже поодаль от ребят, продолжали звучать голоса и грохотать сбрасываемые ящики.

— Спасибо, братишки! Выручили, — тоже шепотом поблагодарил незнакомец, легонько ладонью стряхивая с себя землю и мусор. Глаза его, живые, неспокойные, в венчике тонких морщинок, улыбались.

Он шагнул в сторону просвета между забором и кирпичной стеной, но остановился, поманив рукой Копейку.

— Выгляни, братишка, наружу, на улицу. Нет ли и там фараонов? — попросил он, настороженно косясь на дощатый забор, за которым продолжали шуметь и грохотать ящиками преследователи.

Копейка, выскользнув из закоулка, побежал выполнять поручение. Оставшись вдвоем с Ванюшкой, незнакомый человек так же решительно притянул его к себе и зашептал:

— Тут в доме чайная. Сбегай туда. Там должен сидеть мой корешок. Понял? Высокий такой, с темной бородкой и вислыми усами. Увидишь, подойди к нему. Скажешь, дядя Аким — это я — ушел домой. Понял? Только осторожней. Да попроси у него табачку, принесешь мне. Свой-то я весь по дороге рассыпал.

Ванюшка заметил, что у незнакомца правая рука четырехпалая. Вместо указательного пальца белел коротыш-обрубок.

Так же ползком Ванюшка выбрался из закоулка и пулей влетел в кухню. Но тут же сообразил, что нужно вести себя как можно неприметнее, солиднее, и, уже не торопясь, проследовал в большой зал. К своему удивлению, он сразу разыскал высокого темноволосого человека с вислыми усами, в черной косоворотке. Сидел тот за угловым столом близ окна. Ванюшка смело было направился к нему, но у самого стола остановился, смущенно опустив глаза. Рядом с вислоусым сидел другой посетитель и что-то заказывал или расплачивался с половым. Мельком взглянув на него, Ванюшка сразу опознал таинственного «бородача», который на днях так ошеломил его своим поведением. Попятившись назад, Ванюшка решил ничего не говорить пока вислоусому человеку, а посоветоваться с дядей Акимом. Заглянув по дороге в малый зал, он влез на стул, вытащил у Михеля из мундштука папиросу и, крепко зажав в кулак, отправился обратно в закоулок.

Маркер Терентий удивленно посмотрел Ванюшке вслед. Подойдя к Михелю, достав из свежей пачки «Богатыря» папиросу, приладил в мундштук.

— Какой озорной парень стал, — бормотал он, косясь на посетителей.

В это время в бильярдной появился «бородач».

— Компанию составить не желаете? — спросил его Терентий, указывая на бильярд.

Тот, внимательно поглядев по сторонам, согласился.

Когда Ванюшка, выйдя из кухни, осторожно прокрался в закоулок, дяди Акима уже не было. Не было его и на дворе. За забором по-прежнему звучали сердитые голоса. Городовой в фуражке с белым околышем, подняв по ту сторону забора голову из-за колючей проволоки, пытливо обозревал двор.

— Эй, малый! — крикнул он Ванюшке. — Тут никто через забор не перелезал?

— Нет! — Ванюшка энергично затряс головой.

За забором еще громче зашумели.

— Смотри, подкоп, — загалдели голоса.

Осажденная врагами «Петропавловская крепость» доживала последние минуты, и Ванюшка поспешил скрыться. Обежав двор и выглянув на улицу, он столкнулся в воротах с Копейкой.

— Порядочек! — прошептал тот Ванюшке на ухо. — Вывел я его подъездом. Пускай теперь городовики поищут! А ты смотри — могила!

Ванюшка, согласно кивнув головой, вернулся в чайную «Огонек». Угловой стол в большом зале пустовал. Белела на нем неубранная посуда.

«Ушли», — подумал Ванюшка. Вспомнив про папиросу, направился в малый зал. Играл оркестрион, и — странно! — Михель, топая ногами, опять курил. «Уже тебя угостили! — покачал головой Ванюшка. — Ну, не обижайся». И, взгромоздившись на стул, положил на резной балкончик рядом с деревянным человечком свою папиросу. Теперь Михель папиросами был обеспечен надолго.

