"Искатель. 1972. Выпуск №6" - читать интересную книгу автора

Глава четвертая. МИКРОБЫ ЗДЕСЬ НЕ ВЫЖИВАЮТ

1

Старшина первой статьи Тимохин, командир отделения радистов, сам решил проверить Гальченко по пути в губу Потаенную.

— Посмотрим, посмотрим, какой ты любитель! — сказал Тимохин зловеще и подбородком указал ему на табуретку напротив.

Очень ясно представляю себе эту сцену. Обоих радистов разделяет длинный обеденный стол. Дело происходит в кубрике, команда «Сибирякова» только что отужинала. Некоторые матросы уже разбрелись по койкам, другие собрались последовать этому примеру, но в предвкушении интересного зрелища снова уселись за стол.

В полном составе присутствуют в числе болельщиков и связисты поста.

Не удостаивая вниманием публику, старшина Тимохин выбил дробь на столе согнутым указательным пальцем. О, это был, бесспорно, виртуоз своего дела! На телеграфном ключе работал, я думаю, не хуже, чем Паганини играл на скрипке. Гальченко оробел, но не подал виду. Черенком вилки простучал ответ, конечно, не так быстро, как Тимохин, но в неплохом темпе. Матросы за столом поощрительно заулыбались и придвинулись ближе. Гальченко заметил, что мичман Конопицин, начальник поста, многозначительно переглянулся со старшиной второй статьи Калиновским, командиром отделения сигнальщиков. Но лицо строгого экзаменатора оставалось непроницаемым.

Опять это дьявольское тимохинское стаккато! Старшина рассыпал по столу такую скороговорку, что кто-то сидевший рядом не удержался и восторженно крякнул. Гальченко собрался с духом и отстучал старшине ответ по-прежнему, довольно быстро… Понимаете ли, он очень старался!

— Ну, как? — подавшись вперед, спросил матрос Галушка.

— Сойдет для начала, — небрежно ответил Тимохин. — До классного радиста, конечно, ему еще далеко. Но получится, будет тянуть! Я на койке нежиться не дам!

И вы думаете, Тимохин отступился от него после этой проверки? Как бы не так! По два-три раза в день перехватывал на верхней палубе и мрачно говорил, смотря куда-то вбок:

— Воздухом дышишь морским? Успеешь надышаться еще! Пойдем-ка лучше в кубрик, делом займемся! Что зря на походе время терять!

Да! Это был человек долга, неумолимый к себе и к другим. Представляете, он занимался с Гальченко по специальности всю неделю, что «Сибиряков» шел от Архангельска к Потаенной. Как он пояснил, хотел натренировать память новичка и обострить его несколько туповатый слух.

— Стучишь ты, в общем, терпимо, — говорил он. — Но за память тебя не похвалю, нет! Настоящий радист обязан ухватить во время приема и держать в памяти не менее двух-трех кодовых сочетаний, чтобы поспеть их записать. Мало ли что может случиться! Карандаш у тебя, допустим, сломался, чистый лист бумаги потребовался, наконец, крыша над головой загорелась от снаряда. Тут и нужна радисту память!.. Слух тоже имеешь не абсолютный. Когда будет много помех в эфире, станешь нервничать, теряться, путать. А у настоящего радиста знаешь какой должен быть слух? Если, к примеру, играет оркестр, то радист обязан различить отчетливо любой инструмент. Хоть завтра в дирижеры нанимайся… Дай! — недовольным голосом требовал он и отнимал у новичка наушники. — Теперь стучи!

Они уже не перестукивались костяшками пальцев или черенками вилок по столу. Старшина раздобыл у радистов «Сибирякова» тренировочный пищик. Надев наушники, Гальченко с напряжением вслушивался в торопливый, очень резкий писк. Потом они менялись со старшиной ролями.

Воображаете картину? Сидят оба — взрослый и юнец — рядом на длинной скамье, как два сыча на одной ветке. Бортовая качка кладет «Сибирякова» с волны на волну, солонка и хлебница ездят взад-вперед по столу, приходится то и дело прерывать тренировку и подхватывать их, чтобы не свалились на пол. Из камбуза тянет кислыми щами и подгоревшим жареным луком.

