ГЛАВА VIII

Это было то, что Макнелли называл джунглями.

Хэнк шел по длинной улице из итальянского Гарлема, следуя на запад, повторяя путь трех молодых убийц в тот июльский вечер.

У него было ощущение, словно он оказался в чужой стране, и тем не менее Хэнк не испытывал страха.

Он снова понял и совершенно определенно, что идея о существовании трех Гарлемов, как отдельных территорий, на самом деле — миф. Несмотря на то, что пуэрториканцы говорили на другом языке, — несмотря на то, что они отличались цветом кожи, а она была у них белой, смуглой и даже коричневой; несмотря на необычные овощи, разложенные на прилавках, и на религиозно-мистические брошюры, напечатанные на испанском языке, — эти люди ничем не отличались от своих соседей, живущих к западу и востоку. Их связывало одно общее — нищета.

И все же, в какой-то мере, он понимал страхи Макнелли. Здесь, если судить только внешне, жили чужаки. Какие угрожающие слова произносились тут по-испански? Какие злобные мысли скрывались за этими карими глазами?

Здесь был другой мир, не джунгли, конечно, но мир, такой далекий от мира Инвуда, как и сам остров Пуэрто-Рико. Здесь, в каком-то смысле, была неизвестность. И этот пещерный Макнелли, сидящий на корточках поближе к своему защитному костру, смотрел в темноту и представлял себе, какие ужасные призраки скрывались за каждым кустом, и делал это до тех пор, пока не начинал дрожать от страха.

Хэнк направился к выходу в конце длинного тоннеля и снова вышел на солнечный свет. На углу улицы на первом этаже жилого дома приютилась мясная лавка. Ее вывеска «Carniceria»[1] рекламировала различные сорта мяса, разложенного на подносах в витрине. Рядом с ней был винно-бакалейный магазин. В его витрине были выставлены гастрономические продукты, а над головами висели связки перца. Он прошел мимо бакалейного магазина и вышел на улицу, где был убит Рафаэль Моррез.

Люди моментально поняли, что он представитель закона.

Они чувствовали это инстинктом людей, каким-то образом сделавших открытие, что закон является не защитником, а их врагом. Они уступали ему дорогу на тротуаре, молча наблюдая за ним со ступенек жилых домов. С пустырей, заваленных строительным мусором, на него смотрели дети, когда он проходил мимо.

Он нашел крыльцо, на котором сидел Моррез в тот вечер, когда его убили.

Хэнк проверил адрес и прошел мимо старика в нижней рубашке с пятнами от пота. Он сидел перед домом на ящике из-под молочных бутылок и курил длинную черную сигару. Хэнк задержался в коридоре, изучая при свете спички почтовые ящики. На четырех из них были взломаны замки, и ни на одном не было таблички с указанием фамилии. Он снова вышел на ступеньки крыльца.

— Я ищу девушку но имени Луиза Ортега. Вы не знаете, где я...

— No, hablo, Ingles[2], — ответил старик.

— Porfavor, — запинаясь сказал Хэнк по-испански. — Donte esta Sa muchalha Louiza Ortega?[3]

— No, entiendo[4], — ответил старик, качая головой.

Хэнк пристально посмотрел на него. Он говорил по-испански медленно, запинаясь, но, безусловно, понятно. И затем сообразил, что старик просто не хотел отвечать на его вопрос.

— Ей не грозят никакие неприятности, — заверил Хэнк. — Это в отношении Рафаэля Морреза.

— Рафаэля? — переспросил старик. Он взглянул на Хэнка. Его карие глаза ничего не выражали. — Rafael esta muerto[5], — сказал он.

— Si, уо compredo[6]. Я веду расследование. Soyinvestidator[7], — неуверенно произнес он, сомневаясь, испанские ли это слова. — Habla Italiano[8]. — спросил Хэнк в отчаянной попытке установить с ним контакт.

— Нет, — тряся головой, ответил по-испански старик и затем добавил на ломаном английском: Уходите. Не беспокойте меня.

— Кого вы ищите, мистер? — раздался за спиной Хэнка голос, и он обернулся. Внизу у ступенек крыльца, упершись руками в бедра, стоял парень. На нем были брюки из грубой ткани и сверкающая белизной тенниска. Парень был смуглый, с карими глазами и коротко подстриженными волосами. Кисти его рук были квадратные, с большими суставами, а на среднем пальце правой руки — перстень с печаткой.

— Я ищу Луизу Ортега, — сказал Хэнк.

— Да, а кто вы такой?

— Окружной прокурор, — ответил Хэнк.

— Что вам от нее нужно?

— Я хочу задать ей несколько вопросов по поводу Рафаэля Морреза.

— Если у вас есть какие-либо вопросы, можете задавать их мне, — заявил парень.

— А кто ты такой?

— Меня зовут Гаргантюа.

— Я слышал о тебе.

— Да? — на губах у парня появилась едва заметная улыбка. — Да, может быть, вы и слышали. Несколько раз обо мне печатали в газетах.

— Я узнал о тебе не из газет, — сказал Хэнк. — Мне говорил о тебе один из членов клуба «Орлы-громовержцы», парень по имени Дайабло.

— Не говорите мне об этом вонючем пресмыкающемся. Если я когда-нибудь снова увижу его, он — мертв. — Говоря это, он издал звук, подобный выстрелу. — Мертв! — повторил он, сжимая кулаки, а его лицо выражало такую ненависть, словно в данный момент он действительно убивал Дайабло. Весь его вид не оставлял никакого сомнения в том, что он на самом деле желал Дайабло смерти.

— Где я могу найти Луизу Ортега?

— Я вам сказал, говорите со мной.

— Это очень любезно с твоей стороны, — ответил Хэнк, — но мне действительно нечего тебе сказать. Разве если ты, случаем, не сидел на этом крыльце в тот вечер, когда убили Морреза.

— О, вы признаете, что его убили, да?

— Перестань, — нетерпеливо оборвал Хэнк. — Я на вашей стороне. В этом деле я обвинитель, а не защитник.

— Полицейский на стороне моего народа? — удивился Гаргантюа. — Ха!

