"Анатомия болезни" - читать интересную книгу автора (Казинс Норман)

Глава 3. Творчество и долголетие

Всерьез задуматься о творчестве и долголетии и о связи между ними меня заставил пример двух людей, во многом похожих друг на друга, — Пабло Казальса[9] и Альберта Швейцера.[10] Обоим было за восемьдесят, когда я впервые познакомился с ними. Обоих отличала активная творческая деятельность, неудержимый поток идей. То, что я узнал от них, глубоко повлияло на мою жизнь — особенно во время болезни. Я узнал, что благородная цель и воля к жизни — основа человеческого существования.

Сначала я расскажу вам о моем знакомстве с Пабло Казальсом. Впервые я встретился с ним в его доме в Пуэрто-Рико за несколько недель до его 90-летия. Меня поразил его режим дня. Около 8 часов утра его очаровательная молодая жена Марта помогала ему одеться — из-за старческой немощи он не мог сделать это сам. Судя по тому, с каким трудом он передвигался и каких мучений ему стоило поднять руки, я понял: он страдает ревматоидным артритом. Затрудненное дыхание выдавало эмфизему. Марта ввела его в гостиную под руки. Сгорбленная спина, поникшая голова, шаркающие ноги… Однако, прежде чем начать завтрак, дон Пабло направился к пианино — как я потом узнал, это был ежедневный ритуал. Он с трудом уселся, с явным усилием поднял опухшие, со скрюченными артритом пальцами руки над клавиатурой.

Я был совершенно не готов к чуду, которое совершилось у меня на глазах. Пальцы медленно раскрылись, потянулись к клавишам, как бутоны цветов к солнцу. Спина выпрямилась. Казалось, что дыхание его стало легким и свободным. Раздались первые такты «Хорошо темперированного клавира» Иоганна Себастьяна Баха. Играл Пабло Казальс с большим чувством и строгой сдержанностью. Я совсем забыл, что до того, как дон Пабло посвятил себя виолончели, он профессионально овладел несколькими музыкальными инструментами. Он напевал во время игры, а потом сказал, что Бах говорит с ним здесь, — и положил руку на сердце.

Затем он исполнил концерт Брамса — пальцы его, теперь сильные и гибкие, скользили по клавиатуре с поражающей быстротой. Весь он, казалось, слился с музыкой; его тело больше не производило впечатления закостеневшего и скрюченного, оно было гибким, изящным, не осталось и следа от скованности, характерной для артритных больных. Кончив играть, дон Пабло встал — прямой и стройный; казалось, что он даже стал выше ростом. Он легко подошел к столу, уже без всякого намека на шарканье, с удовольствием позавтракал, оживленно разговаривая; после еды сам пошел прогуляться на берег.

На репетиции. Дирижирует П. Казальс

Приблизительно через час Казальс вернулся и сел работать: разбирал корреспонденцию до второго завтрака, затем вздремнул. Когда он встал, повторилась утренняя картина: сгорбленная спина, скрюченные руки, шаркающие ноги. Как раз в этот день должны были приехать сотрудники телевидения, чтобы снимать его. Хотя дон Пабло был предупрежден, он стал отнекиваться и выяснять, нельзя ли перенести визит: он чувствовал себя не в силах выдержать съемки с их бесчисленными необъяснимыми повторами и ужасной жарой от софитов.

Марта, неоднократно сталкивавшаяся с его нежеланием участвовать в съемках, успокаивала дона Пабло, уверяя, что встреча с молодежью его подбодрит: может быть, приедет та же группа, что и в прошлый раз, а там были очень симпатичные ребята, особенно молодая девушка, которая руководила съемкой. Дон Пабло просиял. «Да, конечно, — обрадовался он, — будет приятно встретиться с ними снова».

И вот опять наступил чудодейственный миг. Он медленно поднял руки и пальцы снова раскрылись, как цветок. Неожиданно они стали гибкими, спина его распрямилась, как струна, он легко встал и подошел к своей виолончели. Величайший виолончелист XX века Пабло Казальс начал играть: его рука, державшая смычок, двигалась величественно, подчиняясь требованиям мозга, отвечая порывам души в стремлении к красоте движения и музыки. Любой виолончелист лет на тридцать его моложе мог бы гордиться, если бы обладал такой необыкновенной способностью владеть своим телом во время игры.

