"Потребитель" - читать интересную книгу автора (Джира Майкл)

Юноша, который спрятал своё тело в лошади

Юноша был лоскутком сопротивляющейся плоти, захваченным потоком толпы, скользил по волнам бурлящего паломничества насекомых, объединенных родовым чувством. Насекомое сборище внезапно влилось в устье какого-то учреждения, а он остался, зацепившись за угол здания. Он покачивался на солнцепеке, атакуемый слепящими отблесками проезжающих машин и плоскостей оконных стекол. Сощурившись, он поднял взгляд вверх на покрытые сухой растительностью холмы. Те нависали над городом, как изъеденные хребты обдолбанных львов, вытягиваясь к небесам, погребавшим землю под плотными покрывалами сернистой мглы. Свет солнца фильтровался висевшим в воздухе порошке и от этого становился еще ядовитее, как если бы солнечные лучи химической реакцией превращались в злобное радиоактивное излучение, голодные канцерогены, пронизывающие открытые поры беззащитной кожи, чтобы пожрать все живое изнутри. Знак «Голливуд» стоял в холмах, окутанный саваном зловонных испарений и пыли, как композиция надгробий, вырезанных в иссохшей кости, выражающих шифром бессознательного рекламу медленного самоубийства. Лоб юноши лоснился от пота, отбрасывая световые блики отражений на шоссе. Его рубашка была словно нарисована у него на теле — тонкая трескающаяся корка красных склизких выделений. Рот был птичьим гнездом, испускавшим трепещущие облачка газа с запахом свернувшегося молока, кислого желудочного сока и перебродившего пива. Юноша облизывал губы грязным носком. Он попытался дышать глубоко, затем оставил эту затею. Смог сжался в кулак в центре его груди. Он сухо прокашлялся, проталкивая вверх комок — мерцающую опухоль размером с мяч для гольфа — сложил губы трубочкой и выплюнул его из себя в изрыгающийся поток зеркал. Комок прилип к хрому заднего бампера «мерседеса», как пиявка к млекопитающему.

За холмами пылали оранжевые огни, не оставляя сомнений в том, что окраины горят. Клубящиеся коричневым золотом голиафы дыма вздымались оттуда, пополняя растущую над городом завесу, вбиравшую гарь выхлопов, которая валила от нескончаемого потока машин внизу и окрашивала оседающую жару мелом цвета горчицы. Какофоническая симфония конфликтующих частот и ритмов поднималась от процессии металла и стекла, похожая на тему саундтрека к шизофреническому трансу — обрывки безвкусных мелодий вперемешку с назойливыми декламациями алчности и похоти, поглощенные апокалиптическим вихрем жиденьких басовых барабанов, визгов желания и фальшивого насилия. Юноша стоял, впитывая шум и жару, как свидетель уличных зверств, переживший лоботомию. Его руки свисали по бокам, как плети, пока он пытался сформировать мысль. В пять часов того утра его застали врасплох, когда он обшаривал ящики стола своего дилера после того, как тихо отогнул сетку с открытого окна бунгало на Мелроуз и забрался внутрь, и он в необратимом паническом шоке схватил бейсбольную биту, стоявшую в углу, и бил по лицу бывшего авиакосмического инженера (у которого был пистолет в руках) до тех пор, пока черты его не превратились в кровавое неузнаваемое месиво. Дилер лежал бесформенной грудой, прислонившись сочащейся кровью головой к стене, будто прислушивался к затуханию своей жизни. Юноша набил карманы тысячами долларов в хрустящих купюрах по сто, также засунул туда огромный мешок метамфетаминового порошка и бежал.

Через улицу, за медленно продвигающейся стеной автотранспорта расположился кинотеатр, раскрашенный розовым под цвет плоти. Он вырастал, невесомый, из сверкающего белого тротуара, будто фантастический аттракцион в порнографическом Диснейленде. Купол розового цвета выглядел органическим и живым, как похабный монумент, сооруженный из папье-маше злым ребенком, изобразившим подобие выпоротых и налившихся кровью обрюзгших детских ягодиц. Телесно-розовая краска обвалилась кусками размером с простыню, обнажая прежнюю, глубокого ле-прозно-желтого цвета, как кричащую прослойку гноя, растекшуюся под вздутой нежной кожей. Из купола вставала радуга блистающих золотисто-розовых оттенков, искрящих-ся над ним, воспламеняясь жарой, смешиваясь с сочащимся коричневым смогом. Козырек торчал монолитом, утыканным тупыми пластиковыми зубами, словно разбитый кулаком полуоткрытый рот. Леденцово-красные кубики букв на нем завлекали: «Тройной сеанс! 24 часа!.. Тело к телу… Праздник вскрытия трупа… Работник смазки… Очищенный воздух!

