7. ЧЕТЫРЕ МЕТКИХ ВЫСТРЕЛА

— Почему вы думаете, что эти два подростка — партизаны? — спросил Шварц начальника полиции, как только двери закрылись за девушкой.

— Разрешите нескромность: я не думаю, я — уверен! — горячо ответил Сокуренко.

— Но вы проверяли их документы?

— Нет. — Сокуренко дышал порывисто, он был не на шутку взволнован. — Сейчас я вам нарисую полную картину. Выхожу это я на улицу проверять посты и вижу: на дороге в хутор появляется подозрительный тип.

— Что значит “появляется”? — открывая карту, раздраженно спросил обер-лейтенант. — Откуда появляется?

— В том-то и дело, что неизвестно, откуда он появился. Понимаете, там скирда соломы…

— Но куда он шел? В каком направлении? — раздражаясь еще больше, произнес Шварц. — Вы что-нибудь можете толком рассказать?

На лице начальника полиции появилось плаксивое выражение.

— Шел к селу. Вы же не даете слова сказать… Идет к селу, а сворачивает на тропиночку, стежка по-нашему. Стежка ведет в лес, на просеку. Просекой можно выйти на хутор. Но учтите, что рядом — железная дорога.

— Учитываю, — рассматривая карту, сказал обер-лейтенант. — Сколько ему лет?

— Кому?

— Ну не лесу, не хутору, конечно, — нетерпеливо затопал ногой офицер. — Я о возрасте вашего “подозрительного типа” спрашиваю.

— Далеко было и темновато, но видно, что молодой. Лет шестнадцать — семнадцать, не больше. За плечами — мешок. Понимаете, мне сразу бросилось в глаза — утро, скирда соломы, идет к селу, а сворачивает к просеке. Если вышел из хутора, зачем идет назад в хутор другой дорогой?

— Теперь понятно… — кивнул головой Шварц. — Дальше?

— Только этот первый дошел до леска, а из села выходит второй, тоже с мешком, — продолжал ободренный Сокуренко. — Так этот покосился на меня, а я вроде ноль внимания, за хату и — слежу. Смотрю: и второй сворачивает на тропинку к просеке. Тут я у господина фельдфебеля бинокль попросил и — весь внимание. Гляжу, подходит этот второй к елочке, а навстречу ему поднимается первый…

— Они разговаривали друг с другом? — спросил обер-лейтенант. и взгляд его сразу же стал холодным и острым.

— Не знаю. У меня глаз заслезился.

— От самогона. Меньше пейте, Сокуренко.

— Да, значит, протер я глаза, — торопливо продолжал Сокуренко, — наставил бинокль, смотрю: первый этот, что от скирды шел, как сквозь землю провалился, а второй пошел в лес по просеке.

Обер-лейтенант дернул шнурок, закрывая карту.

— Лучше было бы, если бы у вас не слезились глаза, — сказал он со злостью и заходил по комнате. — Черт знает что такое: он увидел, ему показалось, ему… Как это? Ему померещилось. В результате — он уверен. Какая железная логика! И все это в последний день моего пребывания здесь.

Сокуренко стоял, нервно теребя пальцами смушковую шапку и искоса поглядывая на немца черными злыми глазками. Начальник полиции ревностно выполнял приказ обер-лейтенанта, не спал всю ночь, следя за тем, чтобы полицейские провели облаву как следует. Утром он почти два часа простоял на морозе, присматриваясь к мешочникам, шедшим на хутор, сам лично заметил двух подозрительных хлопцев, сообщил, думал — похвалят… А немец снова недоволен и обращается с ним, как с мальчишкой.

Шварц остановился возле Сокуренко, гоняя под кожей гладко выбритых припудренных щек маленькие тугие желваки.

— Решено! Посылаю две группы, — сказал он сердито. — Одну на машине в объезд, она закроет выход из просеки. Вторая — вы со своими полицейскими отправитесь с ней — пойдет по просеке от нашего села. На машину дайте нескольких полицейских. И вообще, Сокуренко, — раздраженно добавил офицер, — посылайте своих людей вперед. Пусть они не привыкают прятаться за спины наших солдат.

— Понятно! — торопливо щелкнул каблуками начальник полиции и выбежал из кабинета.

Офицер одел шинель, фуражку и также вышел, чтобы отдать фельдфебелю необходимые приказания.

