"Встреча с границей" - читать интересную книгу автора (Романов Николай Александрович)

ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ

Четыре стены. Белые как снег. Но если на них смотреть, не поднимаясь с кровати в течение трех недель, они покажутся и серыми, и рыжими, и черными. Не увидишь только розовых, золотистых, голубых. Четыре стены. В одной — окно, в другой — дверь. Хочешь, смотри сначала на окно, потом на дверь. Или наоборот, сначала на дверь, потом на окно. При желании можешь угадывать, в каком месте потолка скрыта электропроводка. Занятие, прямо скажем, не из веселых, но для меня и это находка. Теперь я знаю, что проводка велась по оштукатуренным стенам. Заново долбились пазы, потом снова заделывались, замазывались, закрашивались. Но раны есть раны. Как ни шпаклюй — метки останутся.

Можно тренировать и слуховую память. Для пограничников — полезное занятие. Через пять — десять суток будешь досконально знать госпитальный режим, хотя тебя и изолировали от внешнего мира.

Впрочем, изолировать человека от внешнего мира невозможно даже в госпитале. Не помню, на пятый или шестой день, когда палата была еще затемнена, ко мне прорвался Гали. В приоткрытую дверь я заметил пухлые бинты на его правой ноге и костыли. Едва прикрыв за собой дверь, он зашипел:

— Ш-ш-ш... Украдкой к тебе. Запретили, всех пускать запретили.

Я встретил его как посланца неба, хотя, справедливости ради, надо было считать гонцом из преисподней.

— Памятник поставить надо...

— Кому? — испугался я.

— Моим лыжам.

Повествование Архипа было столь же туманным, как и мои собственные мысли в первые госпитальные дни. Кто-то из пограничников нашел лыжи Гали и по ним определил место нашего снежного погребения. Раскопали, вертолетом доставили сюда.

— А сейчас у тебя позвонок болит. Здорово болит! — подчеркнул Гали, будто речь шла о его позвоночнике. — Всех пускать запретили, один я обманул.

На этом его и застукал врач. Не знаю, что уж он прописал ему, но больше Архип не появлялся.

Четыре стены. Жизнь идет где-то рядом. Быстрые шаги дежурной сестры. Она раздает больным термометры и через пятнадцать минут у полусонных забирает обратно. На первом этаже послышался разноголосый перезвон посуды, скрежет противней по плите, громкий говор. Кухня просыпалась первой. Скоро в коридоре начнется оживление — ходячие больные двинутся на завтрак.

Я уже знаю, что в неделю три операционных дня, не считая внеочередных, аварийных, как говорит сестра; два дня отведены для посетителей. Среда и суббота — показ кинокартин. Воскресенье — самый скучный день. Я безошибочно различаю шаги всех сестер и врачей, особенно своего лечащего, Ивана Прохоровича. Он — высокий, сильный, а ступает легко.

Сегодня — операционный день. Прокатили каталку на бесшумном резиновом ходу. Теперь я буду ждать ее возвращения, переживать за больного, волноваться за врача.

Каталка прошла в третий раз. Тяжелое утро. Впрочем, я волнуюсь не только за больных, не только за врача Ивана Прохоровича, а и за себя. Сегодня решится судьба, долго ли мне еще изучать скрытую электропроводку на потолке. Нет, нет, речь пойдет не о выписке, а всего-навсего о переводе в общую палату. Нет больше сил лежать в одиночестве...

Вот наконец послышались легкие знакомые шаги. Сюда или мимо? Осторожно отворяется дверь. Иван Прохорович садится на стул около меня. Садится тяжело, устало. А глаза светятся радостной улыбкой. Еще бы! Не знаю, есть ли что-нибудь важнее, чем оказание помощи человеку, а может быть, и спасение его жизни? Жаль, что начинаешь понимать труд врача только после того, как сам попадешь на больничную койку. Будь я художником, непременно схватил бы вот этот момент, вот эту радостную улыбку смертельно уставшего человека. Он еще весь там, в операционной, и зашел сюда машинально или даже затем, чтобы передохнуть. Через несколько минут он будет уже другим: спокойным, деловым и даже немного насмешливым.

— Ну, как наши дела? — оживился Иван Прохорович.

— Я у вас об этом хотел спросить.

— Мое заключение тебе известно: терпение и время. Ну вот, сразу и загрустил, увял. Подснежник-то ты подснежник, а вянуть ни к чему. Распоряжусь, чтобы радио провели — повеселее будет. Тоже мне, строители. Когда делали скрытую проводку, радио не предусмотрели.