Выйти снова на двор Ванюшка уже не решился. Там были городовые.

Вскоре, когда он снова зашел в малый зал, оркестрион молчал, а у Михеля, ни в мундштуке, ни на резном балкончике папирос не осталось. Положительно в этот день все шло кувырком!

А примерно через полчаса Ванюшку громко окликнули в раскрытое окно кухни. Увидав за окном Копейку и Фроську, он выбежал.

— Вот что, хмырь! — грубовато заговорил Копейка. — Гони сейчас же трешку! Нужна она мне до зарезу.

— Давай, да быстрее шевелись! — прикрикнула на Ванюшку Фроська.

Ванюшка растерялся, не зная, что еще случилось.

Когда Царя везли по безлюдной темной улице и городовой зорко следил за своим подопечным, положив свою тяжелую руку на колено преступника, Царь сидел спокойно. Но едва пролетка свернула на людный, залитый огнями Большой проспект, Типка стал косить глазами по сторонам. Неторопливо трусившая лошадь сбавила ход, попав в водоворот таких же извозчичьих пролеток, трамваев, автомашин. Городовой, досадуя, что они отстали от первой пролетки, перегнувшись через облучок, крикнул извозчику:

— Гони живее!

Обернувшись, он уже увидел только спину арестованного. Сжавшись, как стальная пружина, Царь молниеносно метнулся и спрыгнул на ярко освещенный газовыми фонарями широкий и людный тротуар. Змейкой проскользнув мимо прохожих, он влетел в первый попавшийся подъезд и чуть не сшиб какого-то парнишку, спускавшегося вниз.

— Алешка!.. Ты где?.. — зазвучал в этот момент чей-то голос сверху, а Царь, увидав в узком проходе просвет, ринулся туда и очутился в полутемном закоулке, стиснутом каменными стенами соседних построек, слыша, как совсем рядом на улице тревожно верещит свисток городового.

Незнакомый парнишка тоже выскочил вслед за Царем в закоулок. Царь суетливо заметался, видя, что попал в каменный мешок, безуспешно пытаясь вскарабкаться на каменную стену.

— Эй, ты... оголец!.. — услышал он за своей спиной голос парнишки и почувствовал, как тот подставил свое плечо ему под ногу... — Там, проходным двором убежишь... лезь быстрее.

Царь, пыхтя и задыхаясь, обдирая в кровь руки, залез на стену. И только теперь оглянулся. В соседнем окне вдруг зажегся свет, и Царь отчетливо увидел лицо парнишки, так кстати выручившего его.

Полицейский как раз вбежал в закоулок, схватил парнишку за шиворот, но, поняв, что это не тот, кого он ищет, закричал:

— Куда он убежал?.. Говори...

Дальше Царь не слышал. Ползком он пробрался по крыше на противоположную сторону. По водосточной трубе соскользнул вниз и безлюдным двором вышел в соседний переулок.

Прохожие не обращали на него внимания. И Типка, успокоившись, пошагал уже медленнее по панели. На перекрестке он свернул в сторону и снова вышел на людный, ярко освещенный газовыми фонарями Большой проспект. Шел он совсем медленно, по привычке глазея на залитые огнями витрины магазинов, голова снова у него работала четко и ясно.

«Теперь не поймаете», — думал он.

Никакого страха он не чувствовал. Даже мучивший его раньше голод исчез.

— Ты что здесь шатаешься? — вдруг прозвучал знакомый веселый голос.

Вздрогнув, Царь поднял голову. Рядом шел Володя Коршунов и дружески улыбался.

— От городовых спасаюсь, — чистосердечно признался Царь, обрадовавшись встрече.

— А чего их бояться? Натворил что-нибудь?

Володя Коршунов, очевидно, ничего еще не знал.

— Н-нет, — спокойно ответил Типка, по-прежнему не признавая за собой особой вины.

— Тогда пошли домой, — предложил Володя.

Царь неохотно подчинился. Почему-то он стеснялся рассказать Володе о своих злоключениях. «В случае чего убегу», — думал Царь, стараясь держаться в тени, за спиной Володи.

