Meeting an Old Friend

HomeContact Me

Александр МАТЛИН

ДОЛГОЖДАННАЯ ВСТРЕЧА С ДРУГОМ

Вскоре после того, как развалился Советский Союз, я узнал, что в Америку приезжает мой старый институтский друг Лёва. Это известие меня взволновало. Мы не виделись и ничего не знали друг о друге – страшно подумать – почти восемнадцать лет! С трудом дождавшись дня его приезда, я отправился в аэропорт Кеннеди встречать Лёву.

И вот он стоял передо мной, мой ненаглядный Лёва, седой, морщинистый и обрюзгший, озаряя меня своей неповторимой улыбкой. Лёва, Лёва, эк тебя, родной, потрепало временем! Впрочем, по какой-то мгновенной растерянности, промелькнувшей в его глазах, я понимаю, что и я, видимо, не помолодел. Восемнадцать лет, Лёва! Восемнадцать лет!!

- Старик, ты чудесно выглядишь! – кричит Лёва, оправившись от первого шока. – Совсем не изменился!

- Ты тоже, Лёва, ты тоже! – кричу я в ответ. – Ну прямо совсем, ну ни капельки! Вот что время делает! То-есть я хочу сказать – вот оно время, прямо ничего не делает!

- Тебе привет от всех, - деловито говорит Лёва. – Все тебя помнят, все тебя любят, как прежде. И даже ещё сильнее.

- Прежде, по-моему, не очень любили.

- Любили, любили, - говорит Лёва. – Только виду не показывали. А теперь прямо-таки обожают. Как раз перед отъездом ко мне Ирка Никитина приходила. Помнишь Ирку? Она ведь с Игорем разошлась, уже давно. А теперь знаешь за кого вышла? Ты не поверишь! За Витьку Красножопых с Девятой Парковой. Помнишь Витьку?

- Нет, Лёва, извини, не помню. Ни Ирку, ни красножопого Игоря. Девятую Парковую помню, но смутно.

- Ну ты даёшь, - смеётся Лёва. Не Игорь, а Виктор. Красножопых – это его фамилия. Не можешь ты его не помнить, старик. Он на параллельном потоке учился, встречался с Маринкой Кунц. Она потом за Петьку Фёдорова замуж вышла. У них сыну уже восемнадцать лет. Очень хороший парень, английскую школу закончил.. Он тоже ко мне недавно приходил. Дядя Лёва, говорит, поедете в Америку, передайте дяде Саше, что мы его все помним и любим.

- У тебя в Америке есть дядя?

- У меня нет. У него тоже. Это он тебя так называет – дядя Саша.

- Ага. Это, значит, он меня помнит и любит?

- Конечно, старик! Я же тебе говорю – все тебя помнят и любят. Мишка с Нинкой тоже привет передавали.

- Какя Нинка?

- Нинка. Витькина жена.

- Кто такой Витька?

- Нинкин муж. У Нинки дочь от первого брака вышла замуж за Виткиного сына от второго брака, у которого первая жена по матери была еврейка. Они теперь всей семьёй в Израиль собираются. Уже разрешение получили, пытаются билеты достать.

Мы поднялись на крышу здания Дельты, и я с трудом разыскал свою машину. Она стояла между Корветом и Ягуаром, достойно отсвечивая малиновым золотом. Я специально вымыл её к Лёвиному приезду.

- Тойота Камри 92-го года! – гордо доложил я, открывая багажник. – Последнее слово автомобильной техники! Бестселлер Америки!

Лёва с трудом запихнул в багажник свой бесформенный, невероятных размеров чемодан и перевёл дух.

- Всё подарки, подарки, - сказал он. – Столичная водка, армянский коньяк. А тебе, старик, я достал кое-что особенное. Ну-ка, попробуй угадать. Не можешь? Полный набор пластинок Щурацкого, вот что! Ну как, угодил?

- Колоссально, - сказал я, не зная, как реагировать. – Кто такой Журавский?

- Ну, ты даёшь, старик! Не Журавский, а Щурацкий. У нас его в каждой подворотне слушают. А уж у вас-то в Америке и подавно должны его знать!

... Мы неслись по Belt Parkway в плотном потоке машин. Слева раскинулся Атлантический океан; на рейде дремали неподвижные танкеры. Впереди выступили и начали приближаться очертания моста Verozano Narrows. Почему-то именно этот момент я представлял себе в течение последних нескольких месяцев, с тех пор, как начал ждать Лёвиного приезда. Belt Parkway. Океан. Мост Верозано. И впереди самое удивительное на свете – Манхэттен. Этот маршрут из Аэропорта я проигрывал снова и снова в сладостном ожидании встречи с другом.