Кондиционеры!» В нижнем правом углу на кровенепроницаемой бумаге для упаковки мяса черными крошечными буквами было нацарапано еще одно сообщение, приклеенное липкой строительной лентой к табличке: «Снять комнату — спрашивать Кассира».

Он прокладывал себе путь сквозь лабиринт стойла дымящих машин, как ртуть, ускользающая в трещину: загипнотизированный хищник, бессознательно движимый вперед запахом разложения.

Прекрасное лицо девушки-подростка в исцарапанной стеклянной будке было изрешечено бисером прыщей, как если б она надевала маску на публике, чтобы защитить свою истинную ухоженную и совершенную внешность от разъедающего действия пристальных взглядов. Каждый холмик ярился сжатым ядом — сотня воспаленных пупырышков, разбросанных по ее лицу, как мины по полю боя. Ее волосы были сверкающим экраном цветов, раскрывающимся радужным веером от серебристого через золотой к выбеленному солнцем калифорнийскому блондинистому, и он разворачивался крыльями футуристической птицы, синтетическими проводами из ценных металлов и сверхпроводникового волокна. Волосы вздымал поток ветра из кондиционера в полу, который качал прохладный воздух из кинотеатра в ее будку. Алмазное марево поднималось от нее, пока она сидела, как замороженная копия себя самой, тая, рябая и бледная, оглядывая юношу. Он положил руки на прилавок и немного просунул их в стеклянное окошко, вбирая прохладу кончиками пальцев, будто десятью личинками на органической основе. Он выглядел в точности так, как и должен выглядеть молодой человек, чье тело претерпевает нескончаемую муку метамфетамин-сульфатовой зависимости, как человек, который не спал пять дней и чьи кости — словно черви у него под кожей. Его голова представляла собой взрыв статического электричества и тонких белых волос. Лицо приняло цвет молока, выпиваемого им каждый день по литру, чтобы смягчить язву, которая росла, как эмбрион, в съежившемся мешке его желудка. Одинокий прыщ присосался к его щеке, точно разведчик, посланный красной родиной его рубашки обследовать белое пятно его лица. Он сидел на лице, огромный, беременный безжалостной паранойей, созданной наркотической зависимостью, которую тело интерпретировало как токсины, и теперь прыщ мучительно пытался лопнуть и вырваться за пределы своего взбаламученного мешка. Юноша чувствовал, как прыщ пульсирует жаром, будто телепатически сопереживая разбросанным по лицу девушки зреющими вишнями стигматам. Волны любви расходились и бурлили в его нутре. Он жевал свои губы, как мясо.

Его глаза были одни зрачки, казавшиеся еще чернее из-за тонкого нимба выбеленной слоновой кости вокруг них.

Девушка крикнула в двоящееся отражение их лиц в стекле:

— Нажмите кнопки! Нажмите кнопки! — Ее голос был поджаривающейся на пламени спичечной головки мухой, хриплыми слогами агонии пролезающей в узенькую щель серебристого микрофона, вмонтированного в окошко. Она кивнула, указывая на край будки, где были две черные кнопки, как в пинболе. Он нажал их. Лепестки белой розы плавно падали с потолка, словно снег в стеклянном шаре. Две грубо сработанные металлические руки робота, сгибаясь на шарнирах и рычагах, повисли внутри будки, отзываясь на давление или дрожь его больших пальцев на кнопках. На конце каждого манипулятора были металлические клешни, а в них — сверкающая медицинская игла. Клешни танцевали вокруг лица девушки, вонзая иглы в плотные ядрышки, усыпавшие ее кожу, освобождая их от бремени. Тонкие струйки черной нефти выстреливали из ее лица высвобожденным потоком вулканического извержения, пока она билась в эпилептическом экстазе. Из смазанного торнадо ее плоти и волос вытянулась рука, указывающая пальцем внутрь кинотеатра.

— Обратитесь к Менеджеру! — Ее голос следовал за ним, точно голодный комар, вворачиваясь в ухо шепотом желания.