На опушке леса, шагах в пятнадцати от протоптанной по просеке тропинке, росло несколько полузасыпанных снегом елочек. За ними, как за сугробами, сидел на маленьком мешке паренек, одетый в стеганую ватную куртку и сапоги. Красивое смуглое лицо его посинело от холода, он то и дело постукивал ногой о ногу, растирал нос рукавицей, но не поднимался, чтобы побегать и разогреться. Сжав губы, паренек неотрывно смотрел в просвет между ветвями елочки на околицу недалекого села. Сдвинутые у переносья черные плотные брови, строго очерченный рот, крепкий, твердый, точно вырезанный подбородок придавали юному лицу паренька мужественное, суровое выражение.

Где-то над холодной, покрытой снегом степью всходило солнце. Тонкие сизые струйки дыма, подымавшиеся от села к небу, приобрели сперва багровый, затем золотистый оттенок. На белое поле, отделявшее крайние хаты села от леса, упали розоватые полосы света. Снег на верхушках елочек малиново зарумянился.

Три угольно-черных ворона, ослепительно сверкающие на солнце, пролетели из леса в село.

Услышав их голодное, обиженное карканье, паренек вздрогнул, резко поднял голову и долго с мальчишеским любопытством следил за полетом птиц.

На околице села никто не показывался. Но вот появились две женщины. Каждая из них тянула за собою небольшие сани. Они миновали то место, где брала начало тропинка, идущая к лесу, и направились по дороге дальше, к видневшейся невдалеке скирде соломы.

Настороженность исчезла из глаз паренька. Он осмотрел лямки мешка, обмел рукавицей приставший к рядну снег и уже хотел было взвалить свою ношу на плечи. Но тут его внимание привлек отдаленный, нарастающий шум автомобильного мотора, и он снова присел на мешок, не сводя глаз с сельской околицы.

Из села выскочил большой грузовик, до отказа набитый солдатами и полицейскими. У тропинки машина остановилась, и несколько человек торопливо спрыгнули на землю. Тотчас же грузовик помчался дальше, а оставшиеся солдаты и полицейские вытянулись гуськом по тропинке.

Точно не веря своим глазам, паренек тихо и изумленно свистнул. Шевеля губами, он пересчитал людей на тропинке. Их было тринадцать. Чертова дюжина: семь полицаев и шесть солдат… Они торопливо шли к лесу.

Парнишка порывисто приподнялся, словно собираясь со всех ног бежать вглубь леса, но тут же опомнился и замер. Несколько мгновений он, стиснув зубы, смотрел блестящими черными глазами на деревья так жадно и тоскливо, точно в первый и последний раз видел зимнюю красу леса.

— Нет, брат… — громко, со злобой сказал он, видимо пересилив себя. — Ни шагу! Лежи здесь и жди… Вот так!

И, словно повинуясь приказу, он опустился на землю.

Скорбная тень скользнула по лицу паренька и залегла у глаз, в опустившихся уголках рта. Точно отвечая каким-то своим мыслям, он с сожалением покачал головой и печально улыбнулся. Губы беззвучно прошептали что-то…

Затем паренек сурово огляделся вокруг, как бы оценивая занятую им позицию, уложил возле елочки свой мешок, замаскировал его снегом, вытащил из-за пазухи пистолет. Не люди на тропинке были еще далеко. Они только начинали спускаться в ложбину и быстро один за другим исчезали из виду.

Паренек сунул пистолет за пазуху, еще раз печально огляделся вокруг.

Тихо и хорошо было в лесу. Чистый снег слабо розовел на ветвях деревьев. Тонко, едва уловимо пахло смолистой хвоей, горьковатой корой ольхи, сладкими почками берез. Елочки протягивали к самому лицу паренька опушенные снегом лапчатые ветки.

— Ну вот и все, дорогие мои, — сказал паренек, горько улыбнувшись. — Последний разговор…

Слезы потекли из его раскрытых смеющихся глаз. Он смахнул их рукавицей, надвинул шапку на глаза и улегся за мешком.

Полицаи и солдаты долго не появлялись из ложбины и вдруг — точно выросли из снега. Теперь маленький отряд шел не гуськом, а развернувшись цепочкой. Впереди с винтовками наперевес брели по глубокому снегу полицаи, за ними солдаты.

— Пять, шесть… восемь… десять, одиннадцать… — шептал паренек, пересчитывая людей в цепочке.

