"Лучшая ночь для поездки в Китай" - читать интересную книгу автора (Гилмор Дэвид)

Глава 1

В ту ночь я по-настоящему не спал. Когда через несколько часов зазвенел будильник, я был уже на ногах, сидел на краю кровати, подпирая руками подбородок, и думал: меня ждет ужасный день.

Спустился в холл, чтобы поднять Саймона. Он спал, лежал, отбросив одеяло, раскинув руки над головой, словно плыл куда-то в глубокой воде.

Я потрепал его по щеке.

— Саймон, — сказал я, — Саймон.

Потом прилег рядом с ним и почти заснул. Одно только его присутствие приводило меня в норму. Думаю, я даже увидел сон, короткий сон, но потом заставил себя проснуться.

— Давай, нам надо вставать, — сказал я.

Но он уже проснулся, лежал, прижав руки к груди, глядя в потолок. Это выглядело довольно странно: шестилетний мальчик с руками сложенными на груди. Словно старик или покойник в гробу.

Я повел его в ванную. Было слишком рано, и он еще не мог прицелиться точно. Кончалось тем, что он мочился на пол или на край унитаза, так что я наклонился, чтобы взять его за плечи и удерживать, пока он писает. Он чуть вздрогнул и застегнул пуговицы пижамы, так до конца и не проснувшись, так что наверху штанины появилось темное пятнышко.

— Тебе придется помыться немножко дольше, — сказал я.

— Хорошо, — ответил он.

Я спустился вниз и включил свет на кухне. За окном все еще была зимняя темень. Я наполнил чайник, двигаясь по кухне туда-сюда, делая то то, то это, но, когда через какое-то время из комнаты Саймона все еще не донеслось ни звука, я вернулся наверх, чтобы взглянуть. Он сидел на полу, одна нога в джинсах, глядя в пространство.

Я сказал:

— Саймон, — и подпрыгнул, чтобы пробудить его от снов наяву. — О чем ты думаешь?

— Ни о чем, — ответил он и сунул другую ногу в джинсы.

М. позвонила, когда я был в коридоре, натягивая на него непромокаемые зимние брюки. Она была на Гавайях, продавала подержанные телефоны. Тысячи и тысячи подержанных телефонов.

— Я только хотела услышать его голос, — сказала она. — Он еще здесь?

Весь тот день я чувствовал себя уставшим, какая-то мучительная слабость. Мне было дерьмово, и я думал: о да, так оно и есть. И поскольку я был таким усталым, а когда вы устаете, то думаете о всяких дурацких вещах, я поймал себя на мысли, что было несправедливо, что я так рано лег спать и теперь за это наказан. Я мог бы с легкостью не спать до трех часов ночи, попивать мартини, а над головой у меня горел бы абажур. Ну, может быть, не в точности так, но вы меня понимаете. Я думал, что больше никогда так не сделаю, не лягу так рано спать.

В общем, когда я в тот день забирал Саймона, я был немного не в настроении. И сказал:

— Я сегодня неважно себя чувствую, так что не задавай мне слишком много вопросов, хорошо?

Он сказал:

— А пончик я все-таки свой получу?

Я сказал:

— Конечно. Давай просто много об этом не разговаривать.

К тому времени, как я его в тот вечер выкупал и вымыл ему голову (на меня смотрели эти сонные-сонные глаза), было около половины девятого.

— Я слишком устал, чтобы читать тебе на ночь, Саймон. Тебе придется посмотреть картинки самому.

— Если ты устал, почему не идешь спать? — спросил он.

Я собирался сказать ему, что я уже так и сделал вчера вечером, именно поэтому я сегодня немного не в духе, но он бы воспринял это как приглашение к разговору.

— Потому что, — сказал я.

Он надел пижаму и отправился в кровать, волосы все еще были влажные; я поцеловал его в щеку, а потом, не оглядываясь, закрыл дверь.

