"Паутина и скала" - читать интересную книгу автора (Вулф Томас)14. ПАТРИОТЫ БОЛЬШОГО ГОРОДАДжерри Олсоп приехал в Нью-Йорк несколькими годами раньше, сразу же по окончании колледжа. Джордж знал, что он там, и однажды случайно встретился с ним. Ни тот, ни другой, судя по всему, не были склонны вспоминать отступничество Джорджа в Пайн-Роке; Джерри приветствовал своего бывшего протеже, словно брата после долгой разлуки, и пригласил к себе домой. Джордж пошел к нему, потом пошел снова, и на какое-то время отношения их возобновились, по крайней мере, внешне. Олсоп жил в той же части города, на поперечной улице меж shy;ду Бродвеем и рекой, неподалеку от Колумбийского университе shy;та. У него были две полуподвальные комнаты и убогая кухонька. Квартира была темной, он собрал туда пришедшую в негодность мебель – старый зеленый диван, несколько стульев, два стола, кушетку – она была застелена грязным бельем и предназнача shy;лась для гостей, кровать, на которой спал сам, и грязный старый ковер. Квартиру Джерри считал чудесной и сумел убедить в этом нсех друзей. В сущности, она олицетворяла для него свободу – восхитительную, пьянящую свободу, которую этот город давал и ему, и всем. Если смотреть на квартиру под таким углом зрения, она представляла собой не просто две комнаты в полуподвале мрачного дома, заставленные дрянной мебелью. То было владе shy;ние, поместье, частная твердыня, цитадель. Джерри передал это чудесное ощущение всем, кто приходил к нему. Когда Джордж впервые увидел Олсопа во всей необычности Нью-Йорка, перемены в его убеждениях и взглядах показались ему разительными. Правда, только поначалу. Потрясение Джор shy;джа, результат слепящей яркости первого впечатления после не shy;скольких лет разлуки, быстро прошло. Олсоп собрал вокруг себя новый кружок, преемников прежней пайн-рокской клики: он был их наставником, путеводной звездой, и две его полуподваль shy;ные комнаты стали их клубом. Поэтому Джордж понял, что Ол shy;соп, в сущности, совершенно не изменился, что под всей рази shy;тельностью внешних перемен душа его оставалась прежней. В то время одним из главных объектов ненависти Олсопа был мистер Г. Л. Менкен. Этот человек стал для него Апокалиптичес shy;ким Зверем. Откровенные насмешки Менкена над педагогикой, над культом Матери, над всей цивилизацией, которую он именовал Библейским Поясом, и представителем которой являлся Ол shy;соп, и, пожалуй, главным образом, откровенное кощунственное высмеивание «величайшего после Иисуса Христа человека», ко shy;торого критик называл то «покойным доктором Уилсоном», то «мучеником Вудро» – все это являлось кинжалом убийцы в серд shy;це того, что было близко и дорого Олсопу, и как представлялось ему, в сердце самой цивилизации, религии, морали, «всего, что снято для людей». В результате этот беспощадный, но в сущности консервативный критик выглядел в глазах Олсопа Антихристом. Месяц за месяцем Олсоп читал последние разносы балтиморско shy;го ученого мужа со страстной самозабвенностью жгучей ненависти. Жутковато было смотреть на него за этим злобным чтением: его толстое, обычно довольно бледное лицо становилось лиловато-синим и судорожно корчилось, словно перед апоплексичес shy;ким ударом, глаза превращались в щелочки, время от времени он разражался яростным смехом и перемежал чтение такими вот комментариями: – Ну и ну, черт возьми!.. Вот тебе на!.. Он же просто осел… да-да!.. И больше никто!.. Сущий осел. Господи, вот послушай, что он пишет! – Тут голос его поднимался до прерывающегося во shy;пля. – Да у него мозгов меньше, чем у вши! – И заканчивались комментарии всякий раз рекомендацией мстительной кары: – Знаешь, как надо поступить с этим человеком? Вытащить на ули shy;цу и… Этот акт увечья он называл с искренним наслаждением. Ви shy;димо, то было первое, что приходило ему в голову, когда кто-ни shy;будь говорил, писал или делал что-то, вызывающее у него враж shy;дебность и ненависть. И казалось, что мистер Г. Л. Менкен, кото shy;рого Олсоп в глаза не видел, является его личным врагом, злове shy;щей угрозой его жизни, смертельной опасностью не только для него самого, но и для друзей, для всего мира, который он создал вокруг себя. И все же Олсоп постоянно менялся. Его способность приспо shy;сабливаться была поразительной. Подобно одному знаменитому епископу, «он много и легко глотал». Главным для него была не внутренняя суть, а видимость. Он мог бы без труда согласиться, что черное – это белое, а дважды два равно четырем и трем четвертым, если бы господствующий в обществе класс начал считать так. Дело было только в том, что, говоря словами Олсопа, «сфера его расширилась». Он приехал из провинциальной общины бап shy;тистского колледжа в большой город. И этот ошеломляющий пе shy;реезд, для многих столь мучительный, опасный и беспокойный, оказался для Олсопа восхитительно легким. Он быстро почувст shy;вовал себя в большом городе, как рыба в воде. И