"Воин из пророчества" - читать интересную книгу автора (Брайан Дуглас)

Глава пятая Бесплодные переговоры

О том, что годы проходят, можно судить лишь по тому, как взрослеют дети и дряхлеют старики. Зрелые люди как будто не меняются. Неизменными остаются и деревья, и дома, и реки, и трава, хоть и вырастает каждый год новая, все равно остается прежней.

Неузнаваемо изменились воспитанники Шлоки — всего за какой-то год они превратились в крепких молодых воинов, с которыми следует считаться.

Совсем другими стали и девочки: сквозь былую подростковую угловатость проступила женственность, плечи хоть и остались худенькими, но приобрели округлые очертания, а в глазах, как и в детские годы лукавых, появилась вдруг потаенная женская мудрость. Откуда что взялось? Тайна.

Изменился жеребенок Светамбар. Добрый конь вырос под рукой Рукмини. Надежный друг. Конь — крылья всадника, вспоминал Траванкор обычное присловье Шлоки, когда видел этого скакуна.

Все больше и больше времени Траванкор вместе со своими товарищами проводил в тренировках. Поле у высоких стен Патампура было истоптано конскими копытами и сапогами воинов. Изрубленные глиняные чучела и истыканные стрелами мешки, набитые соломой, заменяли по нескольку раз в день.

Шлока без устали наблюдал за своим выводком. Казалось, ему, мудрецу, никогда не надоест смотреть, как молодые люди бросают копья, пускают на всем скаку стрелы из круто изогнутых луков, рубятся на мечах. Ни один из учеников не обманул ожиданий учителя. Каким обещал вырасти — таким и вырос. Один — более ловким и хитрым, другой — прямым, любящим действовать грубой силой, навалиться на соперника и подмять под себя, взять нахрапом. Третий лучше стреляет из лука, четвертый предпочитает копье ближнему бою. И все одинаково хорошо управляли своими лошадьми.

Конан, как и обещал, остался со Шлокой. Мудрец одно время предполагал, что киммериец, опытный воин, будет помогать ему с обучением юношей. Однако и мудрецы иногда ошибаются. Конан не мог подолгу оставаться на месте. Он то и дело сам бросался в «битву», и тогда уж худо приходилось юнцам. Киммериец никому не давал спуску, а когда ему пытались возражать, указывали на разницу в росте, в возрасте, в воинском опыте, Конан только шипел сквозь зубы:

— Кром! Своим врагам ты тоже будешь предъявлять претензии? За кого ты меня принимаешь? За болтуна? Защищайся, жалкий червяк! Защищайся!

И с удвоенной яростью лупил мечом по шлему изумленного противника, пока юноша не падал без чувств в пыль.

Подталкивая упавшего ногой, Копан с презрением плевался:

— Вставай! Я уже отрубил тебе голову! Слышишь? Поднимайся, ты, труп! Вставай, мертвец!

Иногда юноша находил в себе силы подняться на ноги и продолжить поединок с варваром, но чаще он лишь стонал и отворачивал лицо. Конан все еще оставался слишком силен для них, Шлока никогда не вмешивался в эти дела. Если Конан считает правильным избивать его воспитанников, обливать их презрением, требовать, чтобы они во что бы то ни стало продолжали сражаться — пусть. В конце концов, Шлока готовит их для войны с врагом, от которого не следует ожидать пощады.

А если кто-то и ненавидит Конана за насмешки и по-настоящему болезненные удары — что ж, киммериец это как-нибудь переживет. Лишь бы его уроки шли впрок.

Казалось, Конан догадывается о том, какие мысли посещают Шлоку. Потому что однажды он, ухмыляясь и потягивая вино в перерыве между тренировками, сказал:

— Думаешь, я не знаю, что только уважение к тебе мешает им перерезать мне горло, пока я сплю?

Шлока осторожно пожал плечами и уставился на варвара, ожидая продолжения. И продолжение не замедлило:

— Не думай, что я не умею обучать молодых воинов. Одно время я занимался этим. Кром! Да я даже был учителем мудрости в одной кхитайской школе.

Впервые в жизни Шлока почувствовал нечто вроде удивления. Довольный произведенным эффектом, Конан ухмыльнулся от уха до уха и снова приложился к кувшину.

Любимым противником Траванкора был Арилье. Они подолгу могли состязаться, не зная усталости. Шлока хорошо воспитал этих молодых людей: доброе соперничество никогда не перерастало в зависть и ревность. Не уступая друг другу, друзья не переходили грань, за которой могла начаться вражда.

Теперь им по шестнадцать лет. Широкие плечи, крепкий стан. Не деревянными палками, а настоящими саблями сражаются они. Поют, ликуя, стальные клинки в умелых руках; звон ударов разносится далеко кругом, и сыплются искры.

Полюбоваться на такие поединки неизменно собирается небольшая толпа. Что и говорить, зрелище красивое. Каждый отраженный удар вызывает у зрителей громкие возгласы восторга.

Хороший день начинается…

Конан подтолкнул Шлоку под бок:

— Смотри-ка, к нам идут. Что-то случилось, не иначе. Раджа прислал гонца.

Шлока повернулся и увидел, что от стен крепости к тренировочному полю бежит, торопясь, какой-то воин. Тревога легонько кольнула Шлоку в самое сердце.

— Интересно, что там происходит? — протянул Конан и хищно осклабился. — Пора бы наконец начаться какой-нибудь заварушке, а то я успею состариться прежде, чем увижу хотя бы край здешних сокровищ.

— В Патампуре нет сокровищ, — сухо произнес Шлока.

— В Патампуре нет, так в Калимегдане найдутся, — беспечно махнул рукой варвар. — Я скучаю, Шлока. Еще пара таких месяцев — и я оставлю Вендию. Поеду куда-нибудь в Гирка-нию искать счастья там.

— Что ты называешь «счастьем», киммериец? Горы богатств?

— Например, — сказал Конан.

Увидев, что Шлока смотрит на него, воин еще издалека закричал, зовя мудреца по имени:

— Шлока! Шлока!

Он подбежал, тяжело дыша.

— Сперва отдышись, — сказал мудрец. — Несколько мгновений любое дело терпит. Если твое сердце лопнет — как я прощу себе такое упущение?

Воин улыбнулся уголком губ.

— Я вовсе не запыхался, почтенный Шлока. Раджа Авенир принял решение — созвать на праздник всех окрестных князей, чтобы держать совет. Близится время решающей битвы. Звездочет Саниязи прочитал в небе важные знаки. Богиня намерена исполнить свое обещание. Нам нужно за добрым пиром заключить союзные договоры. Будет состязание для воинов, будут игры для молодых людей. Возможно, будут заключены браки… А пока люди веселятся, владыки договорятся между собой за пиршественным столом.

Конан одобрительно хмыкнул. Бездействие угнетало его, а что может быть лучшим вступлением в дело, чем огромный пир и шумный праздник?

Шлока резко повернулся к сражающимся юношам, поднял руку:

— Хватит.

Они остановились в тот же миг, как будто учитель произнес некое заклинание и повелел таинственным демонам, управляющим этими молодыми людьми, заснуть и расточиться.

В толпе зрителей, глазевших на учебный бой, недовольно загудели: такой славный был поединок! Для чего потребовалось прерывать его?

Арилье вонзил свой клинок в землю и скорчил мрачную гримасу.

— На этот раз я победил бы тебя, — сообщил он Траванкору.

Тот загадочно улыбнулся:

— Может быть.

Арилье подбоченился.

— Ну как ты можешь не видеть, что я — самый сильный, самый ловкий, самый смелый среди нас!

Он весело смеялся, его зубы блестели, в глазах прыгали огоньки. Жаль, Рукмини не видит, как хорош.

Траванкор не выдержал, засмеялся.

— Меня-то ты, положим, еще ни разу не победил.

— Ые хочу лишать тебя надежды, — заявил Арилье, хлопая друга по плечу. — Но рано или поздно нам придется схлестнуться с врагом. Аурангзеб ни за что не оставит Патампур в покое. Будет бить в наши ворота, пока мы не сдадимся или пока он не умрет сам. Учитель говорит, что решающая битва не за горами. Вот тогда-то все вы убедитесь в том, что я был прав. Я — лучший.

