"Ключ Сары" - читать интересную книгу автора (де Росней Татьяна)

___

Мы направлялись к кладбищу, а сверху нас обжигало лучами слепящее, безжалостное солнце. Внезапно — на ровном, что называется, месте — у меня закружилась голова. Пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Бамбер встревожился. Я ответила ему, что беспокоиться не о чем, это все от недосыпания. В который уже раз на лице его отразилось недоверие, но он снова ничего не сказал.

Кладбище было небольшим, но мы потратили много времени, пытаясь разыскать хоть что-нибудь. Мы уже готовы были сдаться, когда Бамбер вдруг заметил гальку на одной из могил. Еврейский обычай. Мы подошли поближе. На плоском белом камне была выбита надпись:

«Мы, евреи, бывшие узники концлагерей, поставили этот монумент через десять лет после интернирования в память тех, кто стал жертвой варварского гитлеровского режима. Май 1941 — май 1951 г.»

— «Варварский гитлеровский режим»! — сухо заметил Бамбер. — Получается так, что французы вообще непричастны к этому кошмару.

Сбоку на могильной плите были высечены имена и даты. Я наклонилась, чтобы рассмотреть их получше. Дети. Им едва исполнилось два-три годика. Дети, умершие в лагере в июле и августе сорок второго года. Дети «Вель д'Ив».

Подсознательно я понимала, что все, что я читала об облаве, было правдой. Но только сейчас, жарким весенним днем, пока я стояла у могилы, на меня вдруг обрушилось осознание кошмара происшедшего. Вся жуткая реальность давних событий.

И еще я поняла, что не успокоюсь до тех пор, пока совершенно точно не узнаю, что стало с Сарой Старжински. Пока не узнаю того, что было известно Тезакам и что они столь упорно скрывали от меня.

Возвращаясь в центр городка, мы догнали какого-то старика, едва переставлявшего ноги. На плече он волок корзину с овощами. Должно быть, ему уже стукнуло восемьдесят, у него было круглое розовое лицо и снежно-белые волосы. Я спросила у него, не знает ли он, где находился бывший еврейский лагерь. Он с подозрением уставился на меня.

— Лагерь? — переспросил он. — Вы хотите знать, где находился лагерь?

Мы кивнули.

— Никто не спрашивает о лагере, — проворчал он, отщипнув листочек зеленого лука-порея и не глядя на нас.

— Вы знаете, где он находился? — настаивала я.

Он закашлялся.

— Конечно, знаю. Я прожил здесь всю жизнь. Когда я был маленьким, то не понимал, что это за лагерь, вообще не знал, что это такое. Никто никогда не говорил о нем. Мы вели себя так, словно его здесь не было. Мы знали, что он каким-то образом связан с евреями, но ни о чем не спрашивали. Мы были слишком напуганы. И не совали нос не в свое дело.

— Вы можете рассказать нам что-нибудь об этом лагере? — спросила я.

— В ту пору мне было лет пятнадцать, — начал он. — Я помню лето сорок второго года, тогда по этой улице с вокзала каждый день проходили толпы евреев. Прямо здесь. — Кривым пальцем он ткнул в сторону улицы, на которой мы стояли. — Авеню де ла Гяр. Евреев было много, очень много. А однажды я услышал шум. Ужасный шум. Хотя мои родители жили довольно далеко от лагеря. Но мы все равно услышали его. Рев, который потряс весь наш городок. Он продолжался целый день. Я слышал, как мои родители беседовали с соседями. Они говорили, что там, в лагере, матерей разлучили с детьми. Зачем? Для чего? Мы не знали. Я видел, как мимо на вокзал прошла группа еврейских женщин. Нет, они не шли. Они ковыляли, спотыкаясь, по дороге, плача и причитая, и полицейские подгоняли их дубинками.

Он смотрел куда-то вдаль, вспоминая, и в глазах у него появилось отсутствующее выражение. Потом он с кряхтением снова взвалил на плечо корзину.

— А потом настал день, — продолжал он, — когда лагерь опустел. Я подумал: «Евреи ушли». Я не знал, куда. И перестал ломать себе голову над этим. Как и все мы. Мы не разговаривали об этом. И сейчас не хотим вспоминать. А кое-кто здесь даже не знает о том, что случилось.

Он развернулся и медленно двинулся прочь. Я принялась быстро записывать его слова в блокнот, чувствуя, что мой желудок опять готов взбунтоваться. Но на этот раз я не была уверена, что стало тому причиной — моя беременность или выражение, которое я прочла в глазах мужчины, его равнодушие и презрение.

