"Звезда и шпага" - читать интересную книгу автора (Сапожников Борис Владимирович)

Глава 19 Поручик Ирашин По обе стороны линии фронта

Не успели мы спуститься с сёдел, как подбежал сержант Марченко из 2-го Пехотного полка, коротко козырнул и выкрикнул прямо-таки со слезами в голосе.

— Господа драгуны, — кричал он нам, — нашего брата, добровольца, у села Берово к реке Медведице пугачёвцы прижали. От них один едва вырвался, в штаб примчался, едва живой.

— А кого прижали-то? — спросил я, проходясь рукой в потемневшей и остро пахнущей конским потом перчатке по лицу.

— Команду поручика Мещерякова, — ответил тот.

— Опять эти сопляки, — сплюнул под ноги своему коню вахмистр Обейко.

— А что они, вообще, там делали? — задал риторический вопрос я. — Берово, вроде, недавно команда премьер-майора Муфеля навещала и замирила его полностью.

— Пограбить хотели, видать, замирённое село, — без особой нужды сказал Обейко, — да на пугачёвцев напоролись. Одно слово: сопляки и сукины дети.

— Но не бросать же их, верно, вахмистр? — кивнул я. — Эскадрон, по коням!

Мы вскочили на коней, не особенно заморенных в последнем патруле, и на рысях помчались к речке Медведице и селу Берово. Выстрелы были слышны задолго до того, как мы увидели пугачёвцев. А как только увидели, пришпорили коней. И не важно, что били они, действительно, натуральных сукиных детей из карательной команды поручика Мещерякова. Потому что били их не кто иные, как пугачёвские драгуны, известные всем, как Самохинские дети. Это была новая, регулярная кавалерия Самозванца, созданная на основе эскадрона перебежчиков Самохина. Их все мы, бывшие офицеры и унтера Санкт-Петербургского карабинерного, не пожелавшие отходить на переформирование вместе с полком и пополнившие ряды Добровольческой армии, ненавидели лютой ненавистью. И в плен не брали, даже если они кидали палаши на землю и сдавались. Но, собственно, война была такая, что пощады никто не просил и не давал. Сейчас драгуны с азартом рубили отчаянно отбивающихся, сбившись в тесное каре, добровольцев команды Мещерякова. Они держались только потому, что драгуны решили истребить их под корень, не дать сбежать никому, а потому прижали их к крутому берегу реки Медведицы. Бежать мещеряковцам было некуда, но берег Медведицы прикрывал их тылы, не давая драгунам окружить их.

Разогнавшись до быстрого — иначе, ударного — галопа, мы врезались во фланг и тыл увлекшихся избиением самохинских драгун. Я конём наехал на первого из них, отчего скакун его попятился как-то боком, а я, приподнявшись на стременах, рубанул его с плеча, ощутив привычное лёгкое дрожание палаша. Клинок разрубил пугачёвца до середины груди, дробя кости, разрывая мышцы, превращая в кровавую кашу лёгкие. Конь его бросился в сторону, унося на себе мёртвого всадника. Я же пришпорил своего, заходя ко второму пугачёвскому драгуну под левую руку. Он попытался развернуться, но не успел — я ударил его сзади по шее, начисто срубив голову. Но тут враг опомнился, развернулся к нам лицом, началась обыкновенная для любой схватки толкотня. Мы обменивались ударами палашей, рубили друг друга с плеча. Наземь полетели треуголки и картузы, повалились люди и лошади. Мы напирали, пугачёвцы сдавали позиции. Кони их уже подустали, да и всадники их работали палашами не так расторопно. Ну и мещеряковцы, конечно, воспрянули духом и надавили на пугачёвцев, ударив в штыки и обстреляв фланг самохинских драгун. И те не выдержали. Побежали. Мы бросились за ними, с седла рубя удирающих пугачёвцев. Я ловил момент, когда конь мой движется вверх, приподнимался на стременах и наносил удар — по шее скачущим, по голове или плечами бегущим. И тяжёлый клинок палаша рубит врага — раскраивает черепа, и шапочка или картуз не спасает, ломает рёбра, сносит головы начисто. А я мчусь дальше, настигая следующего врага.

Вернувшись к так и стоящим на берегу Медведицы мещеряковцам, мы спешились, чтобы дать отдых усталым коням. Сам сукин поручик Мещеряков, славящийся на всю Добровольческую армию жестокостью, трусостью и корыстолюбием, был, конечно же, жив-здоров и даже не ранен. Мундир его был покрыт пятнами только от пороховой гари. Он усмехнулся мне и коротко козырнул.

— Премного благодарен, господин поручик, — сказал устало, опираясь на мушкет с девственно чистым штыком. В рукопашной он, похоже, участия не принимал. — Даже не знаю, что бы мы без ваших драгун делали.

— А что вы, собственного говоря, поручик, — спросил я у него, — делали здесь? Село, — я махнул себе за спину, где торчали соломенные крыши хат Берова, — намедни посетили каратели Муфеля.

— Мы, господин поручик, — глазом не моргнув, ответил Мещеряков, — успех Муфеля закрепляли. А то ведь и так бывает, что раз в деревню замирили, вроде всё честь по чести, но стоит отвернуться, как холопы хлеб Пугачёву повезли.

— Складно врёте, господин вор, — криво усмехнулся я.

— Меня пока никто за руку не поймал, — в том же тоне ответил Мещеряков.

— Следов на лбу вроде нет, — поддержал я, — но, говорят, есть умельцы, что и их сводят.

— Враньё, — покачал головой Мещеряков. — Невозможно это, никак невозможно.

— Ладно, — сказал я. — Вы своим ходом до расположения доберётесь. А если что, мы небыстро поедем, кони устали, так что мы шагом, недалеко будем. Пальните, и мы прискачем, как ветер. Если кони не падут.

А затем обернулся к эскадрону и скомандовал:

— По коням! Возвращаемся!

Из не самого большого корпуса Добровольческая армия выросла после сокрушительного разгрома под Арзамасом. Костяк её составили офицеры и унтера уведённых на квартиры, для переформирования полков. Они не желали сидеть по домам, пока товарищи их сражаются с врагом. А переформирование в связи со сложностями с рекрутским набором этого года, грозило сильно затянуться. Изрядное число рекрутов забрала Турецкая кампания, где бои шли жестокие и потери наши несли большие, и, конечно же, война с Пугачёвым. Вот и шли офицеры и унтера к генерал-майору Бракенгейму под знамёна Добровольческой армии. Среди них был почти весь офицерский корпус нашего Санкт-Петербургского карабинерного полка. В первую ночь после Арзамасской баталии, когда мы сидели у походного костра — я был со всеми, не смотря на контузию от ранения головы — понимая погибших, все офицеры дали клятву мстить предателям из эскадрона Самохина — уже не поручика, он был лишён всех прав состояния и приговорён к смерти — до последней капли крови. И это был не пустой звук. Пусть говорят, что времена рыцарства давно минули, но дворяне мы или нет, честь для нас не пустой звук и «страшная клятва», как шутя называли её другие, была для нас вполне серьёзным делом. И не будет нам покоя, покуда последний из перебежчиков Самохина не останется лежать в земле, как секунд-майор Ерышев, поручик Парамонов, отец и сын Брюсовы, совсем ещё молодые подпоручики Ипполитов и Стригалёв. Все они сгинули в кошмаре Арзамасской битвы. Ерышева спешили и добили штыками. Парамонова зарубили свои же солдаты, перед тем как перебежать к Пугачёву, как и Стригалёва. Брюсовы до последнего прикрывали Михельсона, обороняли его палашами и закрывали своими телами. Семён Брюсов был зарублен казаками, а сын его Сергей вернулся вместе со всеми, но умер от множества ран, полученных в битве. А Максим Ипполитов из моего бывшего эскадрона получил в самом начале сражения пулю точно между глаз.

Добровольческая армия была сформирована в рекордные сроки. Из офицеров и унтеров формировали конные и пешие полки. Именований не было, ибо не было городов и областей, что содержали бы их, как положено, а потому ограничились «заграничным манером», а именно нумеровали полки, или называли по фамилиям полковников и шефов. Вот, к примеру, наш Драгунский полк называли ещё и Михельсоновым, ибо командовал нами именно Иван Иванович Михельсон, а вторым эскадроном в полку командовал я, не смотря на весьма скромный чин. В подчинении у меня были два подпоручика и сто двадцать бывших унтеров из драгунских полков, что дрались вместе с нами под Арзамасом. Первым эскадроном, к слову, в нашем Драгунском Михельсона полку командовал ни кто иной, как мой знакомец и теперь уже друг капитан Холод.

Ну, а раз армия была сформирована быстро, то и воевать мы начали тоже быстро. Вместе с карателями Муфеля и Меллина. Нашей главной задачей было постоянно держать пугачёвцев в напряжении. А именно впадать в тылы неприятеля, нарушать коммуникации, налетать на деревни, дабы они не поставляли Самозванцу хлеб и, главное, рекрутов. Последних, к слову, обычно отлавливали и забривали в наши полки. Крестьянам было, в общем-то, всё равно за кого воевать — за восставших или за нас. Но были среди них и идейные, и не так и мало было их, распропагандированные комиссарами, они кидались на нас вооружённые одним только дрекольем. Ну и мы тогда в долгу не оставались, вырезали их всех, а после наведывались в деревни, откуда они родом, и, как говорится в старинных легендах, предавали их огню. Комиссаров тоже не щадили, с ними многие, вроде Мещерякова, поступали весьма жестоко. Жгли заживо в домах и банях или разрывали деревьями или ещё что выдумывали в том же духе. Наш полковник подобных жестокостей не одобрял, а потому мы их просто вешали.

Вот так и воевали. Натуральная партизанщина. Никакой регулярной войны. От подобной войны многие ожесточились, озлобились, во всяком крестьянине видели только бунтовщика, а потому врага. А с врагами что делают? Убивают. Вот и жгли целые деревни, вешали сотни человек разом. И если каратели Муфеля и Меллина делали это профессионально, так сказать, работа у них такая на войне, то люди вроде поручика Мещерякова, кажется, даже удовольствие от этого получали. Им главное пограбить, понасиловать, а уж после — пожечь всё, чтобы следов не осталось. Но именно такие и наводили наибольший ужас на крестьян, им достаточно было узнать о том, что идёт Мещеряков, как они мгновенно замирялись и выносили за околицу хлеб-соль и, конечно, водку. Пьяный ведь всегда добрее трезвого. А бывало и комиссаров с пугачёвцами, что в деревнях и сёлах их квартировали, выдавали, лишь бы дома сохранить.