Только у Скобского дворца они расстались. Типка шмыгнул в первый попавшийся подъезд и, очутившись на дворе, осторожно прокрался в закоулок возле забора.

На дворе еще раздавались голоса не угомонившейся за день ребятни. Тускло светились окна, и оттуда тоже доносились голоса, смех, чья-то ворчливая брань. У всех имелся свой жилой угол. Только у Царя не было своего угла и некуда было идти.

И тут Царю повезло. Так повезло, как редко бывает в жизни. Из кухни чайной во двор вышла Фроська. В одной руке она несла судок, очевидно с ужином, а в другой завернутый в бумагу хлеб.

— Тип! Это ты? — изумилась она, увидав перед собой Царя.

— Тише, — предупредил он, — убег я... Кусочек хлебушка не дашь?

Фроська без слов поняла, как он измучен и голоден. Отойдя в тень к забору, она развернула хлеб и поставила судок с ужином.

— Ешь...

Царь колебался.

— А не заругают тебя? — нерешительно отговаривался он, глотая слюни при запахе горячих щей и жареного мяса.

— Ешь! — уже тоном, не терпящим возражения, приказала Фроська. — Дома мне и словечка не скажут.

Царь сдался.

Вернувшись домой, Фроська как ни в чем не бывало осторожно поставила пустой судок на стол. Глаза у нее горели, щеки разрумянились.

— Я Типку накормила, — храбро сообщила Фроська, едва мать, раскрыв судок, недоумевающе посмотрела на нее. — Типка из полиции убежал.

Как и ожидала Фроська, ругать ее дома не стали.

Вечер был темный, но звездный. На берегу Невы, где под багряным небом светлели заводские корпуса и высились на стапелях скелеты строящихся судов, не умолкая, ухали паровые молоты, грохотали цепями подъемные механизмы. Этот грохот как-то успокаивающе действовал на Царя.

Попрощавшись с Фроськой, он осторожно пробрался к каменному флигелю прачечной, по водосточной трубе вскарабкался на крышу и через слуховое окно попал на чердак. «Теперь спать...» — думал он.

Под низко нависшими деревянными стропилами лежала разная ветошь. На ней и расположился Царь, вытянув ноющие поцарапанные ноги. Это убежище он знал давно — еще раньше, не поладив с Иванихой, он подолгу отсиживался здесь. Когда же была построена «Петропавловская крепость», Типка забросил свое убежище. Последний раз он был тут год назад, перед самой войной, в разгар забастовки, охватившей в те дни весь Питер. Улица тогда перед заводскими и фабричными корпусами чернела народом. Громко звучали запрещенные песни. Над рядами забастовавших реяли красные флаги — и всю короткую летнюю ночь, вплоть до рассвета, рядом со Скобским дворцом на улице строились баррикады...

Свернувшись калачиком, Царь мгновенно уснул.

И тут же приснилась ему знакомая улица с баррикадой и красным флагом над бочкой. Звучала песня:

«Слезай, начинается!» — кричал ему снизу Володя Коршунов.

«Что... забастовали?» — спросил Типка. Сердце у него радостно заиграло.

Он кубарем скатился с чердака. Выскочив на улицу, даже зажмурился — так кругом было светло. Ночь еще не прошла. На синем небе, словно медаль на кителе жандармского офицера, сияла полная луна. Все кругом ярко серебрилось. Сумрачные тени лежали только вдоль забора и в углах.

Навстречу попались Цветок и Копейка. Согнувшись, они волочили тяжелое бревно. Оба торопливо в один голос заговорили:

«Видишь, баррикаду строим!»

Из подъезда вынырнула Фроська. Она жалостливо взглянула на Типку, покачала головой:

«Намаялся, сердешный».

«Кто, я?» — удивился Типка.

Со всех сторон люди все подходили к баррикаде, громоздили бочки, ящики, доски... Баррикада заметно росла. Она уже непроходимой стеной загородила улицу. Вдруг все заволновались.

«Казаки! Казаки!» — послышалось вокруг.

