"Встреча с границей" - читать интересную книгу автора (Романов Николай Александрович)

ПЕРВЫЕ ШАГИ

На станции нас встретил старшина Аверчук.

Мы увидели его еще из окна вагона. Плотный, широкоплечий, с крупным лицом и толстой шеей, он стоял недвижимо, широко расставив ноги, будто врос в выщербленный перрон. Глаза наполовину ушли под черные мохнатые брови, придавая лицу строгое, даже свирепое выражение.

— Разобрать вещи! Старший команды ко мне! — рубил старшина. — По машинам! В кузове не спать! Крайним держаться за борта!

Станция — еще не конец нашего пути. От нее до пограничного отряда надо добираться на автомашинах. Три грузовика, оборудованных скамейками, идут на одной дистанции, как привязанные. На последнем подобралась шумная компания. Там не умолкают песни. На нашем тихо, слышно, как шипят покрышки по горячему асфальту, спокойно, деловито урчит мотор.

Солнце щедро не по-осеннему. Высокий купол голубого неба до краев наполнен теплым, прозрачным воздухом. Кажется, что вот-вот оттуда польется весенняя трель жаворонка. Только выгоревшая трава да пепельно-серая земля напоминают о времени года. По обочинам дороги торчат, как столбики, любопытные суслики. С приближением автомашин они срываются с мест и с неестественной быстротой ныряют в расщелины потрескавшейся почвы. На телеграфных столбах бесстрашно, словно чучела, сидят степные орлы, подстерегая зазевавшихся грызунов. Как все это не похоже на наши края, где небо уже затянуто тяжелыми тучами, где гуляют северные ветры, моросят обложные дожди.

— Смотри, смотри, — колотит меня в спину Ванюха Лягутин, — джейраны!

Вглядываюсь в серый, бесцветный пейзаж и наконец различаю парочку необыкновенно стройных, красивых животных, пасущихся вдали от дороги. Водитель озорно жмет на сигнал. Питомцы горячих пустынь, как по команде, высоко вскинули головы, на несколько секунд замерли, затем широкими, грациозными прыжками пустились в сторону от нас. Казалось, что они не бегут, а летят, низко распластавшись над землей!

Асфальтированная лента дороги стелется по широкой, почти бескрайней долине. Справа и слева проступают, цепи горных хребтов, пока еще неясные, едва различимые, призрачные. Но впереди уже вырисовываются бесформенные нагромождения гор. Автомашины пошли на подъем. Это еще трудно заметить на глаз, но можно определить по натужному урчанию мотора, постепенному уменьшению скорости.

Песни умолкли. Пассажиры настороженно всматриваются в даль, словно пытаясь разглядеть, что же скрывается там за причудливыми изломами сизого горизонта.

Наверняка Ванюха Лягутин уже все видит, лепит по своему собственному вдохновению. Не беда, если вместо обыкновенных солдатских казарм возникнут восточные крепости.

Петька Стручков не терпит тишины, не переносит молчаливой задумчивости. Он уже со всеми знаком и всем надоел. И сейчас тормошит соседа — моего однофамильца.

— Слушай, шагистики много будет?

— Не любишь? — ответил тот и ладонью смахнул со лба роскошный чуб каштановых волос.

— Кто ее любит? Разве только лошади.

— А что ты любишь?

— Колбасу.

— Копченую?

— Угу.

— Тебя бы сначала дома откормить, потом призывать в армию.

Петька дернул соседа за пышный чуб, но тут же получил сдачу — подзатыльник. Началась возня. С задней скамейки крикнули:

— Эй вы, гусаки, вывалитесь из кузова!

Приближались к перевалу. Серебристая дорога, безбожно петляя, уходила вверх. Кругом — ни одной живой души. Только черные беркуты, словно пикирующие бомбардировщики, бросались вниз по крутому откосу перевала.

Сильнее завыли моторы. Кузов грузовика резко накренялся то в одну, то в другую сторону. Пожалуй, только сейчас дошло до нас строгое предупреждение старшины: «В кузове не спать! Крайним держаться за борта!»

Дорога завивалась все круче. Мотор уже ревел на первой скорости. Часто грузовик проходил по самому краешку обрыва, и тогда нам казалось, что колеса автомашины висят над пропастью. От непривычной высоты, бесконечных крутых виражей, пронзительного визга колес сердце то и дело замирало, словно падало вниз. Дыхание становилось неровным, прерывистым. Моих соседей укачало. Они сидели бледные, с помутневшими, невидящими глазами. Я поддерживал их за плечи. Пришли на ум чьи-то слова:«Подниматься в гору куда легче, нежели спускаться вниз». Каким-то будет наш спуск?..