— Через минуту выключу тебе свет, — сказал я.

Я попытался смотреть телевизор, но не мог удержать глаза открытыми. Это происходит снова, думал я. Я спустился вниз, в холл, взял сигарету из пачки на холодильнике и вышел на крыльцо. Простоял там несколько минут, а потом услышал музыку в баре, дальше по улице. Ощупал карманы и нашел пятидолларовую купюру. Счастливая находка. Приоткрыл дверь в коридор и послушал, не доносятся ли сверху какие-нибудь звуки. Ничего — только урчание холодильника.

Я даже не стал надевать пальто или ботинки, это слишком походило бы на выход в свет. Просто метнулся вниз по улице — воздух был морозным и возбуждающим, снег навалил свежие сугробы, сверкал на подоконниках, на крышах автомобилей, на сиденьях велосипедов, даже на маленькой квадратной задвижке на верхушке пожарного гидранта.

Это был некрасивый тесный бар в Чайнатауне, может, вы его даже знаете — старомодные столы из жаропрочного пластика, стандартные фотографии на стенах, официантки, которых не знаю только где выкопали. Трудно представить себе, чтобы эти создания имели какое-то отношение к жизни за стенами бара. Даже воздух здесь был маслянистым.

В большой комнате играл ансамбль, состоящий из одних девушек. Я их уже видел раньше; это были крутые девчонки, девчонки «а не пошел бы ты на…», и одна из них, бас-гитара, обладала мрачным кошачьим лицом, а на пуговицах ее кожаного жакета было написано «Забудь об этом». Когда я вошел в бар, она мне улыбнулась. Не знаю, узнала ли она меня, или я просто был еще одним парнем, которые шляются за ними везде, где бы они ни играли.

Официант с красным носом указал мне столик. Я сказал «нет». Просто взял у него с подноса чек и остался стоять у двери. Девушка с кошачьим лицом выступила к микрофону и завела медленную балладу. Я не знаю, что такое любовь. Скажи, что ты укажешь мне путь к ней. У меня было такое чувство, что она пела это для женщины у столика рядом со ценой.

Не знаю, сколько я там пробыл, может быть минут пятнадцать, но, когда я снова вышел на холодный воздух, торопясь к дому, я осознал, что с двух стаканов пива меня немного развезло. Может быть, я выпил три. Иногда ты это делаешь, иногда нет. Входная дверь в квартиру была открыта, и я подумал, как глупо — натопить дом, а потом распахнуть настежь входную дверь. Я взбежал по ступеням и вошел на кухню. Меня охватило приятное чувство, словно у меня впереди — целая ночь. Я сбросил туфли, ноги замерзли, и я подумал, что сейчас включу горячую воду, буду сидеть на краю ванны и болтать ногами в горячей воде. Как будто сидишь на краю причала — как тогда, когда был мальчишкой. Но сначала я спустился в холл, чтобы проведать Саймона. Я любил запах его комнаты, запах его теплого маленького тела. Но теплого маленького тела не было в постели. Оно исчезло.

Я не хочу вдаваться в детали того, что случилось потом. Я просто не могу снова пройти через это, и я убежден, что вы тоже не хотите это слушать. Давайте скажем только главное. Полиция приехала быстро — две, три машины, почти одновременно. Они ходили туда и сюда по улице, от двери к двери, они стучались, разговаривали, спрашивали. Стучались, разговаривали, спрашивали. Я пошел с ними. Соседка-китаянка, которая едва говорила по-английски, сказала, что она из своего окна на третьем этаже видела, как маленький мальчик стоял на крыльце. Ноги у него были босые. Стоял прямо на снегу. Без тапочек. Очень плохо — она покачала пальцем туда-сюда. Очень плохо. К тому времени, как она спустилась, он исчез. Должно быть, зашел внутрь. Ее внучка нам переводила.

