Глава XIII

1 МАРТА 1993 ГОДА.

Сегодня начинаю все сначала. По удивительному совпадению – в первый день весны. Для меня это как воскрешение после 470 дней смерти. Снова я рядом с Кэтрин, рядом с моими товарищами и снова готов к борьбе, забыв о зря потраченном времени, – все это наполняет меня неописуемой радостью. Так много всякого произошло, пока я не писал в дневнике (Какое счастье, что Кэтрин удалось сохранить его для меня), что не знаю, с чего начать. Ладно, начну с начала. Было воскресенье, около четырех часов утра и еще совсем темно. Мы все крепко спали. Первым мне вспоминается, как Кэтрин трясет меня за плечо, стараясь разбудить. Как будто издалека слышу беспрерывный трезвон, который в полусне принимаю за будильник. – Еще рано, – бурчу я.

– Сработало охранное устройство внизу, – встревожено шепчет Кэтрин.– Кто-то рядом с домом. Тут уж я проснулся, но не успел вскочить, как раздался грохот, и в спальню через надежно забаррикадированное окно ворвался поток искр. Тотчас в комнате появилось газовое облако, и, задыхаясь, я мучительно закашлялся. Все, что происходило в следующие несколько минут, я помню плохо. Каким-то образом, не зажигая света, мы натянули на себя маски, Билл и я побежали вниз, оставив Кэтрин и Кэрол сторожить верхние окна. К счастью, пока еще никто не сделал попытки войти в дом, однако когда мы с Биллом спустились на первый этаж, то услыхали, как кто-то с мегафоном приказывает нам с поднятыми руками выйти на улицу. Я торопливо посмотрел в глазок и вместо ожидаемой тьмы увидел снаружи яркий свет, как дневной, благодаря дюжине прожекторов, направленных на наш дом. Из-за них ничего нельзя было разглядеть, но и так было ясно, нам придется иметь дело с несколькими сотнями вооруженных до зубов солдат и полицейских. Не могло идти речи ни о какой попытке пробиться сквозь ограждения с оружием в руках, тем не менее, мы все же немного постреляли – каждый сделал примерно по шесть выстрелов – из верхних и нижних окон, фасадных и задних, чтобы находившиеся снаружи люди призадумались и отвергли идею штурмовать дом. После этого мы отошли от окон и дверей, и тотчас начался ответный шквал огня, но нам было важно уйти в туннель с максимальным количеством вещей. Блочные стены гаража защищали нас от стрельбы со всех сторон. Билл, Кэтрин и Кэрол занимались нашим отходом в туннель, тогда как я, оставаясь в магазине, собирал вещи, которые считал необходимым спасти. За те сумасшедшие, оставившие меня без сил три четверти часа в дренажной яме в дальнем конце туннеля сложилась целая гора из оружия и боеприпасов.

Мои товарищи все перетаскали без меня, но, по крайней мере, им не грозила опасность попасть под пулю. А вот вокруг моей головы пули летали без перерыва, и много раз в меня попадали цементные обломки со стен. До сих пор не могу понять, как меня не убило там. Мне даже удавалось отстреливаться через дверь, ведь гараж атаковали каждые пять минут, чтобы держать нападавших на расстоянии. Наконец мы вынесли все наше ручное оружие, патроны, примерно половину взрывчатки и тяжелого вооружения и все собранные приемники. Удалось спасти инструменты Билла, благо он был человеком аккуратным и держал их все вместе в специальном ящике, но мои инструменты пропали, так как были раскиданы по всему магазину. Собравшись ненадолго в грязной яме, мы решили, что Билл и девушки украдут машину и погрузят в нее наши вещи, пока я подготовлю взрыв, который помешает обнаружить вход в туннель. Я давал им тридцать минут, после чего должен был зажечь фитиль и тоже бежать следом за ними. Кэтрин сорвалась с места и помчалась наверх за какими-то личными вещами – и моим дневником, – и мне чуть ли не в последний момент пришлось гнать ее вниз. К этому времени двери и ставни на окнах первого этажа были уже почти совсем раскрошены, и от прожекторов стало так светло, что любое передвижение грозило мне смертельной опасностью. Работая с отчаянной быстротой, я сложил в яме двадцать фунтов тротила, прямо над входом в туннель, и зажег фитиль. Потом я пополз к стене, возле которой небольшими порциями было сложено еще сто фунтов тротила, чтобы подсоединять их к запалу в масляной яме и взорвать весь дам одним ударом. Властям пришлось бы затратить не меньше двух дней на разбор завалов, перед тем как они догадались бы, куда мы делись, однако до стены я не добрался. Почему-то до сих пор не понимаю, как это могло случиться) раньше времени взорвался тротил в яме. Наверно, пуля рикошетом ударила в запал. Или искра от все еще летевших в дом гранат с газом сыграла свою роль.

