"Успех" - читать интересную книгу автора (Эмис Мартин)

II

Что случилось?

Что случилось? Должно быть, я пробыл на улице по меньшей мере час, прежде чем понял, что я на улице, прежде чем понял, что я вообще где-то, прежде чем горячий туман страдания рассеялся перед моими глазами. Я ринулся в ночь «подобно буре». Неожиданно я очутился на улицах, и неожиданно улицы оказались темными, пустынными и холодными. Кругом не было ни звука, ни единого звука, кроме шума сухо проблескивающих вдали машин и легкого потрескивания воздуха, будто игла проигрывателя попала на бороздку между треками. И где я? Я стоял на вершине насыпи за низким темным железнодорожным мостом. На другой стороне улицы слабо светился вход в заброшенную станцию метро; рядом была дверь в лавочку водителя-инструктора, в окне которой неоново пульсировало претенциозное розовое «L». Через блочную стену, ограждавшую мостовую, мне была видна большая площадка, на которой не осталось ничего живого, похожая на оцепленную воронку от бомбы: глубокие шрамы покрывали лицо земли, громоздились кучи песка, дымились канавы. Огромные краны с поднятыми стрелами маячили вокруг. Что случилось?

Дальше по дороге тянулись ряды домов, тесно сгрудившихся в тени (казалось, они выросли как из-под земли в собственных палисадах). По штукатурке, имитирующей кирпичную кладку, и по нелепым кричаще-ярким оконным рамам я догадался, что нахожусь в преддверии ада — квартале для чернокожих между Лэдброук-гроув и Килберном. Неравномерно расставленные по улице машины были такой невероятно устрашающей раскраски, что ездить в них решились бы только черномазые. Но черномазые спали. Я не испытывал страха — да и перед чем, собственно говоря? Свобода, подумал я, чувствуя себя куда более в здравом уме, чем все последнее время, — куда более здравомыслящим, чем там, в той комнате, лежа как на иголках, с натянутыми до предела нервами. В какой стороне теперь мой дом? Я стал спускаться по холму, двигаясь в сторону темного моста.

Тут я заметил их — двух мужчин, стоявших сразу за виадуком. После мгновенного колебания (перейти на другую сторону? Нет) я продолжал идти в прежнем направлении. Показалась третья фигура, перебравшаяся через изгородь стройплощадки. Желтые уличные фонари мигали. Так вот, значит, оно? Виднеясь сквозь густые тени туннеля, они казались странно спокойными в желтом свечении. Двое из них стояли, прислонившись к ребристой поверхности блочной стены; третий, молодой парень в старом мужском пальто, в упор глядел на меня. Я вошел в туннель (только не останавливаться), воспользовавшись темнотой чтобы замедлить шаг. Я остановился. Мне как поволокой перехватило горло, когда две прислонившиеся фигуры выпрямились и встали рядом со своим приятелем. Наверное, я мог бы убежать от них, но я не мог их обогнуть — этих коротконогих ублюдков — да и куда бежать? Назад? Чтобы потом начать все сначала? Я дошел до того места, где тень обрывалась, и оказался в десяти ярдах от ожидавшей меня троицы. И снова остановился. Я услышал плеск воды, неожиданный, как журчание лесного ручья. Мужчины были тощие, грязные, патлатые; при взгляде на них возникало ощущение, что они где-то вне всего, их натренированные уличной жизнью нервы были как веревки. Никто не двинулся. Все звуки смолкли.

— Что вам нужно? — крикнул я в сторону теней.

Они по-прежнему не шевелились, но казалось, что в любую минуту могут броситься. Сердце у меня свербело, словно от прикосновения их толстых пальцев.

— Деньги давай, — спокойно сказал один.

У меня не было с собой ни пенса! Мой кредит в банке был давно превышен!

— Послушайте! — сказал я. — У меня три фунта и немного мелочи — можете взять. Пожалуйста. Это все, что у меня есть, клянусь.

— Три фунта, — сказал один другому. Они шагнули мне навстречу.

Ноги у меня стали как ватные.

— Я принесу вам еще! Я…

Две тяжелые лапы схватили меня сзади.

Я резко крутанулся, едва не упав. В штанах у меня стало мокро и горячо. Почти вплотную к моему лицу придвинулась харя, обтянутая оранжевой кожей, с выбитыми передними зубами. Она издала зловонный смешок.

— Эй, — сказал он, — да это же просто кусок дерьма! Понюхайте. Кусок дерьма и есть.

Все сгрудились вокруг меня.

— Не бейте меня, пожалуйста, — сказал я сквозь слезы. — Я отдам вам деньги. Пожалуйста, не бейте.

— Ты гляди — пла-а-а-чет. Чтоб тебе провалиться, эй ты, дерьмецо! Ха! Кусок дерьма! Вонючка!