— Не отнимай у меня время, — сказал Хэнк. Ты знаешь, где она, или я должен буду послать детектива, чтобы разыскать ее? Я гарантирую, что он найдет ее.

— Не нервничайте, — ответил Гаргантюа. — Что обо мне говорил Дайабло?

— Ничего, кроме того, что ты военачальник «Всадников».

— Он был нормальным?

— Что ты имеешь в виду?

— А вы не знаете? Большинство из этих «Орлов-громовержцев» принимают наркотики. Одного вы не найдете в нашем клубе — парня, который бы глотал это зелье. Мы тут же с треском вышибем его из клуба.

— Это очень интересно, — заметил Хэнк. — Где живет девушка?

— Квартира четырнадцатая на первом этаже. Ее наверняка нет дома.

— Я все-таки зайду, — сказал Хэнк.

— Послушайте, я подожду вас. Я хочу с вами поговорить.

— Я могу немного задержаться.

— Ничего. Мне все равно нечего делать.

— Прекрасно, — ответил Хэнк и вошел в дом.

Гарлем есть Гарлем. И жилые дома итальянцев, пуэрториканцев или негров — все они одинаковы, и все одинаково смердят. Вонь начинается с вестибюлей со сломанными почтовыми ящиками и разбитыми лампочками. Она преследует вас в то время, как вы поднимаетесь по узкой темной лестнице, освещаемой только на лестничных площадках слабым светом, идущим сквозь окна.

Запах освежающей жидкости «Лизол» был таким же устоявшимся, как и вонь мочи, которую пытались заглушить. Из каждой двери шел запах готовящейся пищи.

Из полсотни квартир исходили запахи рыбы, мяса, спагетти, риса с цыпленком, капусты и бекона. Они смешивались в одну отвратительную вонь, не имевшую уже ничего общего с пищей. Эта вонь, как ядовитый газ, распространялась по коридорам, поражала ноздри и горло и вызывала приступы тошноты.

Он нашел четырнадцатую квартиру и покрутил звонок.

Луиза открыла ему дверь. Она была босиком, в цветастом розовом халатике, повязанном на талии пояском, а длинные черные волосы распущены по плечам. На лице не было косметики, и оно выглядело худеньким, но тело было хорошо развитым. Она смущенно улыбнулась:

— Входите. — И Хэнк вошел в квартиру.

— Присаживайтесь, — пригласила Луиза.

Он оглядел комнату. У одной стены стояла незаправленная кровать со смятой постелью. У противоположной стены рядом с газовым холодильником и раковиной примостился шаткий деревянный стол и два деревянных стула.

— Кровать удобнее всего, — сказала она. — Садитесь на нее.

Он подошел к кровати и сел на краешек. Девушка, поджав под себя ноги, села с другого конца.

— Устала. Я не могла заснуть всю ночь. Он беспокоил меня каждые пять минут, — пояснила она на ломаном английском языке и, помолчав, с полной откровенностью добавила. — Я проститутка, вы знаете.

— Догадываюсь.

— Si[9], — она пожала плечами. — В проституции нет ничего плохого. Я лучше буду продавать свое тело, чем наркотики или еще что-нибудь. Verdad[10]?

— Сколько тебе лет, Луиза? — спросил Хэнк.

— Девятнадцать, — ответила она.

— Ты живешь с родителями?

— У меня нет родителей. Я приехала сюда с острова к своей тетке. Потом я ушла от нее. Я предпочитаю быть свободной, entiende[11]?

— Да, понимаю.

— В проституции нет ничего плохого, — снова повторила она.

— Это твое личное дело, — заметил Хэнк, — и меня это не касается. Я только хочу знать, что произошло вечером десятого июля, когда был убит Рафаэль Моррез.

— Si, si. Pobresito[12]. Он был хороший парень. Я помню, как однажды он был здесь, когда у меня был «друг». Он играл на губной гармошке. В комнате было очень темно, и мы с «другом» лежали в кровати, а Ральфи играл, — она хихикнула, — Я думаю, он немного возбудился. Я имею в виду Ральфи.

Хэнк слушал и думал, какое впечатление произведут на присяжных показания явной проститутки.

— Однажды я разрешила ему провести со мной время бесплатно, — сказала Луиза. — Я говорю о Ральфи. Он был хорошим парнем. Он не виноват, что родился слепым.

— Что произошло в тот вечер, когда его убили?

— Ну, мы сидели на крыльце — я, Ральфи и еще одна девушка, Терри, тоже проститутка. Она, как и я, испанка, но старше меня. Я думаю, ей около двадцати двух лет. Позднее она собиралась встретиться с одним из своих «друзей». Было похоже, что скоро пойдет дождь. Мы сидели и разговаривали. Ральфи сидел на нижней ступеньке и просто слушал. Он был хороший парень.

— О чем же вы разговаривали?

— Ну, Терри рассказывала мне о том, что у нее произошло днем с полицейским из отделения по делам проституции.

— Что же она рассказывала?

— Ну, дайте вспомнить. Помню, вдруг сразу потемнело...

(Тучи высоко нависли над Гудзоном, раскинувшись темным пологом над жилыми домами испанского Гарлема. Ветер, возникая в ущелье, проносится по улице, задирая подолы юбок двум девушкам, стоящим на крыльце и разговаривающим по-испански. Сейчас на Луизе много косметики, но она не выглядит дешевой или вульгарной. То же самое можно сказать и о Терри. Обе хорошо одеты и, пожалуй, в Гарлеме они одевались лучше всех других девушек. Черноглазые и черноволосые, они красивы своей экзотической красотой и полны жизни и страсти. На этой улице всем хорошо известно, что они проститутки.

