Основным индоевропейским названием отца является *рətēr с характерным гласным ə, представляющим собой ступень редукции старого корневого гласного в предударной позиции: *рətér[59].
О таком ударении говорит известный закон Вернера, исходящий из соответствия герм, fatar — и.-е. *patér [60].
Естественно, исследователи уделяли много внимания этимологическому изучению этого важнейшего слова: Walde-Pokorny, Bd. II, стр. 4; A. Walde. Lateinisches etymologisches Wörterbuch, 2. Aufl., стр. 565; S. Feist. Vergleichendes Wörterbuch der gotischen Sprache, 3. Aufl., стр. 133; A. Zimmermann. Lateinische Kinderworte als Verwandtschaftsbezeichnungen. — KZ, Bd. 50, 1922, стр. 149; Ernout-Meillet, 3-ème ed., t. II, стр. 862–864.
А. Вальде и А. Циммерман вслед за Дельбрюком объясняют *рətēr, pater из слова «детского языка» pa-, pa-pa. А. Эрну и А. Мейе воздерживаются от этимологического объяснения.
В последнее время выдвинул этимологию этого слова И. Трир[61]. Его толкование представляет подновленную этимологию Боппа — patār lt; рā ‘охранять, защищать’, но в отличие от этого старого бесхитростного сопоставлении автор постарался привлечь обильный сравнительный материал и в основу положил некоторые моменты ларингальной теории. И. Трир предлагает сопоставление и.-е. *рətēr, *potis и *ра-, объясняя эти формы как сочетания корневого гласного с ларингальным: *peə3-, *pə3etis, *pə3tēr. Он конкретизирует значение ра- как ‘ограда, огораживать’ и предполагает, что в основе всей группы слов лежало обозначение большой семьи как круга, ограды, круглого родового собрания. Отсюда *potis, *рətēr ‘вождь, господин’. В защиту своей гипотезы автор привлекает большой материал, с которым он обращается, однако, довольно деспотически. Так, он хочет видеть значение ‘ограда’ и в и.-е. *kei-, ст.-слав. сѢмьѧ, и в лат. curia, даже в и.-е. *bhratēr. Все это вызывает недоверие к этимологическим выводам И. Трира, который и здесь проявил себя скорее как семасиолог, чем этимолог. Кроме того, мы располагаем данными о первичности матриархального уклада, и этимология Трира не в состоянии убедить нас в противном, тем более, что она исходит не из новых фактов, а из предвзятой мысли об исконности большой отцовской семьи.
Можно указать, что И. Трир, подновляя старую этимологию ларингальной теорией, упустил из виду, что нулевая ступень, образованная глухим р и ларингальным ə3, дала бы в индо-иранском глухой придыхательный ph, ср. stoə- gt; stā-, но stə- gt; индо-иранск. sth-. Этого не случилось, ср. др.-инд. pita, поэтому ə в и.-е. *рətēr следует, очевидно, объяснять скорее как ступень редукции старого корневого гласного (см. выше).
Значительный интерес представляет вопрос о семантическом развитии слова. Наиболее определенная точка зрения имеется у Эрну — Мейе: лат. pater не обозначает физического отцовства, которое скорее обозначается словами parens и genitor. Pater имеет социальную значимость. Это глава дома, dominus, pater familias…[62]. Там же говорится о религиозном, торжественном значении *pətēr, pater.
Это высказывание находится в полном согласии с теорией Мейе, по которой *pətēr и ряд других общеиндоевропейских слов отмечены печатью аристократизма, религиозности, абстрактности. По мнению Мейе, между и.-е. *pətēr и современным франц. père произошел такой коренной сдвиг значения (‘высшее божество’, ‘высший глава семейства’ gt; ‘отец в физическом смысле’), что можно говорить о возникновении нового слова [63].
