"Жан Баруа" - читать интересную книгу автора (дю Гар Роже Мартен)

РАЗРЫВ

Восемь часов утра: начинаются занятия. Жан легко поднимается на кафедру; раскладывает бумаги.

Ученик (подходя). Простите... Господин директор не передавал вам тетрадь для меня?

Жан. Нет. А что такое?

Ученик. Господин директор попросил у меня мои конспекты, вчера вечером... Он сказал, что вернет их сегодня.

Жан. Какие конспекты? Моих лекций?

Ученик. Да.

Жан (отсылает его на место). Нет, мне ничего не приносили.

Класс походит на кипящий котел. Должно пройти несколько минут, чтобы все эти юноши забыли о том, что только недавно каждый из них существовал сам по себе, и вновь почувствовали себя частицей аудитории. Головы учеников то поднимаются, то склоняются над столами. Наконец воцаряется порядок. То здесь, то там еще слышится шушуканье. Затем наступает тишина: класс замирает.

Подняв голову, Жан видит пятьдесят пар глаз, которые устремлены на него, как лучи солнца, сходящиеся в фокусе лупы. Их немой приказ пригвождает его к кафедре, заставляет сердце биться сильнее, рождает вдохновение.

Сегодня, господа, я попрошу вас быть особенно внимательными.

Делает глубокий вздох, окидывает аудиторию властным взглядом и продолжает.

Мы с вами закончили на предыдущем занятии цикл лекций, которые я хотел посвятить теме происхождения видов. Я уверен, что вы поняли значение этой важнейшей проблемы. Но мне хотелось бы, прежде чем закончить эту часть нашего курса, вернуться назад и коротко остановиться на тех вопросах, которые мне кажутся...

Дверь открывается. Входит директор, все встают. Жан в удивлении поднимается.

Аббат Мириель - директор коллежа Венцеслава. Священник лет шестидесяти. Несмотря на возраст и грузную фигуру, у него легкая походка.

Черты лица тонкие, немного оплывшие. Лысеющий лоб покрыт веснушками. Время от времени он необыкновенно быстро опускает и поднимает глаза; у него тусклый, пронизывающий, непреклонный взгляд, на губах застыла детская улыбка, возможно деланная, но не лишенная обаяния.

Директор (обращаясь к юношам). Садитесь, дети мои.

Прошу извинить меня, господин Баруа, я забыл вернуть тетрадь одному из ваших учеников... (С добродушной улыбкой.) И раз уж я пришел сюда, мне, право, хочется извлечь пользу из этого посещения... Разрешите МНР послушать вашу сегодняшнюю лекцию... Нет, нет, не беспокойтесь... (Он замечает пустую скамью в глубине класса.) Я прекрасно устроюсь здесь... (Садясь.) Мне хотелось бы, чтобы мое присутствие не нарушало обычного хода ваших занятий...

Жан вспыхивает и тут же бледнеет. Приход директора кажется ему подозрительным. С минуту он борется с искушением изменить приготовленную лекцию. Затем решительно, с легкой дрожью в голосе, в котором чувствуется вызов, продолжает урок.

Жан (обращаясь к директору). Я собирался, господин директор, подвести итог нескольким занятиям, которые были посвящены изучению вопроса о происхождении видов.

Аббат наклоняет голову в знак согласия.

(Ученикам.) Я говорил вам о том, какое важное место принадлежит Ламарку7, а затем и Дарвину, в науке о происхождении видов, возникшей лишь после них, на основе наследия этих ученых, в особенности Ламарка. Думается, мне удалось доказать вам, что его теорию эволюции, или, говоря точнее, трансформизм8 - открытие более общее и возбуждающее меньше споров, чем теория естественного отбора, - следует рассматривать как окончательно установленную научную истину.

Он бросает взгляд на директора. Аббат слушает с непроницаемым видом, опустив глаза; его белые руки лежат на столе.

В самом деле, мы видели, что до Ламарка наука не в силах была объяснить явления жизни. Можно было предполагать, что все известные нам сейчас виды создавались один за другим и каждый вид с самого начала обладал присущими ему ныне признаками. Ламарк воистину нашел нить Ариадны9, ведущую из лабиринта вселенной. Я привел достаточно доводов, которые должны убедить вас в наличии бесконечной цепи существ, связывающих нас с первичными формами органической материи. Жизнь на земле развивалась от примитивной монеры10, едва отличимой от молекул органической среды, из которых она возникла, от этого бесформенного комка - предка наших клеток, в сравнении с которым самый простейший организм, известный в настоящее время, представляется бесконечно сложным, - вплоть до человека, со сложнейшими физиологическими и психологическими процессами, происходящими в нем; и мысль Ламарка через тысячи веков проследила и установила постоянно изменяющийся мир живых существ в их непрерывном развитии. Затем - и это имеет особенный интерес сейчас - я предостерег вас против ошибочных утверждений о том, будто со времени открытия внезапных изменений видов трансформизм переживает кризис. Вы же знаете, что за периодами, в течение которых тот или иной вид остается неизменным, могут наступать внезапные мутации11, вызванные медленно накапливавшимися на протяжении ряда поколений сдвигами в организме. И я показал вам, что в сущности - если только добросовестно и глубоко исследовать этот вопрос - внезапные изменения видов ни в чем не противоречат теории Ламарка.

Пауза.

С приходом директора Жан почувствовал, что уже не владеет аудиторией. Фразы, которые он бросает в зал, бессильно падают, как мяч, ударившийся о слабо натянутую сетку; а сам он, не находя поддержки в окружающей его пустоте, мало-помалу теряет уверенность.

Тогда он решает отказаться от повторения предыдущих лекций и внезапно переходит к новой теме.

Мне думается, этот краткий обзор пройденного был полезен. Но наша сегодняшняя лекция имеет другую цель.

С первых же слов уверенность, звучащая в его голосе, вновь подчиняет аудиторию. В одно мгновение сетка натягивается и снова упруго звенит от его слов, как теннисная ракетка.