У парней мало общего с Терри и Луизой, разве только иногда поболтают с ними о сексе. Они считают ниже своего достоинства спать с проституткой, и даже непорочные ребята среди «Всадников» предпочли бы скорее притвориться, что у них уже есть опыт в этих делах, чем приобрести его с проституткой. Обычные клиенты девушек — мужчины, которые приходят в эту часть города, так как слышали о том, что в испанском Гарлеме можно найти девушек типа Луизы и Терри. Очень часто они возвращаются домой не только с чувством сексуальной удовлетворенности, но и еще кое с чем. Ограбление на улицах Гарлема — обычное явление. Человек, пришедший сюда за сексом, вряд ли потом пойдет жаловаться в полицию на преступное нападение. Девушки не поощряют этих ограблений и не входят в контакт с грабителями. Для них проституция — это чисто деловые отношения: тело за деньги. Иносказательно и не по-деловому они называют своих партнеров просто «друзьями». Это относится к любому, с кем они имеют близость, за исключением того мужчины, с которым они живут в настоящее время, если таковой действительно имеется. Этот мужчина, живя за их счет, является наполовину любовником и наполовину сводником. Его они называют «мой старик». Некоторые «друзья» девушек — респектабельные бизнесмены, живущие в Нью-Рошеле или в пригородах на Лонг-Айленде. Но сами они никогда не приходят в Гарлем, и девушки встречаются с ними в различных местах для тайных любовных встреч, разбросанных по всему городу. Один из «друзей» Луизы — книгоиздатель. Он содержит для этих целей квартиру в Гринвич Виллидж, подальше от своего большого дома в Рослине. В Луизе ему нравятся молодость и свежесть. Терри может вспомнить, как она ходила на вечеринку, состоявшую в складском помещении завода по производству деталей машин в Бронксе. Там не было кровати, и на одеяле, расстеленном на полу, она обслужила одного за другим двенадцать мужчин.

Случайные клиенты подходят к девушкам в барах. Они обычно удовлетворяют свои потребности в Гарлеме. Для этих целей девушки используют квартиру, арендуя ее на вечер или на час у какой-нибудь старой карги. Луиза содержит свою собственную квартиру и не живет со «стариком». Но она боится, что когда-нибудь ее накроет полиция из отделения по делам проституции. Это держит ее в постоянном страхе. У нее еще не было неприятностей с полицией, но она знает, что рано или поздно этот день наступит. Она свободно говорит о своей профессии с обычными полицейскими, которых знает, и даже с теми, которых не знает. Однако полицейский из отделения по делам проституции всегда стоит перед ней черной тенью, и она безумно боится подцепить одного из них, привести его в свою квартиру, а затем быть арестованной им в критический момент, когда она, как говорится в законе, «предстанет обнаженной».)

Терри: «Он выглядел, как все. На нем был летний костюм и соломенная шляпа. Он сказал, что хочет хорошо провести время и что я, похоже, из тех девушек, с кем это можно сделать».

Луиза: «И что ты ему ответила?»

Терри: «Я спросила: а что он понимает под «хорошо провести время»?

(Рафаэль Моррез сидит на нижней ступеньке крыльца, краем уха слушая исповедь Терри. Ему шестнадцать лет. На худом лице невидящие черные глаза. Звуки улицы гипнотизируют его. Он слепой от рождения, но все другие органы чувств чрезвычайно развиты, и он остро воспринимает все, что вокруг него происходит. Он тоже знает, что скоро пойдет дождь, он ощущает его запах и чувствует его приближение.

Некоторые утверждают, что Моррез может чувствовать даже опасность. Однако через несколько минут появится опасность, а он, похоже, и не подозревает об этом.)

Луиза: «Ну, и что дальше?»

Терри: «Мама Тереза находит мне квартиру. Я прошу у него деньги вперед. Он дает их мне. На самом деле он казался славным малым. До того, как я сняла платье».

Луиза: «И что он сделал?»

Терри: «Он сказал, что он из отделения по делам проституции и что собирается отправить меня в тюрьму. Затем забрал свои деньги и положил их к себе в бумажник».

Луиза: «И ты не спросила у него удостоверение?»

Терри: «Он показал его. Я страшно испугалась. Потом он сказал мне, что, возможно, мы сможем договориться».

Луиза: «Что значит «договориться»?»

Терри: «А ты как думаешь?»

Луиза (потрясенная): «И ты пошла на это?»

Терри: «Конечно. Ты думаешь, я хочу идти в тюрьму?»

Луиза: «Я никогда бы этого не сделала. Никогда».

Терри: «Он поймал меня! Что, по-твоему, я должна была делать?»

(Девушки замолчали. Улица тоже затихла в ожидании грозы. На ступеньках, запрокинув голову к небу, словно к чему-то прислушиваясь, сидит Моррез. Луиза оборачивается к нему.)

Луиза: «Ральфи, сыграй нам что-нибудь».

(Моррез лезет в карман, и в тот же самый момент на улице появляются трое ребят. В их быстрой походке есть что-то угрожающее, и Луиза тут же понимает это. Она начинает спускаться с крыльца и видит, что парни заметили Морреза.)

Луиза: «Mira! Cudado!»[13]

Башня: «Заткнись, ты, грязная шлюха!»

(Рафаэль поворачивает голову по направлению к голосам и быстро встает. У него в руке, которую он вынимает из кармана, что-то сверкает. Его невидящий взгляд обращен к ребятам.)

Башня: «Вот один из них!»

Бэтман: «Режь его!»

(Сверкает лезвие, пронзая тело. Нож глубоко распарывает живот снизу вверх. Теперь вонзаются другие ножи, нанося глубокие раны до тех пор, пока Моррез, согнувшись, не опускается на тротуар. Словно первые капли дождя, кровь брызгает на мостовую. С противоположного конца улицы по направлению к пришельцам уже мчатся четверо ребят.)

Башня: «Рвем!»

(Трое парней бросаются бежать, устремляясь в Парк авеню. Луиза сбегает с крыльца к упавшему Моррезу.)

Луиза: «Ральфи! Ральфи!» (И тут полил дождь.)

— И что потом? — спросил Хэнк.

— Я положила его голову к себе на колени. Кровь... кровь лилась отовсюду: они изрезали его всего. Потом приехали полицейские. Одни погнались за теми тремя ребятами, а другие стали задавать вопросы.

— У Морреза был нож? — прямо спросил Хэнк.

— У Ральфи? Зачем ему нож? Нет, не было. Кто вам это сказал?