Однако пропасти между значениями этих двух форм нет и не было. Верно, что санскр. pitār ‘отец’ несколько не совпадало по значению с ‘родитель’ (Erzeuger) в языке Вед, как сообщает Б. Дельбрюк[64]. Этот факт ввел некоторых языковедов в глубокое заблуждение относительно сущности и.-е. *pətēr. Так, Мейе заключает, что поскольку *pətēr (pitar, pater и др.) не значило собственно ‘родитель’, то оно означало нечто более высокое. Следует напомнить о том, что в течение длительного периода древности отцовство в физическом смысле было неопределимо. Только этим можно объяснить то, что и в последующее время долго между значением *рətēr ‘отец’ и специальным ‘родитель’ не было прочной связи, откуда потребность в уточнениях типа санскр. janita, лат. genitor для второго понятия[65].
Мы подходим к вопросу об отражении и.-е. *pətēr в славянском словаре. А. Мейе всегда придерживался отрицательного мнения на этот счет, полагая, что *pətēr не сохранилось в славянском ни в основной, ни в производной форме. Более того, он склонен был придавать этому исключительное значение как показателю расшатывания старой индоевропейской общественной организации в славянстве и утраты многого из «аристократического» словаря[66]. Наряду с этим другие лингвисты указывали на возможность сохранения *pətēr в славянском в производной форме. Так, финскому слависту Микколе принадлежит правдоподобная этимология слав. *stryjь ‘дядя по отцу’ lt; и.-е. pətruios, ср. лат. patruus от *pətēr (подробно см. раздел о названиях дяди, тетки). Французский лингвист М. Вэ[67] предположил происхождение болг. пасторок, пастрок ‘отчим’ из *po-p(ə)tor (к *pətor, *pster ‘отец’). Вопрос о непосредственном отражении и.-е. *pətēr ‘отец’ в славянском словаре решается обычно отрицательно.
Впрочем, мысль о происхождении слав. bat’(j)a (ср. русск. батя, укр, батько ‘отец’ и др.) lt; и.-е. *pətēr ‘отец’ высказал еще П. Лавровский[68], но не подкрепил ее сколько-нибудь вескими аргументами. А. И. Соболевский[69] подошел к вопросу об отношении русск. батя и и.-е. *pəter с другой стороны, предположив заимствование из иранского, что отвергает М. Фасмер[70]. Из других этимологических толкований славянского слова можно указать на объяснение Ф. Миклошича заимствованием его из венг. bаtya ‘Bruder! Landsmann![71] и противоположное суждение А. Маценауэра[72]: корень bat — индоевропейский, а венгерское слово — из славянского. Бернекер[73] лишь суммирует эти сведения. Попутно заметим, что он предполагает общеславянскую форму с носовым (*bate) без видимого основания, поскольку известны лишь русск. батя, укp. батько, болг. баща, сербск. башта, чешск. (стар., диал.) bat’a, которые не говорят о древнем наличии носового[74]. Единственная форма с носовым — др.-русск. батѧ сохраняет лишь значение графического изображения, точно так же, как др.-русск. дѧдѧ не может отражать никогда не существовавшего *dede, a только *d’ad’a.
Бернекер говорит об исконности у слав, bate значения ‘старший брат’. То же говорит и П. Лавровский о др.-русск. батѧ («…отдаваеть ти батѧ черниговъ, а съ мною въ любви поживи». — Ипат. л, 6669 г.), но И. И. Срезневский переводит это батѧ как ‘отец, pater’ с пометой: «В древних памятниках только один раз». Далее, помимо распространенного русск. батюшка ‘отец, духовный отец’ и других диалектных разновидностей со значением ‘отец’ (см. выше, в перечислении названий отца у славян), укажем еще следующие формы: русск. диал. батя ‘старший брат’: «Тятя да мама дома, а батя поехал по дровки» [75]; батяня ‘отец, также брат, приятель’ [76]; чешcк. bat’a ‘старший брат’, словацк. bat’a, bat’ko ‘otec, strycek, starsi bratr’, batica ‘sestra’, болг. диал. бaта ‘старший брат’ [77], сербск. диал. бато (ласк.) ‘брат’, ‘отец’, баћа (ласк.) ‘брат’.