И я стоял там, шаря по карманам, и даже сквозь пелену тревоги и унижения понимал, что это всего лишь нищие, причем очень жалкие, молодые и больные, что у них не больше сил, чем во мне, если бы мне удалось с этими силами собраться.

— Извините, — сказал я, протягивая деньги в сложенных руках. — Поверьте, у меня больше нет.

Клыкастый снова хохотнул.

— Оставь себе, дерьмецо, — сказал он. — Оставь себе, только больше не обсирайся.

Я отошел от них пошатываясь и постепенно побежал. Они улюлюкали мне вслед, пока я не перестал их слышать.

— Давай, давай, дерьмецо. Беги скорей домой да перемени штанишки. Давай, говеха.

Два часа ночи. Я стою в рубашке перед кухонным столом, на котором валяются смятые бумажки и мелочь. Брюки я поглубже зарыл в мусорный бачок. Я вымылся в раковине с помощью средства для мытья посуды и туалетной бумаги. Потом повернулся к слепому окну. Отражение моего лица повисло между крыш и бусинок огней в переходах между блоками домов, расположенных выше. Думаю, оно было похоже на меня или на то, каким видят меня окружающие.

— Ты еще не на дне, — сказал я. — Ты можешь пасть гораздо глубже.

Этот месяц прячется в незнакомых углах.

Я избегал их так долго, как мог, — и не без некоторого успеха. (Я не мог посмотреть им в лицо. И главное, что мне тоже было стыдно. Почему?) Ранними вечерами и на выходные я старался куда-нибудь уходить. Я сидел в кофейнях среди парочек и случайных посетителей, среди прекрасно владеющих собой женщин средних лет и подтянутых разговорчивых мужчин средних лет, в кофейнях, где все знают все о неудачах друг друга и всем абсолютно некуда больше пойти. Я слонялся по книжным магазинам, антикварным аукционам и лавкам старьевщиков — среди глубокомысленных хиппи, темных личностей со свирепыми физиономиями и доверчивых студентов с их дорогими пластиковыми портфелями. Я сидел на дневных сеансах в кино рядом с шумной ребятней и сонными пенсионерами, рядом с безликими безработными и нечленораздельно бормочущими бродягами (как удается им оплачивать это удовольствие? Мне не по карману). Я стараюсь возвращаться не позднее девяти или половины девятого. Я держусь людных улиц, где иностранцы все еще деловито обчищают магазины. Я постоянно настороже. Я постоянно озираюсь.

Исправьте меня, если я ошибаюсь, но похоже, что примерно в каждом третьем городе туземное население совершенно безумно — явно, очевидно, откровенно, беззастенчиво безумно. Их жизни целиком и полностью посвящены горьким рассуждениям о мире, погоде и времени дня. На каждой автобусной остановке обязательно найдется шесть-семь человек, которые просто сидят там и брюзжат ни о чем со слезами на глазах. В каждом кафе в любое время можно увидеть как минимум двух жестикулирующих маньяков, которых надо либо специально показывать публике, либо выгонять на улицу, где они будут болтаться без толку, выкрикивая угрозы, пока кто-нибудь силой не прогонит их прочь. По какой бы улице вы ни прошли, вы обнаружите одинаковый процент людей, которые, обосновавшись там, часами только и делают, что шипят от ненависти, разочарования или горя или попросту потому, что они уродливы, бедны или безумны. Им следует собраться вместе. Им следует организоваться (они сформируют мощное лобби). Им следует организоваться, чтобы замудохать всех остальных и тоже свести их с ума.

Нравится ли мне это? Пока нет. Но, легким шагом направляясь куда бы то ни было, я проверяю все поверхности. Мне кажется, что в любой момент они могут треснуть.

Работать в последнее время невозможно. (Как вам известно, на самом деле так было всегда, но теперь — особенно.) Они гонят меня, когда я слишком поздно возвращаюсь после того, как развожу их дерьмовые картины по всему городу (возможно, я расскажу им о своих отношениях с подземкой. Возможно, тогда они станут добрее). Они гонят меня, когда я что-нибудь роняю, а в последнее время я действительно постоянно кое-что роняю. На прошлой неделе я уронил чайник, и эти хреновы свиньи заставили меня купить им новый. На этой неделе я уронил картинную раму; рама, естественно, была поганая, но настолько дорогая, что даже им не пришло в голову рассчитывать, будто я куплю им новую. Вместо этого они просто выгнали меня. Вчера они выгнали меня на глазах у нескольких моих приятелей-студентов, с которыми я болтал (совершенно очевидно, я назначаю частные встречи не в том месте).

— Убирайтесь в хранилище, — сказала Одетта.

Приятели-студенты выглядели озадаченно. Озадачен был и я. Протирая рамы, я даже всплакнул.