— И что самое неприятное, — говаривал у походного костра наш командир Иван Иваныч Михельсон, покуривая трубочку, — в памяти останутся именно такие вот Мещеряковы со своими зверствами и насилиями. Нам, конечно, медальки какие-нибудь повесят, вроде, «Защитникам-добровольцам» или ещё что-то в этом духе, но когда вернёмся в полк, будут коситься на нас, вспоминая зверства мещеряковых и иже с ними. Станут болтать чёрт-те что, и останется нам только одно — уходить из полка. Да и вообще со службы, а из-за чего, из-за кого, из-за белой кости, что ручки запачкать в этой войне не пожелала, да уродов, вроде того же Мещерякова.

— И что же это получается, Иван Иваныч? — спрашивал тогда у него я, проводя пальцами по отросшим уже усам. Мне было разрешено отрастить их, потому что я командовал эскадроном и был обер-офицером, хотя по чину усов мне положено не было. Но в звании уже давненько никого не повышали — не за что — а какой же драгунский командир эскадрона, почти что ротмистр, точнее капитан, да без усов. Непорядок. Вот потому, сразу по выходу из госпиталя в Великом Новгороде, где формировалась Добровольческая армия, я принялся отращивать усы. — Получается, мы тут воюем, не спорю, грязно воюем, но ведь иначе никак, а те, кто в тылу сидят, будут на нас коситься потом, плевать за спиной, где тогда справедливость?

— А может быть, просто нету её, — сказал мне Пашка Озоровский, командовавший один из взводов в эскадроне ротмистра Коренина, третьего, как было в нашем Санкт-Петербургском карабинерном, эскадрона. — И врут всё попы. Ведь какая же это справедливость, что крысы тыловые нам спину плевать станут.

— Ты, Павел, видимо, плохо слушал меня, — ответил ему Михельсон. После Арзамаса мы все перешли на ты и общались без чинов, конечно, в приватности, а не на людях и уж, тем более, не в строю. На унтеров, хоть они и давали клятву вместе с нами, этот переход на ты, не распространялся. — Или же водки перебрал, а потому понимаешь скверно. Дело не тех, кто в Добровольцы не пошёл, на нашей армии свет клином не сошёлся, в конце концов, можно служить государыне и Отечеству не только в её рядах. И кость белая, о которой я говорил, это не тыловые крысы, они службу в других местах несут. Просто боятся запачкаться, ведь гражданская война, со своим народом война, это всегда пятно на репутации и страны, и офицеров, что в ней участвовали. Одни боятся поставить его, иные, вроде нас с вами, нет. А пятно это тем больше и тем отвратней, что кроме нас воюют и мещеряковы, и всякая, подобная им, сволочь. Из-за таких вот гадов ползучих мы, честные офицеры, оказываемся также замазаны, как и они. А те, кто косится на нас станут да в спину плевать, они будут думать про нас тоже, что и про них, не вдаваясь в подробности. Им с их высот заоблачных будет всё равно, что мы с вами, что Мещеряков со своими мародёрами.

— И опять по-моему выходит, — настаивал Озоровский. — Врут попы, и справедливости никакой нет.

— На этом свете её может и нет, — кивнул я, — а что на том будет, нам неведомо, никто оттуда ещё не возвращался.

— А в таком случае, — сказал ставший после Арзамаса совсем молчаливым ротмистр Коренин, — нам остаётся только воевать, как привыкли. К чему нам эти умствования? Наше дело теперь врага рубить без лишних слов и раздумий. Ведь для этого мы в добровольцы пошли, не так ли, господа. — И это был не вопрос, а прямое утверждение. Ротмистр теперь, вообще, редко вопросы задавал.

Это был один из длинных вечеров, что мы коротали у костра, но этот был примечателен особо. И не только мрачным разговором, таких бесед между нами, бывшими офицерами Санкт-Петербургского карабинерного, было много, а тем, что ближе к полуночи тьму осенней ночи разорвали, разбили на куски звуки полковой трубы. Надо сказать, что мы к тому времени находились в длительном рейде за линией фронта. В который раз проходились мы огнём и мечом по восставшим губерниям, вешая комиссаров, замиряя деревни, громя разбойников атамана Семёнова и прочее отребье. Удача сопутствовала нам всё время — потери невелики и серьёзных сражений с пугачёвцами или семёновцами не было. И тут ночная тревога!

Спал я, как обычно в рейде, не раздеваясь, и вскочил быстро, кинулся к коню. Тот стоял стреноженный, с расслабленной подпругой, седла, однако со спины не снимали. Затянув ремень подпруги, я поправил портупею и вскочил в седло. А труба всё надрывалась и надрывалась. Правда, никто на нас не налетал, не подпаливал палатки, не рубил вскакивающих часовых, отчего тогда такая тревога? Выяснилось всё, когда эскадрон был построен. За нашими спинами суетились нестроевые, собирая лагерь, а перед нами гарцевал сам Михельсон, дожидаясь, чтобы последние драгуны заняли свои места. После этого, он обратился к нам.

— В полуверсте от нас, — сказал он, — как сообщает разведка, — всё время, пока полк находился в рейде, наш командир рассылал во все стороны пикеты из приданных полку пикинеров или гусар (в этот раз были изюмские гусары, в количестве одного эскадрона), — ползёт большой и хорошо охраняемый обоз бунтовщиков. Сейчас они расположились на ночь вагенбургом, крепко огородив его, я предлагаю нам нанести им визит вежливости. Как вы относитесь к этому, господа?

Мы не стали кричать «ура», ночь на дворе, как-никак, а просто проревели нечто неопределённо-утвердительное. Тогда Михельсон махнул рукой гусарам, и мы двинулись во тьму вслед за ними. В лагере остались прикрывать нестроевых и наше имущество два взвода гусар и взвод драгун четвёртого эскадрона.

Вагенбург, действительно, находился недалеко. Он был хорошо виден, из-за факелов, горящих по периметру над составленными в коробку здоровенными фургонами.

— Надо узнать, что в этих фурах? — сказал нам, командирам эскадронов, Михельсон на быстром совете перед атакой. — Вспарывайте тенты, переворачивайте фуры, но мы должны узнать, что внутри.

Мы козырнули, разъехались по эскадронам, а как только заняли свои места в строю, Михельсон вскинул над головой шпагу и скомандовал:

— В атаку!

И запели трубы, и сорвались кони, и повылетали из ножен палаши! Не было смысла таиться далее. С гиком и криком мы налетели на вагенбург, притормозили у края его, рубя палашами рогатки с колючей проволокой, которыми были огорожены телеги. Это придумка пугачёвцев была особенно ненавистна нам, кавалеристам, ибо тонкие шипы этой проволоки сильно калечили лошадей, оставляя на их телах страшные, хоть и тонкие, долго кровоточащие и плохо заживающие раны.

— Ретирада! — тут же закричал Михельсон, и его поддержали трубы.

Мы развернули коней и рванулись прочь от вагенбурга. На фурах уже стали вырастать фигуры в гимнастёрках с мушкетами в руках. Надо было разорвать дистанцию, чтобы не получить залпа в упор, ведь тогда от полка останутся только рожки да ножки, слишком уж много пугачёвцев вылезали на стенки вагенбурга. Внутри их было никак не меньше полка. Мы на скаку принялись отстреливаться из карабинов и фузей, у кого что было. С вооружением в Добровольческой армии, вообще, царило нечто невообразимое. У бывших карабинерных унтеров были штуцера, у офицеров — пистолеты, однако многие из них, оказавшиеся на положении рядовых драгун, брали вместо них карабины из цейхгауза полка, а уж оружия у нас осталось куда больше, чем людей. С драгунскими офицерами та же неразбериха, они брали из полков фузеи, а те, чьи города остались на территории, занятой пугачёвцами, с разрешения командования брали их из цейхгаузов других полков, в том числе и нашего. Теперь мы и палили из всего этого разнообразного стрелкового оружия себе за спину, крайне редко, надо сказать, сбивая солдат с вагенбурга. Однако пальба наша заставляла их пригибать головы, даже не думая о том, чтобы дать залп по нам. Однако всё же дали. Теперь уже мы пригибались к конским шеям, а над головами у нас свистели пули. Правда тоже не слишком результативно, били враги всё больше выше, так как сами стояли высоко, на фурах вагенбурга, да и палить ночью в некие тени занятие сложное.

Мы отъехали саженей на полтораста, перекликнулись, оказалось, что потеряли всего двоих, лошади их прискакали с пустыми сёдлами, и ещё пятеро были легко ранены.

— Скверно, господа, — сказал нам тогда Михельсон. — Лагерь врага охраняется хорошо. С наскока его не взять. А ещё хуже то, что за линию колючей проволоки зайти не смогли. Не узнали, стоит ли и дальше штурмовать.

— Надо снова атаковать, — решительно заявил Коренин. — Как бы то ни было, а вагенбурге до полка пугачёвского отребья. Надо прорвать фуры и тогда уже внутри вырежем их под корень. Ни одна сволочь не уйдёт.

Я только однажды дрался во вражеском вагенбурге. Ещё в польской кампании. Тогда конно-артиллеристы пробили в нём брешь, и наш эскадрон, в котором я носил знамя молодым ещё совсем вахмистром, бросили в неё. Я плохо помню, что там было. Просто рубил и рубил палашом, а конь мой из-за тесноты двинуться с места не мог. Это уже после я понял, что его убили, и только толпа людей не даёт нам с ним упасть. Скольких я убил тогда, не знаю. Помню только, что меня долго тошнило после этого боя, да ещё многие ночи снилась мне эта рубка и сотни, сотни, сотни толкущихся покойников с раскроенными головами, разрубленными телами, отсечёнными руками.

— А сколько наших в том вагенбурге останутся? — спросил у него как всегда рассудительный капитан Холод. — С этим тоже следует считаться. Также я предлагаю отправить гусар в наш лагерь. Мы и без них дорогу найдём, а вот пугачёвцы вполне могли направить туда казаков или драгун, чтобы лишить нас тыла и вынудить отказаться от новых атак на обоз.

— Ротмистр Облучков, — кивнув, обратился к командиру изюмских гусар Михельсон, — бери своих гусар, и возвращайтесь в лагерь. Головой мне ответите за обоз.

— Есть, — отдал честь Облучков и приказал своим всадникам: — За мной!

Когда же гусары умчались, мы двинулись в обход вагенбурга, время от времени тревожа врага, ураганной стрельбой. Нам отвечали из вагенбурга, однако никакого толку от этой пальбы не было и ближе к утру, мы вернулись в свой свёрнутый лагерь. Гусарский ротмистр доложил Михельсону, что никаких происшествий за время нашего отсутствия не было, всё спокойно. Тогда командир наш приказал выслать разведку, чтобы проследить за обозом противника. И тогда я понял, что мы открываем охоту на него.