Таким образом, основные значения слав. bat(j)a: ‘отец’ и ‘старший брат’. Как обычно полагают, ‘отец’ lt; ‘старший брат’. Этимологию слова следует признать недостаточно выясненной[78]. Впрочем, связь *bat’(j)a ‘старший брат’ (ср. чешcк. bat’a) с *bratrъ ‘брат’ правдоподобно объясняется диссимиляцией[79].
Прежде чем приступить к анализу формы и значения слав. *otьcь, остановимся на близких образованиях, которые легли в основу этого слова.
Индоевропейскому *atta ‘отец’ посвящена достаточно обширная литература: Г. Майер («Etymologisches Wörterbuch der albanesischen Sprache», стр. 20) анализирует алб. at ‘отец’; П. Кречмер («Einleitung», стр. 200) привлекает имя собственное фриг. Αττης с характерным для фригийского переносным употреблением; Г. Хирт («Untersuchungen zur indogermanischen Altertumskunde», — IF, Bd. 22, 1907, стр. 92) указывает на глубокую, общеиндоевропейскую древность греч. αττα, готск. atta, которые не уступают в этом отношении и.-е. *рətēr; А. Вальде (Lateinisches etymologisches Wörterbuch. 2. Aufl., стр. 68), касаясь atta ‘отец’, ласкательное обращение детей к отцу, указывает на распространенность такого образования в сопредельных неиндоевропейских языках[80]; Вальде — Покорный (Bd. I, стр. 44) указывают на связь слав. otьcь с и.-е. *atta через *attikos, не вдаваясь, однако, в подробности; см. еще F. Kluge «Etymologisches Wörterbuch der deutschen Sprache», 11. Aufl., стр. 27: Ätte, Ätti ‘Vater’; S. Feist. Vergleichendes Wörterbuch der gotischen Sprache, 3. Aufl., стр. 62; Ю. Покорный (стр. 71) повторяет упоминавшиеся выше мысли О. Шрадера, А. Вальде; Эрну-Мейе (t. I, стр. 97) видят в лат. atta ‘дедушка’ слово детской речи, оно же в atavus; И. Фридрих («Hethitisches Wörterbuch», стр. 38) рассматривает хеттск. attas ‘отец’ как индоевропейское и переднеазиатское слово детской речи широко распространенной формы.
И.-е. *atta содержит краткий гласный а, который, как полагает А. Мейе[81], встречается лишь в особых, экспрессивных образованиях, призываниях. Ю. Курилович[82] уточняет, указывая, что эти формы, естественно, вторичны по отношению к появлению а.
Столь же характерно для и.-е. *atta наличие древнего долгого t, что единогласно отмечается исследователями как атрибут экспрессивных слов[83]. Впрочем, отмечаются и трудности изучения подобных случаев. Так, Mейе высказывает интересные мысли о недостаточности одной ссылки на принадлежность к детской речи того или иного слова для объяснения удвоенности согласного по той естественной причине, что «детская речь распространяется лицами, вполне развитыми в отношении речи» [84]. Он склонен видеть в и.-е. *tt, *ddh отношения древнего морфологического чередования согласных. В другом месте Мейе указывает на сохранение удвоенного *tt в индоевропейском только в экспрессивном образовании (*atta), когда удвоение является именно выразителем экспрессивности[85]. Э. Герман согласен с Мейе в его оценке и.-е. *atta как экспрессивного (фамильярного) образования, хотя не видит необходимости отрицать его происхождение из детской речи[86]. В общем так же, как Мейе, характеризует слово А. Вайан, полагающий, однако, что удвоение не обязательно столь же древне в данном случае, как само слово[87].