в этом полном, восторженном погружении раскрылось заодно с бесхребетнос shy;тью все, что было в нем сердечного, творческого и доброго. Одни, вне всякого сомнения, приезжают в этот город с напря shy;женными нервами, с тревожным предчувствием, с решимостью вступать в жестокие конфликты, в отчаянную борьбу, с убежде shy;нием, что должны победить или погибнуть. Другие, скованные старыми страхами, опутанные старыми предрассудками, приез shy;жают с робостью и недоверием. Для них жизнь в этом городе бывает тягостной. А третьи едут с ликованием и надеждой, словно бросаются обнять милую сердцу возлюбленную, которую никог shy;да не видели, но о которой всегда знали, и вот так Олсоп – этот толстяк, бочонок жира – приехал туда. Ему даже не приходило в голову, что он может потерпеть не shy;удачу. И действительно, при такой вере, при таком рвении, как у него, неудача была немыслима. Другие достигали в этом городе более высоких вершин. Достигали больших успехов, богатства, славы, побед и известности. Однако никто не окунался в жизнь этого города полнее, чем Джерри Олсоп. Он был создан для нее; она была создана для него. Здесь был водоем, в котором он мог плавать, омут, где мог ловить рыбу. Здесь была пища для всех его многочисленных аппетитов. И жи-иая вода для ненасытимои губки, которую он представлял собой: миллионноустая молва, способная вечно питать его ненасытное ухо, хроника восьми миллионов жизней, способная утолить его непреходящий интерес к человеческой истории. Олсоп был человеком, которому требовалось жить через по shy;средство других. Был огромным Ухом, Глазом, Носом, Горлом, был ненасытимой всасывающей губкой в человеческом облике. И город являлся для него превосходной устрицей. Олсоп был по-своему бесподобен. Здесь раскрылись все его лучшие качества. Он заражал окружающих своим энтузиазмом, упоением и вос shy;торгом, которые вызывал у него этот город. С ним любая экскур shy;сия становилась достопамятным событием. Поездка в центр на метро, яркие огни и сплошные потоки машин на Таймс-сквер, подвал в аптеке Грея, где продаются билеты по сниженным це shy;нам, постоянное ночное великолепие театров, дешевые рестора shy;ны, какой-нибудь кафетерий или закусочная, китайская харчев shy;ня, необычные лица, вывески и огни, чужеземные овощи, экзо shy;тические блюда в Китайском квартале – все бывало просто изу shy;мительным. Олсоп жил в зачарованном мире и повсюду носил его с собой. У него был душевный склад ненасытимого романтика. Он сразу же, незамедлительно, мгновенно проникся тягой города к шаменитостям. Если сам он не мог быть великим, то хотел нахо shy;диться рядом с теми, кто был. Он с жадностью впитывал любой обрывок сплетни о знаменитых людях. Письменные упомина shy;ния, дневники, комментарии, наблюдения газетных репортеров были для него евангелием. Мнения известного театрального кри shy;тика Котсволда – священным писанием: он заучивал их вплоть до последней причудливой фразы. Благоговейно ходил смотреть каждый спектакль, который этот критик хвалил. Однажды вече shy;ром он воочию увидел в антракте этого великого человека в об shy;ществе другого знаменитого критика и прославленной актрисы. Возвратясь домой, Олсоп был просто вне себя – если б он уви shy;дел Шекспира, разговаривающего с Беном Джонсоном, то не мог бы разволноваться сильнее. Он стал одним из наблюдателей у служебного входа театров. То было время постановок Зигфелда, прославленных хористок, великолепной, доступной плоти, прикрытой складками бархата. Олсоп бывал повсюду, его восхищала эта прославляемая чувст shy;венность. Девицы те были знаменитыми, он дожидался, когда они выйдут, облизывался и вожделенно, будто старый разврат shy;ник, смотрел, как уходят красавицы Зигфелда со своими богаты shy;ми покупателями. Эти встречи дорогостоящей плоти с манишка shy;ми, фраками и высокими шелковыми цилиндрами теперь восхи shy;щали его. Странно для старого пайн-рокца? Ничуть: теперь это было окружено ореолом, вправлено, будто драгоценный камень, в громадную Медузу ночи, разрешено богатством и властью, одо shy;брено гласностью. Теперь старый развратник, облизывающий су shy;хие губы и ждущий с помертвелым взглядом своей юной вави shy;лонской блудницы, приводил Олсопа в восторг. Об одном таком он рассказывал: красавица, уже прославленная в печати, шла ми shy;мо, пожилой развратник с умильным видом подошел к ней. «О, ради Бога!» – устало сказала красавица и пошла дальше. – Это было сказано всерьез, – злорадно рассказывал Олсоп. – Да-да! Всерьез! – Громадный живот его заколыхался, в горле заклокотал пронзительный смех. – Господи! Самая красивая женщина, какую ты только видел, – смачно произнес он, пока shy;чивая большой щекастой головой, – дала ему от ворот поворот! Эта сцена его восхищала. И все прочее тоже: тысячеустая молва, обилие сплетен: кто спал с такой-то; чья супруга была неверна Цезарю; какой остряк произнес столь неприличную шутку; какие