Прежде всего я хочу, чтобы в вашем сознании навсегда запечатлелась важнейшая роль трансформизма, его основополагающее значение для формирования умов в наше время; я хочу, чтобы вы поняли, почему он служит, я бы сказал, ядром всей биологической науки; не выходя за рамки точнейшего научного анализа, мы должны признать, что эта теория, по-новому объясняющая законы жизни на земле, коренным образом изменила основы современной философии и обновила как форму, так и содержание большинства концепций, созданных человеческим разумом.

Словно электрический ток пробегает от кафедры к классу и обратно. Жан видит, как, подчиняясь его воле, аудитория волнуется и трепещет.

Директор поднимает глаза. Жан встречает его ничего не выражающий взгляд.

С того дня, как мы убедились в непрерывном движении всего существующего, мы более не можем рассматривать жизнь как первопричину движения, которая будто бы одушевляет неподвижную материю. Мы отвергаем это глубокое заблуждение, бремя которого до сих пор тяготит наши плечи, эту ошибку, исказившую с самого зарождения мысли наши представления о явлениях жизни! Жизнь не есть явление, начало которого можно определить, ибо она продолжается вечно. Иными словами, мир существует, он существовал всегда и не может прекратить свое существование; он не мог быть кем-либо создан: ведь материи чужда неподвижность. В тот день, когда мы поняли, что всякое живое существо ни в коем случае не может быть тождественным самому себе на двух этапах своего развития, мы решительно опровергли все доводы, выдвинутые людьми для поддержания индивидуалистических иллюзий о существовании свободы воли, и мы уже не можем представить себе существо, которое располагало бы полной свободой действий. С того дня, как мы поняли, что наша способность к мышлению - это всего лишь накопленный на протяжении веков и переданный нам опыт предков, - причем процесс этот совершается в нас помимо нашего контроля, под влиянием сложных и подчас капризных законов наследственности, - мы уже не можем по-прежнему верить в абсолютные истины старой метафизики и старой морали. Ибо законы трансформизма применимы не только к развитию жизни на земле, но и к развитию человеческого сознания. Вот почему Ле Дантек12, один из самых сведущих и независимых мужей современной науки, имел право сказать: "Для убежденного сторонника трансформизма многие вопросы, естественно возникающие у человека, теряют свою остроту, а некоторые из них и вовсе утрачивают свое значение".

Директор резко встает, несмотря на грузность. Он обращает к кафедре суровое лицо с полузакрытыми глазами.

Директор. Все это весьма интересно, господин Баруа. Вы читаете свои лекции с воодушевлением, достойным всяческих похвал, оно делает их весьма увлекательными... (С язвительной улыбкой.) Мы еще об этом поговорим... (Ученикам, с отеческой добротою.) Вы должны запомнить из всего этого, дети мои, - я лишь предвосхищаю выводы, которые господин Баруа готовился сделать в конце лекции, - только одно: замыслу всевышнего присуща непогрешимая гармония... Блуждая в потемках, наш убогий разум может лишь приблизиться к сущности его великих законов, но постичь ее он не в силах... Этот акт смирения перед лицом чудесных деяний создателя тем более необходим, что мы живем в такой век, когда прогресс науки слишком часто заставляет нас забывать о собственном ничтожестве и об относительности наших познаний... (Кланяется с подчеркнутой холодностью.) Я ухожу, господин Баруа... До свидания...

Едва за директором закрылась дверь, как гул, напоминающий шум прибоя, прокатывается по классу.

Стоя на кафедре, Жан окидывает зал быстрым взором, и взгляды учеников вновь неудержимо устремляются к нему.

Молчаливое и восторженное единение, которого не смогут разрушить никакие административные меры.

(Просто.) Продолжим...

В Бюи, у г-жи Пасклен, во время летних каникул.

Сесиль в своей комнате; она стоит в ночной сорочке перед открытым окном.

Машинально гладит живот, ставший большим и круглым. Некогда живое лицо теперь безучастно: отсутствующий взгляд, взгляд затяжелевшей женщины, устремлен вдаль.

Девять часов утра. С ясного голубого неба течет желтое солнце, жидкое, как мед.

Кто-то стучит в дверь и тотчас же входит.

Сесиль (по-детски краснея). Это ты, мама?.. Г-жа Пасклен (резко). Да, я.

Сесиль испуганно поднимает брови.

Вот, полюбуйся! (Размахивает брошюрой в белой обложке; затем, схватив лорнет, читает, отчеканивая каждый слог.) "Бюллетень Конгресса свободомыслящих!.. Господину Баруа, у госпожи Пасклен!.. Бюи-ла-Дам, департамент Уазы". (Пауза.) Где он?

Сесиль. Жан? Не знаю.

Г-жа Пасклен. Ты его еще не видела?

Сесиль. Нет.

Г-жа Пасклен. У себя его нет.

Сесиль. Наверное, пошел гулять.

Г-жа Пасклен. Стало быть, вы не только живете в отдельных комнатах, но он теперь даже не здоровается с тобой, прежде чем уйти на прогулку?

Сесиль садится; в ее движениях сквозит безнадежная усталость.

(Бросая брошюру на колени Сесили.) Ну что ж, передай ему это сама, если хочешь... И скажи от моего имени, чтобы он давал для подобных вещей какой угодно адрес, только не мой... В конце концов что происходит?.. (Показывает распечатанный конверт.) Нынче утром я получила записку от аббата Мириеля.

Сесиль. От директора Жана?

Г-жа Пасклен. Он сейчас отдыхает в епископстве Бовэ, у своего брата, и пишет, что будет рад, если я приеду на днях повидаться с ним. Он мне хочет что-то "сообщить лично".

Сесиль. Что бы это могло быть?

Г-жа Пасклен (хмуро). Ах, я сама ничего не знаю, дитя мое. Но я поеду туда сегодня же, хочу разузнать, в чем дело.

Она вдруг наклоняется и, зажав лицо дочери между ладонями, с коротким всхлипывающим звуком, похожим на рыдание, прижимает сухие губы к ее лбу. Затем с угрюмым и гневным лицом выходит из комнаты, громко стуча каблуками.

Через два часа.

Сесиль кончает одеваться.

Жан (входя). Доброе утро. Сесиль. Ты видел маму? Жан. Нет, я рано вышел из дому. Сесиль (указывая на бюллетень). Мама принесла это для тебя.