Как уже говорилось, и.-е. *atta через производное *attikos дало наиболее распространенное название отца в славянском — оtьсь. При этом и.-е. *a gt;слав. о. Кроме этой производной формы, в славянском есть немногочисленные, но вполне достоверные следы основы *oto- lt; балто-слав. *аtа-[88]: ст.-слав. отьнь, ср. русск. диал. безотной ‘нe имеющий отца’ [89] ср. в славянской топонимике Восточной Германии: Oteslawe, Wotzlaff lt; *Oteslav[90].
Индоевропейский характер имеет и другое обозначение отца — *iata, для которого, видимо, справедливо будет предположить этимологическую связь с рассмотренным *atta через редупликацию основы. Что касается консонантизма, то вполне возможно, что экспрессивность здесь выражена другим доступным в таких образованиях способом — удлинением корневого гласного вместо выраженного в *atta экспрессивного удвоения согласных. Там, где количество гласного не изменилось, экспрессивность выражается прежним путем (ср. греч. τέττα. ‘тятя! батюшка!’). Во всяком случае есть основания полагать, что выражение экспрессивности удлинением гласного, типичное для слав. tata, коренится еще в индоевропейской древности[91].
Ср. в других индоевропейских языках: алб. tat ‘отец, дед’, имена собственные фриг. Τάτα, Τάττα, Τατάς, Δαδα греч. τάτα, др.-инд. iata-s ‘отец’, лат. tata, корн. tat, литовск. tetis с тем же значением, сюда же англ. dad ‘папа, папаша’, хеттск. иероглифич. tata- ‘отец’, tatali- ‘отцовский’, лув. tati- ‘отец’ [92].
Основная масса исследований содержит точку зрения на и.-е. tata как на образование детской речи. Это же отражено и в этимологических словарях Ф. Миклошича, А. Преображенского[93], Р. Траутмана.
Объяснение ссылкой на «детский лепет» вряд ли может внести ясность в изучение истории обсуждаемых слов. Маловероятно, впрочем, и иное толкование, согласно которому te-, ta- (tevas, tata) — результат изменения *ptēr из *pətēr ‘отец’, ср. авест. ptā, tā[94], лат. tatalt;*ptata: раter[95]. Образование авест. ptālt;*pətēr сомнения не вызывает, но оно отнюдь не объясняет форм tata, teta, литовск. tevas и др., с которыми авестийское слово этимологически не связано.
Что касается балтийских форм, то непосредственно к названным выше индоевропейским (tata, teta) примыкают литовск. tetis ‘отец’, teta ‘тетка’, др.-прусск. thetis ‘отец’, литовск. titis (диал., Кведарна) ‘отец’ [96]. Литовск. tevas ‘отец’ представляет собой, видимо, продукт разложения группы te-t- с последующим присоединением суффикса −va-: tevas. Разрывать эти слова нет оснований. Ср. другие литовские формы названия отца: tete, tetusis. Возможно, сюда относится и название реки литовск. Таtula (суффикс −ula), в котором tat- lt; и.-e. *tat-.
Наличие в слав. tata долгого ā, ср. польск. tata[97] и др., происходит, как уже сказано выше, от экспрессивного удлинения. Славянский язык знает ряд достоверных примеров такого удлинения. А. Вайан говорит по этому поводу: «…Сербохорватский язык представляет в своих уменьшительных образованиях другой экспрессивный способ — удлинение гласного: Бóжо из Бòжидар»[98]. Ср. далее, там же, относительно слав. jazъ: «…Общеславянский долгий начальный гласный представляет трудность ввиду лит. as (др. — литовск. еs), лат. ego и др., и не исключена возможность, что ja- lt; *ē через вторичное экспрессивное удлинение е (ср. сербохорв. jâ при чак. jä) по образцу ty ‘ты’ которое, видимо, имело в балто-славянском, как и в индоевропейском, двойную форму *tū и tu»[99]. В этом свете становится ясным характер звукового развития слав. tata.