Знаете, чем мне пришлось пообедать на днях? (Ах, спасибо, мой добрый Эмиль, да, как обычно, пожалуйста.) Батончиком «Марс». Этим сраным батончиком «Марс». Ну и насрать. По всем счетам теперь платит Терри. Похоже, он не против. Как-то раз, вернувшись с работы, я обнаружил, что мощный «Грюндиг» исчез из моей комнаты. Я решил было, что его забрали за неуплату. Спустившись вниз, я увидел его в комнате Терри. Я промолчал.

Я хочу домой. Я хочу обратно в этот большой, теплый дом. Я хочу оказаться среди людей, которые любят меня. Я совершенно безоружен против людей, которые меня ненавидят.

В тот вечер, когда многое в наших жизнях окончательно встало на свои места, в тот вечер, когда все стало ясно, я столкнулся с Терри в коридоре. Я только что вернулся с работы; он натягивал новую пару перчаток, готовясь пройтись с книжкой до какого-нибудь дорогого ресторанчика на Квинсуэй.

— Как поживаешь? — агрессивно спросил он.

— Отлично, — ответил я, избегая его взгляда.

— Хорошо. А как дела в галерее?

— Отлично.

— Хорошо. Тебе по-прежнему там нравится?

— Пожалуй, не буду снимать пальто, — неуверенно произнес я и стал подниматься по лестнице.

— Урсула у себя, — крикнул Терри. — Хандрит, как обычно. Сходи подбодри ее, чего же ты?

Весь этот месяц я ждал, пока захочу, чтобы Урсула пришла ко мне, пришла ко мне и попросила прощения. Я знал, что ничего уже никогда не поправишь, но, возможно, мне удалось бы перестать ненавидеть ее, удалось бы сбросить с себя покров обволакивающего меня теперь исступленного одиночества. И все же я не хотел, чтобы она пришла. Правда не хотел. Я понимал, что не смогу вынести этого, что это невыносимо. Теперь я предоставлен сам себе. Давайте взглянем фактам в лицо.

Я сидел у окна. Пальто было по-прежнему на мне (я часто не снимаю его в последнее время. Это значит, что меня здесь как бы нет, что я в любую минуту могу сорваться и исчезнуть, и кроме того, я, словно последний параноик, боюсь зажигать камин). Я сидел у окна, глядя, как самолеты проносятся сквозь серые облака. И тут раздался до боли знакомый звук шагов.

— Грегори?

— Что? — спросил я, не в силах повернуться.

— Это я.

— Знаю.

— Хочешь поговорим?

— Не могу.

— Ты больше никогда не будешь со мной разговаривать?

— Не знаю. Не думаю.

— Хочешь посмотреть на меня?

— Не могу.

— Когда мы были детьми, то говорили, что никогда не будем плохо относиться друг к другу.

— Знаю.

— Тогда почему ты теперь такой злой?

— Потому что я тебя ненавижу, — сказал я.

— Ты не должен этого делать! Иначе — что с нами станет?

Почему именно всякие пошлости заставляют человека плакать? Я склонился над столом и дал волю самым горьким слезам, которые мне когда-либо случалось проливать. Настоящий потоп — откуда только берется столько воды? Я чувствовал, что Урсула стоит за мной. Я повернулся, изумленный.

Она подняла руки, словно положив их мне на плечи. Ее лицо было искажено гримасой боли. Она протянула ко мне руку.

— Не надо! — сказал я. В моем голосе звучала мольба. — Не надо. Если ты дотронешься до меня, я сойду с ума.

Было уже совсем поздно, когда вой сирен пробуравил мой сон. Я повернулся (закройте двери, закройте двери. Иногда кажется, что вся моя жизнь состоит из сирен, что кто-то всегда оказывается замудоханным или сходит с ума. Сирены постоянно где-то поблизости). Мне приснилось, что я иду по разбомбленной улице; на ней играли дети, и воздух был полон тоской по забытому миру и согласию — глухой удар биты по мячу, мягкое шарканье подошв, играющих в «классы», щелканье скакалки, слабые, тонкие крики ссорящихся; я дошел до дома, который искал; постучав в дверь, я обернулся, чтобы еще раз порадоваться, глядя на детей; все стихло, и, чувствуя комок в горле, я увидел, что это вовсе и не дети, а сумасшедшие старые карлики, которые с озлобленными лицами надвигаются на меня со всех сторон… Кровожадно выли сирены. Я открыл глаза. Синий свет метался по комнате, как призрачный бумеранг, со свистом рассекая воздух. Я сел, меня била дрожь. Сирены предостерегающе вопили, пока я спускался по лестнице. Я открыл входную дверь.

Мгновенная картина: пелена холодного воздуха за разбитым стеклом, мужчины, копошащиеся у распахнутой пасти «скорой», заносящие внутрь фигурку в белой ночной рубашке.

Я упал на колени.

— Терри, — сказал я. — Кто-нибудь, пожалуйста, помогите мне.

Коридор ушел куда-то в сторону. Я соскользнул на пол. Синий свет бумерангом крутился у меня над головой — все ближе, все ярче, все чернее.