Вдали тяжело и звонко зацокали по булыжнику копыта лошадей. Тревога и сумятица возле баррикады усиливались, а цокот копыт нарастал.

От этого цокота Типка и проснулся.

Громко чирикали на крыше у слухового окна воробьи. Типка открыл глаза и громко чихнул. Лежал он, скорчившись на пыльной ветоши, в узком пролете чердака. Рядом вытянулся дымчатый кот с обрубленным хвостом и тоже крепко спал. Было уже совсем светло. Солнечные лучи золотили край неба.

Сразу вспомнив вчерашнее, Царь закрыл глаза: хотелось, чтобы продолжался сон. Удивила Типку тишина. Если не считать неугомонного воробьиного говора, было очень тихо. Заводы и фабрики не гудели, как обычно.

«Неужели забастовали?» — радостно подумал Типка, не отказываясь от навеянной сном надежды: если забастовали, то ему нечего больше бояться городовых! И Типка хотел уже спуститься вниз, но внезапно утреннюю тишину разорвал могучий, басистый заводской гудок.

— Балтийский, — упав духом, прошептал Царь, знавший наперечет голоса заводских гудков в окрестности.

Словно догоняя своего собрата, густым, крепким басом откликнулся кабельный завод. Немного запоздав, прерывисто, но звонко загудела ситценабивная мануфактура «Лютч и Чешер». И вслед в общий хор влились тонкий, захлебывающийся голос кожевенного завода и хриплый, словно недовольный бас гвоздильного. Уже гудела не только вся Василеостровская окраина, но и весь рабочий Петроград. Значит, ничего не случилось.

Напомнил о себе бесхвостый кот. Он подошел к Царю и жалобно мяукнул.

— П-проголодался, Гришка? — участливо спросил Царь. — Как ты нашел меня?.. — Вздохнув, погладил кота. Спуститься с чердака вниз, на двор, он уже не решался.

Фроська встала рано. Выскочив на двор, она увидела городовых. «Типку ищут», — побледнев, решила она. Осторожно подкралась к флигелю прачечной, юркнула в закоулок и сразу увидела выглянувшего из слухового окна Типку.

— Хоронись! — громким шепотом предупредила Фроська. — Городовые на дворе шныряют. Я тебя буду караулить.

Усевшись на камень возле прачечной, из окон которой валил густой пар, слышались голоса прачек и бульканье воды, Фроська зорко смотрела по сторонам и пела. Как только вблизи появлялись городовые, она начинала громко голосить. Пела она что придет в голову, то понижая, то повышая голос. Со стороны было слышно:

Видя, что Типке угрожает опасность, Фроська уже во весь голос тревожно извещала:

— Веселая девчушка, — удивился городовой, уставившись на Фроську.

Стоял он, качая головой, сняв фуражку. Очевидно, песня Фроськи что-то напоминала ему родное, близкое. Кончив одну песню, Фроська начинала другую, а городовой стоял и слушал. Фроська уже хотела поругаться с ним, помешал заглянувший к ним околоточный Грязнов.

— Осмотрел чердак? — строго осведомился он.

— Так точно, ваше благородие! — молодцевато отрапортовал городовой, покосившись на Фроську, а про себя сердито пробурчал: — Полезай сам, у меня ноги не казенные.

Фроська благодарно взглянула на него и залилась еще более веселой победной песней, извещая Царя, что опасность пока миновала.

Прошло немало времени, пока полицейские удалились со двора и Фроська могла дать знать об этом Типке.

— Тип, — проговорила она, ловко, как мальчишка, взобравшись на чердак по водосточной трубе, — ты живой?

— Ушли? — осведомился Царь, подавая Фроське руку.

Типка уже жалел, что не ушел вечером из Скобского дворца, добровольно заточив себя под накалившейся от солнца железной крышей.

— Тип! — вдруг воскликнула Фроська, изумленно вытаращив глаза и хлопнув себя ладонью по лбу. — Какая же я дуреха! Какая же я ведьма! Правда ведь?