знаменитости, какие писатели вели себя так-то на такой-то вечеринке, напились, ис shy;чезли, заперлись в спальнях с привлекательными женщинами, пошли с ними в ванную, с кем они ссорились и дрались; какая пожилая актриса, знаменитая страстностью в исполнении ролей, путалась с румяными юношами; и кто такие знаменитые гомо shy;сексуалисты, в каких танцзалах они танцуют друг с другом, какие жеманные фразы произносят в постели – тут живот колыхался, и Олсоп давился пронзительным смехом; подобная греховность нкупе со всеми эксцентричностями, фельетоны Морли, написан shy;ные в превосходном волшебно-вычурном стиле – «Истинный гений! Истинный волшебный гений!», – старый Лондон в закоул shy;ках Нью-Йорка, диккенсовская атмосфера городских улиц, тол shy;чея на Геральд-сквер и Парк-роу; грязь непротертых мемориаль shy;ных досок, которую не замечают- проходящие мимо толпы лю shy;дей, но заметная при определенном свете, и подлинный, собст-менно говоря, архаизм окружающего мира: продавщицы, поеда shy;ющие бутерброды с сыром среди завсегдатаев аптек в обеденные часы – они напоминали клиенток какой-нибудь истчипской гостиницы девяносто лет назад. И все это, вместе взятое – Зигфелд, красавицы хористки и старые развратники в шелковых ци shy;линдрах; скабрезные сплетни о великих, разговоры о пьяных буйствах в кругу прославленных и немногих, о том, что сказала мисс Паркер, что сказала такая-то; вкупе с величественным цен shy;тром города, людьми в метро и на скамейках в парке – с ожив shy;шим Лэмом, разгуливающим среди непротертых мемориальных досок в причудливых закоулках Манхеттена – все это было пи shy;щей, питием, дыханием жизни для Олсопа. Восхищала его и еда. Вкус Олсопа, как и доктора Сэмюэла Джонсона, не был изысканным – ему нравилось изобилие, нрави shy;лось окунаться в него с головой. Он любил Китайский квартал, его харчевни и острый соус: кормили там обильно и дешево. Необыч shy;ные лица китайцев, ароматный пар, восточный и несколько успо shy;каивающий, приводили его в восторг. Олсоп любил ходить туда с компанией – можно было взять себе несколько порций и разде shy;лить расходы на всех. Когда обед заканчивался, он требовал бумаж shy;ные пакеты и со смехом складывал туда недоеденное. Когда все это надоедало или когда он тосковал по привычной еде – ибо сердцу и желудку дом был все еще очень памятен, – он и его друзья накупали «всякой всячины». Магазины были повсю shy;ду, в каждом квартале, с освещенными витринами, с ломящими shy;ся полками овощей и фруктов; были мясные лавки, бакалейные, булочные с широким выбором всяческой снеди. Они ходили по этим лавкам и покупали то, к чему привыкли дома: дробленой кукурузы, именуемой также «крупа»; стручковой фасоли, гото shy;вить которую в Нью-Йорке никто не умел; кусок соленого сала для навара; муки для подливки и для бисквитного теста – благо Олсоп не пасовал перед трудной задачей его приготовления; мя shy;са для жарки, пусть оно бывало дешевым, жестким, зато подава shy;лось с мучной подливкой и приправами; хлеба, масла, кофе. По shy;том возвращались в полуподвальную двухкомнатную квартиру, оглашали ее шумом юношеских голосов, смеха, шуток, обвине shy;ний – Олсоп довольно посмеивался, но бывал серьезен и руко shy;водил всем, давал указания, суетился в шлепанцах и протертых носках, обнажавших грязные пятки. Наконец появлялась острая южная еда – кукурузная каша, жареное мясо с густой бурой под shy;ливкой, приготовленная с салом стручковая фасоль, бисквиты с румяной корочкой, крепкий горячий кофе, тающее масло. Под shy;нимался нестройный шум протяжных юношеских голосов, оживленных, южных, перебивающих друг друга, приятельских и язвительных – это новое приключение в повседневной жизни обсуждалось жарко, со смехом, одобрениями, едкими замечани shy;ями. Новый мир, в котором жили, они оценивали критически, зачастую с грубыми, презрительными насмешками. Возвращаться домой они не собирались. По крайней мере, редко говорили о любви к родным пенатам. Любовь их, в сущно shy;сти, переместилась сюда – большинство этих молодых людей, подобно Олсопу, поддалось чарам Нью-Йорка, привязалось к этому новому миру, считало его своим, как на это способны толь shy;ко южане – какая-то странная, упрямая гордость не позволяла им признаться в этом. Теперь они жили в легенде: среди прима shy;нок окружающего блеска любили порассуждать о покинутом ве shy;ликолепии. «Юг» – ибо это слово виделось им в кавычках – те shy;перь представлял собой некий утраченный рай, замечательный образ жизни, мир человеческих ценностей, которых «этим севе shy;рянам» никогда не понять. Возможно, они создали этот рай, чтобы легче было перено shy;сить удары, получаемые в захватывающей и вместе с тем ужасаю shy;щей повседневной борьбе. Зачастую он служил бальзамом для уязвленной гордости. Обычаи и нравы нового мира критически рассматривались и оказывались худшими. О сутяжничестве севе shy;рян, их недоверчивости, взяточничестве, о