Он проскользил, как конькобежец-нарколептик, вниз по лазурной плитке, которой был выложен проход, в черную пасть кинотеатра. Стилизованные под византийские узоры изображения на плитке расписывали преимущества декадентской жизни в затерянном городе Атлантиды. Он пристально смотрел под ноги, словно Зевс с торчащими дыбом волосами, и голова его плыла следом за телом на шнуре. Менеджер встретил его в урагане кондиционированного воздуха у скользящих стеклянных дверей. Двери бесшумно открылись. Менеджер стоял в прохладном проеме, жестами зазывая молодого человека внутрь, гримасничая, как импресарио, — человек-Крыса в костюме привратника, рассыпающий голубые искры электричества из уголков рта.

— Входите, входите, входите. Всю прохладу выпустим… — шипел он, как гробовщик-некрофил, который катит свежий труп в его замороженное пристанище. Войдя, юноша некоторое время дрожал спереди и обильно потел сзади. Двери бесшумно сошлись за его спиной, герметично запечатав комнату. Теперь холод охватил его целиком. Он стоял, дрожа, будто побритый кот. Его рубашка высохла и превратилась в красную трескающуюся коросту. Он чувствовал, как бакенбарды растут из его лица.

Здесь царила полутьма, точно в церкви. Гусеницы тусклой бронзы и набухающие моря красного бархата распространялись извращениями роскоши перед ним. Золотая нитка вычерчивала в пурпурных обитых войлоком стенах узоры в стиле рококо. Логотип кинотеатра — купидон с пучком стрел в одной руке и отрезанной головой в другой — рельефной розовой вышивкой через равные интервалы покрывал стены и ковры. Развращенные сальные подростки рыскали в холле, накачавшись дешевым насилием, кровью и клиническими изображениями сцен сексуального истязания и чернухи. Они слонялись — свитые пружины, ожидающие момента высвобождения. Позднее они выплеснутся в первобытный хаос улиц оргией автомобильных гонок, грабежей, убийств и изнасилований, спущенные с цепи на мир, как мародерствующий легион неистовых демонов, вырвавшихся из ада сквозь игольное ушко. Они выплеснутся, разбрызгивая горячий гормональный сок из своих пор, разрывая и оскверняя отравленную ночь, пока Лос-Анджелес лежит, широко раскинув ноги, с блестками, запутавшимися в его волосах, истекая раной, словно только что изнасилованный бандой трансвестит, плачущий на обоссанном каменном полу тюрьмы округа Лос-Анджелес.

— 12 долларов, пожалуйста, — сказал менеджер. Голос его влажно бурлил флегмой, плескавшейся в жестянке горла. Клубы перечной мяты сверкали, срываясь с его губ, раскрашивая непритворный смрад дешевого бренди и желчи, который окутывал его голову своей особой планетарной атмосферой. Юноша вращался по орбите на расстоянии — палка с глазами, как бильярдные шары. Он заметил нарост на веке у менеджера: он то вытягивался на целые дюйм, то опадал, как сморщенный червяк.

— 12 долларов, пожалуйста! — рявкнул менеджер, будто учил нового парализованного пользоваться своими пальцами. Он казалось, к такому привык, если что — кликнет вышибалу.

Юноша одновременно вытянул палец, указывая на улицу, и выдернул из кармана штанов кулак с зажатыми в нем сотнями, будто хотел купить водоворот грязи и жары там, за дверьми кинотеатра, прямо за наличные. Его желудок был растворяющейся капсулой, забродившей соляной кислотой. У него в голове засело зернышко размером с микрочип, оно выглядело как рыбья чешуйка, и содержала информацию, питавшую его похоть к девочке-подростку, которая теперь выбралась из своей будки и кружилась, как зомби, в фойе, ведомая запахом его желания, вытягивая перед собой руки, будто клешни омара.

Она была обнажена. Ее заново очищенная кожа излучала зори света. Ее волосы приподымались, как бы на прохладном ветерке, поддувавшем снизу, несмотря на непереносимую жару, исходившую от плавящегося бетона и удушающих волн сажистой пыли, валившей от нескончаемого парада сверкающего металла. Пока она кружилась бесцельно, как лунатик, его осенило: она совершенно слепа, беспомощна. Он чувствовал, как его мысли протягиваются в него эластичными путами, жуя его сердце, но его тело было маслянистой массой, вырезанной в приблизительное подобие его формы, тающей, свинцовой, оцепенелой. Он заметил парочку особенно гнусных и хищных подростков, которые пожирали ее глазами с ног до головы, будто огромную цыпочку, что забрела с улицы и теперь прогуливается по плиткам, ожидая, когда ее зажарят. Они курили сигарету на двоих, обсасывая ее, как набухший клитор. Любой, увидевший эту сцену, решил бы, что она устраивает это маленькое унизительное шоу только для них. Подростки вышли из стеклянной двери в жару. Она задрала нос, точно олень, вынюхивающий опасность. Они взяли ее за руки с двух сторон и вывели, чуть-чуть приподнимая, так что ее ноги болтались, как у балерины. Юноша смотрел, как они уводят ее на резню, исчезая в смоге, что вскоре поглотил их полностью.