— Не знаю, — с испугом проговорил Царь, не понимая, почему она стала ведьмой. — Т-ты чего? — окончательно изумился Типка, когда Фроська, не добавив ни слова, решительно полезла обратно в слуховое окно.

— Я туточки, сразу вернусь, — пообещала она.

Царь проводил ее глазами, полными тревоги и недоумения.

Фроська примчалась к себе на верхний этаж, как стрела. Душа у нее ликовала. Мать укачивала в зыбке малыша. В комнате на веревке сохли пеленки, лоскутное одеяло покрывало кровать, давнишние, порванные обои на стенах топорщились складками. Но все кругом теперь казалось Фроське светлым и радостным.

— Я возьму? — попросила Фроська, порывшись в шкафчике и держа в руках горбушку хлеба, пару яиц и кусок вареного рубца.

— Положь на место! — строго приказала мать. — Весь Скобской дворец не накормишь.

Но Фроська не положила обратно. Ходила она вокруг матери, жалобно и укоряюще поглядывая, и молчала. Душа ее терзалась.

— Чадушко ты мое лихое! — затуманилась Дарья, поняв все без слов. — В кого ты только уродилась такая жалостливая? Возьми, — разрешила мать и тут же предупредила: — Сейчас же вертайся обратно. Я скоро уйду. С Колькой будешь сидеть.

Фроська со своими припасами опрометью выскочила из комнаты. Вернувшись на чердак, выложила на колени Типки все, что принесла.

— Ешь! — приказала она. — Хочешь, я тебе и молока принесу?

— Спасибо, — поблагодарил Типка, но от молока наотрез отказался.

Фроська вскоре ушла.

А через некоторое время постепенно один за другим вожаки скобарей, оповещенные Фроськой, стали появляться на чердаке прачечной. Перед Типкой теперь лежала не только Фроськина горбушка хлеба, но и другие припасы, принесенные наиболее догадливыми скобарями.

На корточках, поджав под себя ноги, вместе с Фроськой сидели Цветок, Копейка и с нескрываемой гордостью смотрели на Царя. Был он хоть и мрачен, но спокоен.

— Как же ты теперь, Царь? А-а? — интересовался Копейка, не сводя со своего друга преданных глаз. Предложи ему Царь вместе бродяжничать, Копейка не задумываясь ушел бы с ним.

— Не пропаду, — беспечно отвечал Типка. В присутствии Фроськи он снова чувствовал себя Царем.

— Жить тебе здесь нельзя, — предостерегали его скобари, видевшие утром полицейских на дворе.

— Будут тебя ловить...

— С-сам знаю, — хмурился Царь. Предстояло ему, как только наступят сумерки, уходить из родного Скобского дворца в неведомые края. А куда — никто из скобарей не мог посоветовать. Не знал и сам Типка.

— Поеду в Казань. Там у меня двоюродный брат сапожничает, — наконец сообщил Типка, вспомнив про своего дальнего родственника, которого он никогда в глаза не видел, но неоднократно слышал о нем от Иванихи. Сказав о Казани, Царь заметно повеселел. Где точно находилась неведомая Казань, он и сам еще толком не знал. Не знал никто и из скобарей. Но все восприняли слова Типки как непреклонное решение и задумались.

— На поезде придется ехать, — первая нарушила молчание Фроська.

— Ясное дело, не пешком же, — отозвался Копейка, обрадовавшись решению Царя.

— До Казани, наверное, тыща верст, не меньше, — добавил Цветок.

Все согласились.

Каждый из присутствовавших мысленно представил себе эту «тыщу» верст и еще больше проникся уважением к своему вожаку, которому предстояло в ближайшие дни одному одолеть такое огромное расстояние, и притом без единого гроша в кармане. Первым практически подошел к делу Серега Копейка. Он был торговый человек, имел самостоятельный заработок от продажи газет и знал, что нужно.

— Возьми, хмырь, у меня три рубля, — предложил он. — Чайник мне должен. Стребую с него немедленно и тебе отдам.

— Так Чайник тебе сразу и раскошелится, — скептически отозвался Цветок, с явным огорчением вспоминая свой нелепый разговор про щербатый пятак. — У него, жилы, оторванной подметки не выпросишь.