кознях коварных евреев говорили с презрением, нередко со злобой. На «Юге» люди были не такими. Как сказал Олсоп, нужно приехать «сюда», чтобы понять, какие они «славные, милые и обаятельные». Джордж Уэббер заметил, что на свете нет никого более пре shy;данного – по крайней мере, на словах – тем краям, откуда при shy;ехал, чем американец из южных штатов. Покинув их ради жизни в другой, не столь прекрасной и процветающей местности, он го shy;тов сражаться за честь Юга по любому поводу, утверждать его превосходство над всеми другими населенными частями земли при любом случае, говорить красноречиво и страстно об очаро shy;вании его природы, превосходстве его культуры, героизме его мужчин, красоте его женщин, защищать его, умирать за него, ес shy;ли придется, – словом, делать почти все ради милого старого Диксиленда, но только не возвращаться туда на постоянное жи shy;тельство. Надо признать, что многие все же возвращались, однако большинство их – самые жалкие, неспособные представители этого племени, потерпевшие поражение неудачники – не умею shy;щие писать писатели, не умеющие играть актеры, не умеющие рисовать художники, мужчины и женщины всевозможных про shy;фессий от юристов до продавцов газированной воды, пусть и не совсем лишенные способностей, но не обладающие ими в нуж shy;ной мере, чтобы выдержать более острую конфликтность более широкого мира, открытую битву на чужом поле, более напря shy;женные усилия и более высокие требования городской жизни. Это отбившиеся от армии солдаты. Какое-то время они держат shy;ся, избитые, озадаченные, испуганные, донельзя ошеломленные грохотом битвы. Потом один за другим, дрогнув, бросают оружие и, обескураженные, озлобленные, сломленные, возвращаются вразброд к привычной безопасности и утешительной надежнос shy;ти тыла. Там уже начинается знакомая южная церемония, приятное вре shy;мяпрепровождение, в котором жители тех краев знают давно толк, – хитроумная, успокаивающая мотивировка своих поступков. Самые скромные солдаты этой обратившейся в бегство армии – растеряв shy;шие иллюзии продавцы газированной воды, потерпевшие пораже shy;ние делопроизводители, работники универмагов, банковские слу shy;жащие и маклеры – быстро приходят к заключению, что большой юрод «не место для белого человека». Несчастные жители больших городов «знать не знают, что такое настоящая жизнь». Терпят свое жалкое существование, потому что «о другом понятия не имеют». Го shy;родские люди невежественны и высокомерны. У них нет ни хоро shy;ших манер, ни любезности, ни уважения к правам других, ни чело shy;вечности. В больших городах каждый «сам за себя», каждый норо shy;вит тебя облапошить, получить от тебя все, что можно. Это эго shy;истичная, ненадежная, унылая, своекорыстная жизнь. У челове shy;ка есть друзья, покуда у него водятся деньги. Когда деньги кон shy;чаются, друзья улетучиваются, как дым. Кроме того, в городской жизни попираются и растаптываются общественные приличие и благопристойность, достоинство расы, престиж избранных – «черномазый там ровня белому». Когда Джордж был еще ребенком, по всему Югу ходила одна байка. Некий местный герой – деревенский поборник прав бе shy;лых людей и сохранения превосходства белой расы – рассказы shy;вал о своей единственной, первой и последней, достаточной на всю жизнь поездке на отсталый и гнилой Север. Приключение это иногда происходило в Вашингтоне, иногда в Нью-Йорке или Филадельфии, иногда в Бостоне или Балтиморе, но существо де shy;ла неизменно оставалось одним и тем же. Героическая драма вся shy;кий раз разыгрывалась в ресторане северного города. Благород shy;ный рыцарь из-за линии Мейсонна-Диксона зашел перекусить и сел за столик. Едва принявшись за суп, он поднял взгляд и уви shy;дел, к своему ужасу и негодованию, что «здоровенный молодой черномазый» уселся напротив, – «В общем, по словам старины Джима, он глянул на него и спрашивает: «Черный сукин сын, как ты посмел садиться за мой столик?». А черномазый начинает дерзить, говорит ему, что он на Севере, где черный равен всем и каждому. Старина Джим и гово shy;рит: «Черномазый ублюдок, может, ты и ровня какому-то там ян shy;ки, но сейчас разговариваешь с белым человеком!» – с этими словами встает и разбивает о башку черномазого бутылку кетчу shy;па. Джим говорит, он счел, что убил его, дожидаться, чтобы вы shy;яснить, не стал, бросил черномазого валяться, схватил шляпу и ушел. Говорит, сел в первый же поезд, шедший на Юг, больше не бывал на Севере и видеть больше не хочет это гнусное место». Байку эту обычно слушали с одобрительным ревом и восторженным смехом, с восхищенным хлопаньем по бедрам, ликую shy;щими восклицаниями: «Черт побери! Все на свете отдал бы, чтобы увидеть ту картину! Вот это да! Представляю, как старина Джим ему саданул! Готов держать пари, он угробил того чернома shy;зого ублюдка! И провалиться мне на месте, я не виню его! Я и сам поступил бы точно так