Недоставало двух. Паренек тревожно, точно боясь ловушки, посмотрел по сторонам, поднял уши шапки, прислушался. По-прежнему было тихо. Он успокоился и вынул пистолет, запасную обойму.

Полицейские в цепочке находились уже на расстоянии ста метров. Хорошо были видны их раскрасневшиеся от мороза лица, ремни с подсумками, повязки на рукавах.

Паренек пошевелился, уминая под собой снег, и замер. Черные злые глаза его глядели не мигая. Наконец он выбрал цель для первого выстрела. Посредине цепочки, вслед за низеньким плюгавым полицейским в синей чумарке, шагал по тропинке высокий гитлеровец с автоматом на груди. Он размахивал руками и кричал что-то своим солдатам. Это был обер-ефрейтор.

Упершись локтями в мешок, паренек стиснул зубы, старательно прицелился и, когда незримая линия, идущая от его гневного зрачка через прорезь прицела и кончик мушки, уперлась в грудь гитлеровца, плавно нажал спусковой крючок.

В тишине морозного, малинового, радостного утра раздался сухой, чуждый природе звук выстрела…

Проводив машину с солдатами и полицейскими, Шварц вернулся в свой кабинет в отличном настроении. “Выходы из просеки закрыты, — размышлял он, рассматривая карту и насвистывая марши. — Им некуда будет деться. И если это действительно партизаны, то Сокуренко преподнес мне на прощанье прямо-таки прелестнейший подарок”.

Оксана внесла большую охапку дров. Обер-лейтенант наблюдал, как она подбрасывала их в печку, его поразило необычное выражение лица девушки. “Точно у нее кто-то умер из близких родственников, — подумал он. — А как ужасно красит она брови и щеки… Очевидно, полагает, что вот такая, грубо размалеванная, она становится красивее, привлекательнее. У бедной девушки полное отсутствие вкуса. А ведь если ее приодеть, стереть с лица дурацкую краску, заставить каждый день чистить зубы, сделать модную прическу — получилось бы нечто очаровательное”.

Прикрыв дверцу печки, девушка собралась уходить.

— Оксана! — задержал ее Шварц. — Почему у тебя сегодня такое грустное лицо?

Девушка подняла на него смеющиеся глаза.

— Грустное? Вы скажете… Сегодня у меня счастливый день — я видела хороший сон.

— Со свадьбой? — усмехнулся обер-лейтенант.

— Да…

— В каком чине был жених?

— Я этого не заметила, — простодушно ответила Оксана, польщенная вопросом Шварца, — но офицер… Черный мундир, волосы светлые, как у вас, и такой красивый, обходительный, вежливый. Мы входим в кирху, а кругом — народу! И — оргн. Ведь у вас в церкви оргны?

— Боже, какая наивность… — засмеялся обер-лейтенант.

— Вы не верите в любовь? — обиделась Оксана

— Я верю в любовь, — сказал Шварц жестко и посмотрел на девушку с игривым сожалением. — И это… только это спасает тебя от многих неприятностей…

Оксана загадочно вздохнула.

— Господин обер-лейтенант, я никогда ни о чем вас не спрашиваю, а теперь хочу спросить. У вас есть невеста? Это не военная тайна?

— Нет, это не военная тайна, — сказал офицер, расстегивая верхний карман мундира и вынимая оттуда фотографию. — Вот дама моего сердца. Ну, как? Нравится?

С фотографии улыбалась Оксане миловидная немочка, с красивой прической, холеная, капризная, с ямочками на щеках, показывавшая в улыбке два ряда мелких блестящих зубов.

— Ой, какая!.. Ангелочек! — всплеснула руками Оксана. — Разрешите посмотреть?

Обер-лейтенант передал фотографию и с удовольствием отметил, что в глазах этой украинской девушки вслед за восхищением мелькнули ревнивая зависть, страдание, далеко запрятанное сознание своего ничтожества. Он не удивился: даже у многих немецких девушек его ослепительная Берта вызывала именно такие чувства.

— Но папаша у этого ангела… — начал было он, самодовольно улыбаясь, и, не успев договорить, изменился в лице.

Где-то далеко прозвучали выстрелы.