Лицо Жана оживляется.

Жан. Да, да, я знаю... Я его ждал... Спасибо.

Разрывает бандероль, садится на кровать и с интересом перелистывает бюллетень.

Сесиль следит за ним с враждебным любопытством.

Жан замечает вопрос в ее взгляде и не уклоняется от ответа.

Это программа конгресса, который состоится в Лондоне в декабре этого года...

Сесиль (настороженно). Но... какое это имеет к тебе отношение?

Жан (решительно). Меня это интересует. (Сесиль вздрагивает.) К тому же меня просили написать отчет о конгрессе для одного журнала.

Сесиль (резко). Кто просил?

Жан (быстро). Брэй-Зежер.

Сесиль. Я так и знала!

Жан (ледяным тоном). О, прошу тебя, Сесиль...

Молчание.

Жан снова перелистывает бюллетень.

Сесиль (в отчаянии). Я не хочу, чтобы ты занимался этим!

Жан, продолжая читать, недобро усмехается.

Жан. Как ты сказала? Не хочешь?..

Засовывает брошюру в карман и подходит к жене.

(Сдержанно.) Послушай, милая, оставь меня в покое, не вмешивайся в эти дела... Такие конгрессы происходят лишь раз в десять лет... (Не глядя на нее, ходит взад и вперед по комнате.) Это движение международного масштаба, о влиянии которого ты даже не подозреваешь. Кроме того, вопросы, включенные в программу конгресса в этом году, представляют большой интерес для меня лично. Зежер предложил мне принять деятельное участие в конгрессе на правах специального корреспондента журнала "Ревю энтернасьональ дез идэ" - органа этого движения во Франции. Я чуть было не согласился... (Движение Сесили.)... но потом отказался, потому что читаю лекции в коллеже. Но я хочу по крайней мере присутствовать на последних заседаниях, которые будут происходить как раз во время новогодних каникул, и опубликовать отчет о резолюциях конгресса для французской секции. Все уже решено, незачем об этом больше говорить.

Сесиль не отвечает.

Он делает несколько шагов в молчании, потом, наконец, решается поднять на нее глаза.

Она упала, как подстреленное животное. В ее расширенных зрачках застыло выражение ужаса, она вот-вот лишится чувств.

Он бросается к ней, поднимает, кладет на кровать.

Внезапная жалость - острая и неодолимая...

(С угрюмой покорностью.) Ну хорошо, хорошо... Успокойся. Я не поеду, решено...

Мгновенье она лежит неподвижно с закрытыми глазами.

Потом смотрит на него, улыбается и берет его за руку.

Он отстраняется, подходит к окну. Да, из них двоих она сильнее! Благодаря своему неподдельному страданию, которое ее гложет и которое она выставляет напоказ, - она неуязвима!

Он думает о том, как много теряет, отказываясь от этой поездки: он лишается неповторимой возможности услышать, как будут обобщать, опровергать, защищать, просеивать сквозь сито противоречий тот комплекс идей, с помощью которых он вот уже пять лет, бредя вслепую, пытается выработать свою жизненную философию...

Глубокое отвращение...

Она заслуживает жалости, пусть так, но и он тоже!

(Не оборачиваясь, с глухой яростью.) Видишь ли... Именно поэтому я и останусь на всю жизнь неудачником... В этом тебя даже нельзя обвинять: ты просто не можешь иначе... Ты не понимаешь и никогда не поймешь, в чем смысл моей жизни, чем я живу! В твоих глазах мои идеи всегда будут вздорными или, еще того хуже, постыдными, преступными чудачествами... В этом - твоя натура, твоя подлинная сущность! Ты создаешь вокруг меня атмосферу, в которой я задыхаюсь!.. Все мое мужество, вся энергия - испаряются в ней... Единственное счастье, которое ты мне можешь дать, - это мелкая привязанность; кроме нее, ты ни на что не способна! И она приносит мне только вред, принижая мою личность до твоего уровня! Вот она, правда, жестокая правда... Оттого, что ты со мной, вся моя жизнь исковеркана; и я ничего не могу с этим поделать!.. И что бы я ни делал, ты будешь со мной, всегда! Ты будешь подавлять мои стремления, одно за другим, даже не отдавая себе отчета в том, что делаешь; ты никогда даже отдаленно не поймешь, что ты собой представляешь!.. Всю жизнь ты будешь проливать слезы из-за своих пустяковых трагедий!.. (Кричит.) А я, я погиб, погиб окончательно и бесповоротно, - и в этом виновата ты!

Она не шелохнулась. Ее взгляд не выражает ничего, кроме горестного удивления...

Жан пожимает плечами. Сжав губы, ссутулившись, он выходит из комнаты.

"Господину аббату Мириелю, директору коллежа Венцеслава, Париж.

17 августа.

Господин директор!

Позвольте мне, прежде всего, выразить удивление по поводу того, что Вы сообщаете мне свое мнение о моей преподавательской деятельности через третье лицо. Не останавливаясь более на этом поступке, лишенном всякой учтивости, чтобы не сказать хуже, я желал бы рассмотреть вместе с Вами критические замечания, которые Вы сделали по моему адресу. Я не боюсь ошибиться, ибо Вы взяли на себя труд изложить свои претензии в специальной записке, которая была мне передана; она представляет собою, насколько я мог понять, недвусмысленный ультиматум.

Прошло около четырех лет с того времени, как Вы поручили мне преподавать естественные науки в Вашем коллеже. Я не считал возможным ограничить свою задачу чисто практическим курсом, ибо перед каждым педагогом, помимо изучения программы, стоит неизмеримо более важная задача: повысить общее развитие своих учеников, пробудить в их умах жажду деятельности.

Я не собираюсь отрицать, что старался придать своим лекциям определенное направление.

Если я рассказывал своим ученикам больше, нежели было предусмотрено программой преподавания естественных наук в католических учебных заведениях, то делал это совершенно сознательно. Я полагаю, что для человеческой мысли не должно быть иных препятствий, помимо того предела, где естественно истощается ее порыв; чем больше разбег, тем выше она взлетит.