же!». Джордж, наверное, слышал в детстве и ранней юности эту иосторженно пересказываемую историю около сотни раз. Имена персонажа иногда менялись – то это бывал «старина Джим», то «старина Дик», то «старина Боб», но суть оставалась той же са shy;мой: вошел наглый черномазый, дьявольское отродье, сел, куда не следует, и тут же безжалостно был убит бутылкой с кетчупом. Эта байка в различных вариантах и со многими современ shy;ными обновлениями все еще ходила среди возвратившихся беглецов с Юга, когда Джордж приехал жить в большой город. В более современных вариантах наглого негра убивали в авто shy;бусах, в поездах метро, в железнодорожных вагонах или в ки shy;нотеатрах, в переполненных лифтах, на улице – собственно говоря, в любом месте, где он посмел бесцеремонно посягнуть на гордо лелеемое достоинство белого южанина. И существование этого черного злодея, как можно было понять, являлось одной из главных причин возвращения уроженца Юга в свое более благородное болото. Другая, пожалуй, более разумная часть этой потерпевшей по shy;ражение – и отступившей – группировки давала своему поступ shy;ку иное объяснение, почерпнутое, однако, из тех же источников самооправдания. Эти люди были членами более интеллектуаль shy;ных групп – писателями, художниками, актерами, – хлебнув shy;шими прелестей жизни в большом городе и бежавшими от нее. Их доводы и мотивы были более утонченными, возвышенными. Актер или драматург заявлял, что чистота его искусства, подлин shy;но народная драма, оказалась испорчена и загублена пагубным, противоестественным влиянием бродвейской драмы, нежизнен shy;ностью, вычурностью и дешевой сентиментальностью, всем тем, что уничтожало местные корни и давало лишь восковую копию местного цветка. Художник или музыкант заявлял, что творец и его искусство всецело зависят от модных группировок, стеснены безжизненной ограниченностью эстетических школ. У писателя выли аналогичные жалобы. Жизни творца в большом городе угрожали безжизненные подделки под искусство – ядовитые миаз shy;мы «литературной жизни», ядовитые интриги литературных группировок, ядовитая политика взаимовосхваления, продаж shy;ность и угодливость критики, весь мерзкий, пресмыкающийся, паразитический мир бумагомарателей. В этой неестественной, отвратительной атмосфере художник – по утверждению этих бунтарей – терял связь с действительно shy;стью, забывал живительные влияния своего истока, отрывался от живительной связи с тем, что стал именовать своими «корнями». Поэтому для художника, оторванного подобно Антею от родной, придающей силы земли, задыхающегося в той удушливой, гни shy;лой атмосфере, существовал, если он хотел спастись, лишь один выход. Он должен был вернуться, возвратиться туда, где появил shy;ся на свет, где черпал силы и вдохновение для своего искусства. И навсегда, решительно и бесповоротно, отречься от бесплодных пределов группировок, салонов, кружков, всей неестественной городской жизни. Должен был вернуться к плодородной земле, к истокам, к связи с «корнями». Поэтому утонченные юные джентльмены из Новой Конфеде shy;рации стряхивали эти унизительные путы, стирали последнюю па shy;утину иллюзий, застилавшую им глаза, и заносчиво отступали на Юг, к спокойному преподаванию в одном из университетов, где могли ежеквартально выпускать очень маленькие и очень манер shy;ные журналы, в которых превозносились преимущества сельской жизни. Самые тонкие интеллектуалы из этой бунтарской орды вечно составляли кодексы и провозглашали культы своих районов – кодексы и культы, в которых простые добродетели истоков и корней утверждались до того непростым языком, с такой эстети shy;ческой утонченностью, что даже приверженцы самых манерных городских группировок не могли докопаться до их смысла. Джордж Уэббер наблюдал все это и находил несколько стран shy;ным, удивительным. Молодые люди, чьи пристрастия, вкусы, образ мыслей и писания, на его взгляд, принадлежали атмосфере эстетских группировок, от которых они отрекались, гораздо больше, чем любой другой, утверждали добродетели возврата к «сельскому образу жизни» языком, по его мнению, некоего куль shy;та, который мало кто из местных жителей, постоянных или вер shy;нувшихся, был способен понять. Более того, как потомку поко shy;лений живших в холмах фермеров, которые год за годом выбивались из сил, чтобы вырастить кукурузу на выветренном горном склоне, и поколений батраков из Пенсильвании, которые по пятнадцать часов вдень ходили за плугом и получали за это пять shy;десят центов, ему было несколько странно слышать от белоруч shy;ки-интеллектуала из какого-то южного университета, что он прежде всего должен возвратиться к простым и благотворным добродетелям общества, которое его взрастило. Разумеется, сущностью всего этого, основным признаком всех этих потерпевших поражение и отступивших – интеллекту shy;алов, художников или рабочих – было уже знакомое мотивиро shy;ванное оправдание южного