В ту ночь вы могли слышать голос в мегафоне, который медленно двигался по заснеженным улицам, задавая один и тот же вопрос: маленький белокурый мальчик, шести лет от роду, в пижаме. Металлический голос из научно-фантастических романов, которому хотелось повиноваться.

Детектив с грязными волосами сказал:

— Думаю, много шансов за то, что кто-нибудь решил за ним присмотреть.

Его напарник в это время пялился на меня.

М. прилетела домой на следующее утро; взаимных обвинений не было. Я думаю, она боялась еще сильнее испортить ситуацию, впрыскивая в воздух яд. Копы топтались в холле, ходили туда и обратно по улице. Они опросили соседний квартал. Иногда М. ходила с ними; иногда ходил я. Позвонил Говард Гласс. Я сказал, что сейчас не могу говорить.

Около полудня появился еще кое-кто. Молодой человек и его жена в тот вечер только закончили обедать на углу Шанхай-Гарденз; они как раз возвращались к машине, когда увидели маленького мальчика, стоящего на крыльце серого дома, мальчик звал отца. Оглядывал улицу и звал:

— Папа? Папа?

Когда они собрались подойти к нему, он скрылся в доме. Они хотели постучать в дверь, убедиться, что все в порядке, но не постучали.

Третий детектив, тот самый, с дорогой стрижкой и в блестящем зеленом костюме, сказал:

— Должно быть, он снова вышел.

М. неподвижно сидела на кушетке, словно эта картинка — Саймон стоит в пижаме на крыльце — леденила ей разум и она просто больше не могла ни о чем думать.

Коп с грязными волосами сказал:

— У нас один раз был мальчишка; перешел на другую сторону улицы и заснул в квартире. Мы его нашли через восемнадцать часов.

Коп с дорогой стрижкой бросил на него взгляд, но было слишком поздно. Я знал, что такое двадцать четыре часа, — после этого срока все становится более… более трудным.

Репортерша из «Глоб и Мэйл» приехала, чтобы сделать фотографии. В воздухе чувствовался запах ее сигареты; должно быть, она затушила ее как раз перед тем, как подняться по лестнице. Она сказала:

— Это поможет. Это действительно поможет.

— Мы хотим получить фотографию назад, — сказала М.

— Конечно, — заверила женщина. — Мы очень осторожно обращаемся с такими вещами.

В вечерних новостях тем же вечером я увидел эту фотографию — мальчик с песочного цвета волосами и сонными глазами. Это была фотография, которую М. сделала несколько недель назад, когда он был простужен и целый день ходил в пижаме.

Иногда в тот второй день, когда я был один и не двигался, у меня возникало чувство, что Саймон говорит со мной, его тихий мальчишеский голос шепчет мне прямо в ухо, как он делал, когда спал в нашей кровати. Чш-ш, Саймон, пора спать. Но я не мог разобрать, что он говорит. Был еще и другой звук, словно бьющееся стекло. Толькомягче. Не могу сказать точно, что это было.

В тот вечер я дождался, пока полиция уедет, а по — том вышел на улицу. Я стоял посередине заснеженной улицы, раскинул руки и ждал, когда он заговорит со мной. Женщина-китаянка смотрела на меня из окна третьего этажа. Я ждал и ждал, потом еще немного. А потом бросился в другой конец улицы, подальше от бара. Я направился на восток. Прошел два квартала и повернул на юг. Я сказал: я найду тебя.

Часом позже я брел по тротуару вдоль дороги. Машины со свистом выныривали из тумана, когда я заметил пролом в перилах. Заснеженная дорога вела вправо. Я прошел по ней сотню ярдов и оказался в поле, где горели маленькие костры, а в воздухе витала сырость. Фигуры, греясь, кучками сгрудились вокруг бочонков, в которых горел мусор. Повсюду были маленькие хижины с фонариками и газовыми лампами за окнами. Вдалеке можно было видеть громадные городские мосты и слышать, как глухо ревут мчащиеся автомобили.