- Сейчас мы в Бруклине, - сказал я. – Впереди мост через пролив Верозано. Мы можем поехать через этот мост, пересечь остров Staten Island, и оттуда попадём в Нью Джерси. Это самый короткий путь домой. Но если ты не устал, я могу провезти тебя через Манхэттен. Хочешь?

- Я не устал, старик, - сказал Лёва. – Делай как тебе удобнее. Да, а Коля Николаев перешёл из Главпромстройпроекта в Промстройглавпроект на должность зам. Главного инженера. У него в подчинении теперь работает Мишка Лыскунин. Мишкин брат женился на двоюродной сестре Василия Иваныча Каца. Сам Василий Иваныч вышел из партии и вошёл....

Я с остервенением перестроился в правый ряд и вышел на Верозано.

- Поедем домой, Лёва.

Мы сделали лихую петлю в двести семьдесят градусов и помчались на запад где-то между небом и океаном. Справа вдали мерцал огнями Манхэттен, который мне так хотелось показать своему другу. В машине воцарилась пауза. Я сказал, чтобы разрушить молчание:

- Обрати внимание на этот мост. Вершина инженерно-строительного искусства. До недавнего времени это был самый длинный пролёт в мире.

- О, ты мне напомнил! – обрадовался Лёва. – Наш-то Мостониипроект расформировали и создали из него два института с прямым подчинением главку. Диретором одного института назначили бывшего главного инженера мостоотряда номер два, а второго...

Мы на секунду остановились заплатить toll и поехали дальше через Staten Island по двести семьдесят восьмой дороге. Лёва неожиданно прервал свой рассказ и удовлетворённо хихикнул.

- Ну точно, - сказал он. – Так я и думал. Что у нас, что у вас, один чёрт.

- Ты о чём, Лёва?

- О ваших гаишниках. Такие же взяточники.

- Что такое гаишники, Лёва?

- Ладно, старик, не прикидывайся. Свою Америку выгораживаешь, что ли? Я же видел – ты ему только что сунул пятёрку.

- Не пятёрку, а шесть долларов. Плата за проезд по мосту.

- Как плата? – оторопел Лёва. – Официальная плата? Чтобы проехать по мосту, надо платить деньги?

- Не по всем. По этому – надо.

- Ну, знаешь, это безобразие! – констатировал Лёва. – Хуже, чем у нас! Как вы только такое терпите!

Взятки на дорогах он хоть и не одобрял, но принимал, как нечто естественное. Но зато плата за проезд по мосту вызвала его искренний гнев. Я сказал, как бы оправдываясь:

- Капитализм, Лёва. Что поделаешь.

- Теперь вижу, - наконец успокоился Лёва. Да, так я не закончил про Мостониипроект. Директором второго института назначили...

Остаток дороги и весь последовавший за этим вечер я слушал Лёвины повествования про реорганизацию московских проектных институтов, про новости российского кино и про семейные дела наших однокурсников, которых я не помнил. Это было неожиданное и почти насильственное возвращение в тот далёкий мир, который я с облегчением покинул восемнадцать лет назад. Мир этот был для меня давно отторгнут и лишён смысла. Он был пуст, как вакуум внеземного пространства, в который звёздочками были вкраплены воспоминания о нескольких самых близких друзьях, таких, как Лёва.

Остановился он у меня всего на два дня; путь его лежал в Чикаго, где с недавнего времени жила его дочь с мужем. Оба дня мы ездили по Нью Йорку, заходили в музеи, обедали в пиццериях и китайских ресторанах. По вечерам он заставлял меня слушать пластинки Щурацкого, который оказался не бардом, как я ожидал, а конферансье. Я не всегда понимал злободневные шутки Щурацкого, но смеялся, чтобы не обидеть Лёву. При этом мы пили армянский коньяк. Коньяк обладал резким дешёвым запахом, но в этом было своё достоинство: он заглушал устойчивый запах курева и пота, исходивший от Лёвы.

Вопросов про окружающий его мир Лёва не задавал, хотя был за границей впервые. Мои рассказы про Нью Йорк, про американские банки и системы страховок, про предвыборную кампанию и итальянскую кухню падали в пустоту. Когда я умолкал, он обычно говорил ŤДа-а, дела...ť и начинал пересказывать содержание последнего спектакля театра на Таганке или объяснять принцип организации каких-то ведомств в Советском Союзе. Тогда его рассказы падали в пустоту. Однажды он вдруг спросил:

- Сколько стоит машина в Америке?

- Какая машина? - не понял я.

- Ну, вообще. Машина. Сколко стоит?

- Не знаю, старик, - окончательно растерялся я. – По-разному. Смотря, какая машина.

- Ну, ты даёшь, старик, - рассмеялся Лёва. Столько лет здесь живёшь и не знаешь, сколько стоит машина...