— Я сказал, 12 долларов! Будьте любезны! — повторил менеджер, будто папаша, задумавший учинить особо жуткое извращение над спящим ребенком. А затем крикнул куда-то в окружающее пространство: — Вильфредо! Вильфредо! Сюда, сейчас же!

Юноша вытянул перед собой руки с зажатыми сотенными купюрами, будто он только что вскрыл себя и теперь изумленно глядит на собственные дымящиеся внутренности.

Смятые бумажки падали к его ногам, как листья во дворе. Молодое хулиганье всех мастей кружилось вокруг него.

— Ооооооо, даааа, я вижу! Вам нужна кооомната! Да. Вильфредо! Вильфредо! — Пожирая деньги глазами, менеджер бесстыдно пускал слюни, точно одержимый мастурбатор при виде непочатой баночки вазелина. Плечи торчали у него над ушами. Пальцы обеих рук он сложил у подбородка, будто удерживал его на лице. Нарост на его веке стоял по стойке «смирно», как солдат с каменным лицом. Громила Вильфредо появился из туалетной двери, скрытой в пурпурной бархатной стене. В туалете полуразвалившийся черно-белый телевизор, перемотанный изолентой, выплевывал на испанском плотоядные комментарии к матчу реслингу, мигавшему на экране. Крупным планом — искаженное лицо в конвульсиях боли, крушимое ударами мясистой руки в рот, — рука рвала лицо, как крючок пасть форели. Голос звучал так, будто яйца комментатора прибили к усеянной булавками доске, и он гавкал, красочно описывая свое убожество через игрушечный мегафон. Громила задумчиво и неуклюже надвигался — чудовище эпических пропорций. Его лысая голова была размером с баскетбольный мяч, оплетенный вытатуированной паутиной. В центре паутины пульсировала мембрана, выполненная в примитивистском тюремном стиле.

Громила возник, как джинн, из тесных стенок своего сортира, раздраженный, что его оторвала от кровавой пирушки матча детская кукла, сделанная из ершиков для чистки трубки и белой кошачьей шерсти, с черными керамическими дисками вместо глаз и окровавленной тряпкой вместо майки. Юноша понял, что его вот-вот прикончат, и соплей выскочил на улицу, где душа его подсохла на солнце.

Из двойных дверей кинотеатра через плохой усилитель неслись удары и стоны, сопровождаемые рассыпающимся совиным хохотом и пародийными воплями ужаса. Громила стоял, тупо осматривая юношу, словно тот был чем-то, только что выдавшимся из кожи. Его кисти были парой корчившихся поросят, приклеенных к окончаниям рук. А руки — размером с ногу молодого человека.

— Ему нужна комната, Вильфредо… Он студент или что-то типа того, а?

Менеджер посмотрел на юношу, ожидая, что тот солжет. В холле теперь не осталось никого: всех втянули ужасы на экране, словно толпу младенцев, лакающих сладкое молоко из огромной общей сиськи.

— Я — Я — Я — Я — Я — Я… НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ!.. Я — Я — Я — Я… — был ответ юноши.

Он страдал детским заиканием, которое возвращалось всякий раз, когда амфетаминовый марафон длился более трех дней. Зубы начинали шататься у него в деснах. Когда он обсасывал их, рот наполнялся дурно пахнущей кровью, что покрывала язык горьким красным налетом. Его дыхание пахло гноем. Когда он открыл рот, облако гнусных газов вылетело оттуда.

— НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! — повторил он, и сухожилие на его шее задрожало змеей, ползающей под кожей.

— Очень хорошо! Он говорит! Это впечатляет! — оборвал его менеджер, будто поощряя дрессированную обезьянку за исполнение особо низменного трюка. — Сто долларов в неделю, двести долларов за безопасность и ущерб. По сто долларов мне и Вильфредо в качестве оплаты за риэлторские услуги. Мне плевать, что вы там будете делаете, лишь бы меня не впутывали.

У молодого человека сложилось впечатление, что прежний жилец все-таки впутал его, и закончилось это тем, что громила одел своих поросят в кровавые жилетки.

Юноша последовал за менеджером в глубь здания. Роскошные малиновые волны разворачивались перед ними, как язык. Деньги сыпались из его карманов, будто семена на поле. Громила, Франкенштейн-земледелец, нагибаясь, подбирал их.