Я подошел к одному из горящих бочонков; там было шесть или семь человек, — подозрительные, недружелюбные лица.

— Я ищу ребенка, — сказал я. — У меня есть фотография. Может, посмотрите?

Женщина моего возраста, завернутая в одеяло, с ввалившимися щеками, словно у нее не было зубов, взглянула на фото и сказала:

— Совсем маленький, да?

Ее товарищи, завернутые в спальные мешки, стоящие перед горящим бочонком, засмеялись. У картонного домика лежала собака, какие-то парни заклеивали окно скотчем.

— Где мы? — спросил я.

— Квин-парк, — ответила беззубая женщина.

Снова раздался сдавленный смешок. Кто-то подбросил что-то в огонь. Молодой парень в бейсболке, с очень серьезным лицом сказал:

— Она просто шутит.

Я пустил фотографию по кругу, но у меня было такое чувство, что мне не следовало этого делать, — этим людям не повезло, ничего хорошего, ничего счастливого никогда не могло бы исходить от них, они были призраками среди мусорных баков. Можно было бы услышать, как щелкают их челюсти, когда вы проходите мимо.

Тощий парень с бородкой посмотрел фотографию и, поколебавшись секунду, сказал:

— У тебя есть сигарета?

Я сказал: нет, я не курю. И ощутимо почувствовал, как все его тело в одну секунду обмякло, пропал интерес. Он почти бросил фотографию на землю.

— Вам лучше вернуть это мне, — сказал я.

К тому времени, как я шагнул прочь из круга, освещенного огнем, вся компания уже забыла обо мне.

Я поймал такси до дому и снова двинулся вперед. Будь неподвижен, слушай. Не думай так много. Просто позволь ему притянуть тебя. Я двинулся вдоль квартала, останавливаясь у фасадов домов. Я ждал, я слушал. Ничего. Но я чувствовал это, это странное чувство, когда вы перестаете искать что-либо и неожиданно, непрошено вспоминаете, где оно есть.

Я прошел по немощеной дорожке и постучал. Дверь открыла тощая черная женщина. Волосы у нее на висках были седые. Полиция уже была здесь, сказала она. Дважды. Она посмотрела через мое плечо, на улицу, чтобы убедиться, что я один. Я его отец? Да.

— Могу ли я тут посмотреть? — спросил я.

Ее лицо утратило дружелюбие.

— Я вам говорила. Полиция уже приходила.

— Вы из Гренадера? — спросил я.

— Не имеет значения откуда.

Я оттолкнул ее. В гостиной за холлом черный мужчина и трое детей смотрели телевизор. Дверь приоткрылась.

— Смотрите, я здесь живу, — сказала она. — Это мой дом.

Я стоял внизу, у лестницы.

— Кто живет наверху? — спросил я.

— Что вы хотите сказать, кто живет наверху?

Я поднялся на второй этаж; там была дверь направо от перил со странной дверной ручкой. Я повернул ее. Закрыто. Внимательно прислушался. Мужчина поднялся по лестнице за мной, перешагивая через две ступеньки.

— Отвалите от меня, — сказал я.

— Никто к тебе и не подваливает. Что это ты задумал, шастая таким образом по дому?

— Кто здесь живет?

— Уехали, — сказал он. И махнул рукой. — Обратно в Гренадер.

— Я знаю Гренадер, — сказал я. Мне хотелось его смягчить. — Я все время туда ездил. Там жила моя мать.

— Мне нет никакого чертова дела, где твоя мамаша изволила жить.

— Вы стоите слишком близко ко мне, — сказал я. Он не двинулся; я чувствовал, как он наполняется яростью.

— Задний ход, — сказал я. — Я не шучу. Я знаю, что вы собираетесь сделать.

— Тогда убирайся из моего дома.

Когда я снова оказался на улице, мимо меня проехала патрульная полицейская машина. Это был тот детектив, с грязными волосами.

— Как дела? — спросил он.