Дважды в один и тот же день я был свидетелем чуда. Почти девяностолетний старик, отягощенный болезнями, мог забыть, хотя бы на время, о своих страданиях, потому что в жизни у него было нечто более важное. И здесь нет особой тайны, ведь это происходило ежедневно. Для Пабло Казальса творчество было источником внутренних резервов. Вряд ли бы нашлось хоть одно противовоспалительное лекарство, которое (если бы музыкант принимал его) оказалось таким же эффективным и безвредным, как вещества, вырабатываемые в его организме в состоянии гармонии души и тела.

В этом нет ничего странного и необъяснимого. Если бы его захлестнули бурные эмоции, то в организме произошли бы определенные изменения: усилился приток, соляной кислоты к желудку, резко повысилась активность желез надпочечников, подскочило артериальное давление, участилось сердцебиение.

Но Пабло Казальс реагировал совсем по-другому. Он был одержим творчеством, сокровенным желанием добиться высокой цели, которую поставил перед собой, и результат не замедлил сказаться. Биохимические изменения, происходящие в организме, были самыми положительными.

Хотя дон Пабло был изящного, почти хрупкого телосложения, он был сильным духом и творчески активным. Дон Пабло был жизнерадостным, симпатизировал людям, умел быстро вникать в проблемы, волнующие его друзей и гостей, искренне и всей душой откликался на все происходящее вокруг. Он показал мне некоторые из оригинальных рукописей Баха, которые он хранил, и заметил, что Бах значит для него больше, чем любой другой композитор.

А я подумал: восхищение музыкой Баха объединяет его со Швейцером.

— Мой добрый друг Альберт Швейцер разделяет мое убеждение, что Бах — величайший из всех композиторов, — подтвердил мою мысль дон Пабло. — Но мы любим Баха по разным причинам. Швейцер сравнивает музыку Баха с архитектурой, считает его Мастером, который возносится выше всех в величественном и многогранном соборе музыки. Для меня Бах — великий романтик. Его музыка волнует меня, помогает мне глубже ощущать полноту жизни. Когда просыпаюсь по утрам, я жду не дождусь той минуты, когда сяду играть Баха. Замечательно начинать день именно так!

— А какое произведение вы любите больше других? — спросил я Пабло Казальса.

— Музыкальное произведение, самое дорогое для меня, было написано не Бахом, а Брамсом, — ответил он. — Вот, позвольте показать его вам. У меня есть рукописный оригинал.

И он снял со стены одну из самых ценных музыкальных рукописей в мире: квартет си минор Брамса.

— Интересно, как мне удалось получить ее, — начал он рассказывать. — Много лет тому назад я был знаком с человеком, возглавлявшим Общество друзей музыки в Вене. Его звали Вильгельм Куш. Однажды вечером — это было еще до войны — он пригласил на ужин нескольких своих друзей, в том числе и меня. Он собрал, по-моему, одну из лучших частных коллекций оригинальных музыкальных рукописей. Он коллекционировал также музыкальные инструменты — у него были, например, скрипки Страдивари, Гварнери. Он был богат, очень богат, но при этом — простой и открытый человек. Началась война. Он не собирался проводить остаток жизни при нацистском режиме и перебрался в Швейцарию. Тогда ему уже минуло 90 лет. Я жаждал выразить ему свое уважение. Для меня это было очень волнующее событие. Подумать только, увидеть его снова, чудесного старого друга, так много сделавшего для музыки! Мне кажется, мы оба плакали на плече друг у друга. Потом я сказал ему, что ужасно беспокоился о его коллекции музыкальных рукописей, боялся, что он не сможет спасти ее от рук фашистов.

Мой друг уверил меня, что беспокоиться не о чем; ему удалось спасти всю коллекцию. И он принес показать мне некоторые рукописи, камерную музыку Шуберта и Моцарта. Вот тут-то он и выложил передо мной на стол рукопись квартета си минор Брамса. Я не верил своим глазам, просто остолбенел от счастья. Мне кажется, у каждого музыканта есть только одно произведение, которое проникает прямо в сердце, которое он чувствует каждой клеточкой своего существа. Именно так я всегда воспринимал квартет си минор Брамса после того, как впервые сыграл его. И всегда чувствовал, что это как раз то самое единственное произведение.

Я взял в руки рукопись, и мистер Куш увидел, какая это была волнующая минута в моей жизни. «Это во всех отношениях ваш квартет, — сказал он. — Я буду счастлив, если вы позволите подарить его вам». Что он и сделал.