Двери кинотеатра кровоточили мокрыми ритмичными звуками:

— О, детка! О, детка! Еще! — требовал кто-то с экрана.

— На тебе! На еще! — следовал ответ, сопровождаемый чудовищным хлюпаньем, будто сотня сальных анусов издавала утробные звуки одновременно.

Они вошли в потайную дверь, которая вела в чешуйчатый мир фресок, пасторальной вакханалией запечатлевших похотливые сцены: Брейгель глазами голливудского порнографа тридцатых годов. Когда дверь за ними захлопнулась, жара, дыша гниением, мгновенно стала удушающей, как в легких трупа. Тьма была кромешной, будто цвет и свет высосали в трубу.

Менеджер включил фонарик — цилиндрик размером с тюбик губной помады, торчавший из десятифунтовой связки ключей. Они прокладывали путь вверх по лестнице, будто кишечные паразиты в теле огромного млекопитающего. Менеджер шел впереди, показывая дорогу: анимированный силуэт, вырезанный из толя, со слабо мерцающим хрустальным путеводным шаром в вытянутой руке. Громила шел за юношей, тяжело сопя и тыкая его в спину пальцем, точно ископаемой сосиской. Хотя юноша знал, что они поднимаются по лестнице, восхождение не ощущалось. Тьма погребла их в себе полностью, так что они могли ходить по кругу, как зашоренная лошадь, а здание — наклоняться и раскачиваться, создавая иллюзию продвижения. Жара была как воздух, запечатанный в погребенном под полом древней пирамиды зале, пронизанный грибковыми спорами, зарождающимися в гниющем цементе. Он спотыкался, следуя за газовой туманностью менеджера, а сверкающая вонь разносилась вслед за маленькой фигуркой, растворяясь, как хвост кометы, медленно возносящейся в черноту космоса; руки юноши вытянуты к свету, как руки ребенка, ведомого прозрачными одеяниями своей безумной матери-призрака.

Менеджер загремел ключами, как надзиратель в тюремном коридоре, послышался металлический лязг открываемой двери. Слепящий до боли искусственный свет прорезал темноту. В его вспышках юноша разглядел лестницу, по которой они поднимались, — она постепенно исчезала во тьме внизу, превращаясь в нечто, как оказалось — внутренности на стенах, похожие на вязкие плоды, выросшие в туннеле скотобойни. Влажные малиновые вены запеклись тонким слоем пыли, в котором плодились целые цивилизации пылевых вшей. Эти трубы расплетались вниз во тьму, как спиральные ленты времени, всасываемые неодолимой гравитацией черной дыры: они мерцали густыми тенями, обожженными сине-белым.

Менеджер распахнул перед юношей дверь в комнату. То был куб, пересеченный посредине дугой потолка, переходящего в стену, которая поднималась от пола, как внутренняя кривая яичной скорлупы — потолок/стена был изнанкой купола, который он видел с улицы. Окно было вырублено в стене, как квадрат, пересаженный в упругое мясо трупа в ходе какого-то эксперимента. При взгляде на него можно было заметить, насколько толста и прочна стена, точно вылепленная вручную из плоти-глины. Она была грубо оштукатурена и выкрашена блестящей розовой краской цвета влажных внутренних стенок влагалища, запаянных лаком табачного дегтя. Краска была нанесена поверх завитков волос, тараканов, клочьев сорванных старых плакатов, кнопок, гвоздей, крошечных кусочков вещества, похожего на остатки пищи из зубов и сотен нацарапанных на стене телефонных номеров, чернильные цифры которых растворялись в сморщившемся пигменте краски, подобно расплывшимся татуировкам.

Окно не пропускало света: изнутри оно было затянуто янтарной пленкой осевшего никотина, а снаружи покрыто слоем черного песка. Освещение достигалось за счет флуоресцентного приспособления вверху, что хаотически мерцало и потрескивало, как рандомизированный строб. Лампа висела низко под потолком на двух ржавых цепях. Пыль оседала на покрытые коркой табачного дегтя цепи, превращаясь в подобие меха. Кладбище высохших мух, похожих на изюм, хрупких и смятых, создавало впечатление готического пейзажа — кисейное одеяло пыли на лампе, от которого расползалась мгла.