— А где она проходит?

— Кто это «она»?

— Скрытая проводка.

Доктор насторожился, посмотрел мне в,глаза. Кажется, понял, что я не брежу.

— Давай-ка лучше проверим твою проводку. Смотри сюда, на кончик пальца. Вверх, влево. На меня. Язык. А-а-а... Как спал?

— Хорошо.

— Головные боли?

— Нет. Уже третий день нет.

— Шум в ушах?

— Звенит.

— Шумит или звенит?

— Не пойму.

— Повернись на живот.

Доктор медленно, пытливо ползает своими мягкими пальцами по моим позвонкам, ощупывает каждый в отдельности, спрашивает, где больно, куда отдает, что я чувствую. Снова кладет на спину, осторожно поднимает и сгибает ноги, ударяет по коленям и пяточным сухожилиям металлическим молоточком с резиновой пробкой, колет ступни ног иголкой, пружинисто бьет по пальцам ног, тискает живот, забираясь под самые ребра. Наконец подытоживает:

— Неплохо. Можно даже сказать, хорошо. Итак: постельный режим, время и мужество.

— Товарищ...

— Иван Прохорович.

— Мы привыкли по званию.

— Рано еще козырять.

— Иван Прохорович, переведите меня в общую палату. Умру я здесь.

— Умирать надо было там, в пещере. А сейчас не дадим. Ладно, перемены будут, — пообещал доктор и вышел.

Утро было тихое, светлое, радостное. Мельчайшие невидимые пылинки, попав в пучок солнечных лучей, ожили, зашевелились, закрутились в праздничном хороводе. Мне тоже захотелось спрыгнуть с кровати и пуститься в пляс. Но начал я не так бойко, как хотел. Сначала приподнял одну ногу, потом вторую, затем стал закидывать обе вместе. За этим занятием и застал меня Иван Прохорович.

— Иванов, перестань немедленно! Весь наш месячный труд загубишь! Лялечка, — позвал он сестру, — ставьте этого молодца на ноги. Надо все начинать с умом, с умом! — строго выговаривал мне доктор. — Первые шаги сделаешь только с помощью сестры.

Ко мне подошла молоденькая сестра со светлыми волосами, выбивавшимися из-под кокетливо повязанной косынки, и жгуче-черными крашеными бровями. Я, не отрываясь, смотрю на нее, и мне начинает казаться, что вошла Люба. Сейчас она сядет вот здесь, рядом со мной, где всегда сидит Иван Прохорович. Улыбка у нее виноватая: она сожалеет о последнем резком письме.

Нет, нет, я не упрекну тебя, ты уже поняла, что на границе мы не принадлежим сами себе. Это не в Володятине, и то сколько шуму наделали, вернувшись из лесу только на третьи сутки.

«Садись поближе, Люба, — мысленно говорю я ей. — Дай я отогрею твою озябшую руку. Люба, ты первая, о ком я вспомнил, когда пришел в себя. И с тех пор меня не покидало ощущение, что вот-вот раскроется дверь и войдешь ты...»

— Садитесь и осторожно спускайте ноги с кровати, — прервала мои мысли сестра.

Становление шло мучительно и медленно. При одном прикосновении к полу от боли кружилась голова, а на лбу выступал холодный пот. Три дня учился только стоять. К концу недели делал по два шага. А когда самостоятельно одолел расстояние от стенки до стенки — обезумел от радости и готов был кричать на весь госпиталь.

Теперь в палате было три койки, правда еще не застланные, и три пары наушников. Наушники шипели, как примус. Жаль, что на них не было заводского клейма. Все-таки интересно знать, где проживают творцы этих примитивных изделий? И не только живут, а возможно, и радуются, что их товар идет в номенклатуре рядом с умнейшими приборами современной радиоэлектроники, что выпускает завод Железняка.

Ну что ж, займемся реконструкцией. Работа знакомая. Прежде всего отрегулируем электромагнитики. А теперь заменим бумажные прокладки: они не прижимают мембрану, и она дребезжит. Готово. И будто в награду за мои труды заиграли «Баркароллу» Чайковского. Широкое, неторопливо-задумчивое начало. Мелодичные, задушевные звуки как бы растекались по бескрайним полям и лугам, по спокойной глади реки, сливались с голубоватой дымкой горизонта и снова возвращались, сверкая бисером утренней росы. Эта песнь возвещала о рождении свежего, яркого летнего дня. Наверняка Чайковский когда-то был в окрестностях нашего села и подслушал удивительные звуки просыпающейся природы...

Вошла няня тетя Маша с охапкой белья и начала застилать свободные кровати. Это наша кормилица, наша мама, наш полпред и мой единственный собеседник. Она пожилая, немного грузная, добрая, со смешливой хитринкой в карих глазах. Делала она все быстро и незаметно. Недавно отмечали ее тридцатилетний юбилей работы в госпитале. Больные купили ей духи и чулки. Она прослезилась, поблагодарила и отнесла подарки своей дочери.

— Тетя Маша, чему вы улыбаетесь?

— Смешинка в глаз попала.

— В моей палате?

— Нет, в соседней. Застилала кровать этого Галинина...

— Тетя Маша, прислали бы вы его сюда.

— Э, батюшка, его и след простыл.

— Как?

— А так, выписали. Я ему еще две недели назад говорила: бросай костыли. А он на меня коршуном: «Не твое дело! Сам знаю, что бросать, когда бросать и в кого бросать!» Ну ладно, думаю, ты знаешь свое, а я — свое. Захожу как-то и говорю этому Гали: «Посылка тебе». — «Где?» — «В кабинете у врача. Беги скорее, пока там нет никого, а то начнут проверять, нет ли чего недозволенного». Он сорвался и про костыли забыл. Я подобрала их и сестре-хозяйке отнесла. Доктор только посмеялся: эксперимент, говорит, удался. Диагноз правильный. А тебе вот, сынок, только по комнате разрешили, а ты вчера в коридор выбегал.

— Тетя Маша, вы не говорите об этом врачу.

— Да ладно, ладно уж, не скажу.

Здоровье мое улучшалось. Теперь даже тетя Маша не ворчала, когда я разгуливал по коридору.

А настроение портилось. Я все время думаю о Любе, жду от нее письма, жду ее... А вдруг она ничего не знает? Нет, это исключено. Если верить Гали, вертолет с врачом и группой саперов прибыл из отряда. Нет, нет, вести о таких ЧП разносятся со скоростью звука.

Мысли невольно возвращаются к Гали. В первые дни вопреки всем запретам он прорывался в палату, а потом избегал встреч. И уехал не попрощавшись. Что бы это могло значить? Совесть заговорила? Что-то ее проблесков пока еще никому не удалось обнаружить. Боязнь ответственности? Это скорее. Он проговорился, что с ним беседовали при отправке в госпиталь. А вот о чем беседовали — начисто забыл.

В общем, один, зажатый четырьмя белыми стенами...

Дверь широко распахнулась, и в палату вошел новый больной. Он был высок ростом, плечист.

— Привет болящей команде! Прибыл к вам на временное поселение. Чем угощать будете?

— Пока вся команда состоит из одного меня, — обрадовался я поселенцу.

— И то хлеб. Ну что ж, будем знакомы: старшина Мраморный из штаба энского пограничного отряда. Надеюсь, более подробные сведения не нужны?

— Рядовой Иванов, — протянул я руку, удивляясь бодрому настроению старшины.

— Что резали?

— Кажется, ничего.

— Ну, значит, будут, — убежденно произнес вошедший. — Хирургическое отделение. Здесь признают только один лозунг: солнце, воздух, вода и нож. У меня живот пороли, выбросили какой-то поганый отросток слепой кишки.

Он бросил в прикроватную тумбочку газетный сверток, попробовал руками пружинистую сетку кровати, точно хотел удостовериться, выдержит ли она нового поселенца. Вбежала няня и испуганно закричала:

— Больной, больной Мраморный, что вы делаете?!

— Прописываюсь по новому адресу, тетя Маша.

— Я же предупредила — не передвигаться без моей помощи.

— Хотите спляшу? Барыня, ба-арыня!..

— Вот как трахну по большущему лбу! — И няня замахнулась посудиной специального назначения. Кто ее, эту посудину, не знает, пусть никогда и не узнает. Она только для лежачих больных.

Старшина полежал, а когда няня скрылась, сел в кровати.

— Значит, Иванов?

— Так точно, — подтвердил я.

— Помнится мне история с одним Ивановым. Распечатываю как-то пакет — я в штабе учитываю личный состав, а также все, что ему полагается: звания, награды, поощрения, взыскания, — а в нем представление к медали за отличие в охране границы на рядового Иванова. Имени-то теперь уж не помню. Вот, думаю, молодец, хорошо службу начал. Ну, хвалить-то хвалю, а сам за телефон, — продолжал Мраморный, подбивая под спину подушку. — В нашем деле, как говорится, семь раз отмерь, один раз отрежь. Справляюсь что к чему. А на заставе уже новое начальство. Можете, говорят, представлять и даже сами награду вручать: получатель скоро к вам на гауптвахту прибудет. Вот задача: с одной стороны — представление к награде, с другой — записка об арестовании. Как ты думаешь, какая бумага должна перевесить? — обратился он ко мне.

— Смотря по тому, к кому попала эта бумага. Если к бюрократу — непременно записка о гауптвахте перевесит.

— Вот что, парень, выбирай слова! — вспыхнул старшина. — Я не один решал...

Но я не узнал, кто еще принимал участие. Старшина вдруг скорчился от боли, побледнел и стал осторожно вытягиваться в кровати. Я нажал на кнопку звонка.

Старшину за ночь три раза кололи. Он лежал разрумяненный, с температурой. Я страдал за свою вчерашнюю выходку. Нашел время и место сводить личные счеты.

— Товарищ старшина, извините. Дело в том, что я тот самый Иванов...

Мраморный посмотрел на меня воспаленными глазами.

— А ну иди сюда! Садись! Выкладывай все по порядку.

— Может, в другой раз? Вам сейчас нельзя волноваться.

Старшина отмахнулся от моего предостережения — тоже мне врач! Не удовлетворил его и мой краткий рассказ о встрече с нарушителями. А потом не удовлетворил и более подробный. Он заинтересовался началом службы, первым выходом в горы. Временами он прерывал меня.

— Алешу Железняка я хорошо знаю. И сержант Гришин частенько в штабе у нас бывал. Хорошие ребята.

Старшина повеселел, ожил, достал из тумбочки блокнот, авторучку и начал что-то быстро записывать.

— Говори, говори, — подбадривал он меня. — Твой рассказ лучше всяких уколов действует.

Вошла няня.

— Эй ты, герой, кому сказано лежать?

— И ничего-то ты не знаешь, тетя Маша! Вот он, герой-то, рядовой Иванов, что рядом со мной сидит.

— Оба хороши. Придется снова развести.

— Тетя Маша, хотите в ножки поклонюсь?

— Да лежи ты, — испуганно замахала руками няня. — Уйду я от вас, как пятьдесят пять стукнет, так и уйду. — Она погрозила пальцем для порядка, но добрую улыбку так и не сумела скрыть.

А старшина вдруг загрустил:

— Эх, подвели неподкупные весы Фемиды. А главнее, и переиграть трудно. Капитан Смирнов назначен комендантом участка в другой округ, а начальника отряда перевели...

— Как перевели? Куда перевели?

— В пограничное училище... Да ты чего встревожился? Все еще поправимо.

Нет, не все поправимо. И так тонка была ниточка, связывавшая нас с Любой, и та порвалась...

23 февраля, в День годовщины Советской Армии, все принимали гостей. Только я обреченно шагал по коридору. И вдруг увидел чудо: на меня надвигалась могучая фигура Яниса Ратниека. Накинутый на плечи белый халат трепыхался на нем, точно младенческая распашонка. Он радостно развел свои руки, но, спасибо ему, вовремя спохватился, иначе мне пришлось бы плохо.

— Янис, какими судьбами?!

— Один ты что ли счастливый? — улыбался друг. — Шучу. Кому-то не понравились мои легкие, послали в отряд. Ну я прикинул, оттуда не так далеко и до окружного госпиталя. Попросился на рентген... чтобы тебя увидеть. Вот и все.

— А что с легкими?

— Не знаю, мне нравятся. Ты о себе рассказывай.

— Было тяжеловато.

— А сейчас?

— Видишь, на ходу,

— Когда отпустят?

— Сюда легко попасть, а вырваться потруднее. Да ладно, хватит про болезни. Как дела на заставе?

Но тут Яниса точно подменили. Он с не свойственной ему торопливостью начал что-то искать в карманах. Достал платок, тщательно отер сухие губы. Зачем-то снова полез в карман, вытащил блокнот, полистал, засунул обратно. Я терпеливо ждал.

— На заставе, — начал он наконец, — все нормально. Только строже стали инструктировать перед выходом в наряд. — Он поднял опечаленные глаза. — Слушай, Николай, вас на ходу завалило или сидячих?

— Один сидел, другой стоял.

— Долго?

— Не знаю точно.

— Значит, если бы не сидели, могли проскочить это место?

— В том-то все и дело. Да ты что спрашиваешь, как следователь?

— Ну что ты, — смутился Янис, — просто интересно. Мы ведь потом всю лощину прошли. Дальше обвалов не было.

— Ну значит, только один снежный заряд специально для избранных.

Но Янис не улыбнулся моей шутке. «А может, действительно что-нибудь с легкими? — подумал я. — Расспрашивает меня, а думает о себе». Пожалуй, еще ни разу со времени нашего знакомства я не видел его таким расстроенным. Попробовал перевести разговор на другое.

— Со мной в палате лежит старшина Мраморный. Рассказал он мне забавный случай про одного Иванова...

Но Янис только делал вид, что слушает, а думал о своем. Потом спросил невпопад:

— Так, говоришь, дело идет к выписке?

— Я этого не говорил.

— Как? Ах да, это врач.

— Ты и у врача был? — удивился я. — А ну, выкладывай!

— Принял хорошо, вежливо, выпроводил еще вежливее. Да ты не торопись, им лучше знать: что, когда и куда.

— То есть как это куда? — растерялся я.

— Это к слову пришлось. Лечись, говорю, хорошенько.

— Не буду! — отрезал я и поднялся.

— Подожди, Николай, еще один вопрос. Чья инициатива была сидеть именно в этом дурацком месте?

Только тут я понял, что, в сущности, еще ничего не рассказал Янису. Нет, не зря меня держат здесь, каких-то заклепок определенно не хватает. И я вкратце изложил опостылевшую мне историю, как подбадривал Гали в пути, как предупреждал об опасности, как уговаривал, приказывал, угрожал, как потом откапывал его сломанной лыжей. У Яниса все шире расползалась знакомая улыбка. Наконец он вскочил, изо всех сил сдавил мою руку, обжег горячим дыханием:

— Спасибо, Николай, спасибо! А теперь побежал к врачу. Из отряда нас приехало несколько человек, старший, наверно, поднял тревогу, объявил розыск. — И уже на ходу бросил: — Все тебе шлют большой привет и желают скорого выздоровления!..

Так я ничего и не понял.

— У тебя были гости? — ревниво спросил старшина Мраморный, когда я появился в палате. Ему все еще не разрешали ходить.

— Товарищ с заставы.

— Расстроил?

— Да.

— Не утерпел, значит, размолол?

— Вы о чем, товарищ старшина?

— Да все о том же, о приказе.

Меня снова уложили в постель. Не знаю, мог ли кто на моем месте спокойно выслушать эти туго закрученные формулировки приказа. Оказывается, мы — я и Гали — разболтанные, расхлябанные, недисциплинированные. Вместо того чтобы выполнять пограничное задание, отсиживались в пещере, проявили преступную беспечность, пренебрегли элементарными правилами безопасности при несении службы в горах. Недоставало, на мой взгляд, только одного пункта, что мы сами вызвали снежный обвал. Особо подчеркивалась моя вина, как старшего наряда, и Березовского, высылавшего нас на границу.

Концовку приказа старшина скомкал, сообщив лишь о разжаловании сержанта Березовского в рядовые. Но и этого довольно.

У меня снова появились острые боли в позвоночнике, в области затылка. А общее состояние было такое, словно я второй раз попал под снежный обвал. Разница разве в том: раньше хотелось скорее подняться на ноги, а сейчас ко всему было полное безразличие.

Внезапный приступ болезни расстроил всех: Ивана Прохоровича, тетю Машу, сестру Лялечку. Но истинную причину знал только старшина Мраморный и сейчас горевал.

— Твой Ратниек умнее, дипломатичнее, а я — медведь. Только рано или поздно ты бы все равно узнал, приказ по округу не утаишь. Так уж лучше в госпитале, где врачи под рукой, — успокаивал он меня.

— Спасибо, товарищ старшина.

— Слушай, зови ты меня просто Ефремкой, как жена кличет. Придешь в штаб — величай по чинам, а здесь давай попроще. Условились?

— Условились.

— Может быть, рассказать Ивану Прохоровичу, чем вызвано обострение? Ведь думает человек, мучается.

— Не надо. Он опять оставит меня одного, Ефрем. Я тогда с ума сойду.

— А ты думай о чем-нибудь хорошем, например, о детских мечтах. Лучшее лекарство от всех болезней.

Старшина поправил на мне одеяло, уселся поудобнее и начал вспоминать.

— Чаше всего эти мечты не сбываются, но все равно остаются в памяти на всю жизнь: жар-птица улетит, а ее золотое перо еще долго будет греть душу. В детстве у меня была мечта стать водолазом. Меня тянуло загадочное подводное царство с миром необыкновенных рыб и животных. Мерещились затонувшие остовы кораблей, жемчужные россыпи, причудливые изломы морского дна. Даже во время блокады в нетопленной комнате эта мечта согревала меня. Сижу в дырявом полушубке, в варежках и рисую тысячный скафандр в окружении диковинных китов, морских львов, крабов. Мать, входя, тихонько приоткрывала дверь, точно не надеясь увидеть меня живым. «Ефремка, посмотри-ка, что я тебе принесла! — Из ее дрожащей руки выпали на стол два кружочка печенья и кусочек сахару. — Ешь, ешь, водолазы должны быть сильными». — «Не буду. Ты не ешь, и я не буду!» — «Глупенький, я на работе поела...»

Но однажды дверь в морозную комнату не открылась. Мать нашли на лестнице. Незнакомый дядя, втаскивая меня в самолет, сказал: «Этот, наверно, не выживет». «Выживу, — прохрипел я. — Водолазы — они сильные!»

Мечта моя не сбылась, но я верю: она помогла мне выжить.

А сейчас меня одолевает мечта, с которой я семь лет назад пришел на границу: уйти на самую трудную заставу в горы, поближе к солнцу. Правда, самая трудная ваша, девятая, но и соседние ничего, подходящие. Убегу из канцелярии. Убегу! Только бы поскорее выбраться отсюда.

Дверь палаты легонько приоткрылась, в нее протиснулась тетя Маша.

— Вы долго будете тары-бары растабаривать? Вот доложу завтра Ивану Прохоровичу, что распорядку нашему не подчиняетесь.

— Тетя Маша, тетя Маша, подождите минуточку...

— Не знаю, голубчик, не знаю. Третий раз уже сегодня спрашиваешь. Не мое это дело решать, когда тебя выписать.

— Тетя Маша, вы хоть раз были ночью в дозоре, на границе? Темной, глухой, тревожной ночью? Идешь и вдруг слышишь неподалеку чужие, вороватые шаги. Автомат становится теплым, даже горячим без выстрела. А ты все ждешь, пока враг не приблизится к тебе настолько, чтобы взять его за горло, подмять под себя, зажать рот, не дав крикнуть...

— Да окстись ты, мне скоро домой идти.

— Тетя Маша, ну узнай, поговори как-нибудь с Иваном Прохоровичем, ты лицо нейтральное...

— Я тебе дам «нейтральное»! Выйдешь на эту самую границу, а у тебя шов разойдется. Что тогда?

— Да не на границе я, тетя Маша, а в канцелярии. От сидячей жизни у меня аппендицит. Правду говорю. Если хочешь, нарочно проверь: кто с геморроем да с аппендицитом — обязательно из канцелярии.

— Ладно уж, поговорю завтра, измором взял, мучитель.

В полдень старшина Мраморный пришел в палату сияющий, но долго не мог решиться объявить мне о пойманной жар-птице. Я поспешил выручить его.

— Выписывают?

— Ага! Скучать не будешь: сразу двоих подселят. Тетя Маша обещала.

— Спасибо!

Он подошел ближе.

— Хочешь, я устрою тебе перевод на другую заставу?

— Нет, не хочу. Буду служить на своей, на девятой! Старшину, по-видимому, мой ответ не огорчил, а, наоборот, даже обрадовал, и он ушел оформляться.

А через полчаса явился в палату уже в военной форме и в белом халате, как посетитель.

— Ну давай прощаться. Черт, сколько Ивановых в отряде, а все закрутилось вокруг одного тебя. Мне нравится, что ты нос не повесил. Не держи по ветру, не задирай, но и не вешай. Все образуется. Нет тут твоей вины. Не знаю, найдут ли заслуги, а вины нет. И я не уйду из канцелярии, пока не разберусь с твоим делом. Чего улыбаешься? Тоже, мол, генерал нашелся. Старшина сверхсрочной службы, коммунист — это, брат, тоже много! Ну телефон ты мой знаешь, канцелярию найдешь. Обязательно зайди, мимо нас все равно не проедешь. А сейчас побежал, автомашина внизу ждет. Не персональная, конечно, самосвал. Давай лапу!