Я был так потрясен, что не смог сразу поблагодарить его как следует. Но потом я написал ему длинное письмо о том, какую великую радость он принес в мою жизнь и как я горжусь его подарком. В ответ мистер Куш рассказал мне многое из истории квартета си минор, чего я не знал раньше. Один факт особенно поразил меня. Брамс начал сочинять свой квартет за девять месяцев до моего рождения. Ему понадобилось ровно девять месяцев, чтобы закончить его. Мы оба — квартет си минор Брамса и я — пришли в мир в один и тот же день, в один и тот же месяц, в один и тот же год.

Дон Пабло рассказывал так, словно переживал все заново. Его лицо с тонкими чертами было настолько выразительно, передавало такую гамму чувств, как будто он играл в пьесе Ибсена.

Я спросил дона Пабло, каким еще музыкальным сочинениям он отдает особое предпочтение.

— Многим, — ответил он, — но ничто не было мне так близко и не раскрывало так глубоко мою суть, как квартет си минор Брамса. И все же, когда я встаю утром, я думаю только о Бахе. У меня появляется чувство, что мир рождается заново. Утром я всегда лучше чувствую природу.

Есть еще одно музыкальное произведение, также очень важное для меня. Мне кажется, именно эту музыку я хотел бы услышать в последние минуты своей жизни. Как она чудесна и трогательна! Это сочинение Моцарта — вторая часть квинтета ля мажор с кларнетом.

Дон Пабло сыграл ее. Тонкие пальцы с бледной кожей, но это были самые необыкновенные руки, какие я когда-либо видел. Казалось, они обладали какой-то своей мудростью и особым изяществом. Когда Пабло Казальс играл Моцарта, он был не просто исполнитель, но и замечательный импровизатор, и трудно было представить, что эту музыку можно сыграть по-другому.

Кончив играть, он встал из-за пианино и извинился, что уделил слишком много времени музыке вместо того, чтобы обсуждать мировые события. А у меня создалось впечатление, что как раз то, что он говорил и делал, имело самое прямое отношение к событиям в мире. Продолжая обсуждение, мы сошлись во мнении — наиболее серьезная проблема на пути к миру на всей Земле состоит в том, что отдельная личность чувствует себя беспомощной.

— А ведь любой человек, — откликнулся дон Пабло, — может сделать что-то для дела мира, для этого совсем необязательно с головой уходить в политику. В каждом из нас заложены порядочность и доброта. И если человек прислушивается к их голосу и действует, руководствуясь сердцем, он дает людям то, в чем они больше всего нуждаются. Это требует мужества. Необходима смелость, чтобы прислушаться к тому хорошему, что есть в нас, и соответственно поступать. Отважимся ли мы быть самими собой? Это и есть главный вопрос.

Сам Пабло Казальс обладал, без сомнения, и порядочностью и добротой. Но были и другие источники — целеустремленность, воля к жизни, вера, чувство юмора, в которых он черпал силы, помогавшие ему справиться со старостью, сохранить творческую активность, выступать как виолончелист и дирижер в возрасте далеко за восемьдесят.

* * *

Альберт Швейцер всегда верил: лучшее лекарство от любой болезни, которая могла его поразить, — это сознание того, что есть работа, которую он должен сделать, плюс чувство юмора. Он как-то сострил, что болезнь стремится побыстрей уйти от него, потому что его организм оказывает ей слишком мало гостеприимства.

На досуге

Если попытаться выразить то, что являлось его сутью, хватит двух слов — «воля» и «творчество». Работая в Ламбарене, он проявил сверхъестественную работоспособность. За обычный день в больнице (а ему исполнилось уже 90 лет) он успевал выполнять обязанности врача и совершать обход, плотничать, передвигать тяжелые ящики с лекарствами, отвечать на многочисленные письма, уделять время своим рукописям и играть на пианино. «Я не собираюсь умирать, — признался он как-то своим сотрудникам. — Если я в силах заниматься разными делами, совершенно нет нужды умирать. Так что я буду жить долго, очень долго». И он дожил до 95 лет.

Так же как и его друг Пабло Казальс, Альберт Швейцер не мог позволить себе хоть день не играть Баха. Его любимым произведением была токката и фуга ре минор. Пьеса написана для органа. Но в Ламбарене органа не было. Было два пианино, оба древние, рассохшиеся. Одно, совсем разбитое, стояло в столовой медперсонала. На экваторе воздух всегда насыщен влагой, и это изменило инструмент почти до неузнаваемости. На одних клавишах не было слоновой кости, другие пожелтели и растрескались.