— Те парни заявили, что он выхватил нож и бросился на них.

— Это ложь. Он встал, когда я закричала, и повернулся к ним. Они набросились на него. Нет, у него не было никакого ножа.

— Тогда скажи мне вот что, Луиза. Что он вытащил из кармана? Что сверкнуло?

— Сверк... О! О! Вы имеете в виду губную гармошку, на которой он играл?

Когда Хэнк вышел на улицу, Гаргантюа ждал его у крыльца. С ним был еще один парень в темных очках и шляпе с высокой тульей и узкими полями. Глаз его за очками не было видно. Над верхней губой у него росли неряшливые усики, а под нижней виднелся едва заметный треугольничек редкой бородки. Кожа была очень светлой, почти цвета алебастра, как у испанцев знатного происхождения. На нем была белая рубашка с короткими рукавами и узким голубым галстуком и темно-синие брюки. На правом предплечье — татуировка. Кисти рук большие, а на левом запястье — часы. Он стоял, обозревая тротуар и улицу. Когда Хэнк подошел к ним, он даже не повернулся.

— Это окружной прокурор, Фрэнки, — сказал Гаргантюа, но парень продолжал стоять, не оборачиваясь. — Вы нашли ее?

— Да, нашел, — ответил Хэнк. — Она оказала большую помощь.

Он остановился перед ребятами.

Фрэнки не проявлял никакого интереса, продолжая оглядывать улицу. Темные очки хорошо скрывали его глаза.

— Это Фрэнки Анариллес, — представил Гаргантюа. — Он президент «Всадников». Это он дал название нашему клубу. Я не знаю вашего имени, мистер.

— Белл, — сказал Хэнк.

— Фрэнки, это мистер Белл.

Фрэнки кивнул.

— Рад познакомиться, мистер Белл. Что вас привело к нам?

— Рафаэль Моррез. Я веду расследование этого дела.

— О, да. Умер. Им повезло. Казнить их надо, приятель.

— Мы можем вам такое рассказать об эти проклятых «Орлах-громовержцах», что вы упадете и не встанете, поверьте мне, — вставил Гаргантюа.

— Послушайте, я не знаю, как вы, а я не прочь выпить кружку пива, — сказал Фрэнки. — Идем. Я плачу.

Они направились к Пятой авеню. Оба парня шли особой вихляющей походкой, сунув руки в карман, расправив плечи, высоко держа голову и устремив взгляд прямо перед собой. В обоих чувствовалась такая же небрежная уверенность в себе, как у голливудских кинозвезд. Они знали, кто они такие, и носили свою дурную славу с привычным безразличием, хотя и не без некоторой гордости.

Пытаясь завязать разговор, Хэнк спросил:

— Вам нравится Гарлем?

Фрэнки пожал плечами.

— Конечно.

— Почему?

— Что значит — почему? Я здесь живу. Все меня здесь знают.

— Разве тебя не знают в каком-нибудь другом месте?

— О да, знают, когда я проломлю кому-нибудь башку. — Он, довольный, хохотнул. — Да, меня знают эти итальяшки. Но я не это имею в виду. Здесь все меня узнают, когда я прохожу по улице. Все знают, что я — Фрэнки. Все знают, что я — президент «Всадников».

Пройдя Сто одиннадцатую улицу, они подошли к маленькому бару на Пятой авеню. В двух окнах бара красовалась вывеска, написанная золотыми буквами: «Las Tres Guitak»).

— «Три гитары», — перевел Фрэнки. — Мы называем его «Las Tres Putas», что значит: «Три шлюхи». Здесь вы всегда можете подцепить девочку. Приятное место. Здесь подают хорошее пиво. Вы любите пиво?

— Да, — сказал Хэнк.

— Прекрасно. Проходите.

Они вошли. Слева во всю длину стены тянулась стойка бара. Напротив располагались кабины. Трое мужчин стояли у стойки и пили, но как только Хэнк с ребятами вошел в бар, они тут же поставили свои кружки и вышли на улицу.

— Они думают, что вы спецагент, — пояснил Фрэнки. — Все в Гарлеме начинают нервничать, когда дело касается наркотиков. Как только они видят незнакомца, они тут же автоматически считают, что он федеральный агент, который ищет, кого бы арестовать за наркотики. В Гарлеме знают в лицо всех переодетых полицейских, а хорошо одетый незнакомец — бац! — обязательно должен быть агентом. И они не хотят быть вблизи того места, где может произойти арест, так как иногда парень, которого арестовывают, пытается отделаться от этой дряни, вы понимаете?

— Понимаю, — ответил Хэнк.

— Хорошо. Он выбросит эту дрянь, и она может оказаться около вас, у ваших ног, или что-нибудь в этом роде. А следующее, о чем вы узнаете, это то, что вас арестовывают за владение наркотиком, а то и за намерение продать его. Поэтому, если вы замечаете агента, то самое лучшее для вас — бежать без оглядки. Давайте сядем в этой кабине. Эй, Мигель, подай три кружки пива! Здесь хорошее пиво, вам понравится.

Они сели. Фрэнки положил руки на стол. Они казались огромными.

— Итак, вы работаете на Ральфи? — спросил он.

— Допустим, так, — ответил Хэнк.

— Для меня это дело абсолютно ясное, — заявил Фрэнки. — У «Орлов» нет никакого шанса. — Он помолчал, а затем, как бы между прочим, спросил: — А вы как считаете?

— Я считаю, что против них достаточно улик, — ответил Хэнк.

— Ну, тогда, я надеюсь, вы хорошо ими воспользуетесь. Между «Орлами» и черномазыми не такая уж большая разница, чтобы можно было выбрать, кого больше ненавидеть. Однако в этом соревновании «Орлы», я думаю, одерживают верх.

— У вас бывают неприятности с цветными бандами тоже? — спросил Хэнк.

