"Потребитель" - читать интересную книгу автора (Джира Майкл)

Жертвоприношение

Земля — твердая костяная скорлупа, растянутая по пустыне, как окаменевшая кожа. Поверхность оплетена паутиной черных волос-трещинок, в чистом белом насилии солнца лакающих прохладные тени из тайного подземного убежища. Они работают голые по пояс, как пара красных муравьев, усердствующих на соляной корке, их кирки взлетают широкими размашистыми дугами вдоль линии, что выходит из закрепленной точки у живота, стянутая напряженным канатом их рук. Гладкие стальные головки их кирок прорезают траекторию, как снаряды, вылетая из-за спины и проносясь над их головами по параболической кривой, которая завершается грубым хрустом земли — смачным чавканьем, похожим на испускание застоявшихся газов. С каждым ударом из их солнечных сплетений выскакивает невольное хрюканье, как если бы они были парой язычников, опьяненных похотью, совокупляющихся с сухими дырками в затвердевшем песке. Их бы не удивило, если бы с каждым вторжением стали земля извергала кровь.

Низко над землей в наэлектризованном поле, плоско растянутом над равниной, золотой мех блестящих ос висит, шурша оживлением в иссушающем ветре, как курящееся серой болото.

Пока они трудятся, пот высыхает на их коже и оставляет соляные разводы, которые откладываются на торсах выбеленными волнистыми слоями, отслеживая в их плоти течение времени. Они останавливаются через равномерные промежутки и пьют воду из старой ржавой банки, пахнущей бензином. Они то и дело цедят вино из тыквы-горлянки, держа ее высоко над по-рыбьи открытыми ртами, смывая жирные комочки черного опия, потом возвращаются к работе со свежими силами, сонно и методично, под жужжащую серенаду дремотного псалма ос, звучащую интенсивнее или глуше в зависимости от ветра.

Они врезаются в корку по прямой, один за другим снимая зазубренные пласты пустыни, как части огромной головоломки, которые выворачивают по ходу канавы ломами и громоздят по ее кромке, продолжая скрести изорванную землю, протягивая черную полоску, будто ковровую дорожку, бесцельно разворачивающуюся в даль пустынной белой равнины. Пока они работают, осы торжественной процессией слетаются к свежей разрытой грязи за их спинами, высасывая последние воспоминания влаги из обнаженной земли. Вдалеке, прямо над курящимся горизонтом, красный прыщ, как точка на листе бумаги, заливается нарастающим жаром. Они ведут свою канаву к этой точке.

Утром, когда их высадил здесь грузовик, звезды были размазаны по черному куполу широкими полосами бинта, похожими на титановую краску, размазанную руками сумасшедшего, заключенного во мраке одиночной камеры. Заря разбухала на краю шара — далекая раскаленная катастрофа, обрисовывая силуэт мастера, указывающего куда-то в черную пустоту: его глаза сощурены в узенькие щелки, а палец вытянут, как у слепца, само тело которого — компас, определяющий, откуда доносится звук. Они не видели почти ничего дальше белых хлопчатобумажных рубах, выданных заказчиком, и своих бледных рук, сжимающих светлое дерево рукояток кирок перед глазами, но принялись копать в направлении, указанном мастером. Потом он уехал с обессилевшей бригадой, свесившей руки с деревянных бортов грузовика, мрачно глядевшей на остающихся, похожей на заключенных или скот в некоем каннибальском мире будущего.

Грузовик исчезал в карнавале красных габаритных огней и огоньков сигарет. Левитируя на дрожащей голубой луже передних фар, в молчании он полз во тьму к своим множественным пунктам назначения, местам одинаково безмозглых и изнурительных работ. Когда солнце взошло достаточно, чтобы можно было различить в пустоте детали, прямо по курсу, указанному мастером, появился неподвижный землемерный флажок. Через некоторое время они сняли рубашки и обвязали их вокруг поясов, и карамельный свет раннего утра освежал и гладил их спины, пока они работали.