Я сказал:

— Нормально.

Он сказал:

— Есть минутка?

— Несомненно.

Он сказал:

— Хотите выпить кофе?

— Я вроде бы занят, — сказал я.

— Это не займет много времени.

Мы отправились в пончиковую на Спадина, где был банк.

— Люди говорят, копы всегда едят пончики, — сказал детектив. — Они думают, что мы их любим.

— Что я могу сделать для вас, офицер?

— А на самом деле это просто то, что бывает открыто. Нельзя же вечно есть гамбургеры. Холестерин убьет. Хочется чего-то легкого, немножко разбавить монотонность.

— Ваша работа монотонная?

— Когда имеешь дело с козлами, станет монотонной. — Он откусил кусок пончика. — Мне нравятся эти. С искорками поверху. Но вам нужно быть осторожным. Вам это тоже вредно. — Он секунду смотрел на пончик, потом вернул его на тарелку. — Вы не можете просто входить к людям в дом, — сказал он. — Это против закона. Кроме того, вас могут ранить. Один черный парень думает, что вы обшарили его дом.

— Точно.

— Нет, — сказал он, показывая металлические зубы в нижней челюсти. — Я не шучу. Вы не станете делать этого снова, хорошо?

— Хорошо.

— Потому что, если вы это сделаете, мне придется посадить вас под замок.

— Посадить под замок?

— Ради вашей безопасности.

— Ну хорошо.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Я понял, — сказал я.

Он продолжал на меня смотреть.

— Да?

— Да, я понял.

Он подвез меня до угла Колледжа.

— Помните, что я вам сказал, — повторил он. — Я не хочу, чтобы и без того плохая ситуация стала еще хуже.

— Буду помнить.

Я вернулся в квартиру и увидел одну из красный сандалий Саймона, сброшенную посреди холла. М. не захотела ее убрать. Я переступил через маленькую туфлю и поднялся по лестнице в спальню; постучал в дверь; она не ответила. Я вошел; в темноте светился красный уголек. Она лежала на кровати.

— Где ты был? — мягко спросила она. Слышно было, что голос ее охрип от всех этих сигарет.

— Ходил вокруг.

— Снег еще идет?

— Перестал и опять пошел.

— Кто-нибудь приходил?

— О-хо-хо. Нет. Никто не приходил.

Я видел, как красный уголек двинулся к пепельнице на ночном столике. Она сказала:

— Ты помнишь ту песню, которую он так любил, ту, которую ты вечно пел ему в ванной?

Я на мгновение задумался.

— Та, которая про птичку?

— Да.

— Точно.

— Не могу вспомнить последний стишок.

Я присел на край кровати. Она передвинула ногу так, чтобы не касаться меня.

— Я лежу здесь и пытаюсь вспомнить слова, — сказала она.

— Я тоже не могу.

Наступила длинная пауза.

— Нет, ты можешь.

— Я не в состоянии сейчас петь.

— Ты не должен петь. Просто слова. Просто скажи мне слова.

Уголек сигареты стал ярче.

Я сказал:

— Все твои подружки бросили гнездо.

— Правильно. Это та песня. — Она повернулась ко мне всем телом, словно подвигалась к огню. — Что потом? Что поется потом?

— Птичке очень грустно, птичке все не то, — я не помню, что дальше.

— Пожалуйста.

— Можешь лететь. В небо лететь. Ты счастливей, чем я.

Ее рука замерла в воздухе. Я не видел, но у меня было такое чувство, что ее губы двигаются, что она что-то говорит. Уголек стал ярко-красным. Потом она сказала:

— Что творится с тобой, Роман?

— Ты о чем?

— Просто скажи мне. Мне это поможет.

Я непроизвольно глотнул воздух.

— Я совершил ошибку.

Я поспал несколько часов на кушетке. Должно быть, было уже утро; я слышал, как птицы чирикают в заснеженных ветвях. Мне снилась моя мама, которая уже много лет как была мертва. На ней был красный шарф. Это был итальянский шелк, и она обычно надевала его на вечеринки.