Ваше неудовольствие помогло мне понять, что искренний человек не может принять на себя обязательство читать лекции по заранее предписанным правилам. Рано или поздно он неизбежно задаст себе вопрос: может ли он, если у него есть хоть крупица достоинства, сообщать своим слушателям что-либо другое, кроме плодов собственных размышлений, собственного опыта? И как только он придет к заключению, что право это у него отнято, пробудится вся сила его ума. Хотим мы этого или нет, но научный анализ явлений окружающей жизни подводит нас вплотную к философии. Более того, на мой взгляд, только такую философию и следует принимать всерьез.

Но для того, чтобы изучать эти вопросы с тем вниманием, какого они заслуживают, нужна свобода мысли и свобода ее выражения, а это - тут я с Вами согласен - совершенно несовместимо с духом Вашего учебного заведения. Вот почему я готов признать, что с этой точки зрения превысил данные мне полномочия.

Но поскольку я не могу изменить дух моих лекций и особенно дорожу возможностью выступать перед своими учениками таким, каков я есть, то есть свободным человеком, говорящим с людьми, мыслящими свободно, у меня остается лишь один выход - подать в отставку.

Соблаговолите принять, господин директор, уверения в моем глубоком уважении.

Жан Баруа".

Пять часов вечера. В саду.

Госпожа Пасклен и Сесиль шьют в тени полотняного зонта возле лестницы, ведущей на лужайку. Сдвинув стулья, они сидят и негромко разговаривают, едва шевеля губами.

На крыльце появляется Жан с письмом в руке. Он подходит к женщинам, преодолевая завесу враждебности. Его встречает молчание.

Жан. Я хочу познакомить вас с моим ответом аббату Мириелю. Я подаю в отставку.

В его голосе звучит такая уверенность, что мать и дочь вздрагивают.

Госпожа Пасклен, хотя и настроена воинственно, пытается скрыть свое беспокойство.

Г-жа Пасклен. В отставку? Ты шутишь?

Сесиль роняет рукоделие на колени. Поднимает голову. Виден ее гладкий и выпуклый, как панцирь, лоб.

Со вчерашнего дня она пребывает в состоянии оцепенения и безнадежности. Записка директора коллежа открыла ей глаза на действительное положение вещей. Сесиль мало беспокоит ее положение в обществе, она помышляет только о спасении души: подумать только, Жан - атеист!...

Жан. Вы, кажется, удивлены? Хотел бы я знать, чего вы еще от меня ждали? Ультиматум...

Г-жа Пасклен (с живостью). Ну, об ультиматуме не было и речи! Ты сильно преувеличиваешь! Аббат Мириель был крайне огорчен, услышав, какие вещи ты преподносишь своим ученикам; но у него и в мыслях не было увольнять тебя. Он не захочет этого... хотя бы из уважения ко мне. Он лишь требует, чтобы ты читал свои лекции по-другому. (С улыбкой.) Согласись, ему виднее, что ты должен говорить, ведь директор он, а не ты...

Жан молча отводит глаза.

Госпожа Пасклен спешит воспользоваться его молчанием. С притворным добродушием она пытается сгладить остроту спора.

Г-жа Пасклен. Ну, полно, не делай глупостей. Ты сам себя взвинчиваешь. А директор придает твоим выходкам не больше значения, чем они того заслуживают: он готов о них забыть. (На ее деланную улыбку тяжело смотреть.) Полно же, не упрямься... Разорви это письмо и напиши ему другое...

Жан (устало). Не будем спорить. Мое решение непреклонно.

Г-жа Пасклен (кричит). Ты не смеешь так поступать! Правда, Сесиль?

Жан. Я не могу поступить иначе.

Г-жа Пасклен. Нет! Я запрещаю тебе отсылать это письмо!

Жан (теряя терпение). А если бы от вас потребовали отречься от религиозных убеждений ради сохранения места, что бы вы на это ответили?

Г-жа Пасклен (в бешенстве). Как будто это одно и то же!

Жан. Да, да, я знаю ответ: "Это - не одно и то же". Так вот, вы ошибаетесь: для меня это до такой степени "одно и то же", что я не колебался ни минуты! Я должен был уже давно понять, что мне не место в этом коллеже священников, и уйти заблаговременно. Я жалею, что так долго заблуждался.

Госпожа Пасклен в замешательстве. Лицо Жана с нахмуренными бровями и упрямой складкой у рта пугает ее. Она подавляет гнев.

Г-жа Пасклен. Жан, умоляю тебя... Если ты потеряешь это место, что ты станешь делать?

Жан. О, не беспокойтесь; у меня достаточно планов и возможностей для применения своей энергии.

Г-жа Пасклен. Воображаю, что это за планы! Ты с ними еще глубже погрязнешь в нечестии!

Жан (воспользовавшись подходящим случаем). Разумеется, теперь, когда я свободен (поднимает письмо), я не пойду больше ни на какие уступки, ни на какие компромиссы; мне стыдно перед самим собой за то, как я вел себя до сих пор! То был переходный этап, пусть так, но он уже пройден.

Эти слова глубоко задевают Сесиль, она встает.

Сесиль. Теперь, когда ты свободен, Жан? А я? Жан (озабоченно). Ты? При чем тут ты?

Они оглядывают друг друга с головы до ног, в их глазах нет и следа былой нежности.

Сесиль. Ты обманул меня! Ты обманул меня своим прошлым, своими речами, своим поведением! Не забывай этого!

Г-жа Пасклен (переходя в наступление). Не думаешь ли ты, что она примирится с тем, что ее муж безбожник, враг нашей веры? Это отвратительно! Разве тебя так воспитывали?

Жан (отвечая только Сесили, взволнованным, глухим голосом). Сделанного не воротишь. Ты страдаешь? Я тоже... Я не могу остановить свою мысль, убить ее... И не я должен направлять ее, а она должна направлять мою жизнь!

Сесиль (сурово). Нет. Пока я с тобой, я не соглашусь на это!

Г-жа Пасклен (ободренная неожиданной твердостью дочери). Нет! Скорее она уйдет от тебя! Неправда ли, Сесиль?

Сесиль в смятении; несколько секунд она колеблется, затем кивает головой в знак согласия.

Жан, настороженно ожидавший ее ответа, пожимает плечами.