— Да поможет тебе Дурга, неожиданно серьезным тоном произнес Траванкор.

Он встретился с другом глазами, и тот опустил ресницы. Искренность Траванкора вдруг смутила Арилье. Что тот имел в виду? Может быть, Шлока открыл ему нечто из будущего? Нечто такое, что до поры остается сокрытым для прочих учеников? Или же это простая самонадеянность?

Однако не дразнить Траванкора — выше сил Арилье, и он опять засмеялся:

— Ты настоящий друг, Траванкор, да только я ничего не могу с собой поделать! Хочу быть первым, и все тут! И уж не обессудь: в игре ли, в бою — нигде не уступлю тебе. И лучше тебе смириться с поражением заранее.

Траванкор обнял его и, спустя миг, оттолкнул.

— Я предпочту принять поражение от дружеской руки, Арилье. Во всяком случае, ты меня не искалечишь так, чтобы потом я не смог взять меч в руки!

— Ну, не знаю, не знаю… — веселился Арилье.

— На празднике будут состязания, вот и поглядим, кто лучший, — миролюбиво проговорил Траванкор.

— В таком случае, да поможет тебе Дурга в самой свирепой ее ипостаси, — смеясь, заключил Арилье.

Друзья разволновались бы еще больше, если бы знали, что Гаури и Рукмини тоже приглашены на праздник. На этом настоял Шлока, да и Конан поддержал его:

— Мужчины сражаются лучше, когда на них смотрят женщины.

Варвар произнес это таким важным тоном, что Шлока расхохотался.

— Глядя на тебя, киммериец, не скажешь, будто ты придаешь этому какое-то значение.

— Может быть, и не придаю, — не стал отпираться Конан. — Но понимаю, что другие могут быть не похожими на меня. Да, да, не делай удивленное лицо, Шлока! Варвары ничем не отличаются от цивилизованных людей. Разве что лучше разбираются в человеческой природе…

Шлока хохотал, забыв о своем положении учителя, многочтимого человека, непререкаемого авторитета. У Конана искры веселья прыгали в синих глазах, однако киммериец крепился — он даже не улыбнулся.

— Между прочим, — добавил Конан, — в юности мне доводилось выступать гладиатором. Я пользовался большим успехом среди женщин. И если уж знал, что какая-нибудь милашка придет поглазеть, как я разделаюсь с очередным куском тренированного мяса… Под «куском мяса» я разумею своих противников… — добавил киммериец, ухмыляясь весьма неприятно. — Да, так вот, женщины всегда меня вдохновляли. Так уж устроен человек. Вдохновляют его женщины.

Многозначительность, с которой прозвучала последняя фраза, наконец возымела «роковое» действие.

Конан засмеялся.

— Разумеется, ты прав, киммериец, — сказал Шлока, вытирая глаза. — Поэтому-то девушки и придут. Правда, есть у меня кое-какое подозрение…

Конан разом насторожился:

— Что еще?

— Легкие увлечения, веселые приключения, милые подруги — все это прелестно, — сказал Шлока. — Беды начинаются вместе с истинной любовью.

У Конана сделался недоумевающий вид, а затем он кивнул:

— Я встречал этого дикого зверя, раз или два. Истинная любовь делает с человеком ужасные вещи.

— Или прекрасные, — добавил Шлока.

— Ты подозреваешь кого-то из своих? — озабоченно спросил Копан.

Шлока кивнул и добавил:

— Не буду пока называть имен. Понаблюдаем. Ты — со своей стороны, а я — со своей. Может быть, все еще не так страшно.

— Истинная любовь всегда страшна для воина, — убежденно произнес Копан. — Она отвлекает и делает тебя уязвимым.

— Если она взаимна… — начал было Шлока, нo не договорил и махнул рукой. Ему следовало предвидеть это. Ему следовало быть готовым к тому, что лучшие его ученики вырастут и, следовательно, начнут увлекаться женщинами.

«В конце концов, так уж устроен человек, — пытался утешить себя Шлока. — Дурга заложила в мужчину влечение к женщине, и требовать от юношей отказаться от этого означало бы оскорбить Дургу…»

Ратарах, младший брат Рукмини, отыскал сестру в конюшне. Она кормила Светамбара и вполголоса секретничала с ним. Конь двигал ушами, косил глазом, с благодарностью брал с ладой лакомства, а при появлении Ратараха фыркнул с откровенным неудовольствием.

— Что? — спросила брата Рукмини. Она обращусь к нему с высокомерием: еще бы, она взрослая девушка, а он еще ребенок!

— Шлока сказал, что ты и Гаури — мы все идем на большой праздник во дворце у Авенира! — выпалил мальчик.

Рукмини отошла от коня, надвинулась на брат.

— Это ты его попросил? Признавайся! Ты попросил его, чтобы нас с Гаури взяли?

— Нет, — Ратарах мотнул головой, — он сам сказал. Сам!

На лице Рукмини появилось недоверчиво выражение. Несколько мгновений она рассматривала Ратараха так, словно желала зачерпнуть самый потаенный ил из самых глубин его нехитрой мальчишеской души, а затем внезапно брызнула ему в лицо водой из лошадиной поилки.

— Неправда! Неправду ты говоришь!

Он ошеломленно провел ладонью по губам, облизал, палец.

— Нет, сам сказал, правда!

Рукмини, смеясь, схватила его за ворот рубахи.

— Ну, признавайся: ты попросил Шлоку?

Ратарах не выдержал, сдался.

— Да.

— Почему? — наседала Рукмини. — Говори, не то я притащу раскаленные клещи! Сознавайся, Ратарах, выкладывай все!

— Пусти. — Он попытался высвободиться, но куда там! Хватка у сестры крепкая. Рукмини привыкла управляться с конем. И почти наверняка тайком учится владеть мечом. Не Траванкор, так Арилье — кто-нибудь из двух друзей точно с ней сражается.

— Пусти!

— Не пущу, не пущу, — посмеиваясь, ответила она. — Говори всю правду, несчастный. Это Траванкор тебе сказал, чтобы ты попросил за Траванкора, да?

— Нет, — сказал Ратарах. И прибавил: — Я сам. Но он так смотрит на тебя…

— Как?

Внезапно горячая волна разлилась по лицу Рукмини, пальцы ее разжались, и она отошла в сторону. Опустила голову. Тонкая косица повисла, перечеркивая округлую смуглую щеку.

— Как он на меня смотрит?

Ратарах смутился:

— Ты сама знаешь — как.

И поскорее выбежал из конюшни.

Шумно вздохнув, Рукмини подошла к Светамбару. Конь с легкой тревогой следил за хозяйкой: что это она так разволновалась? Воду из поилки расплескала, на Ратараха набросилась, а потом вдруг огорчилась как будто…

Девушка задумчиво погладила морду коня, похлопала по сильной шее, пропустила гриву между пальцами. Он мотнул головой и подтолкнул ее, словно хотел спросил: «Ну, что это с тобой, а?»

Неожиданно она засмеялась.

— Да нет, все хорошо! — ответила она на немой вопрос своего друга. — Мы идем на праздник, во дворец. Там, на площади перед дворцом, состязания будут — вот и полюбуемся все вместе на Траванкора с Арилье, какие они молодцы!

Тяжелой драгоценной лентой легла через равнину река. Ветер, налетая, шевелит листья густого кустарника, а дальше, за кустами, насколько видит глаз, — бескрайние стада: верблюды, овцы, бараны. Красивые животные, сытые. Радуется сердце при виде такого изобилия.

Верблюды с высокомерным равнодушием взирали на приближение гостей раджи Авенира. Попробуй попытайся понять, какие мысли текут в их змеиных головах, вознесенных над горбами!

Наверняка считают, что все это благодатное плоскогорье принадлежит им: и сочная трава, и блестящая на солнце река, и кустарник, где есть хоть и малая, а защита от жары.