Обер-лейтенант, как был — в меховом жилете, без фуражки — выбежал на крыльцо. Стрельба доносилась со стороны леса. Часто хлопали винтовочные выстрелы, почти беспрерывно трещали автоматные очереди. “Черт возьми, Сокуренко, кажется, не ошибся, — подумал Шварц, прислушиваясь к пальбе. — Но как долго они возятся…”

Стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась.

Шварц вернулся в кабинет. Оксана все еще рассматривала фотографию.

— Да, так папаша у этого ангела — сущий дьявол, — весело сказал обер-лейтенант. — Великолепное имение, пятьсот гектаров земли в Восточной Пруссии, два спиртных завода… Наследница — единственная дочь, милая, капризная, взбалмошенная Берта.

— Она любит вас? — спросила Оксана.

— Любит, любит… — пряча фотографию в карман, засмеялся офицер. — Но кто я для ее пузатого папы? Фольксдейче, сын какого-то немецкого колониста в России, раскулаченного к тому же, сын немецкого фермера, имевшего когда-то всего лишь сорок пять десятин земли на Поволжье.

— Как, значит, вы жили в России? — изумилась девушка. — А я — то думаю, откуда немецкий офицер так хорошо знает чужой язык? А спросить все стеснялась.

— Вот поэтому-то я и держу тебя уборщицей, — строго сказал Шварц. — Ты не задаешь лишних вопросов. Ты слуга, вышколенный слуга, четко выполняющий приказания господина. Такими должны быть все здесь, на завоеванной нами земле.

Обер-лейтенант подошел к шкафу, вынул маленькую бутылку коньяка и две металлические рюмки.

— Сегодня у меня особенный день, Оксана. И я угощаю тебя лучшим в мире французским коньяком “Мартель”. Французы называют его “напитком богов”.

— За что же мы выпьем? — спросила девушка, почтительно принимая из рук офицера поданную ей рюмку. — За здоровье вашей невесты?

— Да, за здоровье Берты. Сейчас ее папаша даже знать не хочет какого-то обер-лейтенанта Густава Шварца. Но когда я после войны буду владеть четырьмястами гектарами, и не каких-нибудь прибалтийских песков, а жирной плодородной земли на Украине или в Поволжье, тогда папаша Берты будет шелковым. Ну, сразу, до дна!

Чокнулись и выпили. Оксана сморщила лицо и закрыла рот рукой.

— Не понравилось? — спросил обер-лейтенант, пряча бутылку.

— Понравилось… Только дух захватывает… Спасибо за угощение. Что вам приготовить на завтрак? Есть еще холодец вчерашний, я достала хрен. Кофе сварить покрепче?

— Да. На обед курицу, поджарь побольше картошки. У меня будет гость.

Девушка ушла на кухню. Обер-лейтенанту не терпелось узнать, с чем возвращается начальник полиции. Он оделся И вышел на высокое школьное крыльцо.

Первое, что он увидел, были мчащиеся мимо школы сани, запряженные парой лошадей. На санях, размахивая концами вожжей, стоял полицай Чирва.

— Стой! Куда едешь? — крикнул Шварц.

— Тпррру! — Чирва, откидываясь назад и повисая на натянутых вожжах, остановил лошадей. — За убитыми еду, господин комендант. По приказу начальника.

— А сколько убитых?

— Четверо.

— Как? Ведь их было всего двое.

Чирва молчал, глупо мигая глазами. Красное мясистое лицо его было мрачным — он не понимал, о чем говорит офицер.

— Я спрашиваю, сколько было партизан? — горячился Шварц.

— Пока что один. Живьем взяли. Пацан, можно сказать.

— Что?! — ужаснулся обер-лейтенант. — Четверо наших убито?

Он подбежал к саням, побледневший от ярости, и схватил рукой вожжи.

— Кто убит?

— Полицаи Мулярчук и Кулиш, ваш солдат — не знаю фамилии — и обер-ефрейтор.

— Убиты или ранены?

— Да убиты же, говорю… — Чирва опасливо поглядывал на разъяренного немца. — Бил без промаха. Мне шапку прострелил, волосья на голове выдерло.

Полицейский снял шапку и показал разорванное пулей сукно.

Обер-лейтенант, бледный, с дергающимися губами, выпустил из рук вожжи.

— Бери на сани Сокуренко, пленного и убитых. И во весь дух ко мне!

Чирва гикнул на лошадей, взмахнул вожжами, и сани понеслись, оставляя на снегу блестящий след полозьев.