Короткое молчание.

Госпожа Пасклен смотрит на Сесиль с новым чувством. Где-то в самой глубине ее материнской души, как молния, блеснула надежда, заставляющая ее говорить помимо воли.

Это просто глупо в конце концов! Ты испортишь нам жизнь своими идеями... Идеи! У каждого есть идеи! И у тебя должны быть такие же идеи, как у всех! (Пуская в ход последний козырь.) Если ты не откажешься от этого письма, если ты не вернешься к прежней жизни, Сесиль не поедет с тобою в Париж!

Жан. Ты слышишь, Сесиль?

Сесиль (она уже не может отказаться от своих прежних слов). Мама права.

Жан. Если я подам в отставку, ты не вернешься со мной в Париж?

Сесиль. Нет.

Жан (холодно, обращаясь к теще). Полюбуйтесь что вы натворили!

Он хватает стул, ставит его возле Сесили и садится на него верхом.

Слушай, Сесиль, не делай глупостей... Клянусь тебе, я не шучу. (Переводит дух.) Я мог бы пообещать тебе новые уступки ради продолжения нашей совместной жизни. Но нет: я буду честен, как всегда. Я шел для тебя на все жертвы, на какие только был способен; я не могу больше идти по этому пути, не рискуя окончательно утратить свое человеческое достоинство, свою нравственную чистоту! Согласившись на то, чего ты от меня требуешь, я буду вынужден всю жизнь играть мрачную комедию: своим безразличием и постоянным притворством создавать видимость, будто я одобряю религию, которую на самом деле не могу больше исповедовать. Ты должна раз и навсегда понять, что речь идет о чем-то куда более значительном, чем отношения между мужем и женой. Человек порядочный не может высказывать всю свою жизнь мнения, противоречащие его убеждениям, - даже во имя любви... Ты не можешь ставить мне в вину мою честность, хотя она и заставляет тебя страдать!

Молчание.

Итак, ты едешь со мной в Париж в октябре, как мы собирались?

Сесиль (с упрямством отчаяния). Нет.

Жан (отстраняя рукой г-жу Пасклен). Сесиль, выслушай меня внимательно! (Пауза.) Если ты откажешься вернуться со мной в Париж, если ты сознательно порвешь последние нити, какие я хочу сохранить, тогда меня больше ничто не удержит... И я уеду на всю зиму в Лондон, на конгресс, о котором тебе говорил.

Г-жа Пасклен (в бешенстве). Да ты ее убить хочешь! В ее положении...

Сесиль поднимается и идет к матери.

Сесиль (рыдая). Я все обдумала. Лучше уж потерять мужа, чем жить с язычником!

Жан встает.

Он смотрит на них, и внезапно его поражает их сходство... Тог же выпуклый лоб, те же черные, круглые глаза, косящие от волнения больше, чем обычно, тот же недобрый, ускользающий взгляд человека, который во время спора никогда не смотрит вам в лицо...

Жан (печально). Ты сама этого хотела, Сесиль... Ты сама этого хотела... Подумай до вечера. Отпустив меня одного, ты освободишь меня от всех обязательств, возвратишь мне полную свободу. Я ухожу на почту отправить письмо.

"Господину Брэй-Зежеру, Главному редактору "Ревю энтернасьональ дез идэ", бульвар Сен-Жермен, 78, Париж.

20 августа

Дорогой друг!

За последние несколько дней в моей жизни произошли большие изменения. Я отказался от преподавания в коллеже Венцеслава и сейчас куда более свободен во всех отношениях, чем мог рассчитывать. Я могу располагать своим временем в течение всей зимы и пробыть в Лондоне сколько потребуется. Так что, если еще не поздно, я с большой охотой возьмусь за выполнение того важного дела, которое ты намеревался мне поручить в связи с предстоящим конгрессом.

Я не останусь в Бюи до конца каникул, как предполагал раньше. Вечером я возвращаюсь в Париж. Можешь ли ты уделить мне утро на этой неделе?

Искренне твой Ж. Баруа".

Лондон.

Номер в отеле.

Вечер. Из плафона льется резкий свет электрической лампы. Задернутые занавеси приглушают уличный шум.

Брэй-Зежер лежит на кровати. Приподнявшись на локте, он внимательно смотрит на женщину лет пятидесяти, сидящую за маленьким столиком: она читает вслух стенографический отчет дневного заседания конгресса.

Жан ходит взад и вперед, скрестив руки на груди, - он во власти возбуждения.

Стенографистка (читает). "... как писал некий швейцарец, романтик Винэ:13 "От восстания к восстанию общество совершенствуется, цивилизация укрепляется, справедливость торжествует... Свобода печати, свобода промышленности, свобода торговли, свобода образования - все эти свободы, словно живительные летние дожди, были принесены на крыльях бури".

Жан (прерывает). ...Здесь раздались аплодисменты, особенно со скамей шведов, датчан, русских. Потом слово взял председатель и подвел итог прениям...

Зежер, хмуря брови, одобрительно кивает головой при каждой фразе.

Жан. ...Он сообщил, что внезапный приступ печени приковал тебя к постели; потом зачитал записку, где ты предлагаешь, чтобы я выступил завтра вместо тебя; это предложение было принято единогласно.

Зежер. Вольдсмут сообщил тебе точные цифры?

Жан. Да. А я предупредил Бэкерстона, что не буду присутствовать на заседании комиссии по реформам.

Зежер кивает головой.

Брэй-Зежер - человек лет тридцати.

Родился в Нанси, его отец и мать - уроженцы Лотарингии. Но лицом он немного напоминает японца; болезнь печени подчеркивает это сходство: желтая кожа, широкие скулы, вскинутые вверх брови, редкие свисающие усы, острый подбородок.

Надбровия сильно выдаются вперед; в глубине глазных впадин лихорадочно блестят черные, всегда расширенные зрачки; горячий, жесткий и острый взгляд контрастирует с мягкостью черт.

Голос монотонный, глухой, сначала кажется приятным, но в нем звучит необыкновенная черствость.

Зежер. Госпожа Давид, разыщите мой доклад, который вы на днях стенографировали... Зеленая папка: "Проблема религии во Франции". Благодарю вас.