И прекрасный город, вырастающий белыми стенами посреди джунглей — тоже собственность чванливых верблюдов, не иначе, так по-хозяйски скользят они взором по человечьему жилью, не делая исключения даже для самой большой из всех, белой башни, венчающей дворец.

Раджа Авенир уже не в первый раз собирает у себя высоких гостей — соседних мелких князей, которые мнят себя великими, ибо так повелевает традиция. Здесь и те, в чьем подчинении всего лишь несколько деревень, и те, кто властвует над небольшими городками, и те, у кого во владении находятся большие пространства, в основном занятые почти непроходимыми джунглями, где изредка можно наткнуться на древний, разрушенный и давно забытый город.

Все они считаются «великими владыками». И в каждом раджа Авенир должен найти союзника. В противном случае честолюбивый и жестокий Аурангзеб завоюет их всех по одиночке и таким образом окружит Патампур плотным кольцом, из которого будет уже не вырваться. И тогда падет Патампур окажется он под пятой Аурангзеба навеки.

А правление Аурангзеба очень сурово. За малейший проступок он карает смертью. Крестьяне вынуждены работать до седьмого пота — и все равно голодают. И это — несмотря па то, что в Вендии собирают по три урожая в год! Одним только воинам, да еще животным живется под властью Аурангзеба недурно.

Пока облаченные властью мужи ведут во дворце переговоры, молодые будут пробовать силы в состязаниях, что устраиваются на тренировочном поле под стенами Патампура, а после — начнутся гуляния на площади перед дворцом. А ближе к ночи для всех выставят столы с праздничным угощением. Большой день предстоит! Аж дух захватывает.

Сверкание шлемов на ярком солнечном свету кажется каким-то неземным. От жара воздух раскалился, расплавился; кавалькада в золотом сиянии плывет, спускаясь с холма, словно бы над землей. Последние гости подошли к Патампуру и влились в широкие улицы города.

Повсюду толпились люди — мужчины, женщины, дети, даже степенные старики: всем хотелось видеть прибытие гостей. Из окон, с крыш, с балконов выглядывали любопытные зрители. В праздничной суматохе смешались голоса, везде мелькали смеющиеся лица, ни на одном не в силах остановить взор — столько здесь всего!

Но самая поразительная картина — сам раджа Авенир, ожидающий высоких гостей. На площадь вынесли трон под балдахином, установили флаг на высоком древке. Обычно на этом троне раджа вершил правосудие, решал сложные вопросы, принимал послов. Теперь он восседал, наблюдал за прибытием своих гостей. Перед троном расстелили длинную ковровую дорожку, и вдоль нее выстроили стражников с пиками и саблями наголо.

Конан стоял чуть в стороне, с любопытством глядя на гостей. Почти никто из прибывающих не вызывал у киммерийца одобрения. Один казался слишком высокомерным, другой — чересчур сонным, третий явно оделся в лучшую свою одежду, которая тем не менее поражала сочетанием убогости и претензий — а это говорило об отсутствии чувства меры, столь необходимом для правителя…

При каждом князьке находилась свита, в которую, помимо местного мудреца, входили молодые воины. У одного — двое воинов, у другого — четверо, а были такие, что привезли с собой по пятнадцать-двадцать человек. Весело горели глаза учеников Шлоки. Еще бы! Они уже предвкушали грядущее состязание. Одно дело — побеждать среди своих, и совсем другое — показать свою удаль на людях. Пусть и чужие князья воочию увидят, каких молодцов вырастил под своим крылом раджа Авенир!

Девушки, Гаури и Рукмини, переглядывались, поблескивали в улыбке зубами. Хорошо, что Ратарах замолвил за сестру словечко, — хорошо и то, что Траванкор действительно поглядывает на Рукмини… В сердце начинают стучать веселые молоточки, едва только девушка задумывается об этом, хоть на миг.

А вот и самый желанный — и самый несговорчивый союзник, — Мохандас. Он приехал один, словно бы желая бросить вызов некоторой чрезмерной пышности предстоящего празднества. Мохандас высок ростом, широк в плечах — статью сходен с киммерийцем, хотя — и это тоже очевидно, — он прирожденный вендиец, без всякой примеси инородной крови. У Мохандаса большие влажные темные глаза, похожие на глаза кроткой лани. Длинные густые ресницы затеняют их. Многие женщины поддались коварству этих прекрасных глаз!

Но «кротость» Мохандаса весьма обманчива. На самом деле он — свирепый и неукротимый воин, и горе тому, кто встретится с ним в бою! Мускулы играли на смуглых руках Мохандаса, широкие плечи были гордо развернуты, лицо подставлено солнцу. Упругим шагом шествовал он по живому коридору, между воинами, между пиками и саблями, по ковру.

Кто первым такое придумал — выставлять охрану вдоль всего пути? Похоже на вышивку: мерное чередование человеческих фигур. То, что должно быть живым, то есть сами воины, — неподвижно; то, что должно быть мертвым, их одежда, — то и дело шевелится под порывами ветра. А посреди идет человек, князь Мохандас, властелин двух заброшенных городов в глухих джунглях и пяти деревень. И держится при этом так, словно никогда не может родиться и тени страха в его душе.

А с трона вежливо улыбался ему раджа Авенир.

Остановившись в трех шагах, Мохандас проговорил:

— Мир твоему дому, великий раджа.

И раджа отозвался:

— Добро пожаловать, непобедимый Мохандас. Это был последний из ожидаемых гостей. Раджа Авенир поднялся с трона. Воины, что стояли вдоль ковровой дорожки, двинулись вперед и окружили своего повелителя. Вместе с Мохандасом раджа Авенир прошествовал по дворец.

Двери затворились. Что происходит теперь там, во дворце?

Молодым людям неведомо.

Ученики Шлоки рассыпались среди гостей, смешались с толпой. Ничего бы не упустить! Когда еще представится случай увидеть подобное великолепие?

Кругом гудит, кричит на разные лады, блистает, вопит праздник. Послушать ли состязание бродячих певцов? Сейчас мало найдется таких, чтобы хорошо пели, — перепевают старое, половину забыли, половину перепутали. Но раз на раз не приходится. Может быть, сюда съехались нынче лучшие и найдется такой, что сложит новую песню о новых героях?

— А, молодой воин, — сказал один певец-сказитель, когда с ним заговорил об этом серьезный юноша с черными сросшимися на переносице бровями, — начинается все не с песни, начинается все с героя…

Траванкор, слышавший этот разговор, и согласен был и не согласен. Как рассудил бы сейчас Шлока? Наверное, любой из учеников Шлоки задал бы себе такой вопрос, если бы довелось ему в чем-либо усомниться или услышать нечто, смутившее ум.

Нет ничего проще, чем переложить ношу на другого. Герой совершит подвиг, странствующий певец воспоет его в балладе, и тогда многие люди узнают о случившемся. Весь народ узнает, вся Вендия — даже до Киммерии, быть может, весть дойдет!

Да только много ли чести от того самому певцу? Все равно что идти за богатым кочевым племенем и подбирать крохи, что останутся после того, как оно сдвинется с места: там — больная овца, отбившаяся от стада, здесь — треснувшая ступа и брошенный пест, тут — дырявое кожаное ведро… А ведь именно так и живут некоторые «отверженные», родившиеся вне закона и преступившие установления богов. Траванкор слыхал о таких от Арилье. Только один раз слыхал, в странном ночном разговоре, когда обнажилась душа, и оба друга говорили, не скрывая ни одной мысли, ни одного воспоминания. Никогда больше Траванкор не возвращался к этой теме, зная, как больно ранит она Арилье. Не возвращался — но и не забыл. Слишком сильное впечатление произвел на юношу рассказ друга. Ведь прежде Траванкор никогда не задумывался о том, какая про-цасть отделяет сына раджу от сына деревенского «отверженного». И, наверное, лучше бы ему об этом не задумываться. Сам Шлока вообще не заводил бесед на эту тему. Лишь отрезал: «Вы — воины, и потому равны между собой». И тоже — только один раз.

Нехорошее сравнение певца с побирушкой, злое. Но отчасти ведь правдивое!