Все сразу зашумели.

— Пускай только попробует не отдать! — немедленно загорелась Фроська.

Хмурый Царь, благодарно посматривая на своих друзей, хранил гордое молчание. Скобари уже не спрашивали его совета. Каждый хотел чем-нибудь помочь Царю.

Дежуривший внизу у флигеля прачечной часовой, зорко охранявший новую резиденцию Царя, с опаской поглядывал по сторонам. Слишком шумно вели себя скобари на чердаке. Поэтому часовой очень обрадовался, когда из слухового окна поспешно полезли по водосточной трубе друзья Царя.

Инициативой по-прежнему владел Серега Копейка. Сорвав с головы Цветка картуз, он торжественно и бережно положил его замасленным верхом на камень. Немного помедлив, Копейка разыскал в многочисленных карманах жилетки свой счастливый щербатый медный пятак, бросил в картуз и выжидающе оглянулся. Примеру Копейки последовал Цветок.

Возле флигеля прачечной рядом с лежавшим на камне картузом остался часовой. Копейка с Фроськой немедленно отправились к чайной «Огонек» разыскивать Ванюшку Чайника. Цветок пошел по двору.

То там, то тут собирались кучки ребят. О чем-то шептались. Убегали домой и снова возвращались. Одним Цветок подносил к носу кулак, другим говорил что-то на ухо, горячо убеждая. Ребята то и дело появлялись в закоулке флигеля прачечной. Заботливо клали в лежавший на камне картуз кто копейку, кто две, а кто и медный грошик. Добровольный сбор на дорогу Царю шел успешно.

Ванюшка, Копейка и Фроська втроем стояли у подъезда и яростно пропирались. Шел неприятный для Ванюшки разговор о деньгах.

— Отдавай! — Копейка наступал на Ванюшку.

— Подождешь! Чего пристал? — сердился Ванюшка. — Будут деньги, отдам.

— Неси сейчас же! — неумолимо требовала и Фроська, буравя Ванюшку злыми, еще более почерневшими глазами.

Ванюшка бледнел и краснел, чувствуя угрызения совести. Фроська и Копейка не стали скрывать, что деньги предназначались Царю. Где находился Царь, по-прежнему оставалось для Ванюшки тайной. Но то, что он убежал из-под стражи и собирался теперь уходить в изгнание, Ванюшка понял сразу.

Как мог, Ванюшка хитрил, изворачивался. Глухое отчаяние все более овладевало им. Чувствовал он себя кругом виноватым.

— Ежели ты только сейчас не отдашь!.. — грозно наступал на него Копейка.

— Попробуй не отдай! — предупреждала и Фроська, глядя на него тигром.

Фроська видела, что Ванюшка от волнения тяжело дышит. «Значит, не потерял еще совесть», — думала она и еще решительнее подступала к Ванюшке, не давая ему передышки.

И Ванюшка сдался.

— Принесу, — пообещал он, меняясь в лице, и поплелся обратно на кухню чайной.

Фроська и Копейка остались дожидаться у подъезда. Ванюшка задыхался. У него был один-единственный выход.

«Возьму», — лихорадочно думал он, стараясь побороть нахлынувшее отчаяние. «Никто не заметит», — подбадривал он себя, решаясь на отчаянный шаг.

Раньше за буфет Ванюшка заходил смело, без какой-либо задней мысли. Теперь пробирался за стеклянную стойку буфета медленно и осторожно, трусливо озираясь по сторонам. Но окружающим не было никакого дела до Ванюшки.

Посетители, как обычно, шумели за столиками. Новая судомойка, молоденькая деревенская девушка, усердно звенела над лоханью посудой и ножами. Мать Ванюшки отпускала обеды половым. Дед неторопливо и важно прохаживался за буфетом, беседуя с кем-то из посетителей.

