"В третью стражу [СИ]" - читать интересную книгу автора (Намор И А)(2)Mein Gott, geht es mir beschissen! — Ицкович хотел, было, поднять голову, но острая боль в висках заставила вновь опустить ее на подушку. — Warum habe ich nur Sekt und Cognac zusammen getrunken?![29] Вот про коньяк и шампанское он помнил точно. Но, совершенно непонятно, зачем он вообще пил шампанское. От шампанского у Олега обычно случалась изжога, и еще пузырьки, когда пьешь, в нос шибают. Bloedmann!!![30] — Ну, где-то так и есть, потому что wenn es keinen Kopf gibt, so wird schon nicht[31]. А плохо ему было так, что не хотелось жить: типа, мама, роди меня обратно. Однако когда тебе за пятьдесят, а твоей маман недавно исполнилось девяносто, такие просьбы звучат несколько претенциозно. Мысль эта, как ни странно, придала сил, и, плавно перевалив свое тело налево, Олег открыл глаза. В комнате царила полумгла, и это было хорошо. Но зато и совершенно не понять, какой нынче час. Свет с улицы едва пробивался сквозь зашторенные окна, и означать это могло одно из двух: или еще рано, или шторы хорошие, в смысле, плотные. Впрочем, возможен был, как тут же подумалось Олегу, и еще один вариант – низкая облачность, что для Амстердама было вполне нормально. Ну, не мог же он, в самом деле, проспать сутки? Амстердам?! — Вяло удивился Ицкович, аккуратно – чтобы не потревожить больную голову – вытягивая из черной пачки сигарету Gitanes. Закуривать лежа не слишком удобно, но Олег с этим все-таки справился и начал уже обдумывать следующий этап операции: "бросок на длину руки". На прикроватном столике стояла серебряная фляжка с коньяком, и несколько глотков этой aqua vita[32]... Was geht ab!?[33] Ицкович с сомнением смотрел на поспешно выдернутую изо рта сигарету. Сигарета дымилась. Дым щекотал ноздри, а вкус ощущался во рту, но... он не курит два, нет, кажется, уже три года, и даже тогда, когда смолил по две пачки в день, это был никак не французский Житан без фильтра, а совсем даже американский Кент King Size[34]. И вообще, что за бред? Откуда взялась эта долбаная фляга, если должен быть флакон с Chivas Regal[35]? Олег все-таки сел на кровати и, по инерции, в очередной раз затянувшись, взял со столика флягу. Сосуд понравился, не смотря на текущее не вполне адекватное состояние доктора Ицковича. Это было правильное вместилище для правильных мужских напитков. И содержание, таки, булькало где-то в серебряном "внутри", так что фляжка оказалась даже лучше, чем ему сразу показалось. Но мысли начали приобретать некое подобие четкости, только когда он добил весь оставшийся коньяк и закурил вторую сигарету. Ergo[36]... Вчера утром он был в Брюгге. Это Ицкович вспомнил сейчас совершенно определенно. Уже хорошо. И что же я делал в Брюгге? Ох! — Ну, да: ох и еще раз ох! Вот ведь старый кобель! Впрочем, wer nichts tut, dem misslingt nichts[37]. Разумеется, ему не следовало ехать в Брюгге, и уж тем более не нужно было встречаться с Ларисой. Но черт попутал, и вышло, в общем, неплохо. У Лары как раз муж оказался в отъезде... Ну, это можно оставить за скобками, потому что к делу, очевидным образом, не относится. Что было после? — вот в чем состоит великий датский вопрос! Хм... А после он, кажется, ехал в поезде и... Точно! Он ехал в поезде, и рядом с ним сидела совершенно очаровательная девушка: мулатка с очень красивыми вьющимися волосами, похожая чем-то на Фани Ардан, и эта Фани Ардан, представьте, читала чеховскую Чайку на французском языке. Французский Олег знал с пятого на десятое, но ему вполне хватало испанского. А разговорились они, в конце концов, по-английски, но где-то в середине разговора Ицкович вдруг понял, что, как