Наконец мы остановились на ровной, широкой площадке. Перевал взят! Старшина Аверчук обошел автомашины, придирчиво осмотрел новобранцев и, сделав вид, что не заметил бледных лиц, молчком снова сел в кузов переднего грузовика.

К удивлению всех, спуска не последовало. Мы снова покатили по широкой долине с такой же серой, выжженной землей. Впереди показался большой населенный пункт, укрытый зелеными кронами деревьев. На его окраине старшина высадил нас из машин, построил в две шеренги. Правда, и в строю мы не стали молодцеватее. У одних на голове были кепки, у других — шляпы, у третьих — просто копны волос. Об остальном и говорить нечего: широченные и узенькие, дудочкой, брюки, серые, коричневые, зеленые, бежевые, синие, черные пиджаки, пальто, ватники и вообще не поймешь что. Дорога была дальняя, все это смялось, запылилось.

— Смирно! Напра-во! — скомандовал старшина.

Но тут уж совсем кончился всякий порядок, если только он был. Кто повернулся направо, кто налево, а некоторые так неуклюже развернулись, так двинули плечищами своих соседей, что тех вышибло из строя.

— И-эх, пограничники! — только и мог вымолвить Аверчук.

Городок, по которому мы нестройно шагали, встретил нас гигантскими шапками карагача и мягкой, густой, невесомой пылью. После того как неслышно проплывала автомашина, клубы пыли долго висели в воздухе, точно раздумывая, не остаться ли им навечно между небом и землей.

Когда стали подходить к военному городку, старшина вдруг оживился и громко крикнул:

— Кто хорошо поет?

— Козловский, — подсказал кто-то из замыкающих.

— А ну, Козловский, запевай! — скомандовал старшина.

Все дружно захохотали.

Над массивными воротами было натянуто красное полотнище с приветливой надписью: «Добро пожаловать, молодые пограничники!» Двор... нет, не двор, а огромный парк, сказочное царство зелени! Веером расходившиеся аллеи окаймлены могучими тополями. Густые кроны деревьев заслонили небо. Повеяло прохладой. После голой, выцветшей земли, жары и пыли наступило такое блаженство, что мы, забыв о строе, дышали шумно, глубоко, словно бегуны, преодолевшие утомительную дистанцию.

Нас вели мимо одноэтажного здания, как я определил, штаба пограничного отряда. Вход в него оберегали каменные львы на высоких постаментах. Собственно, они сейчас только очень отдаленно напоминали фигуры львов. Когда-то каждый из них, видимо, был с открытой пастью, но от многократного подновления рты зверей надежно залепили краской. И теперь было трудно определить, каким ископаемым принадлежали эти головы.

Но вот мы оказались на футбольном поле. И как только первая пара вступила на беговую дорожку, неожиданно ударил гром духового оркестра. Играл он не очень стройно, на высоких нотах давал «петуха», но к барабану все-таки можно было подладиться. Поравнявшись с трибуной, на которой стояли офицеры, старшина скомандовал: «Стой!» Но направляющие, а за ними еще несколько пар, не расслышав команды, продолжали двигаться вперед. Старшина четким шагом подошел к трибуне, доложил о прибытии. Стоявший впереди всех офицер приложил руку к козырьку:

— Здравствуйте, товарищи пограничники!

В ответ со всех сторон посыпалось горохом: «Здорово!», «Здравия желаем!», «Привет!»

И только тут в главном начальнике я признал Павла Корнилова. Мне захотелось крикнуть, рвануться к трибуне, изо всех сил тряхнуть руку полковника. Но я не двинулся с места. Теперь мы были уже не просто земляками, а подчиненными, пограничниками. Правда, чтобы назвать такую некалиброванную армию пограничной, надо иметь большое воображение.

Мы ожидали митинга. Но полковник спустился вниз и, к ужасу старшины Аверчука, с трудом выстроившего нас в две шеренги, загнул фланги, а сам встал в центре.

— Ну как доехали, товарищи?

— С песнями.

— Хорошо! — одобрил начальник отряда. — Больных нет?

— Больные есть? — переспросил старшина громовым голосом.

— Больных нет, а голодных много! — крикнул развязно Петька Стручков, должно быть специально, чтобы-обратить на себя внимание.

— Вот это деловой разговор. Узнаю настоящих пограничников, — пошутил полковник. — Товарищ старшина, обед будет?

— Так точно! В четырнадцать ноль-ноль!

Полковник взглянул на часы, притушил набежавшую улыбку.

— Значит, в нашем распоряжении десять минут. Тогда я буду краток. Все ивановские, все окают, как я?