Взглянув в окно, Ванюшка снова увидел Фроську. Она стояла у подъезда, словно солдат на часах. А Ванюшка вертелся за буфетом, косился на серебряные монеты и медяки, лежавшие в ящике кассы в своих гнездах, на скомканные кредитки и, обливаясь холодным потом, терпеливо ждал. Дождавшись, когда дед отлучился из кухни, а мать разговаривала с Любкой, Ванюшка решительно запустил руку в деревянный ящик кассы. Вытащив из заднего отделения зелененькую трехрублевую ассигнацию, смял и сунул в карман. Мельком взглянув на мать, он еще более побелел. Широко раскрытыми глазами смотрела она на него и, очевидно, все видела.

Не раздумывая, со всех ног, чуть не сбив деда в дверях, Ванюшка бросился из-за буфета к выходной двери на двор.

— Принес? — сунулась к нему Фроська.

Ничего не говоря, Ванюшка сунул ей в руки злосчастную трехрублевку и опрометью помчался к воротам дома.

Вернуться обратно на кухню он не мог. Уже на улице, за углом возле булочной, Ванюшку догнала запыхавшаяся мать. Она схватила его за руку и повела домой. Ванюшка покорно шел рядом, не вырываясь, опустив голову и чувствуя в груди необычайную пустоту. В глаза матери он боялся взглянуть.

Когда совсем стемнело, Царь со своей свитой, соблюдая необходимую осторожность, вышел из Скобского дворца. Вдали на значительном расстоянии шли добровольцы разведчики. По сторонам и по противоположному тротуару шла охрана, готовая в любую минуту прийти на помощь к Царю. Царя провожали Серега Копейка, Цветок и Фроська.

Узелок с разной снедью, завернутый во Фроськин ситцевый платок, бережно нес Цветок. Копейка, охраняя Царя, шел с железной палкой в руках. Фроська шла рядом с Царем.

На перекрестке у Большого проспекта скобари расстались с Царем. Цветок отдал узелок с продуктами. Каждый стремился пожать руку Царю, сказать на прощание что-нибудь ласковое, значительное.

— Возвращайся к нам, Тип, — упавшим голосом попросила на прощание Фроська.

— Я в-вернусь, — пообещал Царь, как-то странно заморгав глазами и не узнавая своего разом обмякшего голоса. Впервые он уходил от своих верных друзей, ближе которых у Типки на белом свете уже никого не было.

Дальше, по людной освещенной улице, Царь пошел один.

Ночевал он на берегу Финского залива в Галерной гавани, забравшись под опрокинутую лодку. Спал долго — спешить было некуда. И когда вылез из-под лодки и стал греться на песке под лучами солнца, время незаметно подвинулось к полудню.

Забрав свой наполовину опорожненный узелок, бодро шагал Типка к Невскому. Шел и видел перед собой Фросю, ее черные глаза, слышал ее голос. Накануне, когда они вместе сидели на чердаке, она спросила:

— Ты что же, Тип, к нам никогда и не вернешься?

— Вернусь, — ответил он.

— Возвращайся, — тихо попросила она.

Ласкового слова для Фроси у Типки в ту минуту не нашлось. Не нашлось нужного слова и когда они расставались, хотя Фрося снова повторила свою просьбу: «Возвращайся к нам, Тип». Теперь Типка горько жалел, что так ничего и не сказал Фросе.

Закинув за спину узелок, сунув по своей неизменной привычке руку в карман широких штанов и выставив грудь в полосатой тельняшке, уходил Царь все дальше и дальше от Скобского дворца.

На Малом проспекте его внимание привлекло свеженаклеенное объявление главнокомандующего армией генерала Рузского о начавшихся забастовках в Петрограде. Генерал призывал рабочих не бастовать. Типка понимал теперь, что найденные им листовки имели какое-то отношение к приказу генерала Рузского.

Вдали, куда держал путь Типка, сияла на солнце громадная золотая голова Исаакия. Перед ней торчал, уткнувшись в безоблачное небо, острый как штык шпиль Адмиралтейства.

На набережной Царь нарвался на городового. Скрыться он не успел. Но городовой отнесся к Царю милостиво и только назидательно пожурил:

— Прешь, как дубина, напролом. Видишь, чистая публика идет. Взял посторонился бы...

