"Встреча с границей" - читать интересную книгу автора (Романов Николай Александрович)

НА ВИСЯЧЕЙ СКАЛЕ

Наша девятая застава — кавалерийская. Петьку Стручкова от одного этого слова мутило, как при морской болезни. А стоило подать команду выходить строиться на конную подготовку или на уборку лошадей, его лицо становилось серым, как суровое полотно.

На первой уборке только фотографов и не хватало. Петька вошел в конюшню — и глаза на лоб. Еще бы! Справа и слева выпирали из стойл страшные лоснящиеся крупы лошадей. Закрепленная за ним Быстрая стояла посредине конюшни, но Петька не мог сделать и одного шага от ворот, точно врос в глинобитную дорожку.

Сержант Гришин осведомился, что же делал Стручков до прихода в пограничные войска. Спросил затем, чтобы навести Петьку на правильные размышления. Но тот не понял, назвался учащимся. Сержант подозвал Лягутина, наблюдавшего за этой сценой.

— Вы тоже из учащихся?

— У нас всеобщее обязательное обучение, — - сказал Ванюха, недобро косясь на Петьку.

— Ну вот что, учащийся, становитесь между земляком и мной.

При двух телохранителях Петька добрался до своей Быстрой, но в стойло не пошел.

— Кто же подходит к жеребцу сзади? — брякнул Петька.

— Условимся сразу: это не жеребец, а кобыла. Это во-первых. Во-вторых. Лошадь умное животное и того, кто за ней ухаживает, никогда не обидит. Да смелее, смелее! — подбадривал Гришин.

Не давалась эта наука и Иванову-второму. Правда, тот был горд, самолюбив и старался показать, что ему неведомо такое чувство, как страх. Но чтобы все-таки не заходить к своему коню от крупа, он схитрил, пополз под кормушками. И возможно, все бы сошло благополучно, не встань на его пути вороная кобыла Машка, не терпевшая неправильных ходов. Она примерилась к нему одним глазом и хватила зубами за то самое место, которое было к ней ближе. Солдат дико вскрикнул и вжался в проем между двух деревянных опор. Сержант сделал вид, что ничего не заметил, зашел в стойло к Машке и вложил ей в рот кусочек сахару. Кобыла понимающе замотала головой.

Иванову-второму я сочувствовал. Он горожанин. О мощности в одну лошадиную силу знал, но не думал, что эта сила еще и кусается.

Чистка лошадей помогла нам изучить их повадки. И о некоторых из этих лошадей стоило бы рассказать особо.

Б ы с т р а я. Сивая низкорослая кобыла с маленькой головой и большим брюхом. Такое прозвище дали ей, очевидно, в насмешку за то, что спала на ходу. На нее сажали самых безнадежных. В данный момент она была закреплена за Стручковым.

Р е з в ы й. Каурый жеребец, вполне оправдывавший свою кличку. С первого раза никого не подпускал к себе с седлом. Да и на пятый, на десятый не знаешь, что он выкинет: вздыбится, взметнет до небес копытами, рванется в сторону или внезапно остановится на всем скаку. И каждая из этих выходок одинаково коварна. Разница только в том, куда свалится седок: вправо, влево или махнет через голову.

М а ш к а. Вороная, тонконогая красавица венгерских кровей. Она была не капризна, как Резвый, а строга. Ее умные, с крупными белками глаза, казалось, предупреждали всадника: если ты осмелился сесть на меня, так уж потрудись гарцевать как следует. Иначе... Неуклюжих наездников она чувствовала уже по посадке. Качнет разок-другой в седле для приличия и вдруг без разбега перемахнет через прясло и понесет в чисто поле. А спустя несколько минут возвращается в манеж тем же путем, но уже без седока. За ним посылают повозку и закрепляют прозвище: Машкин ухажер. О таких рассказывают десятки анекдотов. В местах их падения вбиты именные колышки, так как вороная кобыла не имеет привычки сбрасывать свои жертвы в одном месте.

Остальные животные были спокойны нравом. И под седлом шли, и повозкой не брезговали. От каждого принимали подарки и каждого равномерно трясли в манеже по четыре часа в неделю.

Сегодня было третье занятие. У Петьки Стручкова заело еще на конюшне. Он гремел цепью по обитой железом кормушке и яростно чертыхался.

— Коля, пособи цепь распутать, — позвал он меня. — Какой-то идиот узлов накрутил.

— Хочешь, помогу вспомнить этого идиота? Утром не ты ли водил на водопой свою Быструю? — Петька сглотнул обиду: седлать-то надо. — Сними недоуздок и оставь на кормушке, — посоветовал я.

— Да, а она вырвется!

Я невольно улыбнулся. Быстрая стояла, понурив голову до самой земли.

На этот раз занятие началось не совсем обычно. Мы выровняли лошадей, держа их под уздцы, и стали ждать привычной команды: «Садись!» Но ее не последовало. На манеж въехали всадники на строгой Машке и норовистом Резвом. Этих лошадей в нашу смену не допускали. На Машке гарцевал рядовой Янис Ратниек, высокий, статный, широкоплечий, с крупным продолговатым лицом и светлыми волосами. Он легко подпрыгивал в седле. Корпус прямой. Ремни уздечки в левой руке. Янис нежно перебирал ими, выравнивал бег кобылы.

Машка шла крупной рысью, высоко подбрасывая колени передних ног. Шея выгнута по-лебединому. Тонкая шерсть отливает вороненой сталью. Взгляд ласковый, благодарный. Глядя на нее, невозможно поверить, что это она откалывала дикие номера со своими «ухажерами».

На норовистом Резвом молодцевато скачет ефрейтор Железняк. У этого своя посадка. Он немножко наклонился вперед. Левая рука с поводком лежит на передней луке. Правая прижата к поясу, где пришелся бы эфес шашки. Фуражка с опущенным ремешком кокетливо сбита набок. Резвый недовольно грызет удила, отфыркивается белой пеной, то и дело пытается перейти с рыси на галоп. Но Железняк намертво зажал его поджарое брюхо шенкелями и пресекает любую попытку выкинуть какой-нибудь запрещенный прием. Нет, этого тоже не вышибешь из седла.

Сержант командует им:

— Вольт на-право, ма-а-арш!

Удивительно: не кони, а синхронные механизмы, реагируют на каждое движение наездников. Только препятствия берут по-разному. Машка спокойно, с короткого разбега, а Резвый готовится к прыжку нервно, издалека...

Следующей парой выпускают на манеж Петьку Стручкова и Иванова-второго.

— Смотри, смотри! — шепчет мне Ванюха Лягутин. — Сейчас будут совершать круг почета.

— Садись! — командует сержант. — Товарищ Стручков, опять вы зашли с правой стороны!

Иванов-второй зашел с левой, но так тяжело плюхнулся в седло, что чуть-чуть не оказался на правой.

— Рысью, ма-а-арш!

Петька высоко прыгает в седле. Голова беспомощно болтается из стороны в сторону. Руки, точно общипанные крылья, взлетают вверх, длинные ножищи едва не касаются земли. Еще бы железный панцирь на грудь да копье в руки — вылитый Дон-Кихот.

Иванов-второй завалил корпус назад, обеими руками уцепился за повод, как за баранку автомобиля, и рулит им изо всех сил. Негнущиеся ноги поднялись почти к гриве лошади. Он уже не сидит, а почти лежит. На первом круге потерял стремена, на втором — фуражку. «Плюх, плюх, плюх!» — что-то громко булькает в животе у его неторопливой кобылы.

Ждем разбора. Стручков невозмутимо сплевывает сквозь зубы. Иванов-второй заметно волнуется. Но сержант, кажется, не собирается подводить итоги. Подходящих слов все равно не подберешь: не хватит красок. И так видно, какая пропасть между двумя сменами наездников...

Сейчас выпустят на манеж и меня на моем толстоногом мерине. Тоже тихоход. Быструю, может быть, и обскачет, но на один корпус, не больше. И мне вдруг почудилось, что за нами наблюдает Люба и смеется про себя. Нет, про себя она не умеет — хохочет во весь голос. К ней присоединяются старослужащие, и в первую очередь этот насмешник Железняк...

В меня точно занозу вогнали. Делаю два шага вперед:

— Товарищ сержант, разрешите сесть на Машку!

Тот с минуту раздумывает, а затем молча и не очень решительно кивает головой. Отдаю повод своего тихохода Ванюхе и подхожу к Янису Ратниеку. «Шенкелями, шенкелями управляй!» — подсказывает он. Вскакиваю на Машку так стремительно, что она не успевает опомниться и с места берет рысью. Прохожу первый круг, второй, третий. Стараюсь во всем подражать Ратниеку. Выпрямляю корпус, в такт бегу подпрыгиваю в седле, легонько перебираю пальцами ремешки повода. И все-таки мне кажется, что венгерка идет не так красиво, как под Янисом. Вспоминаю его наказ насчет шенкелей, сдавливаю тугое, пугливое брюхо кобылы. Машка вздрагивает, срывается в галоп и летит к краю манежа. Прыжок! Я обеими руками цепляюсь за переднюю луку. Еще прыжок! Это уже через канаву за манежем. Повод вырвался и болтается на взлохмаченной гриве. Кобыла мчится во весь опор. Под копытами мелькают рыжая щетина стерни, пыльный кустарник. Последний рывок через невидимое препятствие — и я лежу в картофельном поле. Вороное чудовище растворилось в облаке серой пыли...

Первым пришло на ум: «Так... значит, вот на этом самом месте будет вбит еще один именной колышек». А в «Протирке» пограничной заставы появится свежая карикатура. Я уже вижу ее: Машка — стремительная, с развевающейся гривой, с искрометными копытами — несется через поле, а я вишу в воздухе с раскоряченными ногами и руками, как каракатица. Из моего испуганного рта поднялось облако пара с надписью: «Мама!!!»

А устные протирки еще хлеще. Тут вообще каждый может творить по своему вдохновению. Значит, сколько солдат, столько и историй. А затем каждый солдат напишет знакомому или знакомой, те своим друзьям, и вылепят из меня дурака на всю Россию...

Я поднялся из картофельной борозды и, не отряхнувшись, побрел куда глаза глядят...

Дежурный обнаружил меня на краю отвесной или, как ее называли пограничники, Висячей скалы, объявил, что я нахожусь в самовольной отлучке, и повел на заставу.

Мной владели не страх, не боязнь ответственности за самовольную отлучку, а какое-то гнетущее отчаяние, обида на себя, стыд перед товарищами.

«Ваше доверие оправдаю, товарищ капитан!» — вспомнилась последняя беседа с начальником заставы. Вот и оправдал. Показал личный пример. И если ему последуют все молодые — в картофельном поле вырастет частокол из именных колышков...

Уставший, опустошенный, вошел я в канцелярию заставы, кое-как добрался до стула и без разрешения опустился на него. Сразу даже не заметил, что передо мной не капитан, а сержант Гришин. Он растирал пальцами лоб, как это делала мама, когда у нее была мигрень, и старался что-то прочесть в моих глазах. Я отвел взгляд в сторону.

— Разбился?

— Нет.

— Иди отдыхай...

Почему, почему меня не выругали?!

Было бы легче. Правда, старослужащие говорили, что сержант не умеет это делать порядочно, как подобает старшине. Но уж на этот-то раз можно было постараться!..

В коридоре меня поджидал Янис Ратниек.

— Не разбился? — повторил он вопрос сержанта. — Это хорошо. Падать тоже надо уметь. Ну а Машку-то, Машку почувствовал?

Я хотел сказать, что почувствовал, насколько прочна земля, когда падаешь на нее на полном скаку, но мне показалось, что Янис говорит искренне, и промолчал. А он начал рассказывать, что, по его мнению, должен был испытать я при соприкосновении с его любимицей. Нет больше такой кобылы не только на заставе, а и во всем пограничном округе. Не лошадь — метеор! Всадник еще не сел, только подошел к ней, а уже чувствует, как напряглось ее тело, беспокойно, настороженно заходили элегантные ушки, в струну вытянулась упругая шея. Машка от нетерпения перебирает копытами, позванивает подковами, даже немножко приседает, словно поторапливает седока, чтобы тот побыстрее заканчивал свои приготовления. Легкий, плавный перенос ноги, неслышная посадка, едва заметное натягивание поводка. Теперь венгерка не просто напряжена, по ее телу будто пропустили электрический ток. И до какого места ни дотронься: до шеи, до спины, до живота — сразу вспыхнут искры, как при коротком замыкании. Осталось только нежно приложить шенкеля — не ударить, не нажать, а именно приложить — и Машка покорена. Она может идти размеренным шагом, взять с места в галоп, ринуться на препятствия, скакать без устали, оставив всех позади. На ее копыта следовало бы набить золотые подковы!

— Только не отступай, — убеждал меня Янис. — Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Есть такая русская пословица! А теперь разберем, что произошло сегодня. Стремена не подогнал — раз. Они должны быть по длине руки. Вместо шенкелей пустил в ход каблучищи. Рванул поводком. И кобыла закусила удила. Попробуй, как я советую — венгерка признает тебя.

Я все еще недоверчиво косился на латыша. Нет, улыбка ясная, дружеская. Спасибо тебе, Янис. Но стоило остаться одному, как снова одолела тоска. Опять наплыли тревожные кадры прошедшего дня...

Утром не пошел в столовую. Нащупал в кармане несколько кусков сахару и побрел на конюшню. Машка настроена мирно, даже приветливо, будто ничего не произошло. Пухлыми нежными губами захватила с моей ладони сахар и смачно захрустела крепкими белыми зубами. Потом доверчиво повернула ко мне маленькую голову и навела умный, с хитринкой глаз на мой брючный карман.

— Эх, Машка, Машка!..

Откуда-то вынырнул ефрейтор Железняк.

— Ты с кем тут беседуешь? А, Машка, — осклабился он. — Ночью тоже ее вспоминал? А я думал, с девушкой во сне разговаривал.

До чего неприятное лицо у этого Железняка. Нос горбатый, хищный, подбородок острый — наколоться можно, глаза бегающие, насмешливые. Фуражка залихватски сдвинута набок. Наверное, он редактирует «Протирку».

— А вообще правильно делаешь, что с Машкой заигрываешь, — не унимался Железняк. — Не на кобыле же Стручкова выезжать на манеж. Вот великомученица! Каких только тюфяков на себе не таскала! Был у нас в прошлом году еще один такой же экземпляр по кличке Пестрый, так тот за границу сбежал.

— Как это «за границу»? — не понял я.

— Очень просто. Выпустили его на луг без надзора — он и махнул на ту сторону. А там заявил, что перешел границу в поисках лучших условий жизни.

И опять эти насмешливые бегающие глаза. Определенно он редактирует «Протирку» и сейчас собирает дополнительный материал...