Однако охоты не вышло. Мы последовали за обозом, медленно ползущим по большому тракту к Москве, но спустя полтора часа, с той стороны донеслась стрельба и лаже рявкнули несколько пушек. Потом прискакали гусары из разведки и доложили, что на пугачёвцев напали семёновцы. Причём именно банда самого Семёнова, судя по количеству разбойников, напавших на обоз.

Атаман Семёнов глядел на медленно тянущий по раскисшей по осенней поре дороге обоз. Фуры были явно тяжёлые, вон как увязают в грязи колёса. Что же в них? Интересно. Наверное, золото. С приисков везут, ясное дело, с сибирских. На Москве-то золота мало, а надо его много. На армию, на страну, на всё. А где его взять? Правильно, в Сибири. Вот так удача! Одна такая бывает на всю жизнь. Он опустил трубу и проследил за подбегающим к нему казаком. Тот отчаянно скользил башмаками по скользкой от росы траве склона холма, однако довольно быстро добежал до атамана и бодро крикнул:

— Дозволь обратиться, пан атаман? — Семёнов кивнул. — Всё готово, пан атаман. Деревья подпилены, пушки забиты.

— Добре, — снова кивнул Семёнов. — Работай без сигнала.

— Слухаю, пан атаман, — махнул рукой казак и заскользил обратно, вниз по склону.

Фуры медленно втягивались в ловушку. Шагавшие рядом с ними солдаты были начеку, крутили головами, однако было видно, что они все устали. Такое впечатление, что они ночь не спали, кое-кто, когда офицеры и унтера не видели, позволял себе зевнуть, прикрыв лицо рукой. Примерно также вели себя и пластуны, сидевшие по одному на козлах фур, вместе с возчиками. Что же такое было у них ночью? Перепились? Вряд ли, это новенькие солдатики, только с Урала, вольного житья не ведают.

От размышлений атамана Семёнова отвлёк треск. Перед первой фурой рухнула вековечная сосна, какие валить запрещено ещё указом Петра Великого, ослушнику — батоги. Такая же упала и за последней, отрезая обозу дорогу. Тут же выпалили две пушки, что были у атамана. Невеликие орудия, трёхфунтовки конной артиллерии, но и этого довольно. Пороховые ядра упали точно на первых лошадей, разметав их в кровавые куски, а козлы телеги в щепу. И от возницы с пластуном ничего не осталось. Потом ядра стали падать не так точно, зато быстро. Они убивали людей и лошадей, валили телеги, перепахивали грязь дороги. Подводы атаман не жалел, как и животных, у него такого добра было вдоволь, было бы что на них погрузить. А вот ядер не так и велик запас, потому пора в шашки ударить.

— Разом! — вскричал Семёнов, вскидывая над головой саблю. — Руби их в песи! Круши в хузары!

И они сорвались галоп, покатились с холма, размахивая шашками и саблями, рубя ими пока что воздух, но уже скоро под сталь их попадут тела солдат и офицеров рабоче-крестьянского полка, обороняющих обоз. Дикарской ордой, лавой мчались казаки-разбойники, быстро разделяясь на два направления. Первое атаковало голову обоза, второе — хвост. Казаки мчались навстречу друг другу, рубя солдат, диким криком оглашая окрестности. Бомбардиры дали ещё несколько залпов поверх их голов. Пусть они были не так и хороши, однако метко бить по подготовленным ориентирам, пусть и не пристрелянным, были вполне способны. Когда же стрелять стало опасно, можно и в своих угодить, обстрел прекратился. Казаки тогда удвоили напор, с удвоенной силой работая саблями и шашками.

Но и солдаты обоза были не лыком шиты. С первых же минут офицеры и унтера принялись командовать. «На левый край! Штыки примкнуть! Беглый огонь!», ну и просто кричать, поддерживая их: «Держись, браты! Бей гадов! Обороняй! Штыком их! Штыком и прикладом!». И солдаты в зелёных рубахах прыгали через дышла и лошадиные трупы, пластуны, сидевшие на козлах, вместе с кучерами, помогали им перебраться, хватая за руки и за вороты рубах. Под пальцами их трещало крепкое сукно и нередко солдаты, да и офицеры, оказывались по другую сторону обоза в сильно неуставном виде, за какой можно в другое время взыскание получить. Но сейчас бой, и не до взысканий. Разорвалось несколько тентов, и оттуда также принялись выскакивать солдаты уже с примкнутыми к мушкетам штыками. Они практически не стреляли, а сразу кидались в рукопашную. Они кололи казаков штыками, били окованными бронзой прикладами, подставляли, подставляли мушкеты под сабельные удары. Пластуны, подобно средневековым гуситам, оборонялись прямо в телегах, чьи борта были обшиты деревом, чтобы хоть как-то защитить их от казаков, или стреляли прямо с козел, выбирая себе казаков одежде побогаче, скорее всего, атаманов мелких шаек, присоединившихся к Семенову ради наживы. Но ведь это были не настоящие командиры, они верховодили в лагерях, в бою же казаки их дрались, как привыкли, без всякого строя и порядка. Так что толку в меткости пластунов было не слишком много. А вот ударные роты, пугачёвские гренадеры, своё дело знали крепко, они штыками отбили атаку казаков на голову обоза и две роты во главе с каким-то молодым ещё офицером бросились на холм. Скользя сапогами по траве, как незадолго до того скользил лаптями казак из тех, кто валил деревья на дорогу, они забежали на холм и захватили пушки, в несколько секунд переколов их обслугу. После этого развернули орудия и дали несколько залпов по тылам казаков. Пусть не слишком метких, а точнее, никаких результатов не принесших, гренадеры ведь не бомбардиры, стрельбе не обучены и имели о ней самое отдалённое представление, разве что видели, как палят из пушек на учениях и манёврах. Но главный результат был достигнут. Семёновцы потеряли уверенность в своих тылах. К тому же, на холм тонкой цепочкой бежали пластуны, занимали позиции и открывали огонь вместе с гренадерами.

Последней каплей для казаков стала гибель атамана Семёнова. В безумной ярости он кидался на солдат, отчаянно рубя саблей направо и налево, раз за разом его отбрасывали, три лошади убило под ним, но это не остановило обеспамятевшего атамана. Семёнов понимал, что нет у него больше банды, сгубил он лихих казаков своих, а за что? За что? Ведь не было там никакого золота, а было только… Но тут пуля выбила его из седла. Он ещё раз попытался вскочить, закачался, словно пьяный, перед глазами багровая пелена, сабля из пальцев валится, и всё равно сделал шаг к врагу, другой, третий. И повалился ничком, лицом прямо в камни, раскатившиеся вокруг перевёрнутой фуры.

Премьер-майор Михельсон опустил зрительную трубу. Наблюдать за бегущими казаками ему было совершенно не интересно. Главное он теперь знал. В громадных фурах пугачёвцы везли камни и солдат. Этот обоз был громадной ловушкой, неважно на кого насторожённой, на них ли, или же на семёновцев, не важно. Вчера в неё угодил его полк, но, слава Богу, ушёл без потерь, теперь же — банда Семёнова, найдя здесь свой конец. Михельсон с треском сложил трубу и махнул рукой гусарам-разведчикам. Они развернули коней и рысью вернулись к полку. Всю дорогу гусары бросали на премьер-майора мрачные взгляды, мол, услышал да не поверил, сам проверять помчался, на что ж тогда вообще надобна разведка, вот пускай сам по чащам поскачет, да от разъездов поудирает, поглядим еще, как после этого заговорит да как поглядит на нас. Ну да ничего, ничего, пускай косятся, пусть даже шепчутся за спиной. Главное, чтобы дело своё делали. И делали, и славно справлялись.

— Значит, обманка? — кивнул я. — Значит, охоту кончаем?

— Верно, — сказал капитан Холод, — для чего за камнями гоняться?

Такова была первая реакция на то, что сказал нам премьер-майор, вернувшись из разведки, куда ездил сам, чтобы подтвердить слова гусар, следивших за обозом.

— Они обескровлены, — жестоким голосом сказал Коренин, — устали после боя с казаками, их можно брать голыми руками. Вырежем их, пока они не успели прийти в себя.

— Пусть живут, — неожиданно сказал нам премьер-майор, — излишняя кровожадность нам не к лицу. Помните, что ваша фамилия Коренин, а не Мещеряков.

— Тогда какие будут приказы, ваше высокоблагородие? — нарочито уставным тоном поинтересовался ротмистр.

— Оставьте ваши капризы, ротмистр, — неожиданно резко осадил его Михельсон. — Вы ведёте себя, как, прости меня, Господи, Самохин, и сами того не замечаете! А что до приказов, господа, мы продолжаем охоту.

— Но на кого? — удивился я. — Этот обоз был явной ловушкой, тогда…

— К чёрту этот обоз, — отмахнулся Михельсон. — Он был, действительно, ловушкой, однако должен быть и подлинный обоз. Просто обязан быть. Раз запустили фальшивый обоз, должен где-то идти и настоящий. И мы его найдём. Облучков, — обратился он к гусарскому ротмистру, — разошлите своих людей повсюду, пусть хоть до Урала дойдут, но отыщут мне этот обоз. Клянусь вам, что не стану проверять их слов и тут же поведу весь полк вслед за тем, кто укажет мне дорогу к нему.

— Будет сделано, ваше высокоблагородие! — повеселев сразу, козырнул гусарский ротмистр. — Ребята, отыщем обоз для господина премьер-майора!

— Мы встанем лагерем здесь, Облучков, — добавил Михельсон, — и будем ждать вас трое суток. На утро четвёртого дня, уходим, если не найдёте нас здесь, то возвращайтесь в расположение армии. Мы будем ждать вас там.

— Вас понял, — кивнул ротмистр Облучков и принялся раздавать приказы своим людям.

Ну, а мы принялись разбивать лагерь. Ведь нам выпала редкая передышка, каких обыкновенно в рейдах не бывает. Целых три дня отдыха! Мы сидели в палатках или бродили по лагерю, приводили в порядок себя и своих коней, чистили оружие и обмундирование, помогая своим денщикам, а то надо же было чем-то заняться. Я тогда впервые за несколько недель нормально побрился, даже ни разу не порезавшись, подрезал немного усы, придав им щёгольскую форму. Теперь я каждое утро расчёсывал волосы и вплетал в косицу стальной стержень, пехотная, конечно, идея, защищает шею и затылок от сабельных ударов сзади, но и нам, кавалеристам, тоже стоит их поберечь. Я всегда делал это, каждый раз вспоминая казаков и пугачёвских драгун, которых настигал и рубил им головы, подскочив сзади.