Царь ничего не ответил, поспешно удаляясь от городового. Шел он по-прежнему напролом, порой задевая встречных. Ему давали дорогу, сторонились и при этом ворчали:

— Безобразие!

На площади возле Крюкова канала маршировали запасные.

Мимо громадных, многоэтажных домов Невского, одетых в гранит и базальт, по широким асфальтовым тротуарам безостановочно текли потоки нарядно и пестро одетых люден. Блестели под полосатыми полотняными шатрами зеркальные витрины магазинов с выставленной в них всякой всячиной. Неумолчно звенели по блестящим рельсам красно-желтые трамваи, облепленные пассажирами. Стремительно пролетали мимо, сверкая лаком и сбруей, быстрые, как ветер, лихачи. Мелькали автомашины, оставляя позади себя серые дымки. Царь подошел к Казанскому собору, поглядел на массивные полированные гранитные колонны, на чугунные цепи между ними. Прошел по Аничкову мосту мимо вздыбившихся бронзовых коней, которых крепко держали бронзовые полуголые фигуры.

— Ишь ты!.. — удивленно качал головой Типка, поражаясь бесстрашию и мужеству окаменевших людей. Силу и ловкость он очень любил.

Теперь, когда он расставался с Питером, может быть надолго, все попадавшееся Типке на пути воспринималось по-особому, словно он видел это впервые.

Но вот людской поток на улице как-то странно заволновался, зашумел, когда мимо Типки проследовала нарядная кавалькада лошадей.

— Царь! Царь! — послышались удивленные голоса.

Вслед за казачьими конями, очищавшими путь впереди, показалась запряженная парой рослых белоснежных лошадей широкая черная коляска на дутых резиновых шинах. Рядом с казачьим офицером в парадном мундире на высоком облучке сидел и правил лошадьми дородный кучер-бородач. Во всю грудь у него блестели серебряные медали.

Позади бородача в коляске сидел вместе со своим сыном — наследником престола царь Российской империи Николай Романов. Был он в военном мундире с орденами и медалями на груди. У наследника тоже висела на груди серебряная медаль, и он тоже был в военном кителе и в фуражке с золотой кокардой.

Настоящего живого царя Типка видел впервые в своей жизни. Видел близко и отчетливо, в двух-трех шагах от себя.

Николай Романов тоже заметил босоногого паренька, подпоясанного огрызком ремня, с узелком за плечами. Взгляд Романова равнодушно скользнул по Типке, бесцеремонно вынырнувшему из толпы на самый край панели. Но взгляд юного наследника престола остановился на Типке дольше.

Царская коляска с многочисленной свитой позади проехала. Нарушенное движение восстановилось и пошло своим чередом.

Вдруг Типку кто-то окликнул. Он обернулся и... столкнулся с Катюшкой. Она шла следом за ним, очевидно увидав его издалека, и улыбалась во весь рот. Голубые глаза ее сияли.

— Убежал? — спросила она. Видя, что Типка тревожно и опасливо оглянулся, успокоила: — Здесь тебя никто не сыщет.

— Ухожу, — объяснил Типка, обрадовавшись встрече со своим человеком.

Порывшись в кармане, она вынула и протянула Царю кусок осыпанного маком кренделя.

— Бери... Я сегодня сытехонька... Настреляла с утра, — простодушно объяснила Катюшка.

Царь от кренделя не отказался. В свою очередь, он вынул из узелка яблоко, которое накануне принес ему Цветок, и протянул Катюшке. Поговорив, они расстались.

Царь теперь держал путь к Балтийскому вокзалу. По мостовой в походном порядке шли войска. Впереди несли развернутое алое знамя с золотистой бахромой. За ним, сверкая на солнце медными трубами, шел оркестр. И вслед шагали, четко отбивая шаг, солдаты со скатанными шинелями, с ощетинившимися штыками винтовок. Певуче звучали трубы. Выбивал дробь барабан. Далеко разносилась дружная многоголосая песня:

По панели и по пыльной мостовой бежали мальчишки. Степенно шли взрослые, провожая солдат на войну.

В общей толпе шел и Царь, упоенный звуками марша. Шел в неведомую даль, не зная, какая судьба его ожидает.