Жан. Ты предпочитаешь, чтобы я диктовал при тебе, как утром?

Зежер. Да, так лучше.

Жан. Я подготовил вторую и третью части, но изменил твой план. Я тебе объясню...

Брэй-Зежер вытягивается с гримасой боли.

Жан. Тебе больно? Зежер. Временами.

Несколько секунд молчания.

Жан (доставая из кармана бумаги). Мы остановились на второй части: "Причины всеобщего потрясения основ религии". Вы нашли, госпожа Давид? (Зежеру.) Первая причина: широкое распространение, которое получило за последние пятьдесят лет изучение естественных наук. По мере того как человек побеждает невежество, на котором искони зиждилась его вера в бога, область божественного неумолимо сокращается.

Зежер. Ты мог бы вкратце напомнить...

Жан. Пишите, госпожа Давид.

Зежер. ...о некоторых научных данных, которые уже сейчас позволяют доказать, что их бог бессилен повлиять на неизбежную смену явлений, что, следовательно, чудеса невозможны, молитвы бесплодны и так далее...

Жан. Хорошо. Вторая причина: "Исторические труды".

Зежер. Изложи мне это в нескольких словах...

Жан. Нет, это очень важный раздел. Я хочу напомнить об огромном шаге вперед, сделанном человечеством в тот день, когда появилась возможность проследить с историческими документами в руках зарождение религиозных мифов и показать, что они возникли из человеческих представлений, связанных с каким-нибудь самым обычным фактом, облеченным народной фантазией в чудесную форму.

После этого я хочу поставить следующий вопрос: "Как же можно продолжать веровать, изучив многовековую историю различных религий и обнаружив в ней удивительное легковерие, от неумолимой власти которого наконец-то освободился несчастный человеческий разум?"

Зежер. Хорошо.

Жан. Затем я перейду к новому положению: плоды прогресса науки доступны лишь образованным людям, и этого недостаточно, чтобы поколебать веру в бога, которая так укрепилась в сердцах французов. Потом я подхожу...

Стучат в дверь.

к экономическим и социальным факторам... (Идет к двери.) Кто там?

Голос. Из "Таймса"... Получить сведения о болезни господина Брэй-Зежера... И о завтрашней речи.

Жан. Обратитесь в комнату номер двадцать девять, к помощнику секретаря господину Вольдсмуту. (Возвращается к кровати.) На чем я остановился? Ах, да, третья причина: "Экономические и социальные факторы". Небывало быстрое развитие промышленности привлекло из деревень тысячи молодых рабочих, которые, таким образом, решительно разрушают традиционные семейные связи...

Зежер. Подчеркни; ведь это очень важно, если принять во внимание, что в каждой цивилизованной стране работает множество заводов, и число их будет неизбежно увеличиваться в будущем в невиданных масштабах.

Он листает папку, достает оттуда карточку и поворачивается с гримасой боли на лице.

(Читает.) "Индустриальный рабочий - по роду своей деятельности рационалист. Попав в огромный промышленный центр, где нет места метафизическим умствованиям, находясь среди машин, которые своим гудением прославляют торжество труда, математических наук и разума над силами природы..." (Протягивает листок Жану.) Держи, это тебе пригодится... Продолжай...

Жан. Здесь я хочу набросать картину, о которой уже говорил тебе. В настоящее время Франция разделена на два резко отличающихся друг от друга лагеря: с одной стороны - неверующие, с другой - сохранившие веру.

Неверующие - это весь пролетариат, о котором я уже упоминал, и вся интеллигенция. Несомненное численное превосходство. Затем...

Зежер. К неверующим надо причислить и всех недоучившихся, всех Омэ14 и что-то сказать в их оправдание... Конечно, бедняги дают достаточно поводов для насмешек, потому что им не удалось подкрепить настоящими знаниями свои инстинктивные сомнения; в то же время простой здравый смысл и душевное равновесие неотвратимо влекут их к тому ясному ответу на волнующие их вопросы, который дает наука.

Жан. Да, это верно. Что касается верующих, то они, естественно, пополняются за счет консервативных классов: крестьян и буржуазии. Крестьяне живут вдали от городов, в обстановке, которая веками не меняется и где традиции сохраняются сами собой. А буржуа последовательно противодействует любому движению вперед; он заинтересован в том, чтобы сохранить незыблемым существующий порядок; буржуа особенно привержен католической церкви, ибо она уже многие столетия обуздывает требования обездоленных слоев населения; кроме того, буржуа привык объяснять жизнь при помощи готовых формул, и его благосостояние будет поколеблено, если он позволит подвергнуть их сомнению...

Но между этими ясно очерченными лагерями находится еще большое число колеблющихся, терзаемых мучительным противоречием между требованиями собственной логики...

Раздается стук.

(Раздраженно.) Войдите!

Коридорный. Here is the mail, sir [Почта, сэр (англ.)].

Жан. Положите туда, пожалуйста.

Коридорный оставляет почту и выходит.

(Продолжая шагать по комнате.)... Колеблющиеся... терзаемые мучительным противоречием между требованиями собственной логики и унаследованным ими тяготением к таинствам. Именно эти люди и придают кризису религии в современной Франции его смутный... и болезненный характер... смутный... болезненный...

Внезапно взгляд его падает на пачку газет и писем, лежащих на столе; он узнает почерк г-жи Пасклен.

Ты разрешишь?

Он распечатывает письмо:

"Бюи-ла-Дам, 14 января.

Дорогой Жан! Вчера Сесиль родила девочку..."

Он останавливается. Глаза застилает туман; прошлое властно овладевает им...

"... Она просит сообщить об этом тебе и передать, что если ты пожелаешь увидеть ребенка, то можешь приехать. Могу прибавить, что мой дом открыт для тебя, как и раньше, в любое время. Ты, быть может, уже понял, что вступил на неверный путь, и хочешь хотя бы немного облегчить страдания, которые причиняешь Сесили и мне. Ты застанешь нас такими же, какими оставил, уезжая: готовыми все забыть в тот самый день, когда ты признаешь свое заблуждение.

М. Пасклен".

Зежер. Какая-нибудь неприятность?