В таком вот безделье провели мы все трое суток, и уже собирались возвращаться в расположение армии — нестроевые даже палатки убрали, а мы сидели в сёдлах, когда примчался последний из разведчиков. Все гусары вернулись ещё в прошлый полдень, все, кроме одного, которого уже считали погибшим. Лошадь под ним качалась, роняя клочья пены, но гусар всё подгонял несчастное животное, не боясь даже загнать его. Недоскакав до Михельсона десятка саженей, он вылетел-таки из седла, не выдержал конь, но быстро перекатился через спину, потеряв шапку, и вскочил на ноги.

— Вашвысокоблагородь, — выпалил он единым духом, — нашёл обоз! Не меньше того! И охрана — полк! Дале приказанного зашёл, но нашёл!

— Молодец! — крикнул ему Михельсон. — Бери свежего коня и веди нас!

Эта гонка чем-то отдалённо напоминала ту, давнюю, к Сакмарскому городку, на помощь князю Голицыну. Длилась она, конечно, не несколько дней, как та, но гнали мы, надо сказать, куда быстрее. Не прошло и трёх часов, как мы выехали к старой дороге, ведущей к Москве, из-за войны её пользовались редко, постоялые дворы на ней давно позакрывались, а хозяева их сбежали от греха подальше. В общем, как выразился наш командир — идеальная дорога для тайного обоза такой величины. А обоз, медленно тянущийся по ней, ничем не уступал фальшивому. Такие же тяжёлые фуры, закрытые тентами, глубоко вязнущие в дорожной грязи.

— Из-за грязи этой я удрать успел, — говорил Михельсону гусар, обнаруживший обоз. — Видите, ваш васокоблагородь, четыре эскадрона драгун при них, постоянно в пикетах кто-нить. Зайди оне чуть подале, и усё — крышка мне.

— Понятно, — кивнул тот и обратился к нам: — Господа офицеры, — мы подъехали, но премьер-майор не ограничился офицерами своего полка. — Облучков, а вы что там трётесь поодаль, или, думаете, вас наше совещание не касается. Подъезжайте, подъезжайте сюда, ротмистр, времени у нас не так много.

— Прошу простить, господин премьер-майор, — козырнул тот.

— Так вот, господа, — обратился ко всем нам Михельсон. — Взять этот обоз нашими силами нереально. Его охраняет пехотный полк и полк драгун, а значит, надо отправить кого-то за подкреплением. Вы понимаете, кто это должен быть, ротмистр Облучков?

— Без прикрытия остаться не боитесь? — поинтересовался тот. — Вы ведь весь мой эскадрон отправить в Великий Новгород хотите, не так ли?

— Верно, — кивнул Михельсон. — Время такое, господин ротмистр, даже взвод может пропасть. По округе носятся остатки банды Семёнова, и их довольно много. Так что ехать вам надо всем эскадроном, не иначе.

— Я это понимаю, господин премьер-майор, — кивнул Облучков. — Будем скакать сутки напролёт, возьмём по три коня на человека.

— При этой скорости обоз будет проходить не больше полусотни вёрст за день, — прикинул Михельсон. — Значит, вам надо будет искать нас и их почти под самыми стенами Первопрестольной. Не больше ста, ста пятидесяти вёрст от города, в районе Переславля-Залесского.

— Разрешите выполнять, господин премьер-майор? — козырнул Облучков и, не дожидаясь кивка Михельсона, умчался к своим людям.

А Михельсон же обратился к нам:

— Нам придётся крайне туго, господа офицеры, — сказал он. — Одно дело тревожить пеший обоз и совсем другое — осаждать обоз с конным прикрытием. Тем более, что драгун у врага едва не больше, чем нас. Нам придётся не раз схватываться с ними в коротких боях, постоянно тревожить обоз, днём и ночью, чтобы они не знали покоя, не спали и за едой оглядывались, не ли нас. Это, конечно, работа не для драгун, а скорее подходит гусарам или пикинерам или же казакам, однако придётся выполнить её нам. И для того, чтобы сна и отдыха не знал враг, мы сам должны позабыть о них. Лишь, когда лошади наши станут валиться с ног от усталости, мы сможем позволить себе отдохнуть до тех пор, пока отдыхают животные. Но ни минутой больше.

Он перевёл дух и спросил у нас:

— Господа офицеры, вы готовы к охоте?

— Так точно! — в один голос ответили мы.

Первым этапом нашей охоты стала засада на передовой пикет противника. Для этого Михельсон выделил целый эскадрон, а именно мой.

— Их, главное, быстро перебить и, по возможности, тихо, — наказывал он мне. — Противника будет не больше взвода, так что справитесь без труда. Я в тебя, Пётр, верю. — Он хлопнул меня по плечу. — А трупы усадите на коней и отправьте обратно по дороге. Тактику устрашения применять будем. — Михельсон криво усмехнулся, надел шляпу и увёл эскадрон.

Я же принялся расставлять своих людей. Первым делом отобрал лучших стрелков, из бывших карабинерских унтеров, отдал их под команду вахмистру Обейко с приказом забраться на деревья и дать по врагу первый залп из своих штуцеров. Остальных же, спешенных расставил по кустам, приказав брать прицел повыше, чтобы своих не пострелять. Стрелков же со штуцерами я специально посадил позади нас, дабы и им опасности не было от своих же пуль. Лошадей мы отвели подальше, они могли взбудоражить противника раньше времени и шумом своим предупредить его. Что нам было совершенно не нужно. При животных оставили пять человек, из тех, кто получил лёгкие ранения в недавнем бою за вагенбург.

Теперь, когда все приготовления были закончены, мы засели в кустах и стали ждать. Как драгуны петровской эпохи, пешие, ждали мы врага с мушкетами и карабинами в руках. Вопреки уставу даже командиры в Добровольческой армии вооружались, словно рядовые или унтера. Особенно в такие моменты, когда мы ждали врага в засаде, вот как сейчас. Быть может, также стояли драгуны петровского «корволанта» под Лесной, громя корпус генерала Левенгаупта. Правда, тогда, летучие корпуса, действительно, налетали на врага, нанося ему быстрые, как рапирные уколы, атаки, а у нас сейчас совсем другая задача, куда как легче. Главное, с противником расправиться быстро, желательно, в один залп и чтобы ни одна сволочь не ушла и не предупредила врага раньше времени.

— Едут, — тихо по цепочке передали мне.

— Готовиться к бою, — приказал я, и приказ мой также был передан по цепочке.

Я услышал, а скорее, мне показалось, что услышал, слишком уж тихий звук, как защёлкали курки ружей и мушкетов. Несколько минут спустя, появились и сами всадники в зелёных рубахах и картузах. Драгуны, самохинские сукины дети. Вот они уже вплотную приблизились к невидимой черте, которую я провёл, когда готовил диспозицию. Вот прошли её — и тут же захлопали выстрелы штуцеров. Пули выбили передовых всадников, они посыпались с сёдел горохом, теряя картузы. Остальные попытались схватиться за палаши, но тут по ним открыли огонь мы, сметая драгун одного за другим. Как и сказал мне Михельсон, врагов был всего один взвод, и когда по ним принялись палить мы, всем эскадроном, ничего поделать не смогли, а точнее просто не успели, и быстро оказались перебиты. Только двое из самого тыла развернули коней в самом начале этого истребления и рванули, как говориться, с места в карьер, но их догнали пули унтеров, сидевших на деревьях. Они закачались в седлах, и припали к конским шеям. Лошади их, оставшись без понукания, быстро остановились и принялись ощипывать придорожные кусты.

— Ружей не забирать, — принялся командовать я, как только наш эскадрон выбрался на дорогу и спустился с деревьев, — только огнеприпасы. Как сумки патронные очистите, вяжите драгун к сёдлам и отправляйте обратно.

— Вашбродь, — обратился ко мне вахмистр Обейко, выглядел он сейчас до крайности потешно, к мундиру прилипли листья, из волос ветки торчат, — не слишком ли расточительно? Чёрт с ним с оружьем, но кони другое дело. Они нам очень пригодятся.

— Это приказ премьер-майора, — ответил на это я. — Тактика устрашения и всё такое. Да и кони нас сейчас только стеснят. Корма на них нет, людей тоже не хватит, чтоб обиходить как следует.

— Так может их того, переколоть, чтоб врагу не достались, — предложил прапорщик Епанчин, молодой человек, прямо из Сухопутного корпуса, ещё не проникшийся должным пиететом перед лошадьми, как все мы, служившие в кавалерии не первый год.

— За что тварей-то божьих колоть? — с укоризной поглядел на него Обейко. — Чем они тебе провинились?

— Это верно, вахмистр, — кивнул я. — Кони не виноваты в том, что мы воевать затеялись. — Я посмотрел на своих людей, они уже привязали трупы к сёдлам. — Отправляйте их, и уезжаем. Командир нас уже заждался.

Отправив пугачёвцам наш привет, мы сели в сёдла и поскакали прочь. Ведь враг уже должен был хватиться своей разведки, так что нам следовало поспешить.

— Молодец, Ирашин, — встретил мой доклад Михельсон. — Не ошибся я в тебе, поручик. Хотя есть у нас в полку старше тебя чином, но ни в ком другом я не сомневался меньше, чем в тебе. — Он так и сказал, не сомневался меньше, что несколько покоробило меня и премьер-майор, заметив это, добавил: — Да ты не кривись, поручик, не кривись. — Мы были на «ты», потому что в палатке никого больше не было. — Я после сукина сына Самохина во всех сомневаюсь, в ком-то больше, в ком-то меньше, но зарок себе дал с Арзамаса, чтобы не было у более никого, кому доверял бы целиком и полностью.

Я кивнул и спросил у премьер-майора разрешения идти, тот отпустил меня и я вышел из палатки. Офицеры эскадрона ждали меня и принялись расспрашивать, что там да как. Я ответил, что всё нормально и нам приказано отдыхать до тех пор, пока полк не снимется с места. Это была редкая возможность. Ведь сейчас, в отсутствии гусар, пикетную службу приходилось нести самим, этим занимались постоянно сразу несколько эскадронов. Мы встретили их, это были драгуны Коренина, когда возвращались с места засады. Задачей этого эскадрона была слежка за обозом и, при возможности, уничтожать разведку противника. Мы разъехались быстро, коротко козырнув, как бы сказав друг другу, пост сдал — пост принял. Ещё один эскадрон следил за окрестностями, ибо увлекаться одним только обозом смертельно опасно, как ни крути, а мы за линией фронта, и земля под нашими ногами и копытами коней, хоть и была наша, родная, однако сейчас она принадлежала врагу. Остальные три эскадрона постоянно находились в полной боевой готовности. Нестроевые были готовы с любой момент собрать лагерь и отправиться вслед за полком. Охранять их должен был отдыхающий эскадрон.