Длинные ленты волокнистой пыли с прожилками никотинового нектара свисали вниз с лампы, как бахрома подводной флоры, раскачиваясь при малейшем движении в комнате. Сцена то погружалась во тьму, то вспыхивала светом, которым плевались флуоресцентные трубки. Стробоскопический эффект освещения в комнате укачивал, от него мутило, как ползающего на коленях в тошной дезориентации пьяницу. Жара в комнате была еще более затхлой и тяжелой, чем на лестнице, она словно достигала здесь предельной концентрации ожесточения, чтобы однажды вырваться, разбросав бетонные обломки, наружу, на свет бесплодного солнца, апофеозом тлеющего разложения выблевываясь в задыхающийся развал Лос-Анджелеса.

Менеджер стоял в дверях. Громила гнул шею у него за спиной. Юноша мерил шагами комнату, как заключенный. Менеджер повел рукой, как гид в Большом Каньоне, представляющий туристам величественный вид, расстилающийся впереди. Его рука была слишком велика в сравнении с телом: шутейный протез, изображающий руку чудовища, — а ногти были выкрашены черным и сверкали.

— Все это — ваше! Меня не волнует, живете вы здесь или нет, пока я об этом не знаю. Умывальник вон там, в углу. Горячей воды нет. Туалета здесь тоже нет, так что придется спускаться в вестибюль. Если вы не против, я возьму плату прямо сейчас. Ну?

— Я согла… согласен, — проговорил юноша, словно больной под анестезией, выбирающий себе скальпель из кучки на блюдечке, и вручил менеджеру горсть стодолларовых купюр, не считая.

«Хорошо быть дома», — думал он, сидя в углу на корточках, точно заключенный в тюремном дворе: вытянутые руки на коленях, кисти болтаются, как увядшие лепестки. Он видел вспышки света, будто последние кадры киноленты, отлетающей с катушки, — пока менеджер с громилой спускались по лестнице. Они топали, будто копытами, завывая хохотом и громко считая деньги, как две синие бороды, ведущие счет отрубленных голов.

Дни сгорали один за другим, как фосфор, в его черепе, обжигая стенку мембраны за его глазами ослепительно живыми картинами. Блистающие призраки крались за ним, кружась в кататонии, а потом застывали в своем движении и растворялись в воздухе. Часами, мгновенными вспышками утекавшими в дни, он ощупывал неровности стен раскрытыми ладонями, как слепой, который пытается определить характеристики замкнутого стенами мира. В моменты затемнения между вспышками лампы-стробоскопа он видел стрелы серо-голубого света, который бил из щелей в полу, пересыпанный сверкающими пылинками, похожими на планктон в море — свет кинопроектора снизу, шаривший по его комнате, как прожектора в ночи Голливуда… Фрагменты изображений — отрезанные белые руки-пауки, беззвучно шевелящие губами открытые рты, бешеные собаки в вихре человеческих внутренностей, трупы с ангельскими крылышками, соединяющиеся языками в блуде, паря как птицы, — все это вздымалось в колоннах света, словно лохмотья душ, рвавшихся сквозь трещины в куполе чистилища. Жара, висевшая в комнате, просачивалась сквозь его кожу, он лежал на полу свернувшись, как младенец, голый, в поту, подложив под голову свою смятую одежду. Его глаза блуждали, теряя фокус, по комнате, мерцавшей вспышками света и погружавшейся во тьму, будто сам воздух был заряжен трескучими неупорядоченными взрывами электричества. Усики вырастали из язвы в его желудке и, присосавшись к стенкам, прислушивались. Полная пластиковая морозильная камера винта лежала, открытая, у его лица, драгоценный порошок рассыпался по полу, когда он подбирал его лезвием своего карманного ножа и втягивал через соломинку в нос, где винт разбивался о перегородку цепенящими разрывами боли, Словно рождение третьего глаза, выжженного солнцем.

Сокрушительный стук в дверь выдергивает его из вспененного водоема экстаза. Он отпирает дверь, забыв, что он голый. Менеджер и громила стоят перед ним, хихикая, как инспектора на бойне, изучающие освежеванную тушу теленка на крюке. Он протягивает горсть последних соток, как приманку, и даже умудряется шевелить челюстью, складывая слова, заключающие заказ трех коробок пива, нескольких галлонов молока и большого блока зубочисток. Парочка стекает вниз по лестнице, точно сочащийся из раны гной, хихикая и перешептываясь, как прокаженные или разбойники у подножия распятия. Он стоит, обессилевший, не заме-чая, как идет время, а потом они возвращаются. Волокут до-ставленное добро по полу, с отвращением на перекривленных лицах вдыхая спертый фекальный воздух. Юноша отдает им свои последние деньги. Менеджер замечает возвышающуюся на полу кучу дерьма, но, пожав плечами, ничего не говорит и уходит; громила спускается по лестнице следом. Они негромко переговариваются, потом смеются, продолжая спускаться, как охотники, которые поймали добычу после жаркой погони и теперь наконец-то режут испуганной твари горло, кровь льется по их рукам, и молния сверкает черном непроглядном небе позади.