Во сне я сказал ей:

— У тебя ведь его нет, правда, мама?

— Конечно нет, — сказала она. — Я его в глаза не видела.

Снегоочиститель снова ревел вдоль улицы. Я встал с кушетки и, завернувшись в одеяло, поднялся в спальню. Я стоял в дверях и, когда услышал, как М. резко пошевелилась в темной комнате, сказал:

— Я знаю, он жив.

— Откуда тебе знать? — сказала она.

— Потому что я его слышу.

— Что он говорит?

Я сказал:

— Не могу разобрать. Но знаю, что это он.

— Он в безопасности?

— Да.

— Ты уверен?

— Да. Уверен.

Я спустился вниз и лег на кушетку. Из-за дверей бара в конце улицы пробивался свет. Я закрыл глаза, я слушал. Ничего, думал я. Должно быть, он спит. Я видел его под голубым одеялом. Если смотреть очень пристально, можно увидеть, как одеяло поднимается и опадает, совсем чуточку. Это он дышит. Дышит медленно. Я сказал:

— Я найду тебя.

И потом уснул.

В тот день после полудня позвонил босс.

— Сколько уже? — спросил он.

— Тридцать шесть часов. — На несколько часов дольше, но я не мог заставить себя сказать это.

Его молчание свидетельствовало о том, что он думает, но это было не в его духе — расходовать себя, продолжать говорить. Даже сейчас он хотел показать себя, дать мне понять, как много он знает о полицейских процедурах.

Он сказал:

— Бери отпуск, столько времени, сколько захочешь.

Я поблагодарил его. У меня появилась странная, не имеющая отношения к происходящему мысль. Я неожиданно понял эту болезнь — то, когда родители заражают своих детей; это все равно как самому стать ребенком, чтобы люди присматривали за тобой.

В тот вечер я снова вышел на улицу. Гаражи были подсвечены, словно буквы в слове «Голливуд»; кусты были как пригнувшиеся люди; окна вспучивались, как глазные яблоки; спальня на третьем этаже была выкрашена в ярко-красный цвет, словно для ребенка. Я смотрел в садовых навесах, на парковках, в задних дворах. Я шептал его имя в темные колодцы лестниц. Я говорил:

— Саймон, ты здесь?

Меня облаяла собака с заднего крыльца, рыча, срываясь с цепи. Пьяный, шатаясь, налетел на меня в темноте. Я смотрел на брошенный автомобиль. Ничего, даже никакого предчувствия. Я пытался чувствовать его, а не думать о нем. Я продолжал бродить. Где мне взять его? Пятьдесят восемь фунтов. Куда ты ушел? Я должен быть рядом. Но когда я останавливался у какого-нибудь парадного крыльца или двигался по тротуару, я чувствовал себя так, словно невидимая дверь затворялась. Словно он шептал мне на ухо: нет, не здесь. Продолжай идти, продолжай двигаться. Слышал ли я его голос, или просто вспоминал, или просто хотел его вспомнить? Он ускользал от меня. Я сказал:

— Не уходи, Саймон. Не уходи.

Я вернулся домой посреди ночи. Дверь в спальню была закрыта. Я пошел в студию, вытащил дневник, пролистал его: все эти записи о женщинах, как я жаждал их тел. Это был дневник мужчины с неутоленным аппетитом, дневник человека, который не может перестать мечтать о шоколадных эклерах. Меня затошнило от его скучного остроумия, от его близорукости. Я пролистал дальше, то же самое, еще, и еще, и еще, но я не мог остановиться, не мог закрыть тетрадь, потому что на всех этих страницах, в то время, когда они писались, Саймон был рядом, он был там, в холле или в ванной, или спал в своей кровати, и, читая эти страницы, я мог чувствовать часы, когда он был рядом. Я даже понюхал страницы. Но они пахли только старой бумагой. Я пошел в его комнату, взял его пижаму, которую он бросил на кровать, и поднес к лицу. Я помнил сон о маме в красном шарфе, о моей маме, обитающей в земле мертвых, спящих до полудня, призраков старых банкиров и развратников, сидящих вокруг ее постели, перешептывающихся. Она знала в городе каждого человека, моя мама, и всех вновь прибывших мертвых. Если она его не видела, значит, его там нет.