Смягчение tatagt;t’at’a, которое было осуществлено лишь в части славянских языков (ср. русск. тятя, сербск. cаса, сасе), объяснить нелегко. Ясно, что это позднее явление, не приведшее к органическому смягчению, иначе было бы в русском что-нибудь вроде чача (lt; *t’at’a/tjatja)[100]. Вполне возможно, что в тятя проявляется «неорганическая» палатализация согласных, свойственная фамильярной и экспрессивной лексике балтийских и славянских языков[101]. О том, что это явление не носит устойчивого характера, говорит наличие несмягченных форм в тех же языках, ср. русск. диал. тата[102].
Для правильного понимания славянских слов важно помнить, что они продолжают отдельные варианты индоевропейской формы: *atta в otьсь, *tāta в польск. tata, чешск. tata, аблаут *tett в teta, tetъka (tet: tot, подробнее — см. о названии тетки), ср. еще te-, ta- с суффиксом в литовск. tevas, латышск, tevs, др.-прусск. taws.
Изложенное представляет собой своеобразную предисторию собственно слав. *otьсь ‘отец’, восходящего к и.-е. *atta[103]. В. Скаличка считает, что фонетическая редукция в слав. *-ot-, при готск. atta ‘отец’, компенсируется морфологическим расширением в слав. otьcь[104]. Мысль глубокая, но нельзя не выразить опасения, что пример не вполне удачен: морфологическое расширение otьcь имеет собственные индоевропейские корни. Восстанавливаемая для *оtьсь этимологическим путем древняя форма *attikos действительно существовала и является индоевропейской, ср. сохраненное греческим языком ‘Αττικός, ‘Αττική, явно адъективного характера (суф. — ικός, ική, ср. образование ίπος, ‘лошадь’: ίππικός, ίππική лошадиный, конский, −ая’), которое можно правдоподобно объяснить как ‘отчий, отеческий’: att-ilco-s lt; atta. Таким образом, греч. ή, ‘ Αττική, [χώρα] собственно = ‘отцовская страна’ с последующим забвением конкретного смысла и употреблением как собственного названия части Греции.
А. А. Шахматов[105] называет слав. otьcь в числе заимствований из кельтского, ср. кельт. otikos — ирл. aithech, athech ‘Mann aus einer der besitzenden Klassen’, брет. ozech ‘homme’, причем кельт. otikoslt; *potikos (утрата р в начале кельтского слова), ср. греч. δεσποτικός. В итоге Шахматов принимает первоначальное значение слав. otьсь: ‘Hauswirt, хозяин’. В противном случае он считает неясной исходную славянскую форму для otьсь. Известное otьnь возможно lt; otьcьnь, др.-русск. отьчьнь, под влиянием братьнь и под. Шахматов не учитывает возможности самостоятельного развития слав. otьсь lt; и.-е. *аttiko-s, а также наличия несомненных следов *-oto-.
Таким образом, в основе слав. otьсь лежит значение ‘отцов’, как о том свидетельствует этимология: otьсьlt;*att-iko-slt;*atta. В принципе такое толкование вполне закономерно, ср. другие примеры: др.-в.-нем. eninchili ‘внук’, собственно ‘дедов’ (др.-в.-нем. апо, нем. Ahn ‘дед, предок’), а не ‘маленький дед’ как полагал В. Шульце[106]. Это находится также в полном соответствии с единственно правильным представлением о первичности всякий раз именно притяжательных и вторичности уменьшительных значений. Вот почему мы не видим в слав. otьсь уменьшительного значения, якобы со временем вытесненного[107].
Интересно изучить возможные условия возникновения этого производного слова. Дело в том, что слав. otьсь ‘отец’ останется совершенно непонятным, если полагать, что оно всегда обозначало отца. Отца обозначало и.-е. *аita, с которым *otьсь связано притяжательными функциями, особенно прозрачными в древней форме *attikos (см. выше).