мужчина, он эту прелесть уже не интересует. Закрывай лавочку, ментш[38]! С этим трудно было не согласиться, однако к этому совершенно невозможно было привыкнуть. Но факт: заинтересовать теперь он мог разве что сорокалетнюю Ларису, да свою жену. Увы. Ладно, проехали. Поезд, что дальше? Дальше... Черт, ну, конечно же! Вот теперь все встало на свои места. Степа и Витя! Они встретились днем, как и договаривались. Пообедали вместе, потом погуляли, хотя погода была, мягко выражаясь, не май месяц. Но к вечеру распогодилось, и они поехали на площадь... Как ее? Грасмаркт? Нет, Грасмаркт это в Брюгге, кажется. А они пошли на... Ньювмаркт. Ага, шампанское, то да се. Потом... Потом пошли было в гостиницу, чтобы добавить, но по пути им попался полупустой бар, и там они добавили. И, судя по всему, хорошо добавили, потому что... Ицкович даже вспотел при воспоминании о том, что случилось потом. Gettokind![39] Видимо, он действительно много выпил. Да еще накануне с Ларкой пил и ночь не спал, и еще это шампанское... Вероятно был уже второй час ночи, когда он окончательно размяк и начал рассказывать друзьям то, что никогда никому не рассказывал. А тут понесло. Бах, понимаешь, навеял, или общее помутнение случилось, но он им все выложил, и про то, как выбирался из меркавы[40] и как ползал обалдевшим от хлорофоса тараканом вдоль сорванной взрывом гусеницы, никак не понимая, что должен делать. И как вспомнил, наконец, о водителе и полез внутрь... Очнулся тогда Олег только в госпитале, куда его перетащили вертушкой прямо с поля боя. Пуля в правом плече, закрытая черепно-мозговая травма, сломанная в лодыжке нога и еще два ребра, но это был уже и вовсе пустяк. Потом все вроде бы зажило, но... На восстановление он попал в реабилитационный госпиталь Левинштайн, и там старый румын нейропсихолог, защитивший в свое время диссертацию в Москве у самого Лурия, сказал ему без обиняков: или-или. Как бог даст, так и будет. Клиника закрытых черепно-мозговых травм изучена плохо. Возможно, память восстановится, а, возможно, и нет. Может быть, ты снова начнешь нормально читать, и будешь спать по ночам, но гарантировать тебе это никто не сможет. Ицкович пробыл в госпитале три месяца. Он не только полностью восстановился, но и заморочил голову самой красивой врачихе в Левинштайне и, в конце концов, на ней женился. А то, что Грейс Балицки была "знойной латино" из Уругвая, о местонахождении которого у Олега в то время имелись лишь очень смутные подозрения, только добавляло остроты чувствам. Но докторскую диссертацию он написал именно по закрытым черепно-мозговым травмам, и через одиннадцать лет после ранения заменил старика Шульмана, став вместо него главным психологом госпиталя. И, однако же, какой бес тянул его за язык рассказывать все это тому же Степе, который ведь их с Витькой своей болью не грузит! Ицкович чисто машинально снова потянулся к пачке сигарет, но вовремя себя одернул. Сорваться хочешь? — Он встал с кровати и хотел, было, пойти посмотреть, что есть выпить в мини-баре, но остановился, очумело рассматривая свой номер. Свой?! Ну, вероятно, это все-таки был его номер, раз он здесь спал. Вот только не влипнуть бы, спьяну, в историю. Как назывался тот старый советский фильм? "С легким паром"? Но это только в кино герой так легко отделался. Donner Wetter![41] — Олег подскочил к двери и щелкнул выключателем. Вспыхнула люстра под потолком. Scheisse![42] — Почудится же такое! Разумеется, это был его номер, его вещи, и его бутылка коньяка стояла на комоде перед зеркалом. Олег еще раз чертыхнулся и подошел к комоду. Н-да. — У него все-таки хватило присутствия духа сделать несколько жадных глотков коньяка прямо