Периодически новичка выворачивает наизнанку, но старшина Тимохин неумолим. Он говорит:

— Пойди страви и возвращайся. Не тот моряк плох, кто укачивается, а тот, кто не хочет или не может при этом работать!

Вот они и работали. Старшина — с небрежной ухваткой виртуоза, поджав тонкие губы, не глядя на Гальченко. Тот — втянув голову в плечи, надувшись как мышь на крупу.

2

Гальченко, понимаете ли, хотелось побродить по кораблю, глазея по сторонам. Это же был «Сибиряков», о котором он столько читал! Первый в мире корабль, за одну навигацию совершивший переход Северным морским путем из Архангельска в Берингов пролив, пробивший форштевнем своим дорогу всем остальным кораблям!

Наконец, умилостивив Тимохина добросовестной работой, Гальченко выбрался наверх. По «Сибирякову» он ходил, сами понимаете как! На цыпочках? Пожалуй, это у него не вышло бы из-за качки. Не на цыпочках, нет, но — с благоговением! Он даже не обращал внимания на то, что корабль не очень большой — в длину семьдесят три с чем-то метра, в ширину, если не ошибаюсь, десять или одиннадцать.

С почтительным сочувствием Гальченко смотрел издали на Качараву, нынешнего командира «Сибирякова», щеголеватого подтянутого грузина с неизменным белоснежным кашне вокруг шеи.

Почему он сочувствовал ему? А вот почему.

Легендарный «Сибиряков», увы, оставался лишь вспомогательным посыльным судном, хотя имел кое-какое вооружение на борту, три зенитных орудия. Всего-навсего посыльное судно, и это с его-то биографией!

До конца войны обречен он нести свой тяжкий крест — развозить зимовщиков по зимовкам, связистов по их постам, а заодно и разнообразный малогероический груз: консервы, лекарства, стройматериалы и презренную квашеную капусту.

У одного кочегара, с которым подружился Гальченко, — звали его Павел, — был патефон, которым он очень дорожил. Из пластинок уцелела только одна. Остальные разбились в прошлый рейс, когда «Сибирякова» прихватило у Вайгача десятибалльным штормом. Павел разрешил новичку иногда прокручивать эту пластинку.

Называлась она, если не ошибаюсь, «Шаленка», старинный цыганский романс. Были там слова, которые очень подходили к тогдашнему настроению Гальченко:

Моя серая лошадка, Она рысью не бежит. Черноглазая девчонка На душе моей лежит!

Никакая черноглазая или сероглазая еще не лежала на его душе. Однако «Сибиряков» на самом деле не бежал рысью, а плелся едва-едва, словно бы прихрамывая при бортовой качке. Сравнение с серой лошадкой напрашивалось.

Кто лучше Гальченко мог понять сибиряковцев, обреченных развозить по Арктике зимовщиков, связистов и капусту! Ведь и он стремился воевать по-настоящему. Но тоже не повезло: направлен в глубокий тыл, в какое-то никому не ведомое арктическое захолустье!

Конечно, в мирное время он ликовал бы. Арктика есть Арктика! Однако в данной конкретной ситуации ему было уже мало Арктики. Шла Великая Отечественная война, в том-то вся и суть. Он хотел не только зимовать, но и воевать!

Должен сделать один упрек в адрес Гальченко. Увлекшись обозрением «Сибирякова», новичок почти забыл о команде своего поста. А люди в команде были разные.

Больше остальных товарищей, пожалуй, понравился ему толстощекий веселый моторист Галушка. Они были земляки. Роменский район входил когда-то в Полтавскую область, а Галушка был из Полтавы. «Не просто галушка, понимаешь ли ты, — говорил он, поднимая указательный палец. — А ще й полтавська галушка!» — и смешно надувал щеки.

Калиновский, командир отделения сигнальщиков, как-то мимоходом спросил у Гальченко, играет ли тот в шахматы? Гальченко ответил, что играет, но плохо. «Давай сыграем», — сказал Калиновский и вытащил из своего сундучка доску и фигуры. Гальченко не оправдал его надежд и почти мгновенно получил мат, даже, кажется, киндермат. «Да, ты плохо играешь», — сказал спокойно Калиновский и, не вступая в дальнейшие объяснения, спрятал шахматы в сундучок. Это показалось шестому связисту Потаенной очень обидным.