страха и южного неуспеха: страха борьбы и соперничества в более широком мире; неумения при shy;способиться к условиям, противоречиям и темпам современной жизни; старого, бессильного, капитулянтского отступления в тень безрассудства и иллюзий, предрассудков и фанатизма, цве shy;тистой легенды и оправдательной казуистики, надменного, иро shy;нического отдаления от жизни, с которой Юг определенно свя shy;зан, к которой определенно хотел принадлежать. Ну и хватит о потерпевших поражение – этих слишком сла shy;бых и неспособных отрядах орды бунтовщиков, которые не смог shy;ли выстоять в схватке и отступили. А как остальные, лучшие и более многочисленные, те, что остались? Потерпели они пора shy;жение? Были сметены? Были рассеяны или оттеснены и обраще shy;ны в бегство? Ничего подобного. Их успех в городской жизни был поисти shy;не поразительным. В стране нет другого места, где приезжие пре shy;успевали бы так блестяще, если преуспевали. Этому блеску успе shy;ха в городской жизни южанин в поразительной степени обязан природе своих недостатков. Если он одерживает верх, побеждает, то не вопреки своему провинциализму, а благодаря ему, не вопре shy;ки страху, а благодаря ему и мучительному, терзающему созна shy;нию собственной неполноценности, побуждающим его к сверх shy;человеческим усилиям. Южанин зачастую вдохновлен не жалеть усилий, когда нахо shy;дится в неблагоприятных условиях, когда знает это, когда узнает, что мир тоже это знает и на это рассчитывает. Истина эта не раз подтверждалась во время Гражданской войны, когда самые блес shy;тящие победы Юга – можно сказать, и самые блестящие пора shy;жения – были Эти факты неоспоримы, более того, восхитительны. Однако в самой их неоспоримости есть некоторая ложность. В самой их силе есть некая опасная слабость. В самом блеске их победы есть прискорбное поражение. Замечательно одержать победу в сраже shy;нии против сил, имеющих огромный перевес, но не замечатель shy;но, нехорошо для здоровья и силы духа быть способным побеж shy;дать только имеющие огромный перевес силы. Захватывающе видеть, как солдаты доходят до такой степени безрассудства, что сражаются, как сумасшедшие, но захватывающе также видеть их решительными и сильными в способности сражаться как солда shy;ты. Хорошо быть до такой степени гордым и щепетильным, что боязнь выказать страх оказывается сильнее самого страха, одна shy;ко подобная сила пылкости, гордости и безрассудства имеет обо shy;ротную сторону. Опасность заключается в том, что она может не только подтолкнуть людей к лихорадочному достижению гро shy;мадных высот, но и низвергнуть их, изможденных и обессилен shy;ных, в бездонную бездну, и что человек добивается величайших достижений длительным, упорным трудом. Переехавший южанин – очень одинокое животное. Поэтому его первое инстинктивное движение в большом городе – к сво shy;им. Первым делом он навещает друзей по колледжу или ребят из родного городка. Они создают общину совместных интересов и совместной самозащиты; отгораживаются своего рода стеной от ревущего водоворота жизни большого города. Создают Общину Юга, не имеющую параллелей в городской жизни. Разумеется, подобной общины Среднего Запада, или Великих Равнин, или Штатов Скалистых гор, или Тихоокеанского побережья не най shy;ти. Возможно, есть какие-то зачатки Новоанглийской общины, района, который после Юга наиболее четко отмечен самобытностью местной культуры. Однако если эта община и существует, то до того незаметно, что о ней и не стоит говорить. Самая очевидная причина существования Общины Юга в жизни большого города кроется в глубоко укоренившейся про shy;винциальной ограниченности южной жизни. Раскол в убеждени shy;ях, разность интересов, обычаев и традиционных взглядов, кото shy;рые нарастали с огромной быстротой в американской жизни первой половины девятнадцатого века, все больше и больше раз shy;деляли жизнь сельскохозяйственного Юга и промышленного Се shy;вера, завершились кровопролитной Гражданской войной, были окончательно подтверждены мрачным и трагичным процессом реконструкции. После войны и реконструкции Юг отступил за свои расша shy;танные стены и остался там. В детстве Джорджу Уэбберу приходил на ум образ, в котором отражалась вся безрадостная картина тех десятилетий поражения и мрака. Ему виделся старый дом, отстоящий далеко от проезжей дороги, многие проходили по ней, потом прошли войска, пыль поднялась, и война окончилась. И больше по той дороге никто не ходил. Виделся старик, прошедший по тропинке прочь от до shy;роги, в тот дом; и тропинка зарастала травой и бурьяном, колю shy;чим кустарником и подлеском, пока не исчезла совсем. Больше по той тропинке никто не ходил. И человек, который вошел в дом, больше оттуда не вышел. Адом продолжал стоять. Он слег shy;ка виделся сквозь заросли, словно призрак самого себя, с черны shy;ми, словно пустые глазницы, дверями и окнами. Это был Юг. Юг в течение тридцати или