Я поднялся со стула, чтобы сказать М., но услышал — или подумал, что услышал, — как дверь захлопнулась с такой силой, что у меня почти захватило дух. Не делай этою!

Я позволил себе сказать об этом Говарду Глассу на следующее утро, когда он пришел. Но как только я вымолвил, я уже знал, что совершил ошибку.

— Я иногда чувствую, что он говорит со мной.

— Я верю в такие вещи, — сказал Говард, пожимая плечами — жест, который означал, что всякие вещи возможны. Но они вовсе не возможны, и он не поверил мне, и я почувствовал где-то на задворках его мыслей, словно шляпу на голове у мужчины, что-то вроде личного оправдания. Еще один претендент удален с поля. Я подумал, как мы злы, как заслуживаем свои несчастья. Везде, куда бы я ни смотрел, я видел ненависть. Я видел ее в лицах детективов, когда они подошли к двери; я видел ее в своих соседях; я видел ее в М., когда она думала, что я не смотрю; но я не протестовал. Я думал: больше. Дай мне больше.

И было больше: больше полицейских сбивали внизу снег со своих ботинок; разнообразные репортеры, потом еще одна, которая забыла свою записную книжку на кофейном столике и вынуждена была вернуться, чтобы забрать ее. Облегчение на ее лице было очевидным. Все эти адреса, все эти телефонные номера могли потеряться.

Я слышал, как мегафон двигался вдоль улиц посреди ночи, слышал успокаивающую металлическую властность, словно сам Бог ищет его, словно Бог говорит: вам лучше отдать его. Но однажды они больше не пришли. Я думал, они поехали искать еще куда-нибудь. Просто отсюда их не слышно.

Я видел команду новостишников, снимающих у фасада нашего дома; они сняли длинный план, начав от бара на углу и в конце концов дойдя до крыльца. Они повторили съемку, для безопасности, как мы называем это в нашем бизнесе. Я был рад их видеть. Только в то утро я гадал, было ли это лишь мое воображение, или появились признаки охлаждения всеобщего внимания, которое было захвачено исчезновением Саймона? Полиция, газеты. Они к этому привыкли, разве не так? Чтобы он исчез? Это было, словно (и я держал эту мысль при себе) М. и я стояли в толпе милых, улыбающихся незнакомцев, но кто-то в этой толпе, все еще дружелюбный, все еще полный доброты, начал отодвигаться, словно бы отделившись от толпы, немножко в сторону, так что теперь между ним и нами появилось определенное пространство.

Когда в центре города рухнул старый кинотеатр, погибли двое подрядчиков, эта новость заняла первую страницу. Я думал, это плохо, это отвлечет. Позже в тот день я заперся в ванной, снова шел снег, я сидел на унитазе, закрыв глаза, и слушал. Прошло какое-то время. Потом раздался звон в водопроводной трубе, гудок с улицы, кто-то запер машину, глухой звук сушилки для одежды, но за этим, даже за звуком снегопада, я мог слышать его, я мог слышать, как он говорит со мной. Просто он казался намного дальше, живой, такой же живой, как и раньше, только более далекий. Я подумал, это снег. Он мешает.

Когда я вышел из ванной, М. стояла у кухонного окна, глядя в маленький парк под нами.

— Думаешь, снег затруднит его поиски?

— Нет, — сказал я. Я положил руки ей на плечи, но она автоматически высвободилась, не отрывая глаз от окна.