— Все.

— Вот урожай на земляков! Не знаю, как вам, а мне приятно. Тоже ведь из иваново-вознесенских. — Ребята одобрительно загудели. — Если не возражаете, сегодня же напишем в ваши райкомы комсомола, военкоматы, на предприятия, в колхозы: доехали, мол, хорошо, с песнями, настроение боевое, сразу про обед начали спрашивать.

Шутка понравилась. Полковник выждал, когда установится тишина.

— Одной перепиской не будем ограничиваться. Через какое-то время попросим приехать, лично убедиться, как земляки начали службу пограничную. Согласны? Значит, считаем, что договорились. Комсомольцев много? — Начальник отряда оглядел изогнутые шеренги. — Смотрите, как дружно голосуют! Про текстильщиков не спрашиваю. А шоферы, трактористы есть?

— Есть!

— Связисты, радисты?

— Имеются.

— А печники, шорники?.. Вот беда, вымирающие профессии.

— Расскажите, какая тут граница? — нетерпеливо спросил мой однофамилец Иванов, тряхнув чубом.

— Трудная. Хилые душой не выдерживают. Начинают ныть, запасаться всякими справками о болезнях бабушек и дедушек. Но я полагаю, что к ивановским это не относится? А вообще границу лучше увидеть, чем услышать о ней на словах. Не горюйте, скоро посмотрите. Тогда наш разговор будет предметнее.

Старшина больше уж не пытался нас построить, а так толпой и повел в столовую. На часах, было ровно четырнадцать ноль-ноль.

В первый день мы не могли порадовать старшину своей выправкой. Но и второй день не принес ему радости. На вновь прибывших надо было дать в склад заявку на обмундирование.

— Ну скажи на милость, какую для тебя ростовку заказать? — косил Аверчук взглядом по длинной фигуре Стручкова. — В деревне небось каланчой звали?

— Я думал, в армии обращаются на «вы», — обиделся Петька.

— До армии надо еще карантин пройти. По росту пятый, но тогда все будет болтаться, как на суку.

— Можно перешить.

— Во-во, специальное ателье для тебя организую. А голова сколько?

— Как это «сколько»? — не понял Стручков.

— А ну обмерь! — скомандовал Аверчук сержанту, вносившему отправные данные в список.

— Сорок девять сантиметров.

— Вот это гвардия! Моему Витьке Шестой год, и то пятидесятый носит.

В довершение всего в команде оказалось три Ивановых. Старшина Аверчук построил нас отдельно.

— Ты будешь первым, — обратился он ко мне, — ты — вторым, ты — третьим. Понятно?

— Можно ведь по имени, — отозвался чубатый Иванов, с которым мы ехали на одной автомашине.

— Все можно. Построим на вечернюю перекличку, я и начну величать: Иван Петрович Иванов, Яков Сидорович Иванов, Иван Иванович Иванов. Комедия!

Итак, волей старшины Аверчука, я стал «первым». Но на душе у Иванова-первого было паршиво. Почему полковник не подошел к нам, не поздоровался, не поинтересовался, что делается на родине, не спросил даже про брата-тракториста? Неужели не узнал? Ну пусть я и Ванюха — мы стояли во второй шеренге. Но как не обратить внимания на Стручкова, голова которого торчала над всеми, словно подсолнух среди гороха! Мне было неловко смотреть в глаза товарищам. Ванюха понимающе отворачивался.

Петька язвил:

— Напрасны ваши совершенства! Не признал полковник «комсомольское руководство». В Володятине разыгрывал простачка, а здесь — начальство, шестом головы не достанешь.

«Может быть, не только полковник, но и его дочка здесь другая?» — думал я, забравшись на кровать во втором ярусе.

По-другому я представлял себе эту встречу. Люба в первый же вечер разыщет меня, уведет в самую темную аллею, закидает вопросами: как там наше село, наша речка, лес. Посмеемся, вспомнив ночевку на деревьях, разговор с Митькой Необутым. Люба и у нас в Володятине чувствовала себя хозяйкой, воображаю, как она развернется здесь. Конечно, в первую очереди захочет показать местные достопримечательности: горное озеро, снежные вершины. Запланирует походы, экскурсии, вылазки...

— Слушай, Иванов-первый, какого черта ты возишься там на верхотуре? — оборвал мои мысли Иванов-третий, размещавшийся подо мной. — Труха какая-то из-под тебя сыплется.

Задремал я только под утро. Через неплотно зашторенные окна пробивался рассвет нового дня. А я все плыл и плыл в свое неизвестное и далекое...