Попробуем при анализе слав. *otьсь исходить из структуры древнего рода и современных ему воззрений на родство. Тесная связь между членами рода и единое кровное происхождение большинства их (за вычетом фактов экзогамии) находили, как известно, выражение в том, что каждый род знал своего предка. Развившиеся на такой почве воззрения могут, очевидно, объяснить тот факт, что индоевропейская терминология родства знает единые названия отца, матери, но дает сбивчивые, несогласные показания о конкретных названиях восходящего кровного родства: дед, бабка и т. п. Это можно объяснить тем, что при родовом строе каждый кровный родич по восходящей линии (т. е. реальный отец, дед, прадед) мог считаться отцом любого младшего кровного родича, т. е. реального сына, внука, правнука[108]. Вернувшись к слав. *otьсь и уже будучи знакомы с его этимологической структурой, мы можем прийти к тому выводу, что первоначально члены рода употребляли термин otьcь как название ближайшего отца, который сам был в сущности ‘отцов’ (*att-iko-s), т. е. происходил от старшего, общего отца (слав. *оtъ, и.-е. *atta).
В плане относительной хронологии следует отметить, что образование *attikos стало возможным лишь ко времени широкого употребления суффикса −iko-s, который генетически связан с основами на −i-, ср. санскр. avi-kah, слав. ovь-ca, литовск. avis.
Вполне возможно, что вплоть до балто-славянской эпохи образование и.-е. *att-iko-sgt; балто-слав. *at-ika-s с суффиксом −ika- сохраняло притяжательное значение, утраченное впоследствии. Во всяком случае в балтийском этот суффикс встречается в аналогичном употреблении и сейчас, ср. значение литовск. brol-ika-s ‘племянник по брату, сын брата’ (т. е. ‘братов’): brolis ‘брат’.
Развитие значения otьсь в славянском ‘отцов’ gt; ‘отец’ — пример встречающейся деэтимологизации производных с суффиксом принадлежности; при этом производное снова принимает значение непроизводной основы — ‘отец’. Ср. нем. Mensch ‘человек’ lt; др.-в.-нем. mennisco ‘der von Mannus Stammende’ с суффиксом −isco[109].
Специально славянским приобретением является в *otьсь суффиксальное −с-, развившееся из и.-е. *k. Это развитие носило характер палатализации, которую принято называть третьей, иначе — законом Бодуэна де Куртене[110]. X. Педерсен[111] считает это изменение очень древним (*otьk’o-s gt; *otьсь), гораздо древнее палатализации в слав. сепа. В. Вондрак возражает против понимания Бодуэном де Куртене третьей палатализации как некоей аналогии известному закону Вернера (k, g, ch gt; с, z, s только в подударном слоге). Он считает решающим для этого перехода узкое, напряженное качество гласного, сказавшееся на последующем задненебном согласном, ср. немецкие так называемые ach- и ich-Laute: otьсь lt; otьkь[112].