Первый выстрел сразил обер-ефрейтора. Цепь залегла и открыла беспорядочную стрельбу по лесу. Сокуренко лежал на тропинке, как в окопчике и, не поднимая головы, палил из парабеллума. Еще в ложбинке он приказал двум наиболее ловким и смелым полицейским пойти в обход и, в случае вооруженного сопротивления, внезапно напасть на противника с тыла и обезоружить. Теперь он молил бога, чтобы этот обходной маневр удался. Есть ли убитые или раненые в цепи, начальник полиции не знал и думал только о том, как бы самому остаться целым.

Наконец он услышал впереди крик своего полицейского. Сокуренко вскочил на ноги и приказал прекратить огонь. Стрельба стихла. Полицейские и солдаты побежали к елочке, но на снегу остались четыре неподвижные фигуры.

Когда Сокуренко подбежал к елочке, он увидел в кольце полицаев и солдат лежащего на истоптанном снегу подростка. Руки его были связаны ремнем, правый глаз заплыл в огромном синяке. Он лежал на боку, без шапки и, припадая лицом к земле, хватал окровавленными губами комочки снега.

Сокуренко ударил его носком сапога по лицу. Голова паренька дернулась, но он даже не застонал. Начальник полиции едва удержался, чтобы не повторить удар. Он помнил приказ обер-лейтенанта — “Взять живьем!” Кроме того, захваченный живым, партизан мог служить оправданием понесенных потерь.

Четверо из группы Сокуренко были убиты. Пуля попала обер-ефрейтору в грудь, очевидно, в сердце. Он уже успел закоченеть. У остальных попадания были в голову.

Убитых вынесли на тропинку. Отряд тронулся к селу. Впереди тащили убитых, позади под конвоем Сокуренко шагал, прихрамывая, паренек — без шапки, с залитым кровью лицом.

Начальник полиции подумал о том, какое невыгодное для него впечатление произведет такая процессия на жителей села, и вывел арестованного вперед. Но тут же сообразил, что такая перестановка ничего не даст, и партизан по-прежнему будет выглядеть героем. Начальник полиции послал Чирву за подводой.

Когда Сокуренко вбежал в кабинет обер-лейтенанта, Шварц сидел у себя за столом. Выражение его лица казалось бесстрастным.

— Я очень рад видеть вас, господин Сокуренко, целым и невредимым, — сказал он язвительно. — Еще бы! За широкой спиной обер-ефрейтора могли бы спрятаться два таких карлика, как вы.

— Я был впереди, клянусь. Ведь двое полицейских тоже…

— Что вы мне тычете своих полицейских? — страдальчески скривился обер-лейтенант. — Плевал я на полицейских. Такие потери — обер-ефрейтор и солдат!..

— Потерь было бы больше, — оправдывался начальник полиции, — если бы я не послал двух человек в обход. Наше счастье, что он менял обойму.

— Сокуренко положил на стол пистолет, две обоймы и гильзы стреляных патронов.

— Обыскивали?

— Сейчас обыскивают. Вести к вам?

— Сперва доложите о результатах обыска. Били?

— Слегка помяли…

— Не трогать! Только тщательный обыск. До ниточки.

Обер-лейтенант вышел вместе с Сокуренко. Он хотел взглянуть на убитых. Обер-ефрейтор и солдат лежали на полу в коридоре, окруженные лужами от растаявшего снега. Их осматривал седой высокий дряхлый старик — сельский врач и ротный фельдшер. У открытых дверей толпились на крыльце солдаты, сумрачно глядевшие на своих погибших товарищей.

— Что? — спросил Шварц у фельдшера.

— Констатируем смерть от ранений, нанесенных огнестрельным оружием.

Обер-лейтенант строго взглянул на обер-ефрейтора. Лицо мертвого показалось ему красивым и одухотворенным. “Интересно, как я буду выглядеть в таком случае?” — мелькнула мысль у Шварца, и он торопливо приказал:

— Вынести на двор, накрыть шинелями. Шварц вернулся в кабинет.

“Будут неприятности от начальства, — думал он, шагая из угла в угол. — Какая оплошность — обер-ефрейтор и солдат. Будь моя рота в полном составе, такие потери не казались бы большими. Но солдат мало. Вся ответственность на мне. Фу, как не повезло. Сейчас вся надежда на те сведения, какие можно будет* выжать из молодого партизана. Уж я — то постараюсь выжать из него все, что он знает”.