Но нам этого делать в тот раз не пришлось. Ибо всё было спокойно, эскадрон снялся только на следующее утро и медленно двинулся следом за обозом. А тот катился очень медленно, увязая в грязи всё сильнее. С середины того дня припустил мелкий и противный, истинно осенний дождик. Мы кутались в епанчи и натягивали треуголки, вопреки правилам, на самые глаза. Мысли о том, что противнику приходится ничуть не лучше, грели не особенно хорошо. Ставить лагерь при такой погоде — сущее мучение, мы отправили солдат на помощь нестроевым, а сами остались при лошадях, от которых шёл пар, и рядом с ними было несколько теплее. Думать о ночёвке в холодных и мокрых палатках не хотелось совершенно. Мысли вились, в основном, вокруг пары крючков водки, ведь ни грогу, ни глинтвейну сейчас не сварить, кому нужны грог или глинтвейн, изрядно разбавленный дождевой водой, так что иного способа согреться, кроме пшеничной, просто не было. От этих мыслей меня, как и остальных офицеров, отвлёк Михельсон.

— Господа офицеры, — сказал он нам, — погода нам благоприятствует, из-за этого дождя враг не сумеет поставить нормального вагенбурга. И пикетов рассылать не станет. Бунтовщики считают, что в столь мерзкую погоду, мы их атаковать не станем. Ан, нет! Мы им покажем, каково расслабляться во время войны.

— Ваше высокоблагородие, — выразил наше общее удивление ротмистр Коренин, — это же почти немыслимо. Атаковать вагенбург, где сидит пехотный полк и полк кавалерийский, по такой грязи, это — самоубийство. У врага численное преимущество и…

— Это всё не имеет значения, ротмистр, — отмахнулся Михельсон. — Я не собираюсь атаковать вагенбург всерьёз, просто обозначим атаку. Сядем на свежих коней и налетим на вагенбург, обстреляем его из карабинов и тут же отступим к нашему лагерю. Не забывайте, мы, господа, должны, чёрт побери, просто обязаны, постоянно тревожить пугачёвцев. После этой атаки, мы преспокойно ляжем спать, а они всю ночь будут начеку ждать новой атаки. Так что вперёд, господа, вперёд. По коням!

Без особого энтузиазма мы забрались в сёдла. Лагерь остался охранять эскадрон поручика Ваньшина, который только что вернулся из пикета. Мы же медленной рысью направились к дороге. До вагенбурга добрались достаточно быстро. Размерами он превосходил тот фальшивый, но проигрывал предыдущему и сильно. Телеги стояли кривовато, проволочных заграждений не было, зато отовсюду торчали мушкетные стволы, похоже, почти весь полк противника сейчас был на стенах.

— Нас ждут, господа офицеры, — усмехнулся Михельсон. — Не будем обманывать ожиданий. Врага, как и барышню, водить за нос нехорошо.

И мы под звуки труб ринулись в галоп с карабинами наперевес. Расчёт Михельсона оказался правильным. Нервы пугачёвцев, натянутые гитарными струнами, не выдержали, они открыли огонь без команды. Как ни орали на них унтера, как ни грозились кулаками, момент для первого залпа был безнадёжно упущен. Мы подлетели к вагенбургу, почти вплотную к его стенкам, ведь проволочных заграждений, повторю, враг не выставил, и выстрелили по пугачёвцам, отчаянно торопящимся зарядить мушкеты. Я лично влепил пулю в круглое, перекошенное от ярости, лицо в шапочке с какими-то кубиками на петлицах. Я даже их разглядеть успел, хотя видел свою цель какие-то мгновения. А потом мы развернули коней по сигналу труб и рванули прочь, а когда достигли деревьев и кони грудью врезались в облетевшие по осеннему времени, ощетинившиеся голыми ветками, кусты, в спины нам ударил залп. Не слишком слитный и уж подавно ничуть не меткий. Мы сумели отделаться несколькими легкоранеными.

Этот налёт на вагенбург существенно поднял нам настроение. Только драгуны эскадрона Ваньшина глядели на нас мрачно, ведь пока мы носились в этот лихой рейд, они мокли под усиливающимся дождём и присматривали за нестроевыми, ставящими лагерь. Загнав коней под навесы и приведя их в порядок, мы отправились по палаткам. Я забрался в свою и с удовольствием стянул сапоги. Даже не смотря на то, что внутри было сыро и холодно, это всё же куда лучше, чем мокнуть под проливным дождём на улице. Расторопный Васильич уже выставил передо мной на складной столик стаканчик водки и кусок колбасы, мгновенно наполнивший внутренности палатки чесночным духом. От него у меня аж слюнки потекли, а ведь казалось сначала, что есть совсем не хочется. Съев колбасу и выпив водки, я пожелал покойной ночи Озоровскому и тут же уснул.

Казалось, только я вытянулся на узкой походной кушетке, как за стенками палатки заиграла труба. Заиграла, естественно, «подъём». Я вскочил с койки, подхватил палаш, пистолеты и карабин, и вылетел из палатки. Трубачи уже опустили свои трубы, не спеша играть «построение». Значит, время ещё есть, можно умыться по-человечески. Васильич уже выбирался из палатки, вслед за Озоровским. Предусмотрительный денщик наш в руках держал основательный ушат. Он рысью направился к бочке с дождевой водой, набравшейся за ночь, и быстро наполнил его ковшом, висевшем на поясе в петле. За это время, мы с Пашкой скинули мундиры, повесив их на стойки палатки, и освободились от рубашек, завершив эту египетскую пирамиду портупеями. Вернулся Васильич, и мы быстренько умылись и вновь оделись. Тут заиграли-таки «построение» и я направился к эскадрону.

В тот день нам выпало оставаться при полковом обозе. В общем, прошёл он весьма скучно и тянулся, тянулся, как улитка, или как наш обоз, или как обоз пугачёвцев. Сначала вернулись пикеты, они были слегка потрёпаны.

— С разведкой вражьей столкнулись, — пояснил мне командир пикетного эскадрона ротмистр Коренин. — Ну, и перебили мы их конечно. Славная была драка. Мы на них вылетели, или они на нас, как поглядеть, вот и вышел классический встречный бой. Сразу в палаши ударили, и тут наша взяла. Довольно скоро, скажу тебе. Слабы они против нас оказались.

Ближе к вечеру Михельсон снова собрал офицеров полка и сообщил:

— Сегодня мы нанесём бунтовщикам визит в несколько неурочное время. Сейчас они, как и мы, остановились и строят вагенбург. И это самое удачное время для атаки.

— Они ведь будут на чеку, — заметил капитан Холод. — Можем и на засаду напороться.

— Когда они выстроят вагенбург, да, — согласился с ним Михельсон, — а вот сейчас, навряд ли. Обоз пугачёвцев велик и там сейчас творится неразбериха, этим мы должны воспользоваться. По коням, господа офицеры!

И снова рысью до обоза. А там, действительно, полная неразбериха, место тут было не слишком удобное для вагенбурга, и потому часть солдат, те, кто не стояли в карауле, и драгуны, бестолково толклись, перемещаясь с места на место и по большей части, просто мешая нестроевым, готовящим лагерь. И что самое неприятно для них, все всадники были спешены. А большей удачи и ждать нечего.

Снова запели трубы и под их аккомпанемент мы рванули в галоп, выставив палаши перед собой, как и положено по уставу. Моему эскадрону довелось атаковать пугачёвских драгун. Мы с остервенением рубили спешенных гадов, те пытались отбиваться палашами и закрываться ружьями, но это их не спасало. Их не учили отбивать кавалерийские атаки, мы быстро рассеяли их конями и рубили с высоты седла.

— Епанчин! — крикнул я прапорщику. — Бери взвод и разгони коней!

Тот не стал отвечать, а сразу приказал своим людям следовать за ним. И они налетели на коней, изрубили коновязь, к которой те были привязаны, и принялись хлестать несчастных животных плетьми, а у кого не было плетей, бить палашами и шпагами плашмя. Кони заметались и кинулись в рассыпную, наводя в недостроенном вагенбурге ещё большую панику.

И тут трубы заиграли «отступление». Мы развернули коней и пустили их галопом прочь от пугачёвского лагеря. И на этот раз нам в спину никто не стрелял.

К себе вернулись в настроении лучше не придумаешь. За время короткого боя мы потеряли всего пятерых человек, ещё около десятка ранены, а вот противник понёс куда более серьёзные потери. Это стало ясно, когда мы получили первые рапорты разведчиков, отправившихся к врагу с первыми лучами солнца. В тот день ни мы, ни пугачёвский обоз никуда не двинулся. Бунтовщики сильными отрядами бродили по округе, собирая разбежавшихся лошадей. Руководили этими поисками драгунские офицеры и унтера. Эти-то отряды и стали нашей целью. Пускай они и были постоянно начеку, пускай не отмыкали штыков, пускай их сопровождали несколько почти по взводу драгун каждый отряд, но нас это не останавливало. Один такой отряд были уничтожен под корень моим эскадроном.

В тот раз нам повезло, мы наткнулись на некоторое количество вражеских лошадей, сбившихся в этакий табунчик и мерно жующих жёлтую траву в полуверсте от лагеря пугачёвцев. Около него я устроил засаду на врага. Как в прошлый раз я рассадил унтеров со штуцерами на деревьях, благо на кронах их ещё оставалось достаточно листвы, а остальные укрылись по кустам. Наших коней мы прибавили к тому табунку, что служил приманкой, нам особенно помогло то, что кони эти были не рассёдланы, и своих нам прятать не пришлось. Ждать врага пришлось недолго. Не прошло и четверти часа, как объявился отряд в составе двух рот пехоты и взвода драгун. Кроме того, с солдатами шли коню и спешенные драгунские офицеры и унтера, готовые тут же вскочить в седло и присоединиться к конному охранению. Специально для борьбы с последним я выделил взвод Обейко, ждущий в сотне саженей от места засады.