После душного дня А. Швейцер до глубокой ночи отвечал на письма

Войлок на молоточках вытерся, и звуки получались резкие. Инструмент не настраивали годами, а если бы даже и настроили, вряд ли этого хватило надолго. Когда я впервые приехал в больницу в Ламбарене и зашел в столовую, то сел за пианино и отпрянул, услышав искаженные звуки. Поразительно, как Швейцер умудрялся каждый вечер перед ужином играть на нем духовные гимны, — каким-то чудом под его руками нищета и убожество звука исчезали.

Другое пианино стояло в его хижине (с пышным африканским названием «бунгало»). Оно было в гораздо лучшем состоянии, но вряд ли подходило для исполнителя с мировым именем, каким был органист Швейцер. У пианино было приспособление, как у органа, но эта органная педаль имела — приводящее в ярость! — обыкновение западать в кульминационный для исполнителя момент.

Однажды, приехав в Ламбарене далеко за полночь, когда почти все масляные лампы уже были погашены, я пошел прогуляться к реке. Ночь была душная, и мне не спалось. Проходя мимо хижины доктора Швейцера, я услышал звуки токкаты Баха.

Я подошел ближе и несколько минут стоял перед зарешеченным окном, на фоне которого в тусклом свете лампы был виден силуэт доктора, сидящего за пианино. Музыка подчинялась его сильным рукам, и он достойно выдерживал требование Баха: полновесное звучание каждой ноты. Каждый звук имел свою силу и длительность, и все они гармонично сливались в единое целое. Даже если бы я был в самом большом соборе мира, я не получил бы такого великого утешения, как здесь, в глубине Африки, вслушиваясь в игру Швейцера. Стремление показать красоту музыкальной архитектоники, возродить величественную мощь своего музыкального прошлого, излить душу и очиститься — все это Альберт Швейцер выражал игрой.

Когда он кончил играть, руки его, отдыхая, еще покоились на клавишах, голова чуть наклонилась вперед, он как бы пытался услышать отголоски ускользающих звуков. Музыка Иоганна Себастьяна Баха дала ему возможность освободиться от тягот и напряжения больничной жизни.

Альберт Швейцер

Музыка питала его душу так же, как и душу Пабло Казальса. Швейцер чувствовал себя отдохнувшим, возрожденным, окрепшим. Когда он встал, не было и намека на сутулость.

Музыка была его лекарством. Музыка да еще великолепное чувство юмора. Альберт Швейцер рассматривал юмор как своего рода противоэкваториальную терапию, как способ выдержать жару и влажность, снять напряжение.

Жизнь врачей и сестер в клинике была отнюдь не легкой. Швейцер понимал это и старался укрепить их дух с помощью юмора. Во время еды, когда весь персонал больницы собирался вместе, у Швейцера всегда была наготове пара смешных историй. До чего приятно было видеть, как сотрудники буквально молодели, покатываясьсо смеху от его шуточек.

Например, однажды за столом он сообщил: «Всем хорошо известно, что в радиусе 75 миль есть только два автомобиля. Сегодня произошло неизбежное: машины столкнулись. Мы обработали легкие раны шоферов. Кто испытывает почтение к машинам, может полечить автомобили».

На следующий день он рассказал, что у курицы Эдны, устроившей себе гнездо около больницы, появилось шесть цыплят. «Для меня это большой сюрприз, — заявил он торжественно. — Я даже не подозревал, что она была в интересном положении».

Как-то за ужином, после особенно тяжелого дня, Швейцер рассказал, как несколько лет тому назад он был приглашен на торжественный обед в Королевский дворец в Копенгаген. На закуску подали сельдь. А Швейцер терпеть ее не мог. Улучив минутку, когда на него никто не смотрел, он ловко стащил ее с тарелки и засунул в карман пиджака. На следующий день одна из газет, специализирующаяся на светской хронике, писала о докторе из джунглей и о его странностях. Доктор Швейцер — только представьте себе! — съел не только мякоть селедки, но даже кости, голову и все остальное.

Я обратил внимание, что в этот вечер молодые врачи и сестры встали из-за стола в прекрасном настроении. Усталость доктора Швейцера также исчезла, сменившись сосредоточенностью на предстоящих делах. Юмор в Лам-барене был хорошей поддержкой.