А вот поистине великим певец станет, если такую песню сложит, которая сама породит героев. Чтобы юноша, услыхав такую песню, загорелся сердцем и помчался в бой — совершать подвиги. Чтобы с этой песней в душе побеждали врагов! Вот тогда герой придет и поклонится поэту. Скажет: «Не я одолел неприятеля — это сделала твоя песня!» А он возразит: «Не я сложил эту песню — сами боги вложили ее в мои уста!»

Траванкор улыбнулся, качнул головой, разгоняя мысли. Слишком глубоко ушел в мечты. Шлока, наверное, сказал бы ему сейчас совсем другое: «Ополоумел ли ты, маленький братец, — стоять посреди бушующего праздника и размышлять о том, кто выше — певец или воин? Иди-ка ты лучше да веселись. Покажи всем вокруг, а пуще прочих — Рукмини, какой ты герой на самом деле!»

Траванкор засмеялся вполголоса и поскорей пошел на тренировочное поле, под стены Патампура, где уже раздавались крики и бурлил праздник.

Даже небо сегодня веселилось. На специально устроенных качелях взлетали до самых облаков молодые пары, а песни разлетались в поднебесье, как птицы над гнездом. Громкий смех настигал их, гонял суматошно, а возгласы досады — тех, кто проиграл состязание, тех, кто сорвался с качелей, тех, кому не досталось лишней улыбки, — низко стелились над землей, не в силах взлететь…

Траванкор знал, где сейчас все его друзья. Там, где начинались состязания на мечах.

Арилье уже выбрал себе противника. Им оказался рослый и очень смуглый, почти чернокожий воин из свиты одного из приезжих гостей. Глаза на черном лице сверкали синеватыми белками, зубы ослепительно скалились.

Траванкор протиснулся поближе, не желая упустить ни мгновения из предстоящей схватки. Чернокожий бился длинным изогнутым мечом с зазубренным лезвием. По обычаю, во время таких состязаний не использовалось тренировочное оружие — риск получить серьезную рану был нешуточным. Но ни один воин не подверг бы себя позору, предложив не боевое оружие, а «игрушечное».

У Арилье был длинный прямой меч, похожий на киммерийский. Траванкор нахмурился. Обычно на тренировках они использовали более короткие и сильно изогнутые сабли. Странно, что Арилье предпочел незнакомое оружие.

Впрочем, незнакомое ли? Судя по тому, как уверенно юноша держал меч, биться подобным оружием было ему не впервой.

Чернокожий испустил боевой клич и кинулся в бой. Арилье легко отбил первый удар и отступил на шаг, прикрываясь мечом. Чернокожий тотчас нанес второй удар, третий… Удары сыпались на Арилье один за другим, причем было видно, что его противник не щадит сил и не сдерживается. Черная кожа блестела от пота, зубы застыли в оскале.

Воздух наполнился звоном стали. Арилье не переходил в атаку — только отбивался, но зато отбивался он мастерски: ни одной царапины не получил он за первые минуты поединка. Грудь чернокожего ходила ходуном. Однако Арилье не обольщался. Он видел, что перед ним сильный и опытный воин. Не имеет значения, что он хватает ртом воздух и качает грудной клеткой так, словно это кузнечный мех. Сил у него еще достанет, чтобы разделаться с дерзким юнцом.

Арилье осторожничал. Отступал, перемещался слева направо, делая маленькие, осмотрительные шажки.

А затем — никто не понял, как он это сделал, — взмахнул длинным клинком и, стремительным движением обойдя меч противника, — остановил острое лезвие в волоске от шеи чернокожего.

Восторженный рев раздался сразу со всех сторон. Чернокожий испустил отчаянный крик, бросил меч, уселся на корточки и, обхватив голову руками, начал раскачиваться из стороны в сторону. Потом поднял голову и взглянул на Арилье.

— Ты — великий воин! — закричал он, вскакивая. — Горе мне, меня победили! Счастье мне — меня одолел великий воин!

Арилье скромно улыбнулся и развел руки в стороны. Чернокожий шутливым жестом ударил его пальцами в солнечное сплетение.

— Ты умер, — сказал он. — Я убил тебя предательски.

Арилье покачал головой:

— Ты слишком хорошо сражаешься для того, чтобы быть предателем.

— Я — да, но другие — нет, — сказал чернокожий. — Будь осторожен, Арилье. В честном бою тебя не победить. Тебя убьют предательством. — Он приблизил губы к уху юноши и прошептал так тихо, что слышал его один только Арилье: — Верь мне. Я — сын жреца. Иногда я слышу, о чем шепчутся боги. У тебя странная и грустная судьба. Берегись коварства людей…

Арилье молча поклонился своему противнику. Тот подобрал меч и исчез в толпе.

Траванкор нашел Конана. Киммериец стоял поблизости и с удовольствием наблюдал за поединком.

— Ты тренировал его отдельно! — обратился к киммерийцу Траванкор.

Конан посмотрел на юношу с деланным удивлением.

— О чем ты говоришь?

— Арилье. Он владеет длинным мечом. Ни один из нас не умеет пользоваться киммерийским мечом, Конан. Это — твоих рук дело.

Конан пожал широкими плечами.

— Мне показалось забавным научить парня размахивать длинным клинком.

— Почему ты выбрал его, а не меня? — настаивал Траванкор.

— Потому что он лучший, — сказал Конан. — Вот единственная причина. Не считая, разумеется, той, что мне так захотелось.

Траванкор скрипнул зубами.

Конан дружески положил руку ему на плечо:

— На самом деле все произошло еще проще, чем ты думаешь. Арилье попросил меня об этом. Понимаешь? Арилье попросил, а ты — нет. Вот и вся причина, Траванкор.

— И поэтому ты считаешь, что он — лучший?

В глазах юноши была странная, чересчур серьезная мольба. И Конан ответил, на сей раз без улыбки:

— Для того, чтобы управлять людьми, быть раджой, великим вождем и все такое — не обязательно быть самым лучшим. Не нужно быть самым искусным и самым могучим воином. Не требуется стать самым мудрым среди всех мудрецов. Но твои советники должны быть мудрее всех, а твои защитники — сильнее и ловчее всех. Я много размышлял о природе власти, Траванкор, поскольку и сам рано или поздно сделаюсь королем, и потому даю тебе тот урок, которого ты достоин. Окружай себя самыми лучшими, а сам довольствуйся умением разбираться в людях.

А в большом зале дворца раджи Авенира стояла напряженная тишина. В первые минуты все собравшиеся молча разглядывали друг друга. Держались вежливо, сдержанно, стараясь ничем не выдавать своих чувств. И все же нет-нет прорывалось: здесь — любопытство, там — ревность, а то и зависть. Змеей из-под полуопущенных век выползала подозрительность, и лишь немногие смотрели прямо, без боязни.

Здесь был словно иной мир — иная вселенная с собственным небом — расписным потолком, собственным светилом — зажженным факелом в треноге. Горизонт зала хоть и узок, но вмещает в себя все потребное человеку для жизни. На стенах — сабли и луки в колчанах; растянутая, как шкура животного, висит кольчуга: колечко к колечку, работы изумительной. Есть на что полюбоваться. А рядом — богато разукрашенный круглый щит и внизу, прислоненные к стене, — секиры, булавы. Тускло поблескивает инкрустация, вспыхивают, точно глаза ночного хищника, драгоценные камни.

Не спешит заговорить раджа Авенир. Одно неосторожное слово, один неверно истолкованный взгляд — и будет разрушено дело, над которым он трудился столько времени, рассылая гонцов, узнавая настроения князей, подбирая правильные фразы. Нельзя, чтобы его дурно поняли.

Но вот воцарилась тишина — и в зале, и в сердце каждого из собравшихся. Точно в битву бросился в этот важный разговор раджа Авенир, мудрец и книгочей: отважно, не оглядываясь назад, но и не теряя осмотрительности.