Жан. Нет, нет. Итак, я продолжаю. На чем я остановился?.. (Голос его прерывается. Огромным усилием воли он берет себя в руки.) Будьте любезны, прочтите написанное, госпожа Давид.

Г-жа Давид. ...большое число колеблющихся, терзаемых мучительным противоречием между требованиями собственной логики и унаследованным ими тяготением к таинствам. Именно эти люди и придают кризису религии в современной Франции...

Но Жан, сидя на одном из чемоданов, стоящих в номере, слышит лишь глухое и неясное бормотание.

Станция в Бюи-ла-Дам.

Жан выходит из вагона. Его никто не встречает.

В омнибусе с дребезжащими стеклами он медленно, в полном одиночестве, едет в город. С тяжелым сердцем смотрит по сторонам. Улицы. Знакомые вывески. Все по-старому. Город словно возникает из-за туч, которые сгустились за прошедшие несколько месяцев, возникает, как воспоминание далекого детства...

Жан зябко кутается в толстое дорожное пальто, хранящее соленый запах моря.

Дом заперт.

Незнакомая нянька открывает ему дверь. Он проскальзывает внутрь, как вор.

На лестнице он останавливается, вцепившись рукой в перила, раненный в самое сердце криком новорожденного.

Овладев собой, поднимается на площадку.

Где-то распахивается дверь.

Г-жа Пасклен. А, это ты?.. Входи.

Сесиль в постели. Ребенка в комнате нет. В камине шумно полыхает огонь. Г-жа Пасклен закрывает за Жаном дверь. Он подходит к постели.

Жан. Здравствуй, Сесиль.

Она смущенно улыбается в ответ. Он наклоняется, целует ее в лоб.

Жан. Девочка... здорова? Сесиль. Да. Жан. А ты?..

Госпожа Пасклен стоит рядом. Жан чувствует на себе ее тяжелый взгляд.

Когда это произошло?..

Сесиль. В понедельник вечером.

Жан (считая по пальцам). Шесть дней назад. (Пауза.) Я получил письмо в четверг. Я был там нужен... Уехал сразу, как только смог...

Молчание.

Ты очень страдала? Сесиль. О, да...

Снова молчание.

Г-жа Пасклен (внезапно). Ты будешь сегодня обедать здесь?

Жан. Но... да... я думал...

Г-жа Пасклен (с едва заметной ноткой удовлетворения). Останешься на несколько дней? Жан. Если позволите... Г-жа Пасклен. Хорошо.

Она выходит распорядиться по хозяйству.

Они остаются одни. Им неловко, на сердце у них тревожно.

Их взоры встречаются, Сесиль заливается слезами. Жан снова склоняется к ней, целует ее нежно и печально.

Жан (вполголоса). Я пробуду здесь, сколько ты захочешь... До тех пор, пока ты не поправишься... А потом...

Он замолкает. Он не знает сам, что должен пообещать. Молчание.

Сесиль (очень тихо, с отчаянием в голосе). Ты даже не захотел поцеловать дочь!

Но тут возвращается г-жа Пасклен с девочкой на руках.

Г-жа Пасклен (Сесили). Мы забываем о времени из-за этого!

Жан, который двинулся ей навстречу, получает "это" прямо в лицо.

Он знает, что должен наклониться, поцеловать своего ребенка. Но не может... отчасти наперекор теще, отчасти из-за чувства непреодолимого физического отвращения.

С деланной непринужденностью он треплет пальцем мягкую щечку, маленький красный подбородок, запрятанный в мокрый нагрудник.

Жан. Она очень мила...

Он отходит.

Его неотступно преследует один вопрос: какое имя они дадут ребенку. Он и не подозревает, что девочка уже записана в мэрии.

Как ее назовут?

Г-жа Пасклен (непререкаемым тоном). Ее зовут Мари.

Жан (словно делая усилие для того, чтобы запомнить трудное имя). Мари...

Он смотрит издали на незнакомую, вздувшуюся от молока грудь, в которую по-хозяйски вцепились крохотные пальцы ребенка. Смотрит на маленькое, быстро сосущее тельце, трепещущее жаждой жизни. Смотрит на Сесиль, на ее новое лицо: бледное, полноватое, помолодевшее, - лицо прежней Сесили...

Вдруг она меняет положение, чтобы поддержать ребенка, и он замечает у нее на пальце кольцо... Они обручились; он возвращался из Парижа с маленьким футляром в кармане; он застал Сесиль одну и опустился перед ней на колени, чтобы от всего сердца надеть ей на палец это кольцо, это звено, эту цепь...

Молодость, нежность - все позади... О, как безумно, как искренне ему хотелось дать счастье и самому насладиться им!..

Он приподнимает саван: он тревожит прах двух влюбленных - Сесили и Жана. Он чувствует, что стал другим. Она тоже... Теперь они оба такие разные!

Что делать?

Двадцать дней спустя.

Комната Сесили.

Сесиль. ...Я не согласна, Жан. Сесиль! Сесиль. Нет!

Жан. На тебя влияет мать. Возвратимся в Париж, одни, как можно скорее, и я уверен, что... Сесиль. Я не уеду до крестин. Жан. Хорошо. Сесиль. И ты будешь на них присутствовать.

Молчание.

Жан. Я уже сказал тебе: нет. Сесиль. Тогда можешь ехать один.

Снова молчание.

Сесиль подходит к окну, приподнимает занавес и стоит неподвижно, повернувшись к Жану спиной и прижавшись лбом к стеклу.

Жан (устало). Послушай... Мы каждый день спорим... Немые сцены, оскорбительные намеки, потоки слез... Я больше не в силах сносить... Теперь еще одна сцена. К чему все это?

Сесиль не двигается.

(Стараясь говорить спокойно.) Надо избежать непоправимого... Повторяю тебе, я согласен продолжать нашу совместную жизнь, жить, как мы жили раньше. Я даже готов пойти на уступки.

Сесиль (оборачиваясь). Ты лжешь... Ты не идешь ни на какие уступки.

Жан (печально). Как ты кричишь, Сесиль...

Снова молчание.