Мы поднялись вверх по рю Роланд от площади дю Марше и припарковались перед зданием школы. Бамбер заметил, что улица называется рю ди Депорти, или Дорога ссыльных. К счастью, название оказалось подходящим. Не думаю, что я сумела бы сохранить спокойствие, называйся она, скажем, авеню Республики.

Технический колледж являл собой мрачное здание современной постройки, над которым возвышалась старая водонапорная башня. Глядя на него, трудно было представить себе, что здесь, под толстым слоем бетона на парковочных площадках, когда-то располагался концентрационный лагерь. У входа кучками стояли студенты и курили. Очевидно, наступило время обеденного перерыва. Перед колледжем, на неухоженной лужайке, заросшей травой, возвышались странного вида скульптуры, украшенные цифрами. На одной из них мы прочли: «Они должны действовать сообща и стоять друг за друга, в духе подлинного братства». И больше ничего. Мы с Бамбером переглянулись, ничего не понимая.

Я поинтересовалась у одного из студентов, имеют ли скульптуры какое-либо отношение к лагерю. Он спросил:

— К какому лагерю?

Его приятель захихикал. Я объяснила, что здесь был за лагерь. Это немного отрезвило обоих. Потом еще одна студентка вспомнила, что немного выше по улице, ведущей в деревню, установлена plaque.[47] Мы не заметили ее, когда проезжали мимо. Я спросила у девушки, что там находится. Мемориал? Она ответила, что, очевидно, так оно и есть.

Монумент был сооружен из черного мрамора, и золотые буквы на нем уже выцвели. Он был воздвигнут в шестьдесят пятом году по распоряжению мэра Бюн-ла-Роланда. На вершине его золотом горела звезда Давида. И еще на нем были выбиты имена. Очень много имен. В казавшемся бесконечном списке я сразу же выделила два, которые уже стали мне болезненно знакомыми: «Старжински Владислав. Старжински Ривка».

У подножия мраморного постамента я заметила небольшую квадратную урну. «Здесь покоится прах наших соотечественников, замученных в Аушвице-Биркенау». Немного выше, под самым списком фамилий, я прочла: «В память о 3500 еврейских детях, разлученных со своими родителями, интернированных в Бюн-ла-Роланд и Питивьер. Оттуда их отправили в Аушвиц, где все они погибли». И тут стоящий рядом Бамбер прочел вслух, со своим рафинированным британским акцентом: «Жертвы нацизма, погребенные на кладбище Бюн-ла-Роланда». Ниже мы обнаружили те же имена, что видели раньше на могильной плите. Имена детей «Вель д'Ив», которые умерли в концентрационном лагере.

— Снова «жертвы нацизма», — пробормотал Бамбер. — На мой взгляд, это достаточная причина для возмездия.

Мы стояли молча, глядя на обелиск. Сегодня Бамбер отщелкал несколько снимков, но сейчас его фотоаппарат покоился в чехле. На черном мраморе не было ни единого слова о том, что французская полиция самостоятельно управлялась с лагерем, как и о том, что происходило за колючей проволокой.

Я оглянулась назад, на деревню, на темный и мрачный шпиль церкви слева.

По этой дороге с трудом шагала Сара Старжински. Она прошла мимо того места, на котором я стояла сейчас, и свернула налево, в концентрационный лагерь. Несколько дней спустя этой же дорогой на железнодорожный вокзал прошли ее родители, откуда они и отправились на смерть. В течение многих недель дети оставались одни, после чего их перевезли в Дранси, и каждого поджидала смерть на пути в Польшу.

Что же все-таки случилось с Сарой? Неужели она умерла здесь? Ее имени не было ни на плите на кладбище, ни на мемориале. Может быть, ей удалось бежать? На глаза мне попалась водонапорная башня, стоявшая на краю деревни, у дороги, ведущей куда-то на север. Может быть, она еще жива?

Зазвонил сотовый, и мы вздрогнули от неожиданности. Это оказалась Чарла.

— С тобой все в порядке? — сходу поинтересовалась она, и голос ее донесся до меня неожиданно чисто и без помех. Такое впечатление, что она стояла рядом со мной, а не находилась в тысячах миль отсюда, по ту сторону Атлантики. — Сегодня утром ты оставила сообщение, которое показалось мне грустным.

Мои мысли покинули Сару Старжински и вернулись к ребенку, которого я носила под сердцем. К тому, что вчера ночью сказал Бертран: «Это станет концом для нас».

И снова мир невыносимой тяжестью лег мне на плечи.