— Неприятность — это наше отечество. Мы находимся прямо посередине. Итальяшки смотрят на нас сверху вниз, черномазые тоже смотрят на нас сверху вниз. Где же наше место? Мы оказываемся в униженном положении, как будто мы не принадлежим к человеческой расе, усекаете? Мы что-то такое, что выползло из канализационной трубы. Черномазые считают, что они что-то из себя представляют, потому что вдруг стали носить белые рубашки и галстуки вместо того, чтобы бегать в джунглях с копьями. Приятель, мой народ — гордая раса. Пуэрто-Рико — не африканские джунгли. А что дает повод итальяшкам думать, что они такие величественные и могущественные? Чем они могут гордиться? Муссолини? Великое дело! Этим парнем Микеланджело? Ну, он еще куда ни шло. Но, черт возьми, что они сделали за последнее время? — Фрэнки помолчал. — Вы слышали когда-нибудь о Пикассо?

— Да, — ответил Хэнк.

— Пабло Пикассо, — повторил Фрэнки. — Он самый выдающийся художник, который когда-либо жил на земле. Я ходил в музей посмотреть на его картины. Приятель, это музыка! И знаете что? У него в венах течет та же кровь, что и у меня.

— Ты ходил в музей смотреть выставку Пикассо? — удивился Хэнк.

— Конечно. Со мной был Гаргантюа. Помнишь?

Конечно, помню. В тот день у нас была драка с «Крестоносцами».

— Да, верно. Когда мы вернулись из музея.

— Кто такие «Крестоносцы»?

— Банда из Вест-Сайда, — ответил Фрэнки. — Цветные парни. Связка бананов. В тот вечер мы отправили их домой со слезами.

— Я скажу тебе правду, — признался Гаргантюа, — большую часть картин Пикассо я не понял.

— Ты болван, — сказал Фрэнки, — Кто говорит, что ты должен их понимать? Ты должен чувствовать. Этот парень рисует сердцем. Он вкладывает все свое сердце в каждую картину. Ты чувствуешь это. Черт возьми, этот парень — испанец!

С любопытством разглядывая Хэнка, буфетчик поставил на стол пиво, а затем вытер руки о фартук и вернулся к стойке.

— Ты знал ребят, которые убили Морреза? — спросил Хэнк.

— Я знаю Ридона и Апосто, — ответил Фрэнки, — Я по-настоящему доволен, что Ридон попал к вам в руки.

— Почему ты так говоришь?

— Ну, Апосто... понимаете... у него не все дома. Я имею в виду, это такой парень, что скажи ему столкнуть в реку свою собственную мать, и он это сделает. Он немного... слабоумный, недоразвитый... Вы понимаете. — Фрэнки согнутым пальцем постучал себя по виску. — Это совершенно точно, потому что мой младший брат учится с ним в училище, так что он знает.

— Что это за училище?

— Авиационное училище в Манхэттене.

— Значит, твой брат говорит, что Апосто умственно отсталый, так?

— Да. Но Ридон другое дело. Ридон — хитрая сволочь.

— Почему ты его ненавидишь?

— Потому, что я ненавижу ничтожества, которые ведут себя как важные персоны, вот почему. Этот парень — пустое место, но он все время пытается завоевать себе имя. Он вбил себе в голову, что к нему присматриваются крупные гангстеры. Он завоевывает себе имя в уличном клубе и думает, что на следующей неделе он будет контролировать профсоюз портовых грузчиков. Уличные драки — глупость, настоящая глупость, понимаете, а он с помощью их пытается создать себе репутацию. И вот теперь он создал ее. Теперь он создал репутацию, которая приведет его прямо на электрический стул. Хотите, я вам кое-что расскажу?

— Что именно?

— В тот вечер, когда убили Морреза, у нас было запланировано сражение. «Орлы» знали об этом. Гаргантюа встречался с их военачальником Дайабло. Испанское имя, как вам это нравится? Итак, все было обговорено: встречаемся на Сто двадцать пятой улице в десять часов вечера. «Орлы» знали об этом, а раз «Орлы» знали, то Ридон знал тоже. И что же получается? Рано вечером он берет идиота Апосто и Ди Пэйса, о котором я никогда не слышал, и устраивает свой собственный пиратский налет на нашу территорию. Это вам о чем-нибудь говорит?

— Он искал личной славы?

— Конечно, что же еще? Он пытается создать себе репутацию. Естественно, он не предполагал, что его схватят полицейские. Никто не предполагает, что его схватят. Он рассчитывал, что устроит здесь небольшой ад, а затем вернется к «Орлам» и будет избран президентом или что-то в этом роде. Держу пари на сто долларов, что именно так все и произошло. Ридон убедил этих двух дураков пойти сюда. Эй, вы не пьете свое пиво.

Хэнк взял кружку и отпил глоток.

— Хорошее, правда?

— Да, очень хорошее, — согласился Хэнк. — Ты говоришь так, словно знаешь Ридона очень хорошо.

— Однажды я проломил ему череп. Держу пари, что у него до сих пор есть шрам, — сказал Фрэнки.

— Когда это было?

— В одной из уличных драк. Я ударил его, и он свалился, а затем я двинул его ногой по башке. На мне были армейские ботинки. Я считаю, что всякий, кто идет в уличную драку без армейских ботинок, — не в своем уме. Так что я, должно быть, здорово раскроил ему череп.

— Почему ты ударил его ногой?

— Потому, что он лежал на земле, и я не хотел, чтобы он поднялся.

— Ты бьешь ногой всякого, кто лежит на земле?

— Всякого.

— Почему?

— Потому что я знаю, если я окажусь в таком же положении, они сделают со мной то же самое. Вас когда-нибудь били ногами, мистер?

— Нет.

— Ну, я вам должен сказать, в этом мало приятного, разве только если вам нравится, когда вас топчут ногами. Мне это не нравится, и я делаю это первым. Когда человек лежит и продолжает лежать, он не может причинить вреда. Однажды Ридон ударил меня битой для игры в крикет, вы знаете это? Он чуть не сломал мне ногу, эта сволочь. У меня на него зуб. Можете поверить, если вы не убьете этого сукиного сынка, то в один прекрасный день я сделаю эту работу за вас.

— Чтобы тебя схватили? — спросил Хэнк.