Вопросу образования с в otьсь, как и проблеме третьей палатализации в целом, посвящено много исследований. Здесь мы скажем только о некоторых интересующих нас положениях. В настоящий момент нас больше всего привлекает гипотеза, выдвинутая недавно Иреной Грицкат-Вирк[113]. Эта гипотеза исходит из расхождений между восточнославянским и польским материалом, с одной стороны, и южнославянским, с другой, причем в восточнославянском и польском k выступает часто там, где в южнославянском имеется с. Согласно гипотезе, причина этого положения коренится в характере предшествующего согласного: при его мягкости, что типично для современного русского, польского, выступает часто k, при твердости — с (последнее регулярно в южнославянском). Суть явления заключается в диссимиляции по палатальности. Преимущество этой гипотезы — в ее перспективности. Так, в непоследовательном отражении палатализации можно видеть результат поздних местных восстановлений k по диссимиляции. Следовательно, во-первых, непоследовательность прогрессивной палатализации не есть доказательство ее позднего или недолговременного характера, как полагает И. Грицкат-Вирк; во-вторых, примеры вроде русск. диал. отёк ‘отец’ никоим образом не отражают древней формы *attikos, но получены в итоге местного процесса: о.-слав. otьc’ь gt; вост.-слав. оt’ьсь gt; диссимилированное отёк. Гипотеза позволяет правильнее оценить относительную хронологию явлений, связанных с прогрессивной палатализацией задненебных в славянском. Форма *оtькъ является в сущности дославянской. Напротив, форма otьcь реальна с самого начала славянского периода как проявление общей тенденции изменения задненебных в соседстве с гласными переднего ряда. Следующий за k передний гласный при этом оказывал более сильное воздействие на k, откуда зв. п. otьce, но было бы неверно заключать, что последняя форма отражает слав. *оtьkъ[114]. Это, очевидно, исказило бы картину праславян-ской звуковой системы. Признавая древность формы otьcь, необязательно предполагать звук с во всей парадигме склонения. Наличие им. п. ед. ч. otьcь естественно к моменту образования зв. п. ед. ч. otьče в тот период, когда сиč являлись позиционными вариантами одной фонемы.
Новоакутовое ударение русск. отеческий[115] свидетельствует о древней окситонности слав. *otьcь (ср. русск. отец, отца) lt;и. — е. *attikоs, греч. ‘Αττικός. Ср. то, что говорится у Ю. Куриловича об аналогичном показании новоакутового ударения в сложных порядковых числительных типа русск. четвёртый (lt; *сetvьrtъ). Древняя окситонность и.-е. *att-ikо-s объясняется его производным характером[116]. Последовательное сохранение этой окситонности в славянском, на что указывают определенные следы: подвижность ударения русск. отец, отиа, новоакутовое ударение русск. отеческий, — говорит о том, что, как видно, производный характер образования слав. *otьcь вполне отчетливо ощущался и в славянскую эпоху. Таким образом, историческая акцентология представляет ценное свидетельство для изложенной выше этимологии слав. otьcь.
Наконец, о некоторых словах типа русск. вотчина, которые рассматриваются как специфически русские образования[117]. Ср., однако, в других славянских языках: польск. диал. uесес[118], uojciec (вармийско-мазурский диалект)[119], укр. род. п. ед. ч. вiтця. (при отця), н.-луж. wosc. Слав, otьcь имело исконно краткое о. Перечисленные выше польские, украинские, нижне-лужицкие формы — в отличие от прочих славянских (русск. отец, чешск. otec, сербск. отац) — содержат о лабиализованное: uо-, vo-. Его происхождение естественно объяснить удлинением прежнего краткого о gt; ō. Причем, как это обычно для физиологии славянской речи с ее довольно слабым напряжением голосовых связок, одинаковый артикуляционный уклад не сохраняется на протяжении всей артикуляции долгого гласного[120] и выделяется лабиальный призвук и, а иногда и согласный v[121]. Положение усложняется тем, что в форме otьcь этого не могло произойти и после падения редуцированных, ср. русск. отец. Упомянутое удлинение о могло иметь место лишь в формах косвенных падежей otьca и под. (gt; otca gt; otca, uotca). В некоторых славянских языках и диалектах это удлинение могло затем распространиться аналогическим путем на всю парадигму склонения, ср. польск. диал. uojciec, в иных же не распространилось и сохраняется только в органически обусловленных позициях, ср. укр. род. п. ед. ч. вiтця (lt; иo-) при им. п. отeць, русск. вотчина.
Из прочих названий отца остается, собственно, только слав. *пап-, представленное только в луж. пап, nań, а также в отдельных диалектах, ср. перечисление в начале настоящего раздела. В других индоевропейских языках: лат. паппа, аппа ‘кормилица’, вост. — фриз. папп ‘отец’, др.-инд. папа ‘мать’. В этой связи можно отметить многозначность близких терминов в разных языках (‘отец’, ‘мать’), которой мы коснемся специально в заключительном разделе.