И вот унтера, тщательно выцелив офицеров противника, выстрелили с деревьев мои унтера. Командовать «огонь» смысла не было. Мои люди дали залп без приказа. И я постарался не отстать от них. Пули выбивали пугачёвцев, сбившихся в плотную толпу, ощетинившуюся штыками и огрызающуюся выстрелами. Драгуны рванули на нас, однако навстречу им выскочил взвод Обейко. Они тут же ударили в палаши, мгновенно позабыв о нас. Мы же, спешенные, вели огонь по выстроившимся в нормальное каре пехотинцам, унтера выбивали их офицеров, срывающих голос, пытаясь перекричать шум боя, и этим вносили хаос во вражеские ряды. Солдаты были явно необстрелянные, хоть и отлично обученные и вымуштрованные, они быстро выстроили живую крепость каре, однако вели себя под огнём крайне скверно и, лишившись офицеров, превратились толпу, держащую строй, но ни на что более не способную. Будь среди них кто поопытней, давно приказал бы или просто выкрикнул: «В штыки!», — вот тогда нам пришлось бы туго. Но такого не нашлось, на чём и строился мой расчёт, весьма рискованный, и риск этот оказался вполне оправдан. Мы перебили почти всех пехотинцев, в то время, как драгуны Обейко разгромили пугачёвских. Это, вообще, была весьма странная драка, они рубились среди взбесившихся от шума и запаха крови лошадей. На пехотное каре кони тоже кидались, однако солдаты кололи их штыками, так что обезумевшим животным не удалось разбить вражеского построения, на что, надо сказать, у меня был немалый расчёт. И он, в отличие от первого, не оправдался. Но и без этого мы перестреляли пугачёвцев. Остатки каре бросились бежать, за ними тут же кинулись наши драгуны, успевшие переменить коней на свежих, благо этого добра вполне хватало, далеко не все животные разбежались. Они без жалости убивали бегущих, рубили с седла, а потом ещё и мы прошлись, добили раненных, пленные нам не были нужны. Собрав коней, мы отправились к нашему лагерю.

У остальных в тот день дела были ничуть не хуже. Наскоками или из засады, как мы, они уничтожили несколько отрядов врага, угнали почти всех коней, лишив противника кавалерийского прикрытия.

— Отлично поработали, господа, — сказал нам вечером Михельсон, — просто отлично. Других слов для этого дня найти не могу. Теперь противник будет двигаться вслепую. Они больше не рискнут отправлять разведку, слишком мало коней, да и драгун тоже.

— Однако будут куда более осторожны, — заметил на это Коренин.

— И, вообще, как-то всё легко у нас выходит, — поддержал его капитан Холод. — Потери маленькие, врага бьём лихо, теперь вот ещё и кавалерии его практически лишили. Слишком легко.

— Суеверие, господин ротмистр, тоже грех, — заявил Михельсон, — так не будем же предаваться ему. А легко всё выходит, господа, потому, что мы бьём в самые уязвимые точки противника. И главное, бьём в них вовремя, а именно тогда, когда они этого не ждут.

— Пугачёвцы учатся быстро, — вновь мрачно бросил Коренин.

— Однако уже дважды попались в ловушку поручика Ирашина, — привёл пример Михельсон. — На те же грабли наступили, так сказать. — Он рассмеялся.

— Я думаю, всё дело в том, — высказал своё мнение я, — что я никого в живых не оставил. Просто некому было про мою засаду рассказать.

— Теперь уже есть кому, — невесело усмехнулся капитан Холод, и все мы поглядели на поручика Салтыкова, командующего четвёртым эскадроном в полку.

Тот потупил взор, и было из-за чего. Он со своим эскадроном попытался повторить мою засаду, также рассадил самых метких стрелков на деревьях, остальных — по кустам, вот только конный резерв оставлять не стал. И пугачёвские драгуны налетели на пеших салтыковцев, принялись рубить палашами. Выручили их унтера, сидевшие на деревьях, они быстро выбили вражеских драгун. К тому же, на счастье Салтыкова рядом случился эскадрон Холода, почти полностью состоящий из бывших сибирцев, людей крепких. Они и добили пугачёвских драгун, а затем рассеяли пехоту. Однако многим врагам, конечно же, удалось уйти, и теперь повторить мой трюк с засадой уже не удастся. С другой стороны, нельзя же, в конце концов, на одном и том же тактическом приёме выезжать бесконечно. Даже такой гений военного дела, как Фридрих II, король Пруссии, на этом попался в Семилетнюю войну. В общем, как говориться, нет худа без добра. Но на душе, всё равно, было муторно.

— Не будем о скверном, — отмахнулся Михельсон. — Теперь нам надо немного повториться. Мы уже несколько раз атаковали пугачёвцев в самые разные моменты. Разве что на марше их ещё не били, но этого делать и не будем, на такую атаку наших сил не хватит.

— Тогда, — решил уточнить Коренин, — в какой же момент мы атакуем бунтовщиков в этот раз?

— В собранном лагере, в вагенбурге, — ответил Михельсон. — Мы до того ни разу не повторились, а потому враг не будет ждать новой атаки на вагенбург. Более того, мы дадим им отдохнуть пару ночей, ограничимся только слежкой за обозом и уничтожением драгунских пикетов, если таковые будут. Пускай несколько расслабятся, решат, что мы отказались от серьёзных нападок на обоз, и потому новая атака станет для них сюрпризом. Весьма неприятным сюрпризом, господа, не так ли?

Отвечать на этот риторический вопрос командира никто не стал. Однако, похоже, мало кто из офицеров разделяет его энтузиазм относительно новой атаки. Слишком уж сильно растревожили мы это осиное гнездо пугачёвского обоза, враг будет готов к любой атаке, даже через несколько дней.

Следующие дни прошли скучно и размеренно. Полк, за исключением одного эскадрона, медленно, со скоростью нашего обоза, двигался параллельно обозу вражескому. Пикетный эскадрон следил за противником, изредка даже появляясь в прямой видимости его и обстреливая его из карабинов, без особого, впрочем, результата. Зато, как говорил Михельсон, на нервы действует — и это главное. По нам тоже стреляли, и тоже безрезультатно, только раз или два самые меткие из егерей — или, как их звали пугачёвцы, пластунов — попадали-таки в передовых всадников, а, попросту говоря, в самых наглых, кто подъезжал слишком близко к обозу. Но и они отделались лишь лёгкими ранениями.

Вечером пятого дня премьер-майор собрал командиров эскадронов и сообщил:

— Довольно отдыхали пугачёвцы от нашего внимания. Этой ночью мы атакуем их вагенбург.

— Я обязан сказать вам, — мрачно и упрямо опустив голову, произнёс ротмистр Коренин, — что эта атака на вагенбург ошибочна. Нашими стараниями враг готов к атаке в любой момент. Утром, днём, в ночь-полночь. На марше и в лагере.

— Но я намеренно почти не тревожил их на протяжении всех этих дней, — отрезал Михельсон, — чтобы они расслабились и потеряли бдительность. В общем, по коням, господа офицеры.

И полк поднялся и медленно двинулся к дороге. Вагенбург расположился на большой поляне, через которую весьма удачно проходила дорога на Москву. Это было уже в считанных вёрстах от Переславля, где мы соединимся с подкреплением, что должен были привести ротмистр Облучков. Таким образом, выходило, что это, скорее всего, наша последняя атака на пугачёвский обоз, после чего его должны были уничтожить приведённые гусарами Облучкова полки. Пугачёвцы на этот раз были готовы к нашему нападению, они не поленились полностью вырубить подлесок, не пощадив ни кустов, ни молодых деревьев, разбросали вокруг вагенбурга разный мусор, чтобы нам было сложнее маневрировать на лошадях, выставили больше обычного рогаток с проволочными заграждениями, а, кроме того, укреплённый лагерь их ощетинился не только мушкетными стволами, но ещё и жерлами маленьких, не больше трёхфунтовых, пушек, а также какими-то странными трубами, похожими на мушкетные стволы, только больше калибра и длинны.

— Что же это хреновины такие? — произнёс Обейко, привычно почесав шею палашом. Никогда не понимал, как он себе голову не отчекрыжил ни разу, ведь оружие у него всегда было в идеальном порядке и наточено до бритвенной остроты.

— На аркебузы похожи, — ответил знаток охоты прапорщик Епанчин.

Наш полк стоял глубоко в лесу, ожидая только приказа к атаке. Хоть и не нравилась почти всем последняя авантюра нашего премьер-майора, однако перечить ему никто не стал. Раз командир принял решение, обсуждать его не следует, иначе какая это армия. Однако вместо приказа к атаке пришёл приказ командирам эскадронов к командиру. Оставив за себя Обейко, я подъехал к Михельсону. У него собрались уже все командиры эскадронов и заместитель секунд-майор Матейко, отставной гусар из пандур. Человек пожилой, но бывалый и опытный. Он был ранен в Семилетнюю войну и долго находился на излечении, за это время полк его, вместе с остальными пандурскими, расформировали, а о пожилом венгре, ушедшем с австрийской службу, позабыли. Он неоднократно писал в военную коллегию, но ответа так и не получил. И только когда начали формировать Добровольческую армию, вспомнили о нём и назначили в наш полк заместителем Михельсона.

— Враг готов к нашей атаке, — сказал нам Михельсон, — однако, предупреждаю вас, господа офицеры, сразу, атаковать мы, всё равно, будем. Именно за этим я и собрал вас сейчас, чтобы не только трубы передали мой приказ, но вы, каждый, лично получил его на руки. Письменный приказ атаковать вагенбург. Всякий, кто сегодня не поведёт свой эскадрон в атаку, будет подвергнут суду военного трибунала. Я хочу, чтобы вы знали это, господа офицеры.

— Что это значит, господин секунд-майор? — мрачнее обыкновенного поинтересовался ротмистр Коренин. — Среди нас предателей нет.

— Про Самохина никому напоминать не надо, господа, — в том же тоне ответил ему Михельсон. — Вильгельм Матвеевич, — это он Матейко, — раздайте приказы командирам эскадронов.

— Господин премьер-майор, — не выдержал я, — это уже переходит все границы. Самохин, конечно, сукин сын и пятно на всём нашем полку, однако его поступок не повод марать остальных офицеров!

— Прекратить пререкания, поручик, — отрезал Михельсон. — Берите приказ — и марш в эскадрон.

— Погодите, погодите, господа, — оборвал нашу назревающую ссору, грозящую перерасти в нечто скверное, поручик Ваньшин. — Я, кажется, узнал эти трубы, ну те, кто на мушкеты длинные похожи. Это ружья Пукла, или Пакла, как-то так.

— И чем же оно знаменито это ружьё? — поддержал его поручик Салтыков.