Как бы то ни было, я потерял сознание и едва не умер. Очнулся уже на больничной койке. Следующие несколько дней были чудовищными. Даже от воспоминаний меня корежит. Из отделения «скорой помощи» я сразу же попал на допрос в подвал ФБР, еще не вполне расчищенный за семь недель после нашего взрыва. Хотя я еще не совсем пришел в себя и раны сильно болели, обращались со мной жестоко. Наручниками туго стянули запястья за спиной, толкали и пинали каждый раз, стоило мне запнуться или не сразу исполнить приказ. Я стоял посреди камеры, и полдюжины агентов ФБР со всех сторон выкрикивали свои вопросы, тогда как я, даже если бы захотел, все равно не был способен ни на что, кроме нечленораздельного бормотания. Но даже в этом состоянии я почувствовал прилив радости, поняв из вопросов следователей, что остальным удалось спастись. Снова и снова окружавшие меня парни кричали мне в лицо: – «Где остальные? Сколько вас было в доме? Как выбрались другие?»

Очевидно, масляно-бензиновая яма надежно скрывала вход в туннель. За вопросами почти обязательно следовали удары, пока я, в конце концов, не повалился на пол и не избавился от мучений, лишившись чувств.

Придя в себя я обнаружил, что все еще лежу там, где упал и на голом цементном полу. Свет не выключили, но меня ставили одного, и я слышал гул отбойного молотка и другой шум из ближайшего коридора, в котором шел ремонт. У меня болело все тело, особенно мучили наручники, но голова была почти ясной. Первым делом я пожалел, что у меня нет яда, Найдя бесчувственное тело среди обломков, агенты тайной полиции, конечно же, немедленно сорвали моей шеи цепочку с капсулой. Оставалось только ругать себя за то, что я не взял капсулу в рот до взрыва. Наверно, во рту ее бы не нашли, и я бы разгрыз ее еще в больнице, как только ко мне вернулось сознание. В последующие дни мне не раз пришлось пожалеть об этом. Потом я опять пожалел и отругал себя. Мне было до того мучительно думать, будто на мне самом из-за дурацкого визита к Эльзе лежит ответственность за мое теперешнее положение, что я почти убедил себя в этом. Наверно, кто-то из Эльзиного окружения проследил за мной на обратном пути до дому и потом сообщил куда надо. Позднее эти подозрения были косвенным образом подтверждены моими тюремщиками. Всего несколько минут я пробыл наедине со своей болью и своими мрачными мыслями, прежде чем начался второй этап допросов. На сей раз два агента ФБР пришли в мою камеру в сопровождении врача и еще трех мужчин, два из которых были Черными накачанными гигантами. Третий показался мне сутулым и седым стариком лет семидесяти. Мерзкая улыбочка играла в уголках его толстых губ, время от времени раздвигавшихся в зловещей усмешке, так что становились видны золотые пломбы в желтых от табака зубах.

После того как врач более или менее обследовал меня и, заявив, что я годен к допросу, удалился, два агента ФБР поставили меня на ноги и заняли позицию возле двери. Этот допрос должен был провести дьявольского вида старик с золотыми зубами. Говорил он с ярко выраженным акцентом и с обезоруживающей профессиональной мягкостью представился полковником Солом Рубиным из Израильской военной разведки. Прежде чем я успел удивиться, с чего бы представителю зарубежного правительства допрашивать меня, он сказал:

– Мистер Тернер, поскольку ваша расистская деятельность противоречит Международной конвенции по геноциду, вас будет судить Международный трибунал, в котором будут представители вашей и моей страны. Однако сначала нам необходимо получить от вас информацию, чтобы одновременно отдать во власть правосудия и ваших приятелей-преступников. Я знаю, что прошлой ночью вы не захотели сотрудничать с нами, поэтому позвольте предупредить вас, что, если вы не пожелаете отвечать на мои вопросы, это будет дорого вам стоить. За последние сорок пять лет я накопил немало опыта в получении информации от людей, которые не хотели сотрудничать со мной. В конце концов, они рассказывали мне то, что я хотел знать, и арабы и немцы, вот только упрямцам приходилось немного помучиться. Он умолк, а потом после недолгой паузы добавил: «Да уж, среди немцев в 1945 и 1946 годах – особенно служивших в SS – были очень упрямые».

По всей видимости, приятное воспоминание побудило его вновь усмехнуться, и я не справился с собой и задрожал всем телом при виде его зловещей усмешки. Я вспомнил жуткие фотографии, которые много лет назад мне показывал один из наших товарищей, бывший армейский разведчик: на них были немецкие пленники с выдавленными глазами, выбитыми зубами, отрезанными пальцами, раздавленными половыми органами, причем все это было учинено садистами – следователями, как правило, в американской военной форме, прежде чем жертвы признавались судом военными преступниками.

Ничего мне так не хотелось, как стереть зловещую усмешку с губ, но с закованными в наручники руками такой роскоши себе не позволишь. Тогда я решил плюнуть ему в лицо и одновременно ударить по яйцам, но удар пришелся ему по ноге, отчего он лишь немного попятился. Меня тут же схватили Не ординарцы. Следуя инструкциям Рубина, они устроили мне кровавую, по всем правилам науки, баню. Когда они оставили меня в покое, на мне не было живого места, и я корчился на полу, не в силах даже стонать. Следующие допросы были еще хуже – намного хуже. Так как для меня собирались устроить «открытый процесс» по типу процесса Адольфа Эйхмана, то Рубин не вырвал мне глаза и не отрезал пальцы, дабы не попортить мою внешность, однако применяемые ко мне методы были не менее болезненными.

(Справка для читателя: Адольф Эйхман был средней руки немецким чиновником во время Второй мировой войны. Через пятнадцать лет после войны, в 39 г. ДНЭ, Е схватили его в Южной Америке, вывезли в Из и сделали центральной фигурой в двухлетней пропагандистской кампании, отлично спланированной для привлечения симпатий всего мира к Из, земному раю «гонимых». После адских пыток Эйхмана в течение четырех месяцев (столько длился судебный процесс) демонстрировали в звуконепроницаемой стеклянной клетке, а потом приговорили к смертной казни за «преступления против Е».)

Пытки надолго лишали меня разума; и как предсказывал Рубин, я, в конце концов, рассказал ему все, что он хотел знать. Ни один смертный не устоял бы. Во время пыток агенты ФБР, которые постоянно присутствовали в камере, иногда бледнели, а когда Рубин приказал своим Черным подручным засунуть длинный толстый прут мне в задний проход, так что я вопил и извивался, как насаженная на кол свинья, одного из них, похоже, чуть не вырвало, но они ни разу не замолвили за меня ни словечка. Полагаю, так же было после Второй мировой войны, когда американские офицеры немецкого происхождения спокойно наблюдали, как Е заплечных дел мастера мучили их братьев по крови, служивших в германской армии, и считали нормальным, если чернокожие солдаты насиловали немецких девушек. Неужели Е настолько промыли этим американцам мозги, что они возненавидели своих соплеменников? Неужели наши американцы превратились в бесчувственных ублюдков, готовых выполнить любой приказ, пока им платят жалованье?