более лет. То был Юг не жизни Джорджа Уэббера, не жизни его совре shy;менников – то был Юг, которого они не знали, но все же ка shy;ким-то образом его помнили. Он являлся им Бог весть откуда в шелесте листвы по вечерам, в тихих голосах на южной веранде, в хлопке двери и внезапной тишине, в полуночном гудке поез shy;да, идущего по долинам на Восток и к волшебным городам Севера, в протяжном голосе тети Мэй и в воспоминаниях о неслышанных голосах, в памяти о таинственной, погубленной Елене и их крови, в чем-то больном, утраченном, далеком и давнем. Сверстники Джорджа не видели того Юга, но помнили о нем. Они вышли – это уже другой образ – на солнечный свет в новом веке. Вышли опять на дорогу. Дорога была вымощена. Потом вышли еще люди. Они вновь проложили тропинку к двери. Большинство сорняков было выдернуто. Строился новый дом. Они слышали шум приближающихся колес, и мир был Впоследствии Джордж вспоминал каждый свой приезд с Юга на Север, и ощущение всякий раз бывало одним и тем же – чет shy;кое, резкое физическое ощущение, обозначающее границы его сознания с географической точностью. У него слегка сжимало горло, отрывисто, сильно бился пульс, когда поезд поутру при shy;ближался к Виргинии; сжимались губы, начинало сильно жечь глаза, напрягались до предела нервы, когда поезд, притормозив, въезжал на мост и показывались берега реки Потомак. Пусть над этим смеется, кто хочет, пусть насмехается, кто сможет. Это бы shy;ло ощущение острое, как жажда, мучительное, сковывающее, как страх. Это было географическое разделение духа, острое, фи shy;зически четкое, словно его рассекали мечом. Когда поезд тормо shy;зил и Джордж видел широкую ленту реки Потомак, а потом въез shy;жал на мост и слышал негромкое громыхание шпал, видел гро shy;мадный купол Капитолия, словно бы висящий в утреннем свете словно какая-то блестящая скорлупа, то начинал дышать жарко, глубоко, резко. Чуть наклонял голову, словно проходил через па shy;утину. Сознавал, что покидает Юг. Пальцы его крепко сжимали коленные чашечки, мышцы становились упругими, зубы крепко стискивались. Поезд миновал мост, и Джордж вновь оказывался на Севере. Каждый молодой южанин ощущал эту четкую, официальную границу географии духа, но мало кто из городских жителей зна shy;ком с нею. И откуда это напряжение нервов, скрежет зубов, от shy;вердение челюстных мышц при переезде реки Потомак? Они чувствовали, что въезжают в чужую страну? Собирались с духом перед сражением? Испытывали почти отчаянный страх перед встречей с большим городом? Да, все так. И мало того. Они ис shy;пытывали торжество и надежду, пыл, страсть и высокое стремле shy;ние. Джордж нередко задумывался, сколько людей в большом го shy;роде сознает, что означает жизнь там для него и множества таких, как он: как, давным-давно, в маленьких городках на Юге, на пу shy;стых ночных улицах они прислушивались к скрежету колес, гуд shy;ку, звону станционного колокола; как на мрачном Юге, на Пидмонте, в холмах, у медленных темных рек, на прибрежных равни shy;нах по ночам вечно пылало в их сердцах видение сияющего горо shy;да и Севера. Как жадно они собирали все обрывки слухов и до shy;бавляли к своим знаниям об этом городе, как слушали рассказы всех путешественников, которые возвращались оттуда, как Лови shy;ли слова людей из этого города, как множеством способов, через книги, газеты, кино, через печатное и устное слово они мало-по shy;малу создавали сияющий образ, воплощение своих мечтаний и устремлений – город, какого никогда не бывало, никогда не бу shy;дет, но лучший, чем тот, который был. И несли этот образ с собой на Север. Несли со всей гордос shy;тью, страстью, горячностью, со всеми устремлениями радужных мечтаний, со всей силой тайной, решительной воли – несли все shy;ми движущими силами своей жизни, всей отчаянной пылкостью духа сюда, в этот сияющий, нескончаемый, прекрасный, вечный город, чтобы добиться успеха, усилиями и талантами завоевать почетное место в самых высших, благородных сферах жизни, ко shy;торые только этот великий город и может предложить. Называйте это, если угодно, безрассудством. Или глупой сен shy;тиментальностью. Только назовите это и страстностью, назовите беззаветностью, назовите энергичностью, пылкостью, силой, иысокими устремлениями и благородной гордостью. Назовите юностью, всей красой и богатством юности. И признайте, мои городские друзья, благодаря этому ваша жизнь стала лучше. Они обогатили вашу жизнь тем, о чем вы, может, и не догадываетесь, тем, чего вы не пытались оценить. Они – полмиллиона, если не больше, тех, кто приехал и остал shy;ся – принесли с собой пылкость, которой вам недоставало, страстность, в которой, видит Бог, вы нуждались, веру и безза shy;ветность, которых не было в вашей жизни, целеустремлен shy;ность, нечасто встречавшуюся в ваших мятущихся ордах. При shy;несли всей сложной, лихорадочной жизни всех ваших ветхоза-иетных, мятущихся народов толику