Напротив, ты отлично знаешь, что я готов на уступки, лишь бы изменить положение, в какое мы попали. И вот доказательство: если б я был один и свободен, то избавил бы девочку от всякого влияния религии; я воспитал бы ее таким образом, чтобы ей не пришлось вести в будущем такую жестокую борьбу с собственной совестью, какую пришлось выдержать мне...

Сесиль (с дрожью). Замолчи, ты внушаешь мне ужас!

Жан. Я говорю о том, что сделал бы, будь я один. Но нас двое, это наш общий ребенок, у тебя такие же права на него, как и у меня, я помню об этом. Я не стану мешать тебе воспитывать девочку в твоей вере. Но лицемерить во имя этого я отказываюсь. Уж на это, кажется, у меня есть полное право.

Сесиль (непримиримо). Нет, нет, нет! Это моя дочь, у тебя нет ни малейших прав на нее! Я их никогда не признаю! Отныне ты их полностью утратил; ведь есть же дети, у которых отец - калека или находится в сумасшедшем доме.

Жан (растерянно). Сесиль... Неужели мы так далеки, так безнадежно далеки друг от друга.

Сесиль. О да, безнадежно далеки! Я устала бороться... Вся наша жизнь была бы сплошной мукой... Сегодня крестины; завтра - катехизис; послезавтра - первое причастие... Мне приходилось бы защищать ее от тебя - каждый день, каждый час... Защищать ее от примера, от позорного примера твоей жизни... Нет, нет, у меня теперь только один долг: спасти свою дочь, спасти ее от тебя.

Жан. Чего же ты от меня хочешь?

Сесиль подходит к нему с искаженным лицом.

Сесиль. Чего я хочу? Ах, боже мой, я хочу, чтобы все это прекратилось, чтобы все это прекратилось! Я не требую, чтобы ты стал таким, как раньше, я не знаю, способен ли ты еще на это, думаю, что нет... Но я хочу, чтобы ты хотя бы не высказывал публично свои ужасные идеи! Я хочу, чтобы ты присутствовал на крестинах своей дочери! Я хочу, чтобы ты обещал мне...

Она разражается рыданиями, шатаясь, делает несколько шагов и падает на скамью для молитвы, закрыв лицо руками.

(Плача.)... что у меня будет в конце концов муж, которого бы я не стыдилась... что у меня будет такой муж, как у всех женщин... что мы станем жить, как живут в других семьях.

Жан. Для себя я требую лишь такой же свободы, какую предоставляю тебе!

Сесиль (поднимаясь, вне себя). Этого никогда, никогда не будет!

Жан (после паузы). Что ж тогда будет?

Она не отвечает.

Выходя за меня замуж, ты захотела взять от жизни больше, чем в силах вынести!

Сесиль. Это ты меня обманул! Ты мне солгал! Меня ты не можешь упрекнуть ни в чем: я осталась такой же, какой была...

Жан (пожимая плечами; едва слышным голосом). Разве можно быть уверенным в том, как будешь мыслить впоследствии, и принимать на себя в этом смысле вечные обязательства?..

Сесиль (слушает его с выражением ужаса). Отступник!

Жан смотрит на нее, не говоря ни слова: какая пропасть между ними!

Делает несколько шагов по комнате. Затем останавливается перед женой.

Жан (решив идти до конца). Что ж тогда будет? Сесиль, сжав лоб руками, молчит.

(Ледяным тоном.) Что ж тогда будет? Сесиль (кричит). Уходи! Уходи!

Молчание.

Жан (мрачно). Ах, Сесиль, не испытывай моего терпения...

Сесиль (рыдая). Уходи!

Жан. Что значит: "уходи"?.. Развод?

Сесиль перестает плакать; отнимает руки от лица и со страхом смотрит на Жана.

(Засунув руки в карманы, с недоброй усмешкой.) Ты думаешь, достаточно крикнуть "уходи!". Ты, видно, не знаешь, что если женщина хочет жить как ей заблагорассудится и сохранить при себе ребенка, необходим процесс... необходимо судебное постановление...

Он продолжает говорить... Но он уже почувствовал, как, наперекор его воле, наперекор его словам, его внезапно захлестывает волна неизведанной, пьянящей радости, безграничное желание близкой свободы, яростная жажда жизни!

Он продолжает говорить... Но уже видит там, далеко впереди, то, от чего больше не в силах отвести взгляд: он видит впереди... яркий свет!

12 февраля.

"Дорогой господин Баруа!

Я рад довести до Вашего сведения, что в результате моей последней беседы с госпожой Баруа и госпожой Пасклен требования, защиту которых Вы мне поручили, были ими приняты во избежание бракоразводного процесса, которого эти дамы не хотят допустить любой ценой; мы условились о следующем:

1. Вы снова получаете полную свободу. Госпожа Баруа не намерена жить в Париже и останется в Бюи, у своей матери.

2. Госпожа Баруа будет воспитывать дочь по своему усмотрению, соглашаясь выполнить поставленное Вами условие о том, что когда девушке исполнится восемнадцать лет, Вы сможете взять ее к себе на целый год.

3. Госпожа Баруа соглашается принять ренту в 12 000 франков ежегодно, на чем Вы особенно настаиваете. Однако она твердо решила ничего не тратить из этой суммы ни на себя, ни на содержание ребенка, но откладывать ее полностью на имя дочери.

Это требование возбудило долгие споры. Госпожа Баруа согласилась на него лишь для того, чтобы избежать судебного процесса, а также ввиду моего категорического заявления, что для Вас оно является непременным. Обе дамы пожелали по крайней мере отсрочить принятие этого требования, чтобы я мог поставить Вас в известность о точных размерах суммы, которую Вы теряете в связи с отказом от существенной доли Ваших доходов (которые сократятся приблизительно до 5000 франков в год). Чтобы избежать бесполезной траты времени, я заверил их, что уже обращал Ваше внимание на этот пункт, но Вы не согласились изменить свои условия.

По просьбе госпожи Баруа я передал ей запись всех вышеперечисленных обязательств.

Полагаю, что я тем самым выполнил возложенную Вами на меня миссию так, как Вы того желали. Прошу принять уверения в моем глубоком уважении; всегда готовый к Вашим услугам

Мужен, нотариус в Бюи-ла-Дам".