— Не важно, — отмахнулся Михельсон. — Плевать на все эти Паклы-пуклы, берите приказы, господа офицеры, и ждите труб.

Один за другим подъехали мы, пять командиров эскадронов, к секунд-майору Матейко и взяли у него сложенные в несколько раз приказы. Первым разорвал свой ротмистр Коренин.

— Мне достаточно будет и труб, господин премьер-майор, — бросил он под ноги михельсонову коню обрывки бумаги. После развернул своего скакуна и направился к эскадрону.

Точно также, только молча, поступили и остальные командиры эскадронов. Михельсон проводил нас тяжёлым взглядом.

Этот молчаливый демарш командиров эскадронов, однако, не означал, что мы отказываемся выполнять приказы премьер-майора. Мы протестовали против письменной отдачи их. Нам не нужны были никакие намёки на возможные последствия неповиновения. Все мы — офицеры Российской империи, и на войне вседа выполняем приказы, а люди вроде Самохина — это позорное пятно на чести русского офицера, которое не должно замарать остальных. Но ведь именно этим занимается сейчас премьер-майор, наш командир, отдавая письменные приказы. По многим, очень многим ударило предательство Самохина.

Когда я вернулся в эскадрон, Обейко тут же обратился ко мне, видимо, глазастый вахмистр заметил, что вернулся куда более мрачным, чем уехал. А ведь, казалось бы, куда уж мрачней? Однако на лице у меня в тот момент было написано всё моё недовольство не только приказом, но формой его отдачи и, вообще, всем миром и этой войной в частности.

— Что случилось, вашбродь? — спросил у меня вахмистр.

— Не важно, вахмистр, — ответил я, несколько резче, чем следовало. Говорить, что ничего не случилось, было бы попросту глупо. — Ждём сигнала к атаке.

И как будто кто услышал мои слова. Запели трубы и мы рванули с места в карьер.

— Переходить в галоп! — выкрикнул я приказ, пришпоривая коня.

Вся ярость моя обратилась на засевшего в вагенбурге врага. Трусы, сволочи, бунтовщики, вольтерьянцы, уроды! Сидят за повозками, открытого боя принимать не хотят, и кто они после этого? Вот именно. Трусы, уроды и сволочи. Окопались, отгородились от нас, гуситы, прости Господи, но ведь и в прежние века их вагенбурги разносили по досточке рыцари и латники из Германии, Польши и Силезии. Мы, конечно, не закованные в сталь тяжёлые всадники, но и мы многое можем.

Стрёкот, наверное, уже позже, после нескольких битв, пририсовало моё воображение, не мог я услышать его тогда, под стук копыт и лошадиный храп, однако до сих пор мне кажется, что всё же сначала был именно этот чёртов стрёкот. А уж потом полетели пули. Самые обычные мушкетные пули — они вышибали всадников из сёдел и убивали коней. Мы не ждали этого залпа, ведь он прозвучал куда раньше следовало, ни один мушкет не стреляют так далеко, а штуцеров у пугачёвцев таком количестве быть не могло. Да и не стреляют штуцера настолько быстро. Но меж тем пули летели и летели густо, правда, не слишком метко, так что это точно не штуцера.

Приказа отступать не было, как выяснилось позже, потому что убило нескольких трубачей, в том числе и полкового, и Михельсон никак не мог передать его. А раз его нет, то мы продолжали скакать на вагенбург, и нас косили пули. Вахмистр Обейко получил три, но каким-то чудом держался в седле. Прапорщика Епанчина срезало вместе с лошадью, словно ножом. Лучший стрелок моего эскадрона, гефрейт-капрал Болтнев, также был ранен, он рухнул ничком на лошадиную шею и лишь по тому, что он ещё пытается выпрямиться, и не выпускает из рук карабина, я догадывался, что он ещё жив. До того унтер привстал на стременах и выстрелил куда-то в вагенбург — тут же замолчала одна из труб, плюющихся в нас огнём и свинцом. Однако его почти сразу срезали пули. Закон войны прост и суров — не высовывайся под обстрелом. А ведь отличный стрелок был, быть может, если повезёт, ещё переживёт этот бой.

Наконец, трубы замолчали. Над ними курился сизый дымок. Последовавшие за этим щелчки мне, конечно же, тоже воображение дорисовало. Ведь стоило прекратиться стрельбе, как по нам, всё ещё скачущим к вагенбургу, сразу же дали залп пугачёвцы. Он был едва ли не более гибелен для нас, нежели предыдущий обстрел. Я понимал, что вагенбурга не взять — весь полк, люди и кони, останется на проволочных заграждениях, но без приказа отступать мы не умели. Да и поздно уже отступать. Теперь можно только погибнуть с честью.

Налетев на проволочные заграждения, мы принялись рубить их палашами — во все стороны полетели обрывки проволоки и щепки. Быть может, нам так ярость помогла, но мы впервые смогли прорвать заграждения и впервые дорвались до самых стен вагенбурга. И обрушили палаши на засевших внутри людей. Мощными ударами рубили обшитые деревом фуры, когда удавалось, доставали людей. Осада вагенбурга шла совершенно не по правилам, но главное — без пощады. Мы рубили бунтовщиков, они кололи в ответ штыками, когда те ломались, били прикладами. Их отлично защищали фуры, из-за которых вели огонь пластуны. Ведь результативно, надо сказать. Одна из пуль даже сшибла с меня шляпу, растрепав тщательно уложенные букли. И вот одна из фур была перевёрнута, потянула за собой другую, третья устояла, но припала за два колеса. Нам бы сейчас отъехать на десяток саженей, да ворваться в вагенбург, тогда бы врагу и конец. Но сил на это у нас не было. И мы продолжали топтаться на месте, обмениваясь ударами с врагом, да топтать копытами коней перевёрнутые фуры. Однако те были так велики, что и перевёрнутыми представляли собой отличную баррикаду.

Только тут трубы заиграли ретираду, и полк устремился прочь от распотрошённого, но так и не взятого вагенбурга. Стрелять нам в спину не стали. Лишь когда мы добрались до опушки леса снова «заговорили» длинные трубы. Однако никакого эффекта они не дали — пули просвистели над головами. Однако, как бы быстро мы не скакали, никто не отказал в помощи оставшемуся без лошади товарищу. Я лично подхватил какого-то поручика, кажется, из эскадрона Коренина, усадив его за спиной, и мы, пригибая головы, поскакали прочь от вагенбурга.

Настроение по прибытии в лагерь полка было подавленным. И это ещё мягко сказано. Поручик Ваньшин даже высказался в том роде, что надо было оставить письменные приказы, чтобы предъявить их на трибунале над Михельсоном. За это тут же едва не получил по морде от меня. Я даже сам не заметил, как кинулся на него, очнулся только когда вахмистр Обейко с поручиком Мишиным, командиром второго взвода в моём эскадроне, повалили меня на землю. Как только я бросился на Ваньшина, они тут же повисли на мне, однако вырывался я так сильно, что им пришлось повалить меня лицом в грязь.

— Всё-всё-всё! — прохрипел я, только что пузыри в грязи не пуская. — Успокоился я. Отпустите.

Я поднялся и принялся чистить мундир, безумно жалея только об одном, что теперь не могу кинуть Ваньшину перчатку. Слишком уж глупо буду выглядеть после первой эскапады. Но и оставлять этого наглеца без ответа нельзя — нашёлся тоже, драгун паршивый, Михельсона, нашего командира, поганить словесно. Пусть и заносит премьер-майора после предательства Самохина, однако мы воюем с ним плечом к плечу с самой Польши, и никто не смеет, никто…

Гневные мысли прервал ротмистр Коренин. Пока я чистил мундир поданной одним из денщиков щёткой и мысленно честил Ваньшина на все корки, он подошёл к поручику и швырнул ему в лицо перчатку. Он явно взял её у кого-то, потому что перчатка была белоснежной, или может он с собой всегда запасные носит, ходили вроде про моего бывшего командира такие слухи. Вроде, в молодости — не так и давно, на самом деле — слыл тогда ещё поручик Коренин изрядным бретёром и дуэлянтом, но так как человек он по природе своей предусмотрительный и основательный, то всегда носил с собой в кармане мундира пару идеально чистых перчаток. Специально для того, чтобы швырять их в лицо противнику. Я лично в это не верил, однако, увидев сейчас, сразу после боя, в руке ротмистра именно белоснежную перчатку, начал сомневаться.

Все проводили её взглядом, пока она, словно поседевший осенний лист, падала в грязь, а потом поглядели на двух командиров эскадронов, готовых тут же, после такого страшного и кровопролитного сражения, схватиться за шпаги — не на палашах же рубиться, век не тот — и пустить друг другу кровь. Как оказалось, видел это и Михельсон.

— Что это значит, господа офицеры? — спросил он. — Если кто хочет умереть, может отправляться обратно. Пугачёвцы вас с удовольствием прикончат. — Он поглядел на нас и продолжил: — Командиры эскадронов, жду вас через четверть часа у себя в палатке.

Этот приказ означал, что мы должны были привести себя в порядок для визита к командиру полка. И мне сделать это было куда сложнее, чем остальным. Оба моих мундира пришли в ходе этого рейда в полную негодность. Один был изорван до непотребного вида, а второй я только что основательно вывалял в грязи и за четверть часа его в порядок не привести. В общем, пришлось просить мундир у Пашки Озоровского, не будь мы с ним старинными друзьями, я бы себе ничего такого позволить не мог. Впрочем, как и жить в одной палатке с командиром взвода в другом эскадроне и пользоваться услугами одного денщика. Благо, фигурой мы друг на друга походим, а то, как сидит мундир, никто внимания особого не обратит, не на параде, в конце-то концов.

Так оно и вышло. Никто на меня и взгляда лишнего не бросил. Все собрались над складным столом с картами, над которыми склонился Михельсон.

— Господа офицеры, — обратился он к нам, — я не привык просить прощения. Ни у кого, никогда. Особенно у своих офицеров. Это неправильно. Donnerwetter, das ist ja unerhЖrt! Но, тем не менее, я вынужден просить прощения у вас, моих офицеров. И прошу. Donnerwetter! — Он перевёл дух после столь племенной тирады и продолжил. — Я необдуманно швырнул вас на вагенбург, зная, что он будет хорошо укреплён, я знал это, хотя сам уверял себя в обратном. Я почти погубил полк. И виной тому моя ненависть к нашему врагу, я позволил ему лишить меня разума, и это обошлось полку слишком дорого. К тому этот teuflisch случай с трубачами. В общем, гордыня моя принесла беду всему полку. Я готов понести заслуженное наказание, но прошу не доводить дело до трибунала. Я приму вызов любого офицера полка и, bei meiner Ehre, этой дуэли я не переживу.