пылкости, глубины, яркос shy;ти таинственного, непостижимого Юга. Принесли толику его . глубины и загадочности всем этим вершинам с мерцающим в поднебесье светом, всем этим головокружительным, вознося shy;щимся к небу кирпичным баррикадам, этим холодным, розове shy;ющим стеклам, всей безрадостной серости всех бездушных тротуаров. Принесли теплоту земли, ликующую радость юности,громкий, живой смех, бодрую горячность и живую энергию юмора, пронизанного теплом и солнцем, пламенную силу жи shy;вой веры и надежды, уничтожить или ослабить которые не мо shy;гут все язвительные насмешки, горькие житейские мудрости, циничные отзывы и давняя, неправедная, надменная гордость всей ветхозаветностью земли и Израиля. Говорите, что угодно, но вы в них нуждались. Вы сами не знаете, чем они обогатили вашу жизнь. Они принесли в нее всю огромную сокровищницу своих надежд и мечтаний, взлет высоких устремлений. Впоследствии они преобразились, воз shy;можно, сникли или поблекли, однако бесследно не сгинули. Что-то от всех них, от каждого, вошло в ваш воздух, рассеялось в сумбуре вашей миллионнолюдной жизни, въелось в гранит shy;ную унылость ваших тротуаров, проникло в атмосферу ваших кирпичей, холодную структуру ваших стали и камня, в атмо shy;сферу всей вашей жизни, мои друзья, вошло тайными, неведо shy;мыми путями во все, что вы думали, говорили и делали, во все, что вы создали. Каждый паромный причал Манхеттена окрашен их страстно shy;стью. От каждого розового рассвета у реки сердце и горло сжима shy;ются у вас чуть сильнее, потому что в него вошло пылкое волне shy;ние их юности, их необузданного воображения. В каждом ущелье улиц, голубеющих в утреннем свете, есть чуточка их ликования. Они в каждом буксирчике возле утренних причалов, в косо пада shy;ющем вечернем свете, в последних отблесках заката на красном кирпиче строений гавани. Они в крыловидном изгибе каждого моста, в каждом гудящем рельсе, в каждом поющем проводе. Они в глубинах тоннелей. В каждом булыжнике и в каждом кир shy;пиче. В едком, волнующем запахе дыма. В самом воздухе, кото shy;рым вы дышите. Попытайтесь забыть или не признавать их, если угодно, но они согревают вас, братья. Они здесь. И потому эти молодые южане ездили домой только в гости. Они полюбили выпитый яд; жалившая их змея теперь была сокрыта.у них в крови. В их среде Олсоп играл самую важную роль: они теснились вокруг него, будто цыплята возле квочки, и он усердно опекал их. Олсоп любил Юг – однако жил не так замкнуто, обособленно, как они. В то время, как остальные ограждались тесны shy;ми стенами своей провинции, своего особого языка и надежно shy;го круга своей общины, ежедневно выходя в огромную внеш shy;нюю неизведанность словно моряки елизаветинских времен в поисках золота или пути в Китай – в сущности, для некоторых гам была все еще индейская страна, и по ночам они спали в ок shy;ружении своих фургонов, – окружение Олсопа было более ши shy;роким. И постоянно расширялось. Он ежедневно общался с новыми людьми – на скамейках в парке, на втором этаже ав shy;тобуса, в закусочных, в аптеках, у киосков с газированной во shy;дой; с людьми в Манхеттене, Бронксе, Куинсе и на Стейтен-Айленде. Олсоп превосходил их всех в презрительном высмеивании «треклятых чужаков». Однако познакомился с Романо, молодым итальянцем, конторским служащим по роду занятий, но худож shy;ником по профессии. Приводил его к себе, и Романо готовил спагетти. Свел знакомство и с другими людьми – китайцем ми shy;стером Чангом, торговцем с Пелл-стрит и знатоком древней по shy;эзии; испанцем, работающим помощником официанта в ресто shy;ране; молодым евреем из Ист-Сайда. Олсоп был тверд в своей южности, однако незнакомцы – таинственные, чужеродные, разнообразные – привлекали его. Юг Олсоп любил – в этом нет сомнений. Ездил туда на каж shy;дое Рождество. В первый приезд он провел там две недели, во иторой – десять дней, потом неделю и в последний раз возвра shy;тился через три дня. Но он любил Юг – и всякий раз приезжал с ворохом рассказов, с теплым, сентиментальным, непринужден shy;ным смехом; с последними сведениями о мисс Уилси, о Мерримене, своем двоюродном брате, об Эде Уэзерби и своей тете мисс Каролине; обо всех других добрых, простых, милых людях «отту shy;да», какие только смог раскопать. И все же при всей его сентиментальной натуре в душе Олсопа находилось место для многого. Он, посмеиваясь, соглашался со всеми остальными, язвительно, с презрением отзывался о нравах большого города, однако иногда вдруг проникался пиквикской снисходительностью, теплым чувством к этой чужбине. «И все же надо отдать им должное! – говорил он. – Это самое замеча shy;тельное место на свете… самый знаменитый, потрясающий, чу shy;десный, великолепный город, какой только когда-либо существовал!» Затем принимался рыться в куче халтуры, горе старых журналов и вырезок, наконец находил и читал вслух какую-ни shy;будь поэму Дона Маркиза. |
||
|