из горлышка и, отставив бутылку, вернуться к кровати. И все-таки он закурил, медленно, неторопливо, как будто специально испытывая свои нервы на прочность. Руки – Ицкович вытянул перед собой правую руку и выпустил дым из ноздрей. Рука – сильная, с длинными крепкими пальцами, каких у него отродясь не было, и с ухоженными – хорошо еще, что не покрытыми лаком – ногтями. Хорошенькое дело. — Ицкович хмыкнул в нос и снова подошел к зеркалу. Из глубины зазеркалья смотрел совершенно другой человек, но Олег его знал, вот в чем дело. Этого молодого мужчину звали Баст. Но так его, разумеется, называли только близкие друзья и родственники в Баварии. Официально же его звали Себастиан Шаунбург, или д-р Шаунбург, или Баст Риттер[43] фон Шаунбург, что, скорее всего, и являлось его настоящим именем. Однако дело было куда как заковыристее, если вы способны понять, о чем идет речь. И все потому, что в зеркале отражался, конечно же, Себастиан фон Шаунбург собственной персоной, но смотрел на него голубыми глазами Баста совсем не этот баварский дворянин, а израильский психолог Олег Ицкович, и вот это уже было, как говорится, " Я брежу? — Спросил себя Ицкович, но уже знал, что это не бред и не сон, и главным доказательством этого факта, как ни странно, было то, что он взял, наконец, полный контроль над телом и психикой того, кто отражался сейчас в зеркале и еще пару минут назад активно засорял голову Ицковича немецкими идиоматизмами, которых Олег в жизни не знал, и латынью, которую, конечно, учил когда-то, но не так что б выучил. Нет, увы, это не сон. Сон, возможно, был накануне. Вернее, ночью, когда, "накушавшись вволю", усталые и веселые они возвращались в гостиницу, сиречь, на набережную Herengracht, дом номер 341, где размещался вполне себе аутентичный амстердамский отель Ambassade. Теперь, просматривая этот "сон" по новой, Олег отметил замечательное настроение, которое вдруг снизошло на всех троих. И дело было не только в abusus in Baccho[44]. Что-то еще повлияло и на Степу, и на Витю, и на него самого. Что-то такое было растворено в сыром холодном воздухе... Вероятно, это был грас[45], — грустно усмехнулся Олег и подмигнул отражению, у которого, судя по виду, характер был нордический и который... Самое смешное, — подумал он с тоской. — Что Юлиан Семенов, по-видимому, уже родился, и папу его, Сему Ландреса, еще не посадили. А вот Баст фон Шаунбург действительно до сего дня не имел порочащих его связей и, разумеется, был беспощаден к врагам Рейха, каким, собственно, и должен быть офицер СД. Н-да, дела, "ночь была"... — а вот эту песню сочинить еще не успели... Ицкович подошел к окну и отдернул штору. Канал был на месте. И дома – те же самые – стояли на своих местах. Исчезли только антенны и тарелки спутникового телевидения, и машин припарковано вдоль канала на удивление мало, да и те были похожи на экспонаты выставки технических раритетов. Но как это возможно?! Тише, тише! — Как маленькому ребёнку или впавшей в истерику женщине сказал себе Олег. — Как там этот истинный ариец говорит? Es ist noch nicht aller Tage Abend? Да, именно. Еще не вечер. А вот ночью. Да, именно ночью, если, разумеется, ему это не пригрезилось. Вот там — Олег мог видеть из окна это место, что называется, невооруженным глазом – они вышли к каналу и, сворачивая направо, к мосту, наткнулись на неизвестно откуда возникшего на пустынной улице черного человека. Степа что-то спросил — Олег шел сзади и не слышал, что – человек ответил, и тогда Федорчук повернулся к Ицковичу и сказал: — Олег, это к тебе. - Ко мне? — Он даже не удивился, а черный человек подошел к нему почти вплотную и улыбнулся. А улыбка у смуглой Фани