— Высокие гости! — зазвучал его голос. — Друзья мои… Все ближе к нам подбирается Аурангзеб. Будь у него меньше терпения — он попытался бы захватить нас всех разом. Раскрыл бы пасть и заглотил всех… Но это вызвало бы яростный отпор. Поэтому он действует хитростью. Злые боги вложили в его голову злой умысел. Аурангзеб поступает очень умно. Он откусывает от наших земель по кусочку, пользуясь тем, что ни одного из нас не волнует то, что происходит с соседом. Захватил Аурангзеб какое-то мелкое княжество? Ну и что? Нам-то что за дело? Нас-то он не трогает… Проходит год, тихо сидит Аурангзеб. Разве что набегом пройдется по какой-нибудь деревне, но и этого никто не заметит — кроме тех, кто спасется от нашествия. А мертвые — молчат… И вот, год спустя, — новое завоевание. И опять все молчат. Опять никому нет дела. Я уже давно наблюдаю за тем, как Аурангзеб подбирается к моим границам. Шаг за шагом, очень осторожно. Так львица подкрадывается к пасущейся косуле. Та косится но сторонам, дергает ухом, но пока не понимает, что именно на нее положил глаз коварный хищник. А когда львица прыгнет — будет уже поздно. Когти вопьются в круп, зубы вонзятся в горло…

Раджа замолчал, ожидая, как отнесутся собравшиеся к тому, что прозвучало. Хоть все знают, что Авенир прав, но… кто как примет эти слова?

Для иного то, что не названо словами, прямо, как будто бы и не существует. И особенно это относится к тем князьям, чьи владения еще не пострадали от нашествия. Отгородили себя, точно в норку забрались; а что происходит за ее пределами — их словно и не касается.

Первым заговорил Мохандас:

— Так что же ты предлагаешь, почтенный Авенир?

Достойный вопрос, сдержанный тон. Хорошее начало. Одно только плохо: Мохандас подозрителен и тщеславен. Поговаривают, будто он, невзирая на бедность, давно рвется к верховной власти. И захватил бы ее, будь у него сил побольше. Мохандас происходил из очень знатного и очень древнего рода, который числил среди своих предков бога Агни. С таким шутки плохи.

Авенир помедлил, еще более тщательно выискивая среди слов самые верные, самые точные. Нельзя давать Мохандасу ни одного повода погубить столь важное дело.

Однако выхода нет. Потому что задуманное Авениром опасно.

И было бы опасно, даже не будь здесь Мохандаса.

Опасно — да. Но это — единственный путь к спасению.

— Я считаю, что один из нас должен быть избран верховным правителем всех здешних земель с Патампуром в центре, — прямо произнес Авенир. — Мы соединимся и создадим единое государство, большое княжество, способное противостоять захватническим устремлениям Аурангзеба.

Произнес — и тотчас ощутил, как напряглись все находившиеся в пиршественном. Каждый сейчас пытается понять: оскорбительно ли для него предложение Авенира или почтенно. Придется ли подчиниться кому-то из тех, кто издавна воспринимается как равный, как один из многих, пусть и почтенных, пусть и заслуженных, могущественных? Или же ты сам станешь тем, кому подчинятся? Но ведь в таком случае всегда найдутся недовольные, и с этими недовольными предстоит долгий, неприятный разговор…

Не позволяя этим чувствам развиться, Авенир быстро заключил:

— И когда мы изберем верховного правителя, на него ляжет обязанность возглавить ответную войну — войну против Калимегдана.

Буйный Мохандас тотчас взорвался:

— Насколько я понимаю, почтенный Авенир, и качестве этого самого верховного правителя ты видишь себя? — И прибавил язвительно: — Кажется, и занятие для верховного правителя п.! уже подобрал! Все тебе уже ясно — чем должен будет озаботиться таковой правитель, кто станет главным его противником, какие задачи перед ним встанут в первую очередь… Да, у тебя воистину государственный ум, раджа Авенир! Недаром ты прочел много толстых и пыльных книг!

Авенир молчал. Он не считал нужным отрицать предположение Мохандаса. Скорый на язык князь из рода бога Агни был совершенно прав: Авенир считал, что справился бы с ответственностью, которую накладывает звание верховного правителя. Но говорить об этом раньше времени открыто он не собирался. Пусть выскажутся остальные.

Мохандас продолжал, по обыкновению резко и напористо:

— Но кого бы мы ни выбрали себе в верховные правители, все закончится одинаково: мы потеряем свободу. Ну так знай, раджа Авенир, мудрец, прочитавший много пыльных и толстых книг: люди моего княжества, потомки самого Агни, никогда не подчинятся чужой воле. Пусть мы умрем — но умрем свободными!

Всегда осторожный, всегда готовый выслушать и принять взвешенное решение, раджа Авенир попытался с самого начала погасить грозящие вспыхнуть страсти.

— В твоей храбрости никто не сомневается, почтенный Мохандас, — молвил он спокойно. — Но одно остается неизменным: либо мы объединимся, либо нас ждет страшная участь. Если мы останутся разрозненными и будут продолжать сопротивляться Аурангзебу в одиночку, то… — Он сделал паузу. Было очевидно, что эти слова даются радже Авениру очень нелегко, но все-таки он произнес их: — Если каждый из нас по-прежнему будет рассчитывать только на себя, наши маленькие княжества могут вообще исчезнуть с лица земли. И установится здесь одно-единственное княжество — Калимегдан. Государство, где все подчиняются воле капризной Кали — Кали в ее самой страшной, самой грозной и самой мрачной ипостаси! Постепенно эта богиня забирает власть над Аурангзебом. Жрецы Кали еще остаются в тени, но их рука направляет действия Аурангзеба, и это ясно, как день, каждому, кто в состоянии смотреть и видеть.

На кого-то, быть может, эта речь и произвела впечатление, но только не на Мохандаса.

Трудно проникнуть в мысли того, кто не слушает; трудно войти в закрытую дверь, если она так и не пожелала распахнуться перед тобой. Мохандас слышал лишь одно: собственные чувства и свои личные соображения.

— Поступайте как хотите, — повторил он. — Объединяйтесь, если вам охота, и начинайте общими силами совместную войну. Но знайте: мое княжество никогда не покорится — ни Аурангзебу, ни Авениру. Не означает ли твое выступление, о великий раджа Авенир, что ты не чтишь грозную Кали?

Зазвучал низкий голос могучего чернокожего князя:

Мохандас прав, братья. Мы почитаем богиню Кали. И если воля богов — в том, чтобы мы подчинились Аурангзебу, то всякое сопротивление окажется бесполезным.

— Я тоже почитаю Кали, — резко возразил раджа Авенир. — Выслушайте же меня! Поймите — УСЛЫШЬТЕ… Кали-Дурга бывает созидательной, ее сила — не только в разрушении, но и в плодородии…

Еще один князь поддержал Авенира:

— Путь, по которому готов пойти Мохандас, — это путь смерти. Если Мохандас действительно считает бога Агни своим прародителем, он должен ненавидеть путь смерти и презирать его. Агни — это дом, Агни — тепло домашнего очага, Агни — добрый огонь, источник жизни… Не оскверняй же бога Агни, Мохандас, не превращай его благодетельную силу в убийственную!

И наконец зазвучал негромкий голос того, на кого так рассчитывал раджа Авенир, — голос мудреца Шлоки. И странное дело: совсем не звучный, этот голос обладал глубокой внутренней силой, так что не прислушаться к нему казалось невозможно. Голос этот проникал в самое сердце, он поселялся в рассудке слушающего, в его мыслях и начинал действовать там, подчас вопреки воле слушающих.

— Наберись терпения, о достойный потомок мирного божества, — обратился Шлока к разгневанному Мохандасу.

Тот багровел все сильнее, глаза его сузились, превратившись в смертоносные черные щели.