Без единого места, где можно было бы укрыться от усиливающегося солнечного излучения, не в силах просто остановиться из-за невыносимой тоски, они продвигались, потея и невольно кряхтя, разрубая и взламывая корку пустыни. Дюйм за дюймом приближаясь к флажку, их тела продирались сквозь гравитацию, перемалывая ее сопротивление, вбирая жару и не чувствуя, как их внутренности превращаются в тушенку. Их сознания, заправленные опиумом, вином и солнцем, прокачивали волны расцветающих подробностями ощущений. Они падали сквозь слои цвета и тепла, которые разрастались, словно жидкость, утекали, накалялись, затем распространялись в их телах, как щупальца сексуально-всеядного паразита, поселившегося глубоко в животах, проводящего потоки магмы наслаждения по иссушенным венам и трескающимся нервам к затекшим конечностям и пальцам, где поток вызывал ответное покалывание, похожее на пробуждение от сна. Обнажая более темный песок под сухой коркой, они представляли, что вскрывают русло подземной реки, отражающей их путь в сотне миль под землей, а канава отслеживает последнее слабое дыхание своей испаряющейся влажности, свежую сырость раны, быстро высыхающую в порошок на солнце, пока белое просачивается в нее, заменяя темный песок, как вода, заливающая инвертированный негатив.

К тому времени, когда солнце замирает уже прямо над их головами, они сильно сожжены, но не замечают этого. Они пьют больше воды, вина и неизбежно глотают больше опиума, чтобы сбить растущую температуру, не сознавая, что их кожа вот-вот сварится. Даже осы куда-то исчезли, спрятались от солнца в своей сети подземных тоннелей. Тишину нарушает лишь ощутимое сотрясение земли их вязнущими кирками, их прерывистое дыхание, ускоренное нависающей жарой, или лязг лома о сталь кирки, что откалывается в пустыню, уныло и качко падая на землю, побежденный весом солнца, звуковой резонанс проглатывается, как хлопок ладоней в обитой войлоком палате психбольницы. Их носы и щеки разъедают прозрачные волдыри, малиново светящиеся сырым мясом под нежной кожицей. Розовые пузыри расползаются, огромные, от их плеч и шей, покрываясь на ветру замысловатыми складками. Шкура на тыльной стороне рук вздувается, и маслянистый сок капает из сорванных лоскутьев. Но они продолжают работать, без рубах, без памяти.

Ирландец бросает кирку и выпрямляется, повернувшись лицом к пустыне, будто готовясь встретить натиск белой пылевой волны. Его кожа прежде была как фарфор, начисто лишенный пигмента, а теперь блестит рубиново и липко на

фоне слепящего песка. Он вытягивает перед собой руку, театрально обводя панораму пустыни. Его слипшиеся длинные светлые волосы, квадратная челюсть и искрящиеся голубые глаза делают его похожим на готового разразиться радостным монологом обгорелого Викинга, выброшенного на этот берег. Он поет пустынному пейзажу, простирающемуся перед ним, как континент ничто. Из его горла вылетает астматический сип, который, похоже, пугает его самого, выдавливаясь изо рта. В одно мгновение звуки сожжены солнцем.

— Там внизу, таааааааам внизу, таааааааааам внизу… Забыв слова песни, он бросает ее. Садится на краю канавы, разглядывая, как на жаре вспухает мозоль на ладони.

Американец роняет кирку в пыль и смотрит на него. Он с усилием сосредоточивается и понимает, что кожа его друга похожа на бекон.

— Наверно, лучше рубашки надеть… Хорошо бы убраться с солнца. — Первые слова, которые он произнес с тех пор, как грузовик их выгрузил. Он разговаривает, как умирающая старуха, хрипящая свое последнее желание.

— Что? Да! Что!.. — Ирландец не поднимает глаз. Он таращится на свои руки, будто на причудливое ископаемое, вырытое в канаве.

Американец повторяет свои слова, тщательно выговаривая их, как бы читая из невразумительного учебника. Ирландец все еще смотрит на свои руки, перевернув их, сравнивая жемчужный цвет ладони: подушечки усыпаны идеально круглыми монетками мозолей, как кожица вишни — с жилистой тыльной стороны.

— Да… нам… лучше… убираться… с… солнца. Я уже не знаю, где я.

Американец направляется к нему, оставляя за собой след мелово-белой пыли, повисающий низко над землей. Его тень ложится на Ирландца, и тот сидит, будто скрытый в янтарном мешочке, вырезанном из солнечной ткани. Они надевают рубашки и перетаскивают инструменты, воду и горлянку с вином к ящику в начале канавы, на обочине плавящейся черной асфальтовой дороги. Рубашки липнут к их мозолям, часть которых мгновенно взрывается, заливая тонкий белый хлопок липкой жидкостью. Ирландец стоит, медленно вращаясь на оси своих ног, будто его голова — планета, сошедшая с орбиты: мир головокружительно смещающихся равнин, атакуемых безжалостным солнечным потоком. Он смотрит в обе стороны вдоль абсурдной крошечной ленте дороги — бесплодной процарапанной черты на лице пустыни. Он не видит никаких признаков возвращающегося грузовика.