Ардан была такая, что дух захватывало. — Ну, вот я тебя и нашла, — сказала она по-испански, хотя в поезде испанского, вроде бы, не знала. — Но я же старый пень! — Оторопело ответил Ицкович. — Ну, какой же ты старый! — Засмеялась чертовка и поцеловала Олега в губы. Вот это и было последнее, что он запомнил. Первым порывом было, что вполне естественно, бежать и кричать, "гевалт!" Но, к счастью, у Ицковича всегда были хорошие тормоза. Он экзамены в школе и университете сдавал "на раз" только потому, что в критический момент всегда успокаивался и впадал в состояние какой-то холодной отстраненности. Когда на все, происходящее вокруг, смотришь как бы со стороны и реагируешь не сразу, а "погодя", но на самом деле действуешь в режиме реального времени, только не дуриком и не с кондачка. Вот и сейчас, он сначала постоял у окна, прижавшись разгоряченным лбом к холодному стеклу. Постоял, подышал, с силой протягивая воздух сквозь зубы, поглазел на унылый городской пейзаж, затем, не торопясь – даже как-то лениво – закурил этот чертов Житан и пошел искать бритвенные принадлежности. Разумеется, никакой электробритвы в вещах немчуры не было и в помине. Зато у Нибелунга имелся кожаный несессер со всякой хитрой мурой, похожую Олег видел в действии лет тридцать с гаком назад – не считая кино – когда вот так же, и даже чуть ли не такой же зелингеновской бритвой брился его покойный отец. А вот Ицкович опасной бритвой пользоваться не умел. Но, как вскоре выяснилось, немец в нем окончательно не умер, а лишь отступил в тень, вытесненный еврейским темпераментом. Однако как только понадобился, так сразу и выскочил чертиком из табакерки, и, не мешая Ицковичу думать о насущном, споро побрил свою арийскую физиономию даже и не порезался ни разу. — Гут! — Сказал Ицкович вслух, изучив результаты "совместных" еврейско-немецких усилий. — Я бы даже сказал, зеер гут! Как думаешь? Но гитлеровец молчал. Или не хотел говорить с унтерменшем, или ему речь от ужаса отбило. "А если я спятил?" — спросил, у отражения в зеркале, Олег, машинально одеваясь. Ну, что ж, тоже, между прочим, вариант. Шизофреники, как известно, вполне уверены в объективности той альтернативной реальности, в которой пребывают. Но Олег предположил, что в этом случае и стиль мышления у него был бы несколько иным. Но тогда что? "Вот так, взял и провалился?" Получалось, что именно так. Взял и провалился на... "На 74 года", — подсчитал Ицкович. Возникал, правда, вопрос, один ли он сиганул из только что наступившего 2010 года в 1-е января 1936, или мужики "упали" сюда вместе с ним? Однако Олег предпочел об этом дальше не думать. Исходить следовало из худшего, то есть, из предположения, что он здесь один и навсегда. Олег тщательно завязал галстук, застегнул пиджак и остановился посередине комнаты, задумавшись. "Ну, и куда вы собрались, господин фон Шаунбург? По бабам или в гестапо письмецо тиснуть?" И тут до Ицковича, наконец, дошло: собственно "бабы" этого обормота, что достался Олегу в качестве "костюмчика", — совершенно не интересовали. Даже воспоминания о знакомых женщинах были у Баста какие-то усредненные, серые и как бы приглушенные, без ярких деталей, на которые так щедра память самого Ицковича. А вот молодых парней и подростков в доставшемся Олегу каталоге было многовато, притом что все они чуть ли не из одного полена тесаны. "Да, он же гомик, этот фашист!" — с ужасом понял Олег и начал лихорадочно проверять память Баста на предмет "сами знаете чего", а заодно и собственные реакции на личные воспоминания обоих. Но, к счастью, все оказалось не так страшно, как показалось в начале. Баст, сукин сын, так ни разу и не привел свою пагубную