В другой раз это был не вопрос, а скорее комментарий. Лёва с увлечением и даже, как мне показалось, с каким-то хвастовством рассказывал, как у них все числятся на работе, и при этом никто ничего не делает. Этот рассказ он неожиданно закончил так:

- Да и у вас, старик, то же самое.

- С чего ты взял? – искренне удивился я.

- Что ж я не вижу, старик! Ты уже два дня болтаешься со мной по городу. Даже ни разу не заглянул на работу, хотя бы для виду.

- Зачем мне заглядывать, Лёва? Я в отпуске. Специально взял два дня, чтобы провести их с тобой.

- Отпуск! – закричал Лёва. – Свой кровный отпуск! Старик, ты сошёл с ума! Неужели нельзя было сказать, что ты пошёл в библиотеку? Или на какое-нибудь совещание?

- Нет, Лёва, нельзя.

- Да-а, дела, - заключил Лёва. – Я смотрю, у вас тут ещё хуже, чем у нас...

Меня поражала Лёвина память. Он мог часами рассказывать истории нашего с ним студенчества, истории, героем которых был я и которые при этом я совершенно не помнил. Врочем, после того, как он мне в деталях описывал, как мы ночью готовились к экзамену по гидравлике, или как нас вместе снимали с крыши поезда Москва-Гагры, мне начинало казаться, что теперь я вспомнил этот эпизод, ну конечно же, чёрт возьми, конечно, именно так всё и было, как это я мог забыть! Это был удивительный феномен, который, впрочем, легко можно было объяснить. Лёва жил одной непрерывной жизнью, плавной, как восходящая кривая, и он легко скатывался в своих воспоминаниях по этой кривой в любую точку своего прошлого. По сути, его прошлое было неотрывной частью его настоящего. Моя же жизнь была разрублена на две независимые части моментом отъезда из Советского Союза. Они не соприкасались и не пересекались, это были две отдельные жизни. Между ними зияла пропасть.

Через два дня я отвёз Лёву обратно в аропорт Кеннеди. Большую часть пути мы молчали. Всё было сказано. Но важнее всего было то, что не было сказано, но что каждый из нас понимал и чувствовал по-своему. Я спросил:

- На обратном пути заедешь?

- Нет, старик, спасибо. У меня прямой билет, без остановки. Два часа в Нью Йорке между самолётами, и – дальше.

- Хочешь я приеду в аэропорт на эти два часа?

- Нет, старик, не надо. Зачем ты будешь мотаться? Мы уже обо всём поговорили...

В аэропорту Лёва сдал в багаж свой чемодан, зарегистрировал билет и вернулся ко мне.

- Ну вот, старик, пора прощаться. Спасибо тебе большое за приём. Всё было прекрасно. Приеду домой – всем расскажу.

- Спасибо тебе, Лёва, что заехал. Приезжай ещё. Всем там, конечно, привет. Этой, как её...

- Ирке?

- Во-во. Ирке. И этому тоже, как его... Игорю.

- Может, Виктору?

- Ну да, конечно. Виктору. В общем – всем. Большой привет.

Объявили посадку, мы расцеловались, и Лёва пошёл по коридору. Шёл он как-то медленно и неуверенно, словно пытаясь вспомнить что-то важное. Вдруг он остановился, обернулся и, увидев, что я не ушёл, побежал назад.

- Старик, сказал он сквозь одышку. – Извини... старик...

- Что случиось, Лёва?

Он сделал знак рукой: дескать, подожди, дай перевести дух. И ещё другой знак: дескать, ничего не поделаешь, такой возраст. Наконец, дыхание вернулось к нему.

- Старик, ты извини, - сказал он смущённо. – У меня к тебе просьба. Это, наверно, не очень красивая просьба. Извини, старик.

- Ну, ну, говори. Что случилось?

- Ничего. Просто... Как бы это сказать... Можно я им там, в Москве, не буду говорить про нашу встречу? Просто скажу, что я тебя не нашёл. Они, конечно, там ждут с нетерпением, хотят всё знать про тебя. А я скажу: извините, ребята, не видел. Не нашёл. Ты не против, старик?

- Делай, как считаешь нужным, Лёва.

- Понимаешь, стврик... Как бы это объяснить... Мне трудно будет им рассказать всё, как есть. И как мы с тобой общались, и какой ты теперь. И как тебя всё во мне раздражает, только не надо со мной спорить, старик, что ж я не вижу, что ли? Самого главного я всё равно не смогу им объяснить. В общем, это правда, что я тебя не нашёл. Ты – это не ты, старик. Ты – другой человек.

- Я знаю Лёва, - тихо сказал я.

- Прощай, старик.

- Прощай.

Он повернулся и, не оглядываясь, пошёл на посадку в самолёт.