— Нам-надо-убраться-с-солнца-сейчас-же, — повторяет он, как закон физики, выученный когда-то в школе, тоном, ставшим авторитетным и четким. Ему девятнадцать, и он принимает роль старшего брата-защитника, хотя знает Американца всего несколько недель: они познакомились на дороге под самым Стамбулом. Американец говорит, что ему восемнадцать, но выглядит он на свои пятнадцать.

Они переворачивают ящик от инструментов размером с дорожный сундук, вывалив содержимое у дороги. Жестяная обшивка, приклепанная к деревянной коробке, отражает солнце, как хорошо отшлифованное футуристическое зеркало, что вспыхивает случайными сообщениями в небо. Подняв крышку, они подпирают ящик вверх ногами под углом, которого достаточно, чтобы они смогли усесться на корточках, спрятавшись в его тени от солнца. Внутри ящика воняет машинным маслом, цементом и лосьоном от загара. Лихорадочные порывы ветра швыряют песок под крышку, забивая им рты и глаза. Они скрипят песком на зубах, смывая его густыми тяжелыми струями вина, проглатывая вместе с песком еще опия.

Они ждут, Ирландец бубнит полувспомненные отрывки нынешних популярных песен, как если бы те комментировали за кадром их положение. Его голос под ящиком звучит гулко и мертво. Они смотрят, как солнце медленно движется через искрящийся лоскут песка за чертой серых теней их убежища. Головы клонятся в душном замкнутом пространстве, словно умирающие цветы. Они сидят, скрестив ноги и сгорбившись, как вялые тела двух святых в глубокой медитации в переносной пещере, пока души их парят над безжизненной пустыней, разыскивая воду.

Они просыпаются от того, что ладонь мастера хлопает по крышке ящика. Стук взрывается в их обалделых головах лязгом стальных дверей. Они видят ноги мастера на песке перед собой, большие пальцы торчат из пластмассовых сандалий, огромные, зароговелые, потрескавшиеся костяшки присыпаны белой пылью.

— Идии-йода! Алло! Алло! Выходи играй сейчас же! Ид-дийода!

Мастер откидывает ящик, открывая их солнечной инспекции, как пару зажаренных зверьков, вытащенных из ямы-ловушки: их лица карикатурны из-за красных мешков мозолей, как если б вселившийся в них бес распяливал пальцами их кожу изнутри. Рабочие, забитые в кузов, одновременно выдыхают «Аххх», как захваченная зрелищем публика. На сцене перед бригадой мастер, уперев руки в боки, навис над двумя парнями, съежившимися от света.

— Ты двай приддурка! Щас всталли! Всталли, я сказай. Гылава думай, рабашка надивай, крамой мазайся! Я-тебе-што-гаваряй? Я тоби гаваряй!

Он показывает пальцем на груду инструмента в песке. Сре-ди кувалд, молотков и кирок лежат пара засаленных шляп, сморщенный и шелушащийся алюминиевый тюбик защитного крема, несколько пар тяжелых заскорузлых рабочих рукавиц и даже несколько пластмассовых солнечных очков, исцарапанных и дешевых.

Увязав эту новую информацию со своей текущей цепью галлюцинаций, они встают и берут из кучи по шляпе. Затем плетутся к машине, где истрепанные рабочие помогают им забраться в кузов. Они виснут на бортах в ряд с остальными, глядя вниз на разъяренного мастера. Тот стоит, излучая презрение на них и остальную бригаду. Они похожи на толпу пыльных прокаженных, которых согнали для транспортировки в заброшенную каменную долину где-то в глуши. Осуждающий взор мастера они отклоняют блестящим и немигающим взглядом изнуренного скота. Мастер бьет ногой в песок, и туча пыли уносится в пустыню. Он садится в кабину и приказывает шоферу ехать назад к морю. Гора инструментов остается лежать у дороги — украсть их некому, а утром он пришлет сюда другую бригаду.