— Только не меня... А вообще-то, если бы меня схватили, это было бы не так уж и плохо. Тогда я мог бы положить конец дракам между бандами. Возможно, быть схваченным или еще быть призванным в армию — это единственный выход. Драки — совершенная глупость.

— Тогда зачем вы это делаете?

— Вы должны жить, не так ли? Вы должны защищать свои права.

— Какие права?

— Свою землю, приятель, свою территорию. В противном случае они все время будут приходить сюда и делать то, что они сделали с Ральфи. Вы должны их остановить, не так ли? Вы не можете позволить им топтать вас.

— Похоже, они думают, что вы пришельцы, — сказал Хэнк.

— Да, страшные пришельцы, — ответил Фрэнки. — Мы только и делаем, что стараемся ладить с ними, а получаем одни неприятности. С такими парнями, как Ридон, вы не можете спокойно даже высморкаться. Он настоящий задира, эта сволочь, и он всегда такой, с самого первого момента, как только стал членом клуба «Орлы-громовержцы». Все они пользуются плохой репутацией, все до одного. Вы когда-нибудь встречались с президентом их клуба?

— Нет. Кто он? — спросил Хэнк.

— Парень по прозвищу Большой Доминик. На самом деле он маленькая креветка и мог бы поместиться у вас в боковом кармане, — Фрэнки покачал головой. — Клянусь богом, я не знаю, где они его выкопали. Разве президент не должен обладать качеством руководителя? Я не хочу сказать, что я большой вождь, но этот тип Доминик годится только для воробьев. И вообще они никакой не клуб, эти подонки.

— Вы сделали бы хорошее дело, если бы отправили всех троих на электрический стул, мистер Белл. — вставил Гаргантюа.

— Да, — согласился Фрэнки. — Вы сделали бы действительно хорошее дело. — Он повернулся лицом к Хэнку. Глаза его все также были спрятаны за темными очками, но вдруг он уже перестал быть поклонником Пикассо с гордой испанской кровью. Его лицо стало суровым, а голос, хотя он и говорил монотонно, звучал угрожающе: — Вы сделали бы действительно хорошее дело, мистер Белл.

— Для них не будет ничего хорошего, если это сойдет им с рук, — сказал Гаргантюа.

— Да, подтвердил Фрэнки. — Многим это может не понравиться.

С минуту они сидели молча. Оба парня в упор смотрели на него, словно пытаясь без лишних слов заставить его понять смысл того, о чем они говорили.

Наконец Хэнк поднялся.

— Ну, спасибо за информацию, — сказал он и полез в карман за бумажником.

— За пиво плачу я, — сказал Фрэнки.

— Ну, в таком случае, спасибо, — сказал Хэнк и вышел из бара.

Мать Рафаэля Морреза приехала в Гарлем из маленького городка Вега Байя, находящегося в Пуэрто-Рико. Там Виолета Моррез должна была работать с восьми утра и до шести вечера. Это верно, что в Нью-Йорке условия были лучше и выше заработок, но в Пуэрто-Рико после работы она шла бы домой к своему сыну, а здесь, в Нью-Йорке, она не могла больше этого делать. Ее сын мертв.

Она приехала в Нью-Йорк по настоянию мужа. Он работал мойщиком посуды в ресторане на Сорок второй улице и обосновался здесь годом раньше, живя у родственников и откладывая деньги, чтобы в конце концов снять квартиру и привезти жену и сына. Она переехала к нему против своего желания. Она знала, что Нью-Йорк — город больших возможностей, но очень любила Пуэрто-Рико и страшилась покидать знакомые и безопасные места. Спустя шесть месяцев после их приезда в Нью-Йорк муж ушел к другой, предоставив ей и сыну самим находить способы к существованию в огромном городе.

Сейчас, в тридцать семь лет (на два года старше жены Хэнка), — Виолете Моррез можно было дать все шестьдесят лет. Она была худая, с изможденным лицом, и только глаза и губы говорили о былой красоте. Квартира ее находилась на четвертом этаже в доме без лифта.

Они молча сидели в маленькой гостиной, и она так смотрела на Хэнка, что он чувствовал себя неловко, понимая: это то же самое, что смотреть в глаза огромному горю, которое требовало одиночества и не нуждалось в сочувствии.

— Что вы можете сделать? — сказала она. — Что вы сможете сделать?

— Я позабочусь, чтобы восторжествовало правосудие, миссис Моррез, — ответил Хэнк.

— Правосудие? В этом городе? Не смешите меня. Правосудие существует только для тех, кто здесь родился. Для других нет ничего, кроме ненависти. Это — город ненависти, сеньор.

— Я пришел искать помощи для дела вашего сына, миссис Моррез. Все, что вы можете рассказать мне...

— Помочь его делу, да. Но не ему. Вы никогда уже не сможете помочь Рафаэлю. Слишком поздно. Мой сын мертв, а те, кто убил его, все еще живут. И, если они останутся жить, они еще будут убивать, потому что это не люди, это — звери. Это — звери, полные ненависти. — Она помолчала, глядя прямо ему в глаза. Затем, словно ребенок, задающий вопрос отцу, почему небо синее, спросила: — Почему в этом городе ненавидят, сеньор?

— Миссис Моррез, я...

— Меня учили любить, — продолжала она, и в голосе ее вдруг послышалась тоска и в то же время нежность, которая на мгновение подавила горе. — Меня учили: самое прекрасное в жизни — любовь. Меня учили этому в Пуэрто-Рико, где я родилась. Там легко любить. Там тепло, люди не спешат и здороваются с тобой на улице. Они знают, кто ты, знают, что ты Виолета Моррез. Они говорят: «Привет, Виолета, как здоровье? Что слышно от Хуана? Как сын?» Это очень важно — чувствовать себя человеком, как вы считаете? Важно знать, что ты — Виолета Моррез и что люди на улице узнают тебя. Здесь совсем иначе. Здесь холодно, все торопятся, и здесь нет никого, кто бы сказал: «Привет, Виолета» или поинтересовался, как ты себя чувствуешь сегодня. В этом городе нет времени для любви. Есть только ненависть. И эта ненависть отняла у меня сына.

— Правосудие восторжествует, миссис Моррез. Я здесь, чтобы позаботиться об этом.