Уникальным является древнерусское производное от названия отца, отмечаемое Ф. П. Филиным в летописном сказании 6491 г. о первых христианских мучениках: «имь же оученьемъ побѣжаемъ противнаго врага попирающе подъ ноги якоже попраста и си отѣника» (Лавр. л. 27, стр. 83; в Ипат. и Тверск. отьченика, Радз. и Акад. отечника). Как свидетельствует Ф. П. Филин, слово отѢника, отьченика, пока что известное в данной форме только в этом летописном сказании, обозначало отца и сына вместе, как одно понятие[122]. Др.-русск. отѢника, отьченика (дв. ч.), являясь формально производным только от отьць ‘отец’, означало одновременно ‘сын и отец’, т. е. представляло собой пример эллиптического двойственного числа, иногда встречающегося среди индоевропейских терминов родства, ср. аналогичную эллиптическую форму др.-исл. feðgar ‘сын и отец’, производную от названия отца. Эллиптический[123] характер носят, далее, формы множественного числа литовск. tevai ‘отец и мать, родители’ (букв.: ‘отцы’), укр. батьки ‘родители’ от батъко ‘отец’.
Непосредственно к названиям отца примыкает первый рассматриваемый нами здесь термин сводного родства — название отчима. Особой древности по понятным причинам эти образования не обнаруживают (см. введение к настоящей книге). Наибольший интерес представляет русск. отчим и близкие ему формы: диал. ωтч’им, вотч’им[124], укр. вiтчим, прибалт.-словинск. vо. icim, vо. tсim, польск. диал. ojcim || осут[125]. Суффикс −im- здесь, видимо, глагольного происхождения[126], ср. русск. проходим, подхалим (в последнем корень хал-: нахал, охальничать, родственные хулить, хвалить) — отчетливые отглагольные образования с суффиксом −им. Правда, относительно отчим правильнее будет заключить, что оно аналогического образования, возможно, по образцу побратим, так как исходный глагол для самостоятельного образования отчим отсутствует[127]. Вряд ли можно в этих образованиях с −им видеть значение уменьшительности, как это делал А. М. Селищев[128]. Далее, как нам представляется, русское слово изменило первоначальное ударение: óтчим вместо *отчúм, ср. ударения прочих образований с −им русского языка (подхалúм, побратúм). В этом смысле ценно свидетельство украинского, сохранившего старое ударение: вiтчúм[129]. Из неславянских сюда, возможно, относятся такие суффиксальные образования литовского, как прилагательные svet-imas ‘чужой’, аrt-imas ‘близкий’, также art-ymas, árt-ymas. Аналогично образовано с суффиксом −им- среднеболг. побащимь[130], др.-русск. женима ‘наложница’.
С префиксом па-: русск. паотец (В. И. Даль: ‘неродной отец, воспитатель приемыша’ [131]), ср. литовск. patevis ‘отчим’ — tevas ‘отец’ [132]. Сюда же, возможно, относится болг. пастрок, пасторок ‘отчим’ lt; *роpətor. С префиксом при-, pri-: болг. притáтко, н.-луж. psinank от соответствующих названий отца. Оригинальным обозначением отчима является ст.-слав. отьчухъ, сербск. диал. очух[133], производное от названия отца с древним суффиксом слав., −ихо- *-ouso- = литовский суперлативный −iáusias[134].
Описательные образования: в.-луж. prirodni nan ‘отчим’.
Как уже говорилось, термины сводного родства представляют собой позднее приобретение славянских и вообще индоевропейских языков. Общеиндоевропейские термины такого рода отсутствуют. Можно привести в пример позднее оформление этих терминов в германских языках: нем. Stief-vater, Stief-mutter, Stief-sohn, англ. step-father, stepmother, step-son.