Когда они добираются до залива, солнце на сплошной небесной стене уже висит низко, зияя белой дырой в глубокой синеве прямо над плавной линией песчаных холмов, прочерченной до Синая. Вода лежит, словно застывшее озеро, будто песок растаял и стек в углубление бухты, залив ее жидким стеклом. Рабочие разных национальностей вылезают из грузовика и собираются вокруг кабины на раскаленном асфальте, ожидая мастера, который теперь должен заплатить им за день работы и отобрать тех, кого можно будет послать завтра снова. Он берет всех, кроме Ирландца и Американца.

— Ты двай, ты шагай домой, — говорит мастер, махнув из окна рукой, как фермер, отгоняющий от грузовика цыплят, ссылая их в родные страны на иных краях континентов.

Грузовик уезжает к городу, оставив бригаду оборванцев на дороге, которая обрывается у самого пляжа. Лишенцы бредут по песку вдоль берега к лагерю бродяг — россыпи самодельных палаток, сооруженных из грязных тряпок, рваных маек и выбеленного солнцем картона, — который выглядит небольшой мусорной кучей у подножья холмов, что вывалена из пустыни прямо в бирюзовую гладь залива. Они бесцельно шкандыбают вдаль, по щиколотку утопая в сверкающем кремниевом море, похожие на обезумевшую от солнца свору людей-собак. Скоро песок прожаривает их подошвы, и они принимаются бессильно бултыхать ногами в ленивых волнах, тихо лижущих берег. Кожа гастарбайте-ров побурела и задубела, а волосы и бороды свалялись колтунами от пота и белой пыли, покрывающей все вокруг призрачным налетом. Большинство безнадежно пристрастились к опию, хотя некоторым удается раздобывать шприцы и отыскивать в городе источник пергаминовых пакетов, удовлетворяющих их героиновую зависимость.

Американец и Ирландец уходят по берегу в другую сторону — к кафе, пристроенному к пустующему туристическому отелю. По пути они останавливаются, заходят в тепловатую воду. Металлические рыбки, похожие на серебристые сердца на валентинках, кидаются на их истрепанные штанины под водой, радугами пульсируя при атаке. Иногда рыбка находит большой палец, торчащий из сандалии, и клюет его — не больно, почти игриво, как слабый детский щипок.

Пока они бредут в воде, их ноги преломляются под ее гладью, будто гигантские ходули, разведенные под тупыми углами. Пыль на их одежде плавится и повисает вокруг белым облаком. Морская соль щиплет их обожженную плоть, но это хорошо, это как антисептик.

Вот они уже по горло в воде. Их головы плывут надувными шарами по серебристой поверхности. Их взоры устремлены над слепящей гладью в сторону залива Акаба на востоке, напротив Синая, укрытого в раскинувшихся темно-коричневых холмах, как игрушечный город в семитских руках, протянутых к открывающемуся навстречу устью бухты. Столб дыма подымается из его центра, свиваясь и раскручиваясь в чистое безоблачное небо, уже переходящее от бледно-голубого к роскошному пурпуру, пока солнце садится меж выжженных берегов, тянущихся к западу от Синая.

Они выбираются из воды и садятся на берегу, выцеживая из блестящей от воды горлянки последние капли вина, приправленного соком, высоложенным из кожи. Воздух еще достаточно горяч, так что когда они добираются до кафе, их одежда уже не мокрая, а лишь приятно влажная. Немец-хиппи, мало-мальски приведенный в приличный вид и выбритый ровно настолько, чтобы заслужить должность официанта (хотя спит он в ночлежке вместе с остальными наемными рабочими, и сам торчок), подходит к их столику на краю бетонной плиты под рифленым навесом из зеленого пластика. Он ставит рядом их вещи — пару спальных мешков и маленький рюкзак, и они расплачиваются с ним за день хранения. Запивают последние черные маслянистые комочки опия тепловатым пивом и сидят, наблюдая, как заходит солнце и выцветает небо. Вода меняет цвет с бирюзового на бархатно-синий, и, в конце концов, становится зеркально-черной, отражая огни отеля, как осколки стекла, брошенные на обсидиановый стол, окаймленные фосфоресцирующей белой пеной.