Несмотря на уникальную компетентность Рубина, я абсолютно убежден, что тактика допросов, принятая Организацией, намного аффективнее той, что принята на вооружение Системой. Мы используем науку, а Система – грубую силу. Хотя Рубин сломил мое сопротивление и получил ответы на свои вопросы, к счастью, он не задал мне много других, более важных вопросов. Когда он закончил со мной, почти через месяц сплошного кошмара, я назвал ему имена почти всех членов Организации, которые знал, назвал места их пребывания, назвал товарищей, участвовавших в тех или иных операциях против Системы. Самым подробным образом я рассказал о подготовке взрыва в штаб-квартире ФБР и о своей роли в нападении на Капитолий. И, конечно же, не скрыл, как члены моей ячейки избежали ареста. Естественно, в связи с этим у Организации были трудности. Но так как руководители могли предвидеть, что политическая полиция узнает от меня, что они сумели свести возможные потери к минимуму. В основном это свелось к спешным перемещениям наших товарищей из нескольких отлично законспирированных квартир. Однако тактика Рубина подразумевала лишь информацию в виде ответов на прямо поставленные вопросы. Так как ему не пришло в голову спросить меня о системе связи, то он и не узнал о ней. Позже мне стало известно, что наши легалы в ФБР докладывали Организации о той информации, которую извлекали из меня во время допросов, так что мы были уверены в надежности нашей связи, осуществляемой по радио.) Ничего Рубин не узнал ни о нашей организации, ни о нашей философии, ни о наших конечных целях, короче говоря, о том, что помогло бы Системе понять нашу стратегию. Ну а Рубин добивался от меня признаний тактического ряда. Мне кажется, причина заключена в очевидной самонадеянности Системы, считавшей ликвидацию нашей Организации делом нескольких недель. Нас рассматривали как важную проблему, но не как смертельную опасность. После того как закончились допросы, меня продержали в здании ФБР еще три недели, очевидно, чтобы я был под рукой и опознал членов Организации, которых вот-вот арестуют на основании полученной от меня информации. Однако никого не арестовали, и тогда меня перевели в специальную тюрьму в Форт Бельвуар, где содержались примерно двести членов нашей Организации и столько же наших легалов. Правительство опасалось размещать наших товарищей в обычных тюрьмах, чтобы у Организации было меньше шансов освободить нас – и еще, подозреваю, потому, что они боялись, как бы мы не привлекли на свою сторону других Белых уников. Со всей страны свозили в Форт-Бельвуар членов Организации, которых содержали в одиночных камерах в зданиях, окруженных колючей проволокой, танками/вышками с охранниками, вооруженными автоматами, и двумя ротами военной полиции – и все это располагалось посреди армейской базы. Там я провел четырнадцать месяцев. Не знаю, что случилось с планами устроить показательный процесс. Для многих мет ничего тяжелее одиночного заключения, а для меня оно стало благом. Мой разум все еще был в угнетенном ненормальном состоянии отчасти из-за пыток Рубина, отчасти из-за моей вины, приведшей к этим пыткам, отчасти из-за того, что я был заперт и не мог принимать участия в борьбе, но мне нужно было провести некоторое время в одиночестве, чтобы вновь стать самим собой. Ну и, конечно же, приятно было не думать о Не, которые стали бы для меня настоящим проклятием в любой другой тюрьме.

Ни один человек, не подвергшийся, подобно мне, страданиям и отчаянию, не в силах даже представить, как долго и мучительно приходится избавляться от их последствий. Физически я опять совершенно здоров, и меня уже не терзает странное сочетание уныния и нервного возбуждения, оставшееся у меня после допросов, но все равно я уже не тот человек, каким был. Сейчас я более нетерпеливый, более серьезный (даже мрачный, наверно), более целеустремленный, чем когда бы то ни было. И я больше не боюсь смерти. Во мне не прибавилось безрассудства – совсем нет, но как будто не стало ничего такого, что могло бы напугать меня. Я могу быть более жестким с собой и, если нужно, с другими тоже. Горе нытикам, соглашателям, важным персонам, которые встанут на пути нашей революции, когда я буду рядом! Никакие объяснения не помогут этим себялюбивым коллаборационистам, и они не избегнут моей пули. Все время, что я и мои товарищи находились в Форт-Бельвуар, мы должны были быть отрезаны от внешнего мира и друг друга, нам даже не разрешалось читать, будь то газеты или что-то другое. Тем не менее, вскоре мы научились переговариваться, и у нас появилась «устная газета» не без помощи симпатизировавших нам охранников. Самыми главными для нас тогда были, конечно же, сообщения о войне Организации и Системы. Нас особенно радовали известия об удачных акциях против Системы – очередное «зверство» на языке прессы – и на нас нисходило уныние, если затишье продолжалось дольше нескольких дней.