— Правосудие? Есть только одно правосудие, сеньор. Убить убийц так, как они убили его. Надо отнять у них зрение и броситься на них с ножами, как они сделали это с моим Ральфи — это и будет правосудием. Для зверей есть только одно правосудие. А они звери, сеньор, не ошибитесь в этом. Если вы не пошлете этих убийц на электрический стул, больше не будет безопасности. Я говорю вам это всем своим сердцем. Будет только страх. Страх и ненависть, и они вместе будут править городом, а порядочные люди будут прятаться в домах и только молиться богу. Мой Рафаэль был хорошим мальчиком. Он никогда в жизни не сделал ничего плохого. Он был нежным и добрым. Его глаза не видели, сеньор, но у него было большое сердце. Знаете, легко думать, что слепой нуждается в постоянной заботе. Это ошибка, которую мы совершаем. Я сделала ту же самую ошибку. Я постоянно следила за ним, заботилась о нем, постоянно, постоянно, до тех пор, пока мы не переехали сюда. Затем его отец ушел от нас, и я должна была пойти работать. Каждый должен есть. Пока я работала, Рафаэль был на улице, на улице его и убили. Хороший мальчик. Умер.

— Миссис Моррез...

— Вы можете сделать только одно для меня и моего Рафаэля. Только одно, сеньор.

— Что именно, миссис Моррез?

— К ненависти в этом городе вы можете прибавить и мою ненависть, — сказала она, и в ее голосе по-прежнему не чувствовалось горечи, а только пустота и непреходящая озабоченность бездушными фактами, слишком сложными для ее понимания. — Вы можете прибавить и эту ненависть, которую я буду носить в себе до конца моих дней. И вы можете убить ребят, которые убили моего Рафаэля. Вы можете убить их и очистить улицы от зверей. Вот это вы и можете сделать для меня, сеньор. Да простит меня бог, вы можете убить их.

Когда в этот вечер он вернулся домой, Кэрин была в гостиной и разговаривала по телефону. Он прошел прямо к бару, налил мартини: чмокнул жену в щеку и стал прислушиваться к концу ее разговора.

«Да, Филлис, конечно, я понимаю, — сказала она. — Приходящую няньку всегда трудно найти, и к тому же, я знаю, мне надо было предупредить тебя раньше. Мы надеялись, что ты все же сможешь прийти. Нам хотелось познакомить тебя... Да, я понимаю. Ну, ничего, в другой раз. Конечно. Спасибо за звонок и передавай привет Майку, хорошо? Пока».

Она повесила трубку, подошла к Хэнку.

— Ну, как прошел день? Мне можно мартини?

Он налил ей, вздохнул и сказал:

— Дело все больше запутывается. Когда я иду в Гарлем, я чувствую себя так, словно запускаю руки в трясину. Я не могу достать дна, Кэрин. Все, что я могу сделать, — это ощупывать вокруг руками и надеяться, что не напорюсь на острые камни или осколки от разбитых бутылок. Я разговаривал с девушкой, которая была с Моррезом в тот вечер, когда его зарезали. Ты знаешь, что он вытащил из кармана, что защита называет ножом?

— Что?

— Губную гармошку. Как тебе это нравится?

— Адвокаты все равно будут настаивать, что их подзащитные приняли ее по ошибке за нож.

— Что ж, вполне возможно... Похоже, что этот Башня-Ридон — настоящая находка, если верить его врагам. — Он помолчал. — Кэрин, невозможно понять обстановку в Гарлеме, пока не увидишь все собственными глазами. Там почти все чертовски нелогично. Эти группы ребят напоминают армии, готовые к бою. У них есть свои военные советники, арсеналы, слепая ненависть к врагу, форменные куртки. Причины, побуждающие к военным действиям, такие же бессмысленные, как и причины, используемые для оправдания большинства войн. У них нет даже объединяющего лозунга. Их войны — это просто образ жизни, и это единственный образ жизни, какой они знают. Понимаешь, Гарлем был гнилым местом, когда я жил там, а сейчас он стал еще более гнилым, так как к этой гнили прибавилось все то, что принесли с собой трущобы и нищета. Создается впечатление, словно эти ребята вынуждены жить в тюрьме, которую они еще и сами разделили на множество маленьких тюрем, произвольно установив границы, — это моя земля, это твоя земля, ты придешь сюда — я тебя убью, я приду туда — ты меня убьешь. Получается так, будто жизнь у них была недостаточно тяжелой, и они должны были сделать ее более тяжелой, создавая внутри большого гетто систему маленьких гетто. Знаешь что, Кэрин? Мне кажется, я мог бы спрашивать их до посинения, пытаясь выяснить, почему они сражаются, и думаю, что они отвечали бы мне, что они должны защищать свою землю, или своих девушек, или свою гордость, или свою национальную честь, или черт знает, что еще. Но я уверен, что они в действительности сами не знают ответа.

Он помолчал, разглядывая бокал.

— Может быть, в конце концов, что-то кроется в этой идее «вынужденного поведения». Может быть, все эти ребята просто больны?

— Больны, больны, больны, — повторила Кэрин.

— Это было бы смешно, — мрачно сказал Хэнк, — если бы не было так чертовски серьезно.

— Я не хотела...

— Кэрин, если бы эти трое ребят не пошли в тот вечер в испанский Гарлем, чтобы убить Морреза, я уверен, что, рано или поздно, трое пуэрториканских ребят пришли бы в итальянский Гарлем и убили бы одного из «Орлов-громовержец». Я слушал, как они говорили о своих врагах. Это не детская игра в «полицейские и воры», Кэрин. Когда они говорят, что хотели бы убить кого-то, это значит, что они действительно хотели бы убить. Это видно по их глазам.

— Ты не можешь прощать убийц на том основании, что однажды они сами могли бы стать жертвами.

— Нет, конечно, нет. Я только думаю о том, что мне сказала сегодня вечером миссис Моррез, мать убитого парня.

— И что она сказала?

— Она сказала, что те, кто убил ее сына, — звери. Они действительно звери, Кэрин?