— Подожди немного, — продолжал Шлока, — открой свой слух для чужих слов. Да и то, полно, — чужие ли для тебя те, кто собрался здесь в пиршественном зале дворца владыки Патампура? И вы все, о высокочтимые господа, — мудрец медленно обвел глазами спорщиков, — где ваше терпение? Призовите его обратно, покуда оно не бежало слишком далеко — в такие дали, откуда уже не уловит вашего зова! Каждый из вас слышит сейчас только себя. Времени почти не осталось. Несчастные люди бегут от занесенного над ними меча… А ведь наши люди хотят одного: просто жить. Жить под нашим прекрасным небом! Пасти скот, растить детей, любить жен-шин… Пить ветер, освеженный дождем! Ничего более — ничего сверх того, что подарили человеку боги! А вы, в чьи руки люди вручили свою жизнь, не в состоянии договориться между собой, чтобы спасти своих подданных!

С упреком посмотрел мудрец на Мохандаса, но тот ничуть не смутился и ответил дерзко, с вызовом:

— Я-то приехал! Сижу здесь и слушаю…

И тут приоткрылась створчатая дверь: то вышла к гостям, чтобы прислуживать им, любимая наложница раджи Авенира, красавица Вальмики.

Словно сноп солнечных лучей ворвался в зал, где самый воздух, казалось, раскалился от гнева. Удивительное действие оказывает на мужчину красивая женщина! Все, даже мудрец Шлока, ощутили, как отступает ярость, как оставляют их честолюбивые помыслы, как улетучивается обида.

Маленькая и стройная, женщина спокойно обвела взглядом гостей. Легкий загар покрывал ее круглое лицо, большие карие глаза смотрели томно, с затаенной лаской. Взглянешь на такую — и как будто дома побывал, прохладной воды напился.

Разумеется, Вальмики очень хорошо знала о том, какое впечатление производит. Чуть улыбнулась полными губами, чуть задержала взор на рослом Мохандасе. Оценивающе дрогнули зрачки, побежала золотая волна по радужке огромных очей, немного глубже стали ямочки в углах рта.

— Сейчас вам будет подан праздничный обед, высокие гости, — с поклоном произнесла Вальмики.

— Дозволь, прекрасная, нам сперва насладиться высоким умом твоего супруга, — с усмешкой отозвался дерзкий Мохандас.

Авенир слегка приподнял брови. Шлока, напротив, опустил тяжелые веки, немного раздул ноздри: ему не нравилось происходящее, и он предпочел не смотреть, но слушать голоса. Выражение лица может обмануть, тон голоса — никогда. И то, что зазвенело в голосе Вальмики, сильно не понравилось мудрецу. Впрочем, свои выводы он до поры предпочел оставить при себе.

— Кому не достает собственного ума, почтенный Мохандас, — сказала Нубрике, и ее глаза вспыхнули ответной насмешкой, — тому и впрямь следует занимать его у других!

Раджа Авенир примирительным тоном произнес:

— Распорядись, чтобы подали первую перемену блюд, Вальмики.

Мохандас презррхтельно двинул плечом, однако этот великолепный жест остался незамеченным… если только предназначался он \ля раджи Авенира, а не для кого-то другого.

Стремительный хищный взгляд, который Мохандас метнул в сторону Вальмики, показал ему: ни одна стрела не пролетела мимо цели. Вальмики улыбалась. Задумчиво, не глядя на Мохандаса, но — улыбалась. И ответная улыбка, также устремленная в никуда, появилась на широком красивом лице Мохандаса.

Все было подготовлено заранее — нельзя не порадоваться той предусмотрительности, с которой хозяева устраивали этот пир. Слуги, обремененные тяжелыми блюдами, вошли в зал сразу из шести дверей, открывшихся одновременно. Перед каждым гостем были выставлены красиво разрисованные миски и каждому подали заранее подготовленные яства: разрезанное мясо, мягкие, недавно испеченные хлебы, спелые фрукты в специальных вазах и вино в кувшинах.

Во время трапезы молчали, дабы не портить удовольствия от еды, но чуть позднее вино развязало языки, и разговор возобновился.

Мохандас решил пойти наперекор Авениру, чего бы ему это ни стоило. Для чего церемониться? Если радже Патампура так охота выбрать верховного правителя, то Мохандас открыто предлагает себя. Так же открыто, как сделал это Авенир. И пусть-ка гостеприимный хозяин найдет способ возразить ему, не вызывая общей смуты!

И Мохандас, не чинясь и не медля ни мгновения, направился прямо к почетному месту рядом с хозяином. Не глядел по сторонам на прочих, держался так, словно не сомневался в собственном праве. Но Авенир мягким жестом остановил его, не позволив Мохандасу усесться.

— Прости, почтенный Мохандас, но я вынужден просить тебя вернуться на твое прежнее место. Не будем оскорблять нашего пиршества нарушением обычая. Каждый сидит там, где ему предложено.

Мохандас поколебался, но лишь на краткий миг: страшный миг, когда могла бы вспыхнуть роковая ссора. Затем Мохандас широко усмехнулся. Уверенный в себе, могучий воин, потомок божества. Что ж, он займет менее почетное место. Хорошо! Ждать остается недолго. Скоро все определится, и тогда станет ясно, кто рожден верховодить.

— Ведь княжество твое невелико, — спокойно продолжал Авенир. — Позволь спросить, много ли воинов приехало с тобой на праздник?

Медленно опустился Мохандас на подушку, устремил взор в пустоту. Ответил медленно:

— Я прибыл один, о чем тебе, почтенный раджа, хорошо известно, ибо ты встречал меня. Но приехал я один не потому, что у меня нет воинов. Напротив, у меня достаточно прекрасных воинов. Достаточно для того, чтобы я чувствовал себя счастливым! Я могу постоять за себя сам, раджа. Мне не нужна охрана, ибо я не книгочей, и руки мои привыкли к оружию, а глаза — к поиску противника.

Он произносил все эти гордые слова, а сам то и дело поглядывал на женщину, которая осталась прислуживать гостям. И потому голос — якобы возмущенного — князя звучал несколько рассеянно. Стоят ли все почести мира одного только вида Вальмики? Мохандас умышленно не смотрит на женщину. Красивая женщина. Если мужчина отводит от нее глаза — опасный знак.

Вальмики подала ему кувшин вина с вежливым поклоном, а сама чуть отвернула голову, чтобы скрыть улыбку, тронувшую уголки губ. И вдруг женщина встретилась глазами с мудрецом Шлокой. Вздрогнула Вальмики всем телом: ей показалось, что Шлока читает в ее душе так же легко, как в открытой книге. Чуть расширились зрачки Шлоки, чуть сжались губы. Как будто он хочет сказать ей: «Не делай того, что задумала». Неужто правду говорят о Шлоке — что он понимает язык всех живых существ и что ему внятно даже то, о чем втайне, сам с собою, думает человек?

Она поскорее отвернулась и обратилась к другим гостям. Но холодная дрожь невольно пробежала по ее спине, оставила в сердце ноющую иглу.

К счастью или к несчастью, но Вальмики — не из тех, кого можно испугать одним взглядом. И скоро игла ушла из ее сердца, холодок оставил ее, приятное тепло разлилось по телу, а в мыслях поселилась неопределенная мечта…

Беседа между мужчинами шла своим чередом. Слуги были отосланы, но женщина осталась, чтобы прислуживать, и при ней не стеснялись пирующие высказываться откровенно. И дело было даже не в том, что женщину никто не считал за человека, при котором следовало бы помалкивать, дабы он не разболтал об услышанном.

Хвала богам, в Вендии знают, какой властью может быть наделена женщина! Нет, просто раджа Авенир любил Вальмики и доверял ей. Он не сомневался в том, что наложница его не предаст.

Разговоры становились все более резкими. Каждый высказывал то, что лежало у него на душе. Нашлись давние обиды, посыпались колкости. Вино и смягчало нравы, и развязывало языки, несколько раз радже Авениру удавалось осадить слишком уж дерзкого Мохандаса, и воин не всегда находил надлежащий и скорый ответ. В словесных поединках Авениру не было равных!

Досадуя на собственное тугодумство и сердясь на книгочея Авенира, Мохандас отвернулся от пирующих и сделал вид, будто с интересом рассматривает пиршественный зал. Богато украшенный, с множеством ваз, стоящих в нишах, с несколькими изящными позолоченными статуями танцующих полубогинь, застывших в соблазнительных позах.