Когда он чувствует, что его сознание готово растворится и уйти сквозь пальцы полностью, он пьет пиво. Когда он чувствует, что его тело тает в бреду, он вдыхает еще винта. Разрывы белой боли в центре его головы соотносятся в бессознательных ритмах со вспышками света/тьмы, хлещущими через комнату. Он пьет молоко, чтобы его язва не вылезла за пределы стенок желудка и не заменила его собой, как беременную женщину, съеденную изнутри своим ребенком-каннибалом. Он стоит оцепенело перед зеркалом, висящим над раковиной, пока время тянется сквозь него впрыскиваниями световой плазмы. Он ковыряет во рту зубочистками, потому что знает: что-то живет у него в деснах. Он расковыривает место над резцом, где розовая плоть висит отодранным лоскутом. Он тыкает деревянным острием под нее, пытаясь выскрести нечто. Его лицо — смазанное искривленное отражение в зеркале, свет-тьма, свет-тьма, будто время проходило здесь, в этой комнате, с ускорением смены дня и ночи, как вихрь изображений на колоде карт, разворачивающейся у него перед лицом. Существо у него между зубов уворачивается от преследования. Он просовывает зубочистку дальше, вонзая ее в хвост этой твари, но та зарывается глубже под кровоточащую десну. Он кромсает и отщипывает десны по кусочку, методично, день за днем, работая неустанно, и теперь его зубы торчат во рту редким частоколом, а лицо раздуто, как воздушный шар. Его губы воспалены и изранены там, где он оттягивал и сдирал их, пытаясь добраться до потайных нор под измазанными кровью корнями зубов. Раковина наполняется кучками окровавленных зубочисток. В мигающем свете они выглядят чем-то внезапно выхваченным светом фонарика, когда поворачиваешь за угол, блуждая в сети темных тоннелей пыльной подземной гробницы.

Он лежит на спине, глядя вверх на искрящие флуоресцентные трубки. Нити пыли и никотина покачиваются на вздымающихся волнах жары. Мышца на его скуле внезапно сжимается в кулак, пытаясь вытолкнуть себя из его лица. Жилы в шее натягиваются в ответ. Стискивающий парализующий Поток обрушивается по его плечам в руки и пальцы, и теперь ОН лежит неподвижно, как труп, сведенный судорогой, на спине, будто мертвое насекомое. Свет, бьющий сквозь Щели в полу, набухает, очерчивая его тело, вздымается сверкающими пестрыми колоннами, которые отбрасывают его тень, и она пробегает по сводчатому розовому потолку, как огромный обезумевший таракан, — истинный силуэт его души, преследуемый вспышками. Тонкие струйки музыки, словно стеклянные колокольчики в море, проплывают по комнате, как будто сверкающая пыль поет. Затем тяжелые удары откуда-то сотрясают землю под ним. Земля — плоть, содрогающаяся под ударами гигантского кулака. Удары отдаются влажным эхом в сверкающих каньонах плоти. Стены расширяются и сжимаются, розовые надутые мешки дышат, Как тонкая полупрозрачная кожица на горле гигантской ро-зовой лягушки. Его тело живет в этой комнате — паразит, меняющий форму с каждой гаснущей вспышкой света, будто это сама комната выдумывает вариации форм, которые его тело могло бы принять. Струящийся поток желтого вещества, Перетянутого красными венами, вырывается из его прямой кишки, образуя на полу растущую лужу, в которой отражаются вспышки. Его горло сжимается, глоток забродившего желудочного сока выплевывается у него изо рта и растекается у его щеки цветущей пеной. Он прижимает ухо к полу И слышит снизу гогот: похоже, голодные вурдалаки собрались. на оргию падали. Кувыркающиеся полосы света разрезали черный мрак, затем затухали, уходя по дуге в трещину глубоко под океанским полом.

Его сердце растрескивается электричеством, хлещущим сквозь его нервную систему, накачивая его плоть гелием, пока она не раздувается, прижимаясь вплотную к ограничивающим пространство стенам. Затем удары в дверь, отдаваясь эхом, становятся все выше и выше тоном, превращаясь в высокочастотное жужжание, пронзительное и сухое, будто комната — рой взбешенных ос.