Он поглядел на нас, смотрел долго, но никто даже к перчатке не потянулся.

— Ну, что же, в таком случае, продолжим. Последнее, этот диалог должен остаться между нами, за стенки этой палатки он выйти не должен. Все это, думаю, и без моих напоминаний понимают. Ещё одно. — Премьер-майор явно не хотел возвращаться к этой теме, но честь не позволяла ему тут же «позабыть» о том, что вспомнил. — Я ещё раз прошу прощения у вас, командиров эскадронов, за письменные приказы. Это вопиющий случай, и он никогда не повториться. — Он снова перевёл дух, эти слова дались гордому премьер-майору очень дорого. — Теперь можно вернуться к нашим делам. Каковы потери в эскадронах?

Каждый из нас доложил, и вышло, что полк лишился почти половины состава, а кроме кого ещё и около десяти командиров взводов. Замену им, по понятным причинам, нашли быстро, однако, всё равно, потери удручали. И это притом, что результата эта наша атака не дала почти никакого.

— Значит, выход у нас один, господа офицеры, — подвёл итог Михельсон. — Идём к Переславлю, там встречаемся с войсками, которые должен привести Облучков, либо ждём его три дня и отступаем к Великому Новгороду.

Добавить к сказанному было уже нечего, а потому, Михельсон сразу распустил нас. Утром же скорым маршем выступил к Переславлю-Залесскому.

Древний город, вотчина великого Александра Невского, победителя на Чудском озере, переживал нынче не лучшие времена. Пять раз за эту войну переходил он из рук в руки. Всё дело в его расположении. Переславль был отличным плацдармом для атаки на Москву. Это понимали обе стороны, а потому дрались за него отчаянно. Сначала его заняли, естественно, пугачёвцы, однако он оказался слишком далеко от Москвы, что его можно было контролировать, и гарнизон оттуда выбили спустя считанные недели после Арзамасской баталии. Когда же в Москву прибыло подкрепление с Урала, из Переславля выбили уже наш гарнизон, укомплектованный, надо сказать, из боевых полков. Узнав об этом, командующий армией, генерал-аншеф Орлов-Чесменский, приказал немедленно занять город. И в этом был поддержан, как старшим братом, так и реальным, как поговаривали, командующим генерал-поручиком Суворовым. Что и было сделано, не без помощи недавно сформированных полков Добровольческой армии, нашего, к слову, среди них не было, не набралось ещё достаточного количества офицеров на ещё один полноценный драгунский полк. Зато кирасиры Лычкова покрыли себя славой — кровавой. Они атаковали фланг пугачёвцев, пройдя через предместья, и на большом пустыре вырезали несколько сотен врагов, обратив в бегство почти половину дивизии бунтовщиков, стоявшей в городе.

И так ещё несколько раз. В общем, подходя к городу, мы даже не знали, кем он на сей раз занят. Хотя городом назвать то поле живописных развалин, перегороженное рогатками с колючей проволокой, их там хватило на несколько сотен таких обозов, что мы так и не взяли, можно было с трудом. Говорили, что в нём ещё прячутся по подвалам мирные люди, в основном, те, кому просто некуда идти, но я, лично, в это не особенно верил. Как им тут жить и чем?

Подъехав к Переславлю, Михельсон остановил полк в нескольких десятках вёрст от первых рогаток и выслал разведку. Отправился первый взвод моего эскадрона, и я с ним, надо было лично проверить всё, увидеть своими глазами. А то мало ли, вдруг кто напутает. В общем, взяв зрительную трубу у ротмистра Коренина под честное слово и залог своей головы, что верну, я отправился на разведку.

— Подъедите к городу на версту, не ближе, — наставлял нас перед отбытием Михельсон. — К первой заставе. Там посмотрите, кто стоит, и тут же возвращаетесь с докладом.

— Будет исполнено, господин премьер-майор, — ответил я, отдавая честь.

И вот теперь я до рези в глазах вглядывался в солдат и офицера, охранявших заставу. Да, наши мундиры сильно отличались от пугачёвских рубах и коротких офицерских курток бунтовщиков, но эти-то из-за непогоды, дождь шёл сильный, носили шинели. Что самое странное, и солдаты, и офицер, хотя это могли быть и пластуны, но ведь могли и наши егеря быть. Уставных головных уборов на них тоже не было, вместо них обычные шапки, натянутые на самые уши, тоже странность, но невеликая, бывает и такое. Попрятали их, чтоб не мочить, а то ведь от такой сырости они мигом незнамо во что превратятся. А кому хочется с какой-то шапкой грибной на голове ходить?

В общем, понять отсюда, за кем город, было невозможно. Значит, надо ехать ближе, пусть и вопреки приказу, однако в первую голову надо выяснить, в чьих всё-таки руках Переславль.

— Надо ближе подъехать, — сказал я взводу и уже сложил трубу, готовясь пустить коня шагом, когда ко мне обратился гефрейт-капрал Болтнев:

— Вашбродь, дозвольте в трубу вашу глянуть.

— Для чего тебе? — удивился я. — Всё равно, ничего не понять, они в шинелях и шапках.

— Да я вроде у офицера ихнего из-под шапки пукли видать, — ответил он. — А оно как, раз пукли, значит, наш.

— Вот ведь чёрт глазастый, — усмехнулся я, вновь прикладывая трубу к глазу, — букли он увидал. А косицу нет? — задал я риторический вопрос, однако Болтнев таких понятий не знал.

— Вроде была, — сказал он. — Когда тот головою вертел, кажись, мелькала, но не поручусь.

Я до рези вглядывался в три фигуры у рогатки, но ни буклей, ни косиц не разглядел. Оставалось только передать трубу Болтневу и довериться лучшим глазам моего взвода, а теперь и всего эскадрона. Гефрейт-капрал взял зрительную трубу, тоже долго всматривался, а после кивнул сам себе.

— Есть и букли, и косица, — доложил он, возвращая трубу. — И ещё у них навесик имеется, недалеко от будки. — Гефрейт-капрал указал мне направление. — Вон там. Под ним шапки ихние мундирные лежат.

Я перевёл окуляр трубы туда, куда указывал Болтнев. Там, действительно, под небольшим навесом лежали треугольные шляпы. Какая из них офицерская я понять с такого расстояния не мог, однако отличить наши треуголки от пугачёвских шапочек и картузов я мог. Для этого не надо быть Болтневым.

— Значит, город наш, — кивнул я, пряча трубу в чехол. — Возвращаемся.

Мы развернули коней, и уже спустя четверть часа я докладывал результаты разведки Михельсону.

— Ну что же, идём в город, — кивнул он. — Надо поспешить, хоть обоз и пойдёт в обход города, но до Первопрестольной им не так и далеко.

Мы въехали в Переславль, как раз мимо той самой рогатки с солдатами и офицером. Видимо, заметив нас, они сменили свои шапки на треуголки, чтобы всем стало понятно, кто держит город. Офицер отдал честь Михельсону и доложил:

— Господин премьер-майор, поручик Калугин к вашим услугам! Вас ждут в гарнизоне. Ротмистр Облучков.

— Только он? — спросил наш командир, лицо его мрачнело с каждой секундой.

— Только ротмистр, — кивнул поручик, не понимая, в чём дело и отчего премьер-майор, которого здесь ждали, судя по всему, так невесел, — больше никого. Он со своими гусарами прибыл дня два назад.

— Мать, — выдавил сквозь зубы Михельсон. Да уж, тут только по-русски и ругаться, как наш командир. Дело в том, что, выходя из себя, Иван Иванович часто переходил на немецкий, вставляя целые фразы, как правило, ругательные. Но если дело было совсем худо, вот как теперь, то ругался он уже по-русски, матерно. — Мать-перемать. — Ну и дальше в том же духе. — Где они? — Это фраза была единственной пристойной из того, что выдал наш командир.

— Так ведь, в гарнизоне, вас дожидаются, — повторил совершенно сбитый с толку поручик Калугин.

— Командиры эскадронов за мной! — выкрикнул Михельсон. — Полк, на квартиры! Вперёд!

Мы сорвались за ним в галоп. Из-под копыт наших коней летели то искры, выбиваемые подковами из каменной мостовой, то щепа, там, где мостовая была деревянной, то комья грязи, там, где её не было вовсе. У массивного здания переславского гарнизона спешились и отдали поводья стоявшим у входа солдатам. Не сбавляя темпа Михельсон рванул внутрь здания, мы, чтобы не отстать, поспешили за ним.

— Где Облучков?! — рявкнул он на ни в чём не повинного часового, стоявшего в полосатой будке около входа. — Где он, donnerwetter?!

— Дак, это, в офицерском собрании они, — ответил тот, вжимаясь в будку, как будто хотел вовсе скрыться в ней, а потом добавил, вспомнив про уставные обращения: — Ваше высокоблагородие.

Михельсон этого и не заметил. Он пролетел мимо него, едва не пинком распахнув дверь, и помчался по лестнице вверх к офицерскому собранию, оставляя на каменных ступеньках грязные следы. Мы — за ним, стараясь не отстать.

Так и ворвались в собрание, распахнув двери, так что створка хлопнула о стену, едва не треснув. Увидев нас, Облучков вскочил из-за ломберного стола, швырнув на него карты.

— В карты режешься, Mi?geburt?! — вскричал Михельсон. — В картишки! Где подкрепление, Schuft?!

— Нет подкрепления, Иван Иваныч, — мрачно ответил ротмистр, — и не будет.

— Как это не будет?! — от михельсонова голоса, казалось, стёкла в окнах задрожали. — Я тебя зачем в Новгород слал?!

— Нас в него и отзывают, — сообщил Облучков. — Готовится масштабное наступление на Пугачёва. Война, в общем, начинается настоящая, так мне в Новгороде объяснили. И на какой-то там обоз, что бы он ни вёз, размениваться не станут.

Пыл нашего командира тут же угас. Он прошёл несколько шагов и сел на стул, опершись лбом о колени. Нам оставалось сделать то же самое. Обе новости ошеломляли. С одной стороны, тот факт, что война, наконец, начинается, действительно, настоящая, не мог не радовать. Мешало лишь то, что по всему выходило, зря мы столько преследовали тот чёртов обоз, задерживали его всеми силами, столько жизней — своих и чужих — положили, а толку никакого. Зачем, спрашивается, было так жилы рвать?

— Ну вот и дожили, — сказал ротмистр Коренин, и этой фразой можно было наиболее полно охарактеризовать всю нашу эскападу последних дней.