страсть в действие. Боялся видно. А вот воспоминание о том, как три дня назад господин рыцарь выполнял свой супружеский долг, заставило покраснеть даже циничного Ицковича. И не только покраснеть. "Ну, хоть что-то!" — с облегчением решил Ицкович, почувствовав шевеление в штанах, и тут же осознал, какой подарок сделала ему смуглянка "Фани Ардан". Ведь теперь ему снова двадцать пять, и он крепок телом и хорош — "Ведь хорош? Ну, где-то так" — собой. И что такое отдышка – даже притом, что смолит напропалую "Житан" и "Лаки страйк" — знать не знает, и про то, что живот может мешать видеть собственные гениталии даже не догадывается. "Это в активе, — остановил он себя, подходя к комоду и в очередной раз прикладываясь к бутылке. — А в пассиве..." В пассиве, как ни крути, оказалось куда больше потерь, чем в активе того, чему можно порадоваться. Ицкович даже зубами заскрипел от боли, сжавшей вдруг сердце. Ударило в виски, хотя немецкое это тело даже не предполагало, что ему может стать так плохо. "Твою мать!!!" — но кричи – не кричи, а делать нечего. Выходило, что он исчез из своего мира, одновременно исчезнув и из жизни собственных жены и детей. Что они подумают, когда станет известно, что он пропал в этом гребаном Амстердаме? Как будут горевать? Как жить? Без него... "Господи!" А он, как он проживет без того, чтобы не поболтать – хотя бы и по телефону – с дочерью, не сходить в сауну со старшим сыном, или обсудить литературные новинки с младшим? И потом... Ну, да, на дворе 36-й год. Еще пара более или менее мирных лет и... И его либо шлепнут какие-нибудь английские шпиены или "свои" же немцы, потому как не сможет же Олег Семенович Ицкович служить верой и правдой бесноватому фюреру. Или сможет? Памятью немца Олег хорошо помнит Адольфа, и не его одного. В голове у Баста сидит практически весь их зверинец, или лучше сказать крысятник... "Нет, это исключено". Не говоря уже о том, что Ицкович чувствовал по отношению к гитлеровской Германии, как еврей и бывший гражданин Советского Союза, и просто, как человек, имеющий именно ту биографию, которую имел Олег, он не мог забыть, что в июле сорок первого свой первый бой принял его собственный отец – капитан Ицкович. А в августе, нет, кажется, все-таки в сентябре на фронте была уже и его мама... И это не считая других родственников – погибших и выживших – из которых можно было сформировать целое отделение, и еще тех многих и многих, кто погиб в ямах и противотанковых рвах Белоруссии. "Ну и что же мне делать?" — Вопрос не праздный, но и ответить на него сходу затруднительно. Первая мысль – бежать. В принципе, вполне реально. Денег сколько-то есть, на первое время хватит, а потом... "А потом суп с котом! — Почти зло остановил себя Ицкович. — Проблемы следует решать по мере их появления, а не все скопом, да еще и заранее!" Ну, да, билет на пароход, и через две недели – или сколько тут плыть – здравствуй страна неведомая! Аргентина, Бразилия, Парагвай какой-нибудь... И испанский он знает сносно... Мысль была не лишена изящества, так сказать. Опыта и наглости немца должно было хватить, чтобы раздобыть документы и натурализоваться, а деньги... Ну, деньги можно украсть или заработать. Одним гипнозом можно прожить, особенно если дурить головы малообразованных латино рассказами о магии и боговнушенном даре. Ведь кто не поверит человеку с такой внешностью? "А здесь в это время..." К сожалению, и это тоже была самая, что ни наесть, правда. Он-то может выжить хоть здесь, хоть там, но вот другие – много других – не выживут. Война стоила Европе пятьдесят пять миллионов, и половина из них советские, и шесть миллионов евреи... "В одиночку против всех?" |
||
|