Потом они ложатся на пляже, расстелив спальники на песке, а их обожженная плоть блестит в серебристом свете звезд, как розовое мясо лосося. Каждый кладет у изголовья раскрытый карманный нож — на тот случай, если какие-нибудь хищные торчки нападут на них, пока они будут спать. Ирландец спит, распростершись на спине, будто мумифицированный труп в стеклянном саркофаге, терпеливо ожидающий своего восхождения на небо по лунной дороге. Американец просыпается от перемежающихся волн страха и лихорадки и видит черное пятно, приближающееся к ним по песчаному берегу. Поначалу он думает, не галлюцинация ли это, созданная тьмой, и смотрит, затаив, дыхание, не шевелясь, держа нож наготове. Нечто словно плывет в воздухе низко над землей или катится вперед по рельсам. И вот в нескольких футах перед собой он видит красные крысиные глаза.

— Эй! Эй! — кричит он, пытаясь придать своему голосу угрожающий тон. Оно останавливается, глядя на него, как бы в нерешительности. Американец вскакивает и бежит навстречу, загребая по пути горсти песка. Подбежав почти вплотную, он швыряет песок обеими руками в морду этой твари. Та исчезает, сморщиваясь и уходя сама в себя: черный овал размером с дыню мгновенно съеживается до одинокого зернышка зла, улетающего, растворяясь над бухтой.

Он возвращается к своему мешку и ложится. Тусклый свет звезд дождем падает на агонизирующие изгибы его кожи, пронизывая его насквозь. Он оглядывает Ирландца — тот не просыпается, его губы шевелятся, складываясь в бесформенные слова коматозного сна. Волны откатываются от их стоп на несколько ярдов вниз по пляжу, где их поглощает песок. Полная луна висит прямо над черной линией горизонта воды — убийца с раскрашенным лицом клоуна, что следит, разбрызгивая изо рта блеск по зеркальной глади.

Где-то среди ночи Американец просыпается и видит костер размером с дом, который горит внизу на пляже, ближе к ночлежке. Он застывает, сжимая нож в кулаке. Вихрь искр взлетает от огня, как стаи безумных миниатюрных птиц, рвущихся из преисподней сквозь расщелину в земле, вспыхивая в сводчатой черноте небес. Сгустки пламени разрываются, как связки огнедышащих змей, изрыгаемых сердцевиной ада. Темные фигуры стоят по кругу, глядя в огонь, крича и распевая пьяными голосами. Клокочущий мокротой хор выводит циклические напевы, окутанные бархатной мантией тьмы, обступающей сияние по периметру. Песня напоминает празднество, но и словно буровит на пределе злобы, как жертвоприношение.

Присев на кромке дюн, спускающихся к пляжу, перед границей освещенного круга, руководитель церемонии смотрит вниз зеркальными эбеновыми глазами жеребца. Его человеческий торс растет из туловища быка. Его лицо — маска человека: так содранная с трупа и высушенная кожа была бы натянута на остов его черепа. Глаза пьют свет пламени, будто заливаясь фонтаном крови. Рот разорван улыбкой — каверной хода, ведущего в черные цистерны его внутренностей. Американец чувствует, что его засасывает в эту пасть, и он проваливается в яму его кишок, исходя беззвучным и безнадежным криком. Он то проваливается в сон, то просыпается, с ножом наготове — если за ним придут. Вдруг он видит: тварь указывает в его сторону, и лицо-маска заливается рубиновым светом. Но сон защищает его, и он позволяет своему телу падать сквозь каньоны лихорадки, вспыхивающей от жара к ознобу, пока он ворочается, не в силах уснуть.

Он просыпается с первыми серыми проблесками утра, лихорадка побеждена, лучи солнца сочатся в небо из-за холмов. Напрягая слух, он различает последние крупицы пения муллы, пропущенного через усилитель, долетающего из Акабы, с того берега. Мглистая неподвижность волн окаймляет молчание. Он встает и идет по песку. Песок — прохладная жидкость между пальцев ног.

Когда он доходит до места, где ему привиделся костер, то с удивлением находит дымящуюся черную яму — песок вокруг нее взрыт, как будто множеством ног. Он бежит обратно к их ночлегу, чтобы разбудить друга и показать ему.

В первый раз со своего пробуждения он видит Ирландца. Прямо под подбородком у него аккуратный алый разрез, открывающий сверкающее мясо гортани свету. Ирландец лежит в той же позе, в которой спал, распластавшись на спине, как препарированный образец. Нож, лежавший с ним рядом, исчез вместе с их рюкзаком.

Американец какое-то время смотрит на друга, запоминая, затем сворачивает свой спальник. Он осторожно натягивает рубашку на волдыри и по пляжу направляется к дороге, ведущей на север, а там он ждет на остановке автобус, который может прийти в любую минуту.

1994