— Не знаю, Хэнк.

— А если они действительно звери, то кто завел их в этот лес, где они сейчас бродят?

— То же самое можно было бы сказать о любом убийце, Хэнк. Все люди — продукт своего общества, но, тем не менее, у нас есть законы, чтобы защищать...

— Если мы пошлем на электрический стул этих троих ребят, остановим ли мы тем самым троих других ребят от совершения убийства?

— Возможно.

— Да, возможно. Но, возможно, и нет, а в таком случае к бессмысленному убийству Морреза, мы прибавили бы бессмысленное убийство Ди Пэйса, Апосто и Ридона. Разница будет заключаться лишь в том, что наше убийство имело бы санкцию общества.

— Это уж слишком! — сказала Кэрин.

— Проклятье, где же правосудие? И что такое правосудие, черт возьми?

Зазвонил телефон. Кэрин подошла и сняла трубку: «Алло? — она помолчала. — О, привет, Элис, как дела? Прекрасно, спасибо, все здоровы. — Она снова замолчала, слушая. — Да? — сказала она. — О, да, понимаю. Да, хорошо, это понятно. Нет, конечно, я не думаю, что ты должна его оставлять. Да, я понимаю. Надеюсь, он скоро почувствует себя лучше. Спасибо, что предупредила, Элис». Она положила трубку.

— Элис Бентон? — спросил Хэнк.

— Да.

— В чем дело?

— Она не может прийти в эту субботу. — Кэрин помолчала, покусывая губу. — Я пригласила на ужин в субботу кое-кого из соседей, Хэнк, познакомиться с Абе Самалсоном.

— Что-нибудь случилось?

— У Фрэнка жар. Элис считает, что ей не следует оставлять его одного.

Снова зазвонил телефон.

— Я отвечу, — сказал Хэнк, ставя бокал и подходя к телефону. — Алло? В чем дело, Джордж?

— Натолкнулся на небольшое препятствие. Хэнк, дружище. Боюсь, что мы с Ди вынуждены будем пропустить торжество у вас в субботу.

— Что за препятствие, Джордж?

— Босс решил послать меня в конце недели в Сиракузы для переговоров с возможным заказчиком. Что мне остается делать? Я раб своих тайных хозяев, только на этот раз они не такие уж тайные.

— Понятно, — ответил Хэнк. — Когда уезжаешь?

— Думаю, что завтра. Вернусь в понедельник, если начальство не изменит решения.

— Давно встречался с Макнелли или Пирсом? — спросил Хэнк.

— Что?

— С Джоном и Фрэдом, нашими соседями. Давно их видел?

— Ну, я часто их встречаю где-нибудь. Ты знаешь, как это бывает.

— Я знаю точно, как это бывает, Джордж. Спасибо за звонок. Мне жаль, что вы не сможете прийти в субботу. Впрочем, у многих наших соседей, оказывается, появился насморк или выяснилось, что в Пеории у них умирает бабушка. Может быть, вам стоит собраться всем вместе и устроить свою собственную вечеринку.

— Не понимаю.

— Вы можете сделать, например, симпатичный деревянный крест и поджечь его на моей лужайке.

— Хэнк?

— Что, Джордж?

— Я действительно должен ехать в Сиракузы. Это не имеет ничего общего с той ерундой, которую распространяют Макнелли и Пирс.

— Хорошо.

— Ты мне веришь?

— Чему тут не верить?

— Мне просто хотелось, чтобы ты знал это. Я не собираюсь указывать, как тебе надо выполнять свои обязанности. — Табольт помолчал. — Виновность по ассоциации тоже грех, не так ли?

— Извини, Джордж.

— Мне хотелось бы, чтобы ты знал, что я не присоединился к ордам варваров. Причина моего отсутствия — законная. Между прочим, мне очень хотелось познакомиться с Самалсоном.

— Хорошо, Джордж. Мне очень жаль, что вы не сможете прийти. Спасибо за звонок.

— До скорой встречи, — сказал Табольт и повесил трубку.

— Кого ты еще пригласила? — спросил Хэнк.

— Кронинов.

— Они еще не звонили?

— Нет.

— Думаешь, позвонят?

— Не знаю.

Он подошел к ней и обнял.

— Ты сердишься?

— Нет. Просто немного грустно. Мне в общем-то нравилось наше окружение.

— Не говори так, словно завтра мы переезжаем отсюда.

— Я не это имела в виду. Я не думала, что люди, которые здесь живут... — она покачала головой. — Разве это плохо, если человек выполняет свою работу так, как считает нужным?

— Я всегда считал, что это единственно правильный путь выполнения своей работы, — ответил Хэнк.

— Да, — Кэрин помолчала. — В таком случае, черт с ними. Как бы там ни было, я достаточно эгоистична, чтобы ни с кем не делиться удовольствием видеть Абе.

— Правильно, — Хэнк улыбнулся.

— Меня только одно удивляет: если эти великодушные жители Инвуда, эти столпы, формирующие общественное мнение, могут вести себя подобным образом, то что мы можем ожидать от ребят, живущих в Гарлеме? Может быть, и не должно быть никакой причины? Может быть, люди больше предпочитают ненавидеть, чем любить?

Зазвонил телефон.

— Это Кронины, — сказал Хэнк. — Все заодно. Теперь мы знаем, что все на этой улице считают, что мы должны как можно скорее похоронить Морреза и забыть о нем. И, может быть, нам следует в парке поставить памятник этим парням, которые убили его. Ты ответишь, или мне это сделать?

— Я отвечу, — сказала Кэрин.

— Похороните Морреза, пока он не начал смердить, похлопайте молодых убийц по плечу и скажите: «Хорошая работа, мальчики» и тем самым вы заслужите бурные аплодисменты со стороны Макнелли и Пирса и всех безупречно чистых протестантов в нашей округе.

— Кронины католики, — заметила Кэрин. — Ты начинаешь говорить, как Макнелли.

— Я просто использовал образные выражения, — ответил Хэнк.

Кэрин сняла трубку.

— Алло? — С минуту она слушала, а затем, продолжая слушать, многозначительно кивнула Хэнку головой.