Его затягивает обратно в тело вихрем жидких молекул. Он слышит, как в дверь бьют кулаками, будто запертые сумасшедшие.

— Вон! Вон! Вон! Мы хотим, чтобы ты убирался отсюда прямо сейчас! Убирайся вон!

Он слышит, как громила сопит волнами одобрения.

— Я — Я — Я — Я — Я — Я — Я — Я — Я! — выкрикивает юноша свой дерзкий ответ из-за двери, наглухо запертой.

Он слушает, как парочка вновь исчезает на лестнице, невнятно бормоча, выкрикивая угрозы, невнятно бормоча и выкрикивая угрозы, затихая.

Он затыкает своими одеждами щель под дверью. Отдирает ножом плитку с пола, затем еще одну. Коричнево-розовые тучи пыли, населяющей плоть потолка и пола, поднимаются в воздух. Рыхлый порошок вздымается клубами, которые окутывают его, меняя форму в черно-белом, черно-белом мерцании света, повисая, как после взрыва в пустыне. Ослепленный и задыхающийся, он заклинивает плитками дверь под ручкой, чтобы ее нельзя было открыть. Шатаясь, идет к окну и отчаянным усилием умудряется открыть его ровно настолько, чтобы просунуть наружу голову. Там ночь.

Воздух наполнен густым дымом горящих зданий. Город расстилается под окном уменьшенным пейзажем сверкающих углей, далеких взрывов и вертящихся красных огней. Воздух снаружи ненамного пригоднее для дыхания, чем в комнате. Когда юноша делает вдох, дым впивается в ткань его легких, будто когтями.

Он видит тучи вертолетов над городом, прямо под завесой дыма: они шарят прожекторами над огнями и толпами, которые вырываются на улицы, как лава, распространяющаяся всепожирающей волной расплавленного разрушения. Глядя на это из своей амбразуры в куполе кинотеатра, он поднимается на цыпочки, всматриваясь за окраину, похожий на ленточного червя, выглядывающего из глотки тела, в котором он кормится. Он видит гигантскую розовую надувную свинью, проплывающую над адским пламенем, срезанную толпой со своей привязи на перекрестке бульвара Голливуд и Вайн-стрит. Она маячит вдали, покачиваясь неясными очертаниями, вознесенная горячим воздухом, отлетая на запад к морю. Последние пятна заката закипают красным под стеной дыма-потолка, когда голова свиньи поднимается в черное облако, а ее пухлые розовые ноги болтаются в полете, как будто толстый младенец бредет сквозь мелкий водоем. Вертолеты сбрасывают пыхтящие слезоточивым газом бомбы на толпы и гонят их по разрушающемуся пейзажу. Несколько лошадей, сбежавшие из конюшен в холмах, бешено несутся впереди толпы. Реки крови льются с их взмыленных крупов, где их ранило падающими осколками или задело автомобилем. Толпа словно гонится за ними, желая порвать их на кусочки голыми руками в хлещущих приливах вонючей крови. Лошади в бешенстве несутся вперед, как локомотивы, отражающиеся друг в друге до бесконечности, приводимые в движение абсолютным ужасом, и языки их разбрызгивают пену с кровью и клубятся паром в ночи.

Несколько лошадей отделяются и врываются в стеклянные двери кинотеатра. Юноша слышит, как они содрогаются в страхе и смятении под натиском битого стекла и хаоса внизу, затем тяжелые удары копыт на лестнице, удары в его дверь. Он убирает плитки и распахивает дверь. Лошадь, огромная, блестящая стоит во вспышках света и дыму, фыркая тяжело, будто она только что ворвалась в бытие, доставленная с далекой планеты, поглощенной насилием, сюда, в эту сморщенную клетку, вспыхивающую движущимися непостижимыми формами.

Он вонзает свой нож ей в глаза. Лошадь кричит, как ребенок Он загребает охапками ее взмыленную гриву и валит ее, сопротивляющуюся, на пол. Ее нога бьет по воздуху кругами, как если бы она пыталась плыть боком в зыбучем песке. Он перерезает ей горло. Пока она вертится на месте, разбрызгивая кровь в мигающем дыму комнаты, он запирает дверь и подпирает ее плитками.

«Теперь я буду в безопасности», — думает он, вскрывая ей брюхо. Взяв свою соломинку для винта как дыхательную трубку, он заползает в лошажьи внутренности, похожий на подводного ныряльщика, сворачивая свое тело внутри разорванной лошади, ему тепло, он прячется.

1994