Неожиданно Мохандас обнаружил, что Вальмики украдкой усмехается. И чем туже сходилась над переносицей черные брови Мохандаса, тем шире становилась усмешка наложницы. Жаркой волной обдало Мохандаса: никаких сомнений больше у него не оставалось, и никто в мире не был сейчас для него желанней, чем эта маленькая смуглая красавица с влажными глазами.

Какая дерзкая! Под стать ему. Ни в чем не уступит, будет говорить злые слова и ласкать глазами, будет скалить мелкие зубки в нехорошей усмешке и гореть всем телом, да так, что тот, кому предназначены эти потаенные сигналы, едва не потеряет рассудок!

Пир был в самом разгаре.

После пиршества гости встали из-за стола, перешли в сад, чтобы под журчание фонтана закончить разговор и прийти к соглашению. Ибо кое в чем Авенир по мнению большинства, совершенно прав: скоро не останется независимых княжеств, все падут под железную руку Аурангзеба. И тогда уж не пикнешь, не поступишь своевольно! Тогда даже собственным богам не поклонишься свободно.

Вельможи и мудрецы беседуют, а у Вальмики нет дела важнее, чем прибрать после пиршества. В ее подчинении две расторопные служанки. Госпожа наблюдает за ними. Во дворце Авенира не найдется ничего, о чем бы не знала Вальмики, любимая наложница раджи. Господин не раз хвалил ее за усердие. Повторял иногда: «Стоит ли тебе, Вальмики, так вникать в хозяйство? Твое дело — быть красивой и любимой. Зачем тебе знать, чем заняты слуги?»

Обычно она отвечала: «Это помогает мне оставаться преданной тебе, мой господин. Я должна перехватывать взгляды, улавливать разговоры. Я твое око посреди дворца!»

И сколько ни упрашивал ее Авенир избавить свою душу от беспокойства, Вальмики не соглашалась.

Продолжала следить.

Вот и сейчас у нее есть важная причина находиться в пиршественном зале и надзирать за тем, как служанки терпеливо подбирают обглоданные кости, недоеденные фрукты, подсохшие куски разломанных лепешек. Пустые блюда складывают отдельно, для объедков у них специальный мешок. Эти объедки отдадут потом бедному люду. Здесь хватит, чтобы накормить несколько семей. Раджу Авенира не напрасно любят в народе!

Торопиться Вальмики и ее подчиненным некуда. Впереди — вечер, ночь. Скоро разъедутся гости, закончится праздник… И останется Вальмики наедине со своими мечтами и мыслями. У — целое небо есть, чтобы считать звезды и загадывать…

Неожиданно она вздрогнула. Постояла немного, подождала, чтобы унялось сильно забившееся сердце. Но нет, не обманули ее глаза. На том месте, где сидел Мохандас, осталась лежать плеть. Обычная плеточка, которой погоняют лошадь. Рукоятка из резной слоновой кости, хвостики шелковые.

Женщина медленно приблизилась, коснулась кончиками пальцев рукояти, и дрожь ожидания пробежала по ее телу, как будто не к плети прикоснулась она, а к мужчине. Глаза ее вспыхнули радостью: она поняла, что Мохандас вернется.

И действительно вскоре послышались шаги снаружи. Вальмики замерла с равнодушным видом.

Наклонилась, подняла пустой кувшин, снова замерла. Неужели не войдет? Неужели она обозналась?

Но нет, шаги теперь слышны у самого входа. Повернувшись, женщина стремительно шагнула навстречу гостю.

— Почтенный Мохандас! Как хорошо, что ты сам зашел сюда. Ты забыл свою вещь. Было бы жаль потерять ее, но для меня стало бы верхом неприличия разыскивать тебя среди гостей… Удачно сложилось, не находишь ли ты?

И с поклоном подала ему плеть.

Мохандас проговорил еле слышно — так, чтобы не разобрали служанки:

— Когда взойдет луна — в камышах…

Повернулся и вышел вон. Упал занавес, Вальмики опять осталась одна. Служанки, эти глупые коровы, — не в счет. Вальмики давно уже перестала считать их за ровню себе, хотя и сама вышла из их среды: несколько лет назад раджа Авенир заметил прехорошенькую служаночку и взял ее к себе на ложе. И вот как возвысилась она! А возвысившись, начала скучать… ибо с раджой Авениром было ей невесело. Он все о книгах говорил, а если и ласкал ее, то весьма рассеянно.

Как выразить ему свою любовь? Как покачать преданность, как стать полезной? Больше всего на свете Вальмики боялась утратить свое положение при дворе.

Привязать раджу к себе любовными ласками? Это у нее не получилось. Авенир не то чтобы равнодушен к женской любви, но как-то не придает этому большого значения. Заманить его умными разговорами? Никто не умеет говорить лучше, чем сам раджа! Можно и не пытаться состязаться с ним в этом искусстве.

Сила Вальмики — в умении слушать. Слушала она всегда внимательно-внимательно, почти не моргая. И даже когда не понимала ни единого слова — все равно слушала. За это ценил ее раджа.

За это — и еще за неусыпную преданность.

Однако время шло, и тело Вальмики начало тосковать по настоящим мужским ласкам. Высокое положение во дворце, которого она достигла благодаря своей красоте и умению слушать, перестало устраивать хитрую наложницу. В борьбе с собственным телом она потерпела поражение. Ей требовался любовник.

Изредка ей удавалось получить удовлетворение от случайных мужчин. От солдат, от конюхов. Но никто не осмеливался прикоснуться к наложнице раджи во второй раз. Все страшились расправы. И вот сейчас Вальмики снова ожидало приключение. Все естество ее так и пело…

Нескоро наступил долгожданный вечер. Все дела на диво скоро переделались, а за стенами дворца, на площади все шумел праздник. Теперь всю ночь будут гулять. Оно и к лучшему, никто не заметит, что любимая наложница раджи куда-то украдкой ушла.

Жаль, что так быстро закончилась молодость, думала Вальмики, разглядывая себя в зеркало. Нет, не молодость закончилась, в том-то и беда, — закончилась свобода девичьей жизни. Никто не возбранил бы простой служанке сбегать на берег реки, чтобы провести там часок в объятиях красивого, сильного мужчины. Но кто дозволит такую вольность наложнице, занимающей высокое положение?

И все же, если заглянуть поглубже в женское сердце и спросить Вальмики, поменяла бы она свое потаенное, украденное счастье на открытую радость порезвиться с париями, — женщина ответила бы отрицательно. В том, что она делала, была такая сила чувства, какая ни одной из юных девчонок и не снилась.

Медленно ехал Мохандас через камыши, вдоль озера. Небо наливалось тьмой, выступали на нем одна за другой звезды, и уже светлел восточный горизонт — скоро должна была показаться луна. В воздух вплелись холодные струи: ночь вступала па трон.

Тихо шуршат камыши, слышно, как плещет невидимая волна в озере. Ночь приносит с собой тишину. Так и иные женщины вносят тишину в то помещение, куда входят. Только что все шумели, но появилась красавица, и замолчали самые буйные.

Вальмики — не из таких. Напротив. Где она — там смута, беспокойство, там хочется кричать, вести себя неподобающе, говорить злые слова… что угодно, лишь бы увидеть дерзкую усмешку на губах женщины, лишь бы поймать хитрый взгляд ее глаз, умеющих сеять раздоры.

Какой же будет молчаливая царица ночь, если соединить ее с Вальмики? Кто одолеет: ночная тишь или несущая смятение мужчинам наложница раджи Авенира?

Остановившись, Мохандас огляделся, прислушался. Ничего, только камыши качаются на ветру, да одинокое дерево шумит над его головой ветвями.

Но вдруг в просвете между кустами мелькнула легкая, почти невесомая тень. Она! Только у нее такие движения — как у птицы, сохранившие детскую угловатость и девическую грацию. Только она одна такая, желанная, опасная, чужая и доступная, все сразу. Только в ее присутствии кружится голова, да так, что все, кажется, готов поставить на кон: собственное будущее, и возможный дружеский союз с Авениром…

Чуть слышно Мохандас кашлянул. Тень замерла на месте, а затем безошибочно побежала в его сторону. Темнота сгущалась с каждым мгновением. Как далек сейчас мир людей с его повседневными заботами от любовников!