Время шло, известия об операциях действительно приходили все реже и реже, и пресса с возрастающей уверенностью начала предсказывать скорую ликвидацию остатков Организации и возвращение страны к «нормальному образу жизни». Нас это тревожило, однако тревога смягчалась тем, что все меньше новых узников привозили в Форт-Бельвуар. Когда я появился там. обычно привозили по узнику в день, а к августу прошлого года было уже не больше одного нового узника в неделю. Потом были знаменитые взрывы в Хьюстоне одиннадцатого и двенадцатого сентября 1992 года. В те два очень важных дня прогремело четырнадцать больших взрывов, в результате которых погибли четыре тысячи человек, а от большинства промышленных и судостроительных предприятий остались лишь кучи мусора. Все началось с того, что в предрассветный час одиннадцатого сентября военный корабль с грузом авиационных мин для Израиля взлетел на воздух в Хьюстонском канале. Вместе с ним ушли на дно еще четыре корабля, полностью заблокировав канал и предав огню большой очистительный завод на берегу. В течение часа прогремели еще восемь мощных взрывов, на четыре месяца вышел из строя второй по грузообороту национальный порт. Еще пять взрывов закрыли Хьюстонский аэропорт, разрушили главную городскую электростанцию, ничего не оставили от двух стратегических эстакад и моста и привели в непригодное состояние две ключевые автострады; Раз-два, и Хьюстон стал районом бедствия, так что правительству пришлось перекинуть сюда тысячи солдат, чтобы держать под контролем взвинченную и запаниковавшую толпу и противостоять Организации.

Хьюстонская акция не прибавила нам сторонников, но и правительству не пошла на пользу. Она развеяла слухи о том, что наша революция задохнулась.

А после Хьюстона были Уилмингтон, потом Провиденс, потом Расин. Акции стали более редкими, чем прежде, зато намного – намного мощнее. Мы поняли, что революция вошла в новую и более решительную фазу. Об этом я еще напишу позже. Прошлой ночью была проведена самая важная для узников Форт-Бельвуар акция. Незадолго до полуночи, как всегда, два зелено-коричневых автобуса остановились перед воротами тюрьмы. Обычно они привозили ночную смену, примерно шестидесяти полицейских и увозили вечернюю смену. На сей раз все было иначе. Первая мысль о налете пришла мне в голову, когда меня разбудила стрельба из автомата с одной из вышек, которая тотчас прекратилась после донесшегося до меня выстрела из 105-мм пушки, установленной на одном из танков. После этого были еще отдельные выстрелы и много криков, а потом топот бегущих людей. Наконец деревянная дверь моей камеры упала внутрь под ударами кувалд, и я оказался на свободе. Мне повезло стать одним из примерно ста пятидесяти заключенных, втиснувшихся в два автобуса военной полиции и покинувших в них тюрьму. Еще несколько дюжин узников выехали на четырех отбитых танках, невнимательные экипажи которых стали первой целью наших освободителей. Остальным пришлось выбираться пешком под ливнем, к счастью, удерживавшим армейские вертолеты на земле. Всего мы потеряли убитыми восемнадцать заключенных и четырех участников освободительной операции, да шестьдесят один заключенный был вновь водворен в тюрьму. Тем не менее, 442 человека – согласно сообщению по радио – добрались до ожидавших снаружи грузовиков, пока танки держали наших преследователей на расстоянии. Но и это еще не все. Достаточно сказать, что к четырем часам утра мы без потерь рассеялись по более чем двум дюжинам заранее подготовленных, надежных квартир в Вашингтонском округе. Проспав несколько часов, я переоделся в обычную рабочую одежду, получил полный набор фальшивых документов, тщательно и заботливо подготовленных для меня, взял газету и сверток с бутербродами и отправился в толпе трудяг на место назначенной мне встречи.

Через две минуты рядом со мной затормозил пикап, в котором сидели мужчина и женщина. Дверца распахнулась, и меня втащили внутрь. Когда Билл въехал в колонну спешащих машин, я опять обнял мою милую Кэтрин.