"Глаза погребённых" - читать интересную книгу автора (Астуриас Мигель Анхель)XVI— Гляди-ка, тетя, гляди!.. Мальчик, как всегда, прислуживал Анастасии на полуночной мессе в дверях таверны «Гранада». — Сосут и сосут эти гринго! — Гляди-ка, тетя, гляди!.. — повторил мальчуган и повернул голову — она была похожа на черную растительную губку, наскоро обстриженную чьими-то ножницами. Он, вытаращив глаза, уставился на человека, который только что слез с велосипеда. Слез бесшумно. Будто какое-то жесткокрылое насекомое, сбитое на лету яростными ударами джаза, отдававшимися по улице так, что в ритм им отзванивали все оконные стекла. Человек с велосипедом подозвал его. Сначала поманил рукой, затем замахал шляпой — снял ее с головы и стал обмахиваться, хотя ночь была очень холодная. Человек сплюнул. Сочный плевок. И сам человек, очевидно, не заметил, что сплюнул, правда, во рту уже было сухо. Рин-трин-трин, рин-трин-трин!.. Случайно он задел локтем звонок велосипеда, о который опирался; человек явно нервничал, прерывисто дышал, шляпа в его руках трепетала, точно веер. Наконец малыш понял, что подзывают его или их с теткой вместе, а тетка ничего не замечала, все внимание ее было приковано к тому, что происходило в таверне, она смотрела туда и приговаривала: — Сосут и сосут эти гринго! «Сипе»!.. «Си…си…пе!» — сорвался с места мальчуган и, звонко отшлепывая босыми ногами по сырому от ночной росы асфальту, подбежал к велосипедисту и только тут узнал его… «Сиииии… пе… сиииии… пе… сиииии… сиииии… пе… сипе!..» — как бы нажимая на педали, притоптывал мальчик по земле, возвращаясь после разговора с велосипедистом к тетке. А та зевала, зевала все чаще, все шире, и вот уже лицо ее казалось огромнейшим ртом — нельзя было понять, от голода это или от недосыпания, не то от того и другого сразу: пусто в желудке, пусто в глазах, пустота во всем теле, однако язык без устали работал: — Сосут и сосут эти гринго! — Тееееенька! — потянул ее за руку мальчуган. — Там сеньор Непо. Говорит, чтобы подошли к нему! — Сеньор Непо?.. Раз зовет — значит, надо!.. — Мулатка оторвалась от двери и пошла к велосипедисту, больше не слушая продавщицу фиалок, незабудок, жасмина, гвоздик, «морских игуанит», девиц непорочных и замужних женщин, которая хотела ей что-то рассказать. Опять, вероятно, вздумала что-то такое ляпнуть, как тогда, под сочельник, когда, изрядно хлебнув, вылезла она на улицу и завопила: «Хочешь верь, хочешь не верь, а это я, Гумер, с самого неба свалилась и здесь объявилась!.. Сколько же там рыжих ангелочков-янки!.. Все равно что в кино…» «Вино в голову, видать, ударило — увидела то, чего и в помине нет… тоже мне, сравнила с ангелами этих белобрысых болванов, рожи под фуражками точно задницы!..» — отрезала ей в ответ Анастасиа и сейчас за словом в карман не полезла бы, да недосуг — пошла, не дослушав болтовню Ниньи Гумер. — Два колеса — два башмака, а молодец молодцом один… Кто угадает!.. Только я, только я… — приветствовала мулатка сеньора Непо, который, придерживая за руль велосипед, легко катившийся под гору, спускался к Почтовой арке. — Попросил разрешения прийти на работу попозже… — А поскольку работа — преступление, — прервала его Анастасиа, — и преступник всегда возвращается на место преступления, то и вы никак не могли удержаться, чтобы не сунуть сюда свой нос! — Мимоходом, просто мимоходом. И задержался здесь потому, что увидел, что ты торчишь в дверях… — Сосут и сосут эти гринго! — Эка новость! — Новость не новость, зато истина! Мальчик следовал за ними мелкими шажками, семеня маленькими босыми ножками, — доволен он был, что идет рядышком с задним колесом велосипеда, которое вертелось, вертелось, вертелось, а дон Непо, как заправский бедняк, топал по земле пешком. Недаром всякий раз, как разговор заходил о том, что кто-нибудь завел себе сипе, тетка говаривала: «Топай, деточка, по земле, нажимай, земля — велосипед бедняков». — Вы сейчас домой направляетесь?.. — Мулатка прибавила шагу — мужчина шел так быстро, что ей тоже пришлось «поднажать на педали». — Домой. Правда, дома я уже был, потом уезжал, снова вернулся и снова уехал. Ищу внука, нынче он уехал спозаранку и до сих пор его нет как нет. Хуже всего то, что уехал он на телеге — мало ли что могло случиться в пути. Уже спрашивал о нем и на строительстве, куда он возит известь. Был в Гуарда-Вьехо, в Ласарето,[62] повсюду был — нигде нет. На Марсовом поле был, в Санта-Кларе,[63] в Вилья-де-Гуадалупе,[64] даже там, где монахи-салесианцы строят…[65] — На вашем месте я обратилась бы прямо в полицию… — Почему прямо?.. — Холод сжал его сердце, как только он вспомнил о своем помощнике, об этом беглом заговорщике, которого разыскивает