Миг — и горячее маленькое тело Вальмики уже в объятиях Мохандаса. Ни слова между ними больше не было сказано. Она прижималась к нему, как изголодавшийся зверек, и не то смеялась, дрожа с головы до ног, не то всхлипывала. Обхватив ее своими большими, могучими руками, Мохандас увлек ее в камыши.

Он закрыл глаза и не видел. А она видела. Она хотела видеть: широкое, с блестящими в улыбке зубами лицо мужчины, огромный черный небосвод, полный сверкающих звезд, тонкий серп луны, развернутый зубцами кверху, точно в намерении уколоть надзвездных духов…

Тихий стон счастья сорвался с ее губ. Вся ее жизнь уместилась в это единственное мгновение… и почти тотчас закончилась.

Потому что еще одна тень внезапно выступила из-за кустов.

Самонадеянные, как все влюбленные, они не знали, что их взгляды перехватывались, что нашлись ревнивые глаза, которые также приметили забытую Мохандасом плетку. Вальмики, как всякая женщина, сражалась на собственном поле битвы, — и последнее сражение она проиграла.

Авенир появился в тот миг, когда отрицать что-либо было бесполезно. Мохандас с глупой радостной ухмылкой лежал возле нее в смятых камышах; он опирался на локоть и любовался женщиной, которая доставила ему наслаждение. А Вальмики в сбитой одежде, с растрепанными волосами, со вспухшими, нацелованными губами, смотрела на звезды, и счастливые слезы выступали на ее глазах.

Затем ее прекрасные очи наполнились ужасом. Она увидела своего господина, а вслед за ним — и нескольких воинов с натянутыми луками. Острия стрел смотрели в сердце любовникам.

Вальмики не испугалась. Ее жизнь закончилась, вот и все. Она вступила в область тьмы, где не имело значения ничего: ни слова, ни оправдания, ни наказание, ни даже прощение, буде таковое последует. Она ни на мгновения не задумалась над своим будущим, потому что будущего у нее больше не было.

Отсечено мечом, отрезано ножом.

А вот Мохандас — другое дело. Застигнутый врасплох, он сжался, готовясь отразить нападение. Безоружный. Полураздетый. Рядом с чужой наложницей. И все же он готов был драться за свою жизнь.

Авенир в гневе склонился над Мохандасом. Сжал пальцы на рукояти кинжала. Еще немного — и руку Авенира сведет судорогой, так крепко стиснул он свой кинжал. Медленно вынул его из-за пояса.

Телохранители раджи набросились на Мохандаса, не позволив ему и шевельнуться.

Вздернули его на ноги. Локти завели ему за спину, чтобы не мог сопротивляться. Один вцепился Мохандасу в волосы, отогнул голову назад, подставляя горло обидчика под удар кинжала.

Авенир дрожал всем телом, едва удерживаясь от того, чтобы нанести смертельный удар.

Сперва раджа не хотел верить, но Шлока настаивал: «Тебе следует проследить за своей наложницей, раджа. Она хочет завести себе любовника».

«Невозможно! — Авенир махал руками, отворачивался. — Замолчи! Ты не знаешь, о чем говоришь, Шлока!»

«Разве я когда-нибудь обманывал тебя?» — удивился Шлока.

«О тебе говорят, будто ты в состоянии прочитать чужую мысль, пока она летит в воздухе…» — нехотя признал Авенир.

«Я — твой друг, раджа Авенир. Я не умею читать мыслей — такое дано только богам да жрецам-ясновидящим, кого боги наделили подобным даром… Но перехватывать взгляды и истолковывать их значение я умею. Да и любой смог бы догадаться, будь он более наблюдателен! Авенир, твоя наложница намерена изменить тебе. Она нашла для себя любовника, и тот непременно назначит ей свидание. Проследи за ней. Пока что ею движет только похоть, но постепенно вожделение завладевает женским умом, начинает властвовать над помыслами. Если любовник прикажет ей убить ее прежнего господина, она сделает это».

«Только не Вальмики! Она всегда была так преданна мне!» — Раджа Авенир почти умолял Шлоку. Обманутому радже казалось: если Шлока признает свою ошибку, можно будет зачеркнуть страшное подозрение. Отринуть его, как будто его и не было.

Но Шлока оставался непреклонным.

«Нет, раджа. Вальмики, влюбленная в твоего соперника, становится смертельно опасной. Мою неправоту легко будет доказать, тебе следует лишь проследить за Вальмики. Я отправляюсь спать. Я не стану вмешиваться в твои поступки, раджа. Реши для себя сам, как быть с предательницей»

«А он ее любовник?»

Шлок пожал плечами.

«Если это молодой воин или чей-нибудь слуга — убей его. Но если это кто-то из князей… А я почти верен в том, что это Мохандас… В таком случае, придержи свою руку, великий раджа! Не вноси рокового удара, ибо это будет удар по союзу, ради которого ты столько потрудился сегодня. Слишком опасно. Не время. Пусть неразумный потомок богов Мохандас и поставил на кон будущее своего маленького княжества — раджа Авенир должен быть мудрее. Нельзя бить эту ставку. Лучше проиграть сейчас, чем выиграть потом. И того довольно, что Мохандас унижен, пойман с поличным, высечен, ка мальчишка».

Довольно.

Довольно…

С трудом Авенир перевел дыхание и опустил руку. Мохандас, тяжело дыша, косил глазами, но вырват: я не пытался: если он сделает хоть одно лишнее движение, его повалят на землю и убьют. Мохандасу не хотелось умирать. Не так, не сейчас. Не будучи пойманным, точно блудливый мальчишка, в чужой постели.

Авенир внезапно ощутил боль в сердце. Вальмики очень красива; Мохандас намного моложе ее господина, намного сильнее… Наверное, ничего удивительного в том нет, что женщина, забыв о долге перед раджой, который возвысил ее из ничтожества, бросилась в объятия воина.

Авенир перевел взгляд на свою любимую наложницу. Хоть бы малая тень страха, раскаяния… Неужели она даже оправдаться перед ним не попытается? Так и будет смотреть мертвыми глазами и ждать расправы? Как будто ничего, кроме расправы, от Авенира и ожидать нельзя?

Вальмики не обронила ни слова. Даже бровью не повела. Мертвые не разговаривают, ни о чем не просят. Только молчат.

Не сводя взгляда с Вальмики, Авенир заговорил со своими воинами:

— Отпустите его, он мой гость…

Помедлив, они выпустили Мохандаса. Не произнеся ни слова, Мохандас нырнул в камыши и исчез. Его душил стыд, он полон был страха — но больше всего, даже больше спасения собственной жизни, хотелось ему скрыться с человеческих глаз. Потом, когда у него достанет сил, он снова появится перед людьми. И даже будет держаться так, словно ничего не случилось. Но сейчас он бежал от собственного позора быстрее, чем бежал бы от лютой смерти, кусающей его за пятки.

И ни разу за все время этого панического бегства он не вспомнил о Вальмики. Она для него умерла — как умерла для Авенира и для самой себя.

Авенир все ждал. Может быть, еще жива она? Может быть, шевельнется, потянется к нему руками, выкажет раскаяние, попробует вернуть любовь? Но под тяжелым взором своего господина Вальмики, такая хрупкая и маленькая, оставалась непреклонной. И, бросив на нее последний взгляд, Авенир отвернулся. Сел на коня, медленно поехал прочь.

Все было кончено, и теперь Авенир тоже знал это.

— Как лисицы тявкают! — сказал Траванкор, прислушиваясь.

— Я ничего не слышу, — ответил Арилье. Он думал о девушках, чей смех звенел неподалеку.

— Точно, тявкают. Нашли что-то.

Лисицы и впрямь нашли себе поживу, да только это был не козел. Много ночных хищников сбежалось на пиршество: в камышах лежало пронзенное мечом тело молодой женщины…