В Библии говорится: «Веселое сердце благотворно, как врачевство, а унылый дух сушит кости» (Притчи Соломона, 17, 22). Трудно сказать, какие именно физиологические и психические изменения, вызываемые юмором, происходят в организме человека. Об этом на протяжении веков задумывались не столько врачи, сколько философы и ученые. Почти четыре столетия назад Роберт Бартон в книге «Анатомия меланхолии» описал свои наблюдения: «Юмор очищает кровь, омолаживает тело, помогает в любой работе». Бартон назвал радость «машиной для тарана стен меланхолии» и утверждал, что она несет в себе исцеление от болезней.

Иммануил Кант в книге «Критика чистого разума» писал, что «смех дает ощущение здоровья, активизируя все жизненно важные процессы. Усиливается перистальтика кишечника и движение диафрагмы, достигается гармония души и тела». Если Кант хочет этим сказать, что человек, обладающий даром искренне смеяться, не может страдать от запора, я готов согласиться с ним.

Зигмунд Фрейд считал, что остроумие и юмор — уникальные проявления человеческой психики, а шутка — эффективное средство лечения.

Уильям Ослер назвал смех «музыкой жизни». Он советовал врачам, уставшим психически и физически в конце долгого рабочего дня, черпать силы в радости и веселье. «Есть счастливая возможность, — писал он, — сохранять свою молодость, смеясь, как Лионель из поэмы Шелли».

Современных научных исследований положительного физиологического воздействия смеха не так уж много, но они есть. Ценной информацией насыщена статья Уильяма Фрея из Стэнфордского университета «Дыхательные компоненты веселого смеха». Я предполагаю, он имеет в виду так называемый «смех до коликов в животе». Фрей показал, что смех действует благотворно на весь процесс дыхания. Статья Паскинда в «Архивах неврологии и психиатрии» (1932 г.) раскрывает влияние смеха на мышечный тонус.

Некоторые люди после приступа безудержного смеха жалуются, что у них от смеха даже ребра болят. Выражение точное, но это приятная боль — человек полностью расслабляется. Это та боль, которую большинству людей было бы очень полезно испытывать ежедневно. Это своего рода физическая тренировка. И хотя биохимические изменения, вызванные смехом, пока не так изучены, как, например, отрицательные последствия страха, разочарования или гнева, они действительно происходят.

В медицинской прессе все чаще упоминается о том, что люди платят высокую цену за отрицательные эмоции. Установлена, в частности, связь длительных состояний горя, гнева или страха с возникновением рака.

Но не все эмоции приносят нашему организму вред, положительные эмоции действуют только благотворно. Во всяком случае, еще задолго до моего серьезного заболевания я был глубоко убежден, что творчество, воля к жизни, надежда, вера и любовь необходимы для хорошего самочувствия и исцеления от недуга. Положительные эмоции — это переживания, дарующие здоровье.

Я уже говорил, что научными исследованиями установлено наличие в мозгу человека веществ, по своей структуре и воздействию похожих на морфий. Для организма они являются своего рода «внутренней» анестезией, так как облегчают боль и помогают расслабляться.

Проведены исследования, показывающие, что люди, настроившиеся преодолеть болезнь, легче переносят мучительную боль, чем те, кто считают себя обреченными. Китайские медики утверждают, что использование акупунктуры вместо анестезии возможно потому, что введение игл в точки, расположенные на «меридиане», активизирует выделение анестезирующих веществ в организме.

Психика человека контролирует боль, ей принадлежит ведущая роль в борьбе с болезнью. И на сознательном, и на подсознательном уровнях психика «приказывает» организму реагировать определенным образом. В результате происходят изменения не только психологические, но и биохимические.

В первой главе я писал, как смех помог мне избавиться от боли в суставах, а постепенное снижение показателя СОЭ свидетельствовало о том, что ослабились воспалительные процессы. Означало ли это, что смех стимулировал образование веществ, похожих на морфий? Интересный эксперимент проведен в Японии. В программу лечения туберкулезных больных ввели «смехотерапию». Эффект оказался поразительным — состояние пациентов значительно улучшилось.

В каждом человеке изначально есть воля к жизни, способность мобилизовать все внутренние силы на борьбу с болезнью. Когда мы пополним знания о резервах нашей психики, искусство исцеления станет более совершенным.