полиция, хотя, по правде говоря, мулатка права: из полиции сразу дали бы знать, если бы что-нибудь произошло с Дамиансито, а что касается помощника, то лучше о нем не спрашивать даже по телефону. — Конечно… — настаивала Анастасиа. — Полиция все знает, она знает, кто и где «отсиживает», кто ранен и лежит в госпитале, а кто уже стал закуской для могильных червей… — Типун тебе на язык! — Я же пошутила!.. Как он может погибнуть!.. Известно бы стало… Вести перелетают быстро, тем более теперь, когда есть эта балаболка — радио! — Радио не по мне! Радио?.. — скривил в усмешке губы дон Непо, даже усы зашевелились. Он поморщился от отвращения, которое тут же сменилось раздражением. — Радио?.. Довольно с меня и той шлюхи, что от радио пошла — этой «Роколы»! Как услышу, так тошнота подступает! — Конечно, вам по вкусу, плут вы этакий, больше эти пон… пон… пон… на маримбе, в три утра. Вы же человек старой закваски и предпочитаете вальсы… — Даже маримба, Анастасиа, даже маримба. Раньше она мне нравилась, а теперь слушаешь, слушаешь без конца — оскомину набил… — Рааааадиогазеееета!! — завопил мальчишка, выбежав вперед и изображая хромого — одна нога на тротуаре, другая — на мостовой. — Вот видите, даже мой цыпленочек помешался на «Радиогазете»… — А то еще говорят, те-е-нька… — обернулся мальчуган. — Лоте-лоте-лоте… рея… на билет — велосипед!.. — А у меня аж челюсти сводит, как услышу: «Доктор, не могу ходить, чем болезнь эту лечить? — Ха, пользуйтесь голубыми такси». — Ну, так это фирменная реклама такси, — заметил дон Непо. — Это форменное издевательство над людьми, а не реклама!.. Раздались удары часов на башне, повторенные эхом. — Надеюсь, — продолжал свою мысль Непомусено, — может, он к этому часу явится. Никогда Дамиансито не задерживался до глубокой ночи. Просто ума не приложу. — Спросите в полиции… — Завтра, пожалуй, так и сделаю. — Но как же можно лечь спать, не разузнав? Узнайте сейчас же. Вот будем проходить мимо лавки «Ла Селекта», где дон Чако торгует, попросите разрешения позвонить по телефону. — Да нет, лучше уж я не буду ложиться, поеду искать. Что бы еще сделать? А полиция… да, да, полиция… Ловушка это — с полицией-то, спросишь, да засядешь кормить клопов… — Что правда, то правда, — широко зевнув и потянувшись, согласилась мулатка. — А вы не спрашивайте о внуке, о Дамиансито. Кто вас просит называть имя? Спросите о телеге с быками… — Все равно… — Ладно, не хотите спрашивать у поли… пов, не спрашивайте… — Давайте у Колумба съедим по тамалю, — предложил дон Непо, подгоняя велосипед и ускоряя шаг; он по-прежнему шел пешком и увлекал за собой обоих своих спутников. — Что верно, то верно, — поддержала Анастасиа. — С хлебом и горе не горько… — А то перекусим здесь, в «Сайта Роса», у негра Роу… — Дорого здесь, дон Непо, да еще к тому же тут тоже есть «Рокола». Лучше у Колумба, на свежем воздухе, спокойнее, а кроме того, там, ежели еще чего захочется, перейдешь площадь и зайдешь к китайцу, что торгует требухой… — Нет, по-моему, вкуснее тамаль с лепешкой, с кофе… — И мне это тоже по вкусу, да ежели еще отщипываешь по кусочку… Торговка тамалями отделила три порции густой маисовой каши с кусочками мяса, завернула в банановые листья. Анастасиа взяла их в руки, но, обжегшись, стала дуть на пальцы; перекладывая тамали с руки на руку, торопливо понесла их к скамье. Усевшись рядом, дон Непо, мулатка и мальчик развернули тамали и принялись их уписывать — без хлеба, без кофе, ни того и ни другого у них не было, — орудуя пальцами. Две головы повернулись одновременно: голова дона Непо и голова мулатки. Откуда-то донесся перестук колес телеги. Они выжидали — кусок застрял в горле. Вдруг Дамиансито?.. Дон Непо не выдержал, отложил тамаль и встал… И в самом деле — оказался Дамиансито… Он был один, без помощника… Дон Непо пошел навстречу… Внук проворно соскочил с телеги, подбежал к быкам, остановил их… Анастасиа сорвалась со скамьи — она готова была беспощадно расправиться с мальчишкой, который пытался было вскарабкаться на велосипед и нажать на педали, но не сумел и уронил машину. — Стой, несчастный, не то убью!.. — кричала му^латка, бросившись вдогонку за мальчуганом. — Стой, тебе говорю!.. Стой!.. Дамиансито поздоровался с дедом, улыбнулся, почуяв аппетитный запах тамалей, и сказал: — Одному только богу известно, до чего хочется проглотить тамальчик! Еще когда проезжал я Пласиту, мне навстречу попадалось много торговцев тамалями, и очень уж аппетит у меня разыгрался, но я не стал останавливать быков, и без того они притомились. — А твой помощник? Где его оставил? — Моего помощника?.. — Крики Анастасии: «Стой! Остановись!» — слышались уже где-то вдалеке; видимо, никак не могла она догнать малыша