* * *

Мы с Ваней Лягутиным сидели у палатки с откинутым пологом, где без умолку стрекотала машинка для стрижки волос. Солдат-парикмахер с выразительной фамилией Блатнер в условно белом халате крутил, как глобус, голову очередного клиента. Тот вскрикивал, дергался, но мастер с силой вдавливал его в странное монументальное кресло времен каких-нибудь Людовиков ...надцатых.

Подошел Иванов-второй, небрежно бросил:

— В очередь на электрический стул?

Я сочувствовал однофамильцу: сейчас падет его роскошный каштановый чуб. Парень знал цену этому чубу, он удивительно шел к его лицу. Сползет на середину лба — задумчивость, сосредоточенность мысли, воля; откинется вправо — непримиримость, обида; распушится — удальство, мальчишеский задор. Как расстаться с этаким даром природы? Я даже задержался, чтобы посмотреть.

Парикмахер с тупым ожесточением вонзил металлические зубья машинки в густую шевелюру. Чуб отделился и тяжело упал на земляной пол. Иванов-второй взглядом проводил его в последний путь. И все! Открылась невыразительная, белая, без загара головка, такая же, как и у всех смертных, именуемых новобранцами.

И точно в насмешку снаружи палатки было пристроено зеркало: посмотри, каким ты был и каким стал! Иванов-второй не удержался, заглянул в него и по привычке встряхнул головой, будто отбрасывал чуб со лба.

Только Петька Стручков, кажется, радовался, что избавился от рыжей щетины. Он долго крутился перед видавшим виды парикмахерским трюмо, перегонял складки гимнастерки на спину, примерял так и этак зеленую фуражку и, кажется, остался доволен собой.

— Ну вот мы и настоящие пограничники!..

Но, мягко говоря, это было преувеличением. Седьмой день маршируем по плацу. Сержанты надорвали голоса. За это время медведя можно научить несложным приемам одиночной строевой подготовки. А нам эта наука не дается.

Вот и сегодня. Петька Стручков бесконечное количество раз отдает мне честь. Но стоит ему приложить руку к козырьку, как он теряет шаг, сваливает голову набок, машет левой, рукой, когда ее нужно прижать к корпусу. Кирзовые голенища болтаются на тонких икрах, точно ведра на палке. Потом мы меняемся местами.

Петька долбит:

— Плохо, Иванов-первый, очень плохо! Надо не глаза выворачивать, а голову повертывать. Два наряда вне очереди!

Я не очень верю в Петькину объективность, тем не менее стараюсь изо всех сил. Сержант, небольшого росточка, но удивительно стройный, перетянутый ремнем, оставил соседнюю пару и подошел к нам.

— А нога где? Где нога, я вас спрашиваю? — Я остановился и невольно посмотрел на ноги. Они были целы. — Когда отдаете честь, надо так печатать шаг, чтобы земля дрожала. Понятно?

Не очень, конечно, но делать нечего. Начал снова печатать.

— Да не то! — обиделся сержант. — Становитесь рядом со Стручковым. Вообразите, что вы офицеры и я отдаю вам честь.

Мы попытались и это вообразить. Сержант отошел от нас на почтительную дистанцию и лихо, точно на параде, начал печатать шаг. Его движения были ритмичны, красивы и вместе с тем просты. Не доходя до воображаемого начальства примерно пяти шагов, он, молодцеватый, стройный, вдруг резко взял под козырек и повернул голову в нашу сторону. Шаг стал еще тверже. Мы сами невольно подтянулись.

— Смотрите внимательно, пройду еще раз!

И смотрели, и повторяли, и снова смотрели, и снова повторяли. Говорят, повторение — мать учения. Кому мать, а кому — мачеха. У Петьки ко всем неуклюжим движениям прибавилось еще одно: он одновременно пускал в ход правую ногу и правую руку. Закройте хоть на минуту глаза, представьте, как долговязый парень в большой, не по голове, фуражке — его размера на складе так и не нашлось, — в едва прихваченной ремнем короткой гимнастерке, в больших сапогах с широченными голенищами на тонких ногах выбрасывает одновременно обе правые и обе левые, словно его дергают за веревочки, и попробуйте не улыбнуться. Сержант во всяком случае не выдержал и засмеялся. Стручков остановился, яростно сплюнул:

— Пошло оно все к черту! Посылайте в какой-нибудь обоз, где нет этой самой строевой.

Сержанту такая выходка не понравилась, и он доложил о ней проходившему мимо старшине Аверчуку. Последний уже давно присматривался к нам и решил приложить свою тяжелую руку.

— Становись! — скомандовал он. — Направо равняйсь! Смирно! Ну вот... До тех пор будете стоять, пока не научитесь ходить!

«Вот это задачка!» — невесело подумал я. Но к концу занятий, увидев стоящими по команде «смирно» еще несколько пар, немножко успокоился. Все-таки не одни мы были героями дня.

Да, прошла неделя, как мы на учебном пункте, а похвастаться нечем. Строевая явно не давалась. Физическая — тоже. В воскресенье проводили кросс на пять километров — не попал и во второй десяток. Даже пряжка от ремня не держалась на месте, а беспричинно ползала по всему животу.

Правда, другие тоже недалеко вырвались. Иванов-второй, должно быть привыкший щеголять в модельной обуви, выбрал сапоги на номер меньше, во время кросса стер ноги и теперь щеголял в спортивных тапочках. Он подсел ко мне в обед.

— Ну как, первый, дела?

— На строевой перешли к новому упражнению: учимся ходить, стоя на месте.

— И как?

— Успех поразительный.

— Я даже этого не могу. Просил старшину заменить сапоги. «Поношенные не принимаем». — «Всего пять дней носил». — «В магазине после пяти часов не обменивают». — «Что же мне делать?» — «Думать головой!».

— Не горюй, в тапочках легче, — пошутил я.

Собеседник не принял шутки.

— Пойду сегодня прямо к полковнику, — решительно заявил он. — А доберусь до начальства — заведу разговор не только о сапогах. Долго мы тут будем утрамбовывать площадки? И на кой черт столько словесности вокруг одной учебной винтовки образца прошлого века? Хотите показать — устройте музей, но не тратьте времени на пустяки. Всю программу учебного пункта можно одолеть за неделю, а тут конца-краю не видно.

Мне нравился этот парень — резкий, прямой, бескомпромиссный. Говорили, что до прихода в погранвойска он был секретарем комитета комсомола крупного завода, хотя сам он избегал этих разговоров. Он все схватывал быстро, по любому вопросу имел свои суждения и высказывал их смело.

Но на этот раз я не мог согласиться с ним. Наверное, Иванов-второй не видел Стручкова в строю. Да и меня тоже. Ванюха Лягутин шагал лучше, зато споткнулся на спортивном коне: растянул сухожилия обеих рук. Но никому не пожаловался и, превозмогая страшную боль, продолжал прыгать через эту треклятую, набитую опилками скотину.

У каждого новобранца что-то не ладилось, и от этого портилось настроение, росло чувство неуверенности, беспомощности: таких пускать на границу рановато.

* * *

Сегодняшнее утро началось не с физической зарядки, как всю прошлую неделю, а с генеральной уборки палаток. В нашей старшине Аверчуку не понравился самодельный столик.

— Что он болтается, как пьяный?

— Земля круглая! — доложил Стручков.

— Такая же круглая, как твоя голова! — отрезал Аверчук.

В другое время старшина добавил бы еще что-нибудь не очень приятное для земляка, но сегодня ему недосуг. Он придирчиво осматривал заправку коек, проверял, не насовано ли что под подушки, как пришиты подворотнички, начищены сапоги, пригнано обмундирование.

Ожидали начальника отряда. Правда, заранее об этом никто не оповещал, но здесь тоже работал беспроволочный телеграф. И старшине хотелось показать нас, ну и себя конечно, в самом лучшем виде.

Я был дневальным по палаткам. Аверчук заставлял меня именовать его полковником и отдавать рапорт. Голос мой с каждым заходом все больше крепчал, становился увереннее, и старшина, кажется, остался доволен.

— Значит, помни: без всяких запятых. Запятые в рапорте все равно что противотанковые надолбы на шоссе. Тренируйся!

Можно было не предупреждать. Уж теперь-то, товарищ полковник, вы признаете своих земляков. Признаете! Я напомню! И не как-нибудь, а в присутствии всех. Подойду, нет, пожалуй, подбегу, резко остановлюсь, вскину руку к фуражке, щелкну каблуками и громко, на весь лагерь: «Товарищ...»

От зеленых фуражек зарябило в глазах. На меня надвигались офицеры. Шли медленно, молча, со строгими лицами. Я, не чуя земли под ногами, пустился бегом навстречу идущим. Остановился. По инерции качнулся вперед.

— Товарищ полковник! Дежурный, виноват, дневальный... рядовой, рядовой...

И все. Заело. Так и не произнес свои десять слов, которые твердил все утро.

Начальник отряда улыбнулся одним краешком губ и прошел мимо. За ним безмолвно проследовала свита.

Старшина Аверчук сжигал меня остановившимися, помутневшими от гнева глазами. Но уже гореть было нечему — все спалено дотла...