О будущем его начальнике, мичмане Конопицине, Гальченко было известно, что ранее он служил боцманом на тральщике. Земляк знаменитого киноартиста не знал, что первый конопицинский тральщик подорвался на мине и затонул, но боцман спасся — выплыл. Его в той же должности перевели на другой тральщик, однако — только на войне случаются подобные удивительные совпадения — наскочив на мину, затонул и второй тральщик. И Конопицин опять выплыл! Тут уж в «непотопляемого боцмана» мертвой хваткой вцепился я, занятый в то время формированием команды поста в Потаенной. Помилуйте! Боцман, да еще дважды тонувший, это же клад для вновь организуемого поста, тем более в такой заполярной глуши!

Однако Гальченко до поры до времени воспринимал связистов Потаенной чисто внешне, не утруждая себя изучением их характеров и привычек.

Мичман Конопицин? Невысокого росточка, крепко сбитый, очень быстрый в движениях, горластый. Калиновский? Широкоплечий, высоченный, под потолок, силищи, надо полагать, неимоверной. Краснофлотец Галушка? Флегматичен, улыбчив, добродушен. Краснофлотец Тюрин? С виду обыкновенный парень из какой-нибудь плотницкой артели, только наспех переодетый во фланелевку и бушлат. Старшина первой статьи Тимохин? И по наружности — придира и брюзга.

Возраст пяти связистов колебался между двадцатью тремя и тридцатью годами. Это Тимохину было тридцать, хотя, ворчливый и насупленный, он выглядел даже старше.

По-настоящему Гальченко узнал своих товарищей позже — на берегу Потаенной, уже в действии.

Вот вам еще факт, иллюстрирующий крайнюю его тогдашнюю наивность. То ли в суматохе спешных сборов, то ли по чьей-то оплошности связистов забыли снабдить в Архангельске библиотечкой. Узнав об этом, Гальченко чрезвычайно огорчился. Не мог себе вечера свободного представить без книжки. Как же он теперь?..

— А когда читать-то? — неожиданно сказал малоразговорчивый Тюрин. — Вахта круглосуточная — это раз! Куховарить, дрова пилить-рубить, траншеи в снегу прорывать — это два! Плавник собирать — это три! А знаешь, как неаккуратно плавник на берегу лежит? Глянь-ка!

Он вытащил из кармана спичечный коробок и вывалил его содержимое на стол. Спички легли вразброс, одна на другую.

— Видал? Только там каждая «спичка» будет потяжельше в сотни тысяч раз. Попробуй развороши такую кучу, да еще в мороз или в пургу!

Присутствовавший при разговоре Галушка сладко зевнул и так потянулся, что хрустнули кости;

— Это правильно Тюрин тебе разъясняет. Минуток двести соснешь за сутки, то ще й будэ добрэ! А сон на войне — роскошная вещь, друг Валентин! Ты еще пока молодой, не понимаешь…

3

А «Сибиряков» тем временем неспешным шестиузловым ходом подвигался к цели.

Море буграми вскипало по носу и по бортам. За кормой тянулась пенящаяся полоса — след от винтов. Чайки по обыкновению оплакивали свою участь, летя неотлучно за пароходом и выпрашивая подаяние. Небо было серым, пасмурным. Солнце проглянуло, кажется, три или четыре раза, не больше. И тогда на горизонте взблескивали отдельные плавучие льдины.

Наконец, справа по борту открылся долгожданный гидрографический знак. Все было в точности, согласно лоции: на высоком берегу — обитая поперечными досками, узкая, вытянутая вверх пирамида, на верху ее два вертикально поставленных, пересекающихся деревянных круга — с какой стороны ни погляди, всюду шар.

Цвет гидрографического знака, по свидетельству Гальченко, был уже не черный, а какой-то пестроватый, вроде бы серый с белым. Посшибали краску лютые ветры, повыела ее морская соль за столько-то лет!

Губа Потаенная, по позднейшему признанию Гальченко, показалась ему с первого взгляда самым унылым местом на свете. «И здесь я должен пробыть всю войну — это, выходит, год, а то и два? — подумал он. — Да я еще до Нового года с тоски помру!»

Был отлив. Качарава, опасаясь сесть на мель, не захотел втягиваться в губу и стал на якорь в пяти кабельтовых[3] от берега. Сами понимаете, пришлось погрести, когда началась переброска грузов с парохода на берег!

Если бы пост установили внутри бухты, то площадь обзора была бы ничтожной. Пост должен находиться на самом высоком месте — значит, там, где гидрографический знак. Поэтому, осмотревшись, мичман Конопицин выбрал одну из расщелин, прорезавших берег, внизу которой находилась удобная для высадки «кошка»,[4] и превратил ее в перевалочный пункт. Сюда и подгребали шлюпки с грузом.

Ну, можете вообразить, что это было такое. Не преувеличиваю: по скоропалительности напоминало высадку десанта на вражеский берег!

На все про все отведено было восемь часов, но моряки управились за десять. И то, я считаю, поставили рекорд.



Какой ни был Гальченко молодой, а сообразил, почему так спешат. Еще бы! Хуже для корабля нет, как стоять в море на якоре. Лишен свободы маневра, превращен в неподвижную мишень. А враг мог в любой момент появиться вблизи Потаенной. Вот почему торопился Качарава. Только и слышалось: «Давай, давай!»

С этим подбадривающим кличем матросы «Сибирякова» вскрыли трюмы, потом принялись поднимать оттуда тюки и ящики и грузить их на шлюпки. Часть бочек швыряли прямо за борт. Их арканили со шлюпки концами, так и подтаскивали к берегу. Кое-что разбилось, но без этого же нельзя в такой спешке, верно?

На берегу все сваливали в кучу как попало: палатки, консервы, керосиновые лампы, полушубки, тулупы для сигнальщиков, спальные мешки, техническое вооружение — радиоприемник с аккумулятором, радиопередатчик, пеленгатор, движок, стереотрубу, бинокли, ракетницу, набор флагов, сигнальный фонарь, посуду, крупу, муку, консервированный шпиг, бочки с бензином для движка, бочки с керосином для ламп, лопаты, пилы, соль, чай, сахар, лавровый лист, экстракт клюквенный и т. д.

Да, патефон! Чуть было не забыл про патефон! На прощанье Павел подарил Гальченко свой патефон с единственной уцелевшей пластинкой: «Моя серая лошадка, она рысью не бежит…» Шестой связист Потаенной был очень обрадован и растроган этим подарком.

Моряки продолжали авралить без передышки, работая по пояс в воде. Да и на берегу то и дело обдавало их холодными брызгами от наката.

Сорванным голосом Тимохин кричал:

— Давай, связисты, давай! От воды только подальше клади! А то в море обратно волной унесет!

А где же мичман Конопицин? А! Вон он где! Выполняет со старшиной Калиновским первое боевое задание — устанавливает на берегу сигнально-наблюдательный пост.

Гальченко удивился, когда увидел, что две фигурки в ватниках проворно карабкаются вверх по доскам, которыми обита пирамида гидрографического знака. Куда их понесло? Что им там надо?

Тюрин, передавая очередной ящик, просветил новичка насчет этой акробатики:

— В пирамиде двадцать метров без малого, понял? Вот тебе и наблюдательная вышка готова! Ставили люди географический знак на взгорке, на самом высоком месте берега. С моря отовсюду хорошо видать. Значит, и с берега, со знака, нам, сигнальщикам, видно будет хорошо.

— Разговорчики! — прикрикнул Тимохин. — Вертись, подхватывай.

Гальченко улучил минутку и украдкой еще раз оглянулся на деревянную пирамиду знака. Там стучали два молотка. Оторвав от задней стенки несколько досок, Конопицин и Калиновский уже сколачивали настил-площадку под самым шаром. А через четверть часа они подняли наверх и немудреное хозяйство сигнальщиков. Антенну в целях маскировки приткнули к пирамиде. И вот уже верзила Калиновский, согнувшись в три погибели, прилаживается к стереотрубе.

Пост в Потаенной открыл глаза! Живем, стало быть?

Летом там постоянно что-нибудь моросит: дождь либо мокрый снег, а то и дождь вперемешку со снегом.

Представьте, Гальченко впоследствии затруднился ответить мне на этот вопрос. Не запомнилось ему, как-то не обратил внимания. И без того сухой нитки на нем не было, хотя работал он, конечно, как все, в ватных брюках и куртке.

«Обязательно простужусь и оскандалюсь перед товарищами», — думал он с тревогой.

К собственному удивлению, Гальченко даже не чихнул ни разу после этой выгрузки. А ведь в родимых своих Ромнах он, по его словам, весной и осенью не вылезал из ангин и гриппов.

Зато тундра, думаю, очень досаждала связистам во время выгрузки. Как назло она к их прибытию совершенно раскисла. А ведь я помню, что в Потаенной — мокрый песок с галькой, шаг шагнул, и будто кандалы на ногах, полпуда грязи налипает сразу.

Правда, вскоре мичман Конопицин снял Галушку, Тимохина и Гальченко с разгрузки — ее заканчивали уже без них матросы «Сибирякова». Галушка принялся налаживать движок, который поставили пока прямо на землю. А Гальченко с Тимохиным разбили палатку под рацию. Наступил самый нервный для радистов момент. Волнуясь, они стали распаковывать ящики с аппаратурой: цела ли она, не отсырела ли, не разбили ли при выгрузке какую-нибудь особо хрупкую деталь?

Пока радисты занимались этим, «Сибиряков» уже снялся с якоря. Гальченко выскочил из палатки. Калиновский размахивал на своей вышке флажками, передавая семафор: «Счастливого плавания!» А сигнальщик «Сибирякова», стоя с флажками на мостике рядом со старшим лейтенантом Качаравой, неторопливо ему отвечал.

На прощанье «Сибиряков» ободряюще погудел, затем развернулся и стал удаляться.

Едва лишь раскатистое эхо от гудка «Сибирякова» затихло в глубине тундры, как Гальченко уже услышал приветливое домашнее бормотание движка. Галушка присоединил шланги к рации, и Тимохин, забравшись в радиопалатку, вышел в эфир. Ура! Все в порядке, аппаратура работает! Новый пост наблюдения и связи в губе Потаенной ожил и действует!

Отдых наступил только на исходе двадцать первого часа с момента высадки. Вещи были разобраны, рассортированы и аккуратно разложены — полушубки к ватникам, ложки-плошки к кастрюлям, чай и лавровый лист к муке и шпигу.

Ну и харч же это был! Вкуснее Гальченко, по его словам, никогда ничего не едал. На дрова нарубили плавник, лежавший поблизости, потом в разлоге, защищенном от ветра, запылал костер, забулькал чайник на костре, заскворчали в кастрюльке мясные консервы. Воды было вдосталь, наивкуснейшей и наичистейшей — из лайд, где таял снег.

Утолив голод, Гальченко засмотрелся на пламя. Он никогда не думал, что плавник горит так своеобразно, зеленоватыми, очень уютными огоньками — зеленоватыми, наверное, из-за морской соли, впитавшейся в древесину!

Шестой связист Потаенной клевал и клевал носом до тех пор, пока, наконец, не ткнулся головой в колени и не заснул крепким сном тут же у костра.

Наверное, и Галушка с Тюриным тоже свалились рядом на землю. Первые два дня, кстати говоря, все спали прямо на земле. Сил не было разбить жилую палатку. Потом, отдохнув немного, связисты установили ее возле радиопалатки.

Разбудил Гальченко ворчливый голос Тимохина:

— Где молодой наш? Будите его, товарищ мичман, время вышло.

Делать нечего, Гальченко сменил Тимохина у рации, а Тюрин полез на вышку сменять Калиновского.

Так началась круглосуточная вахта в губе Потаенной. Продолжалась она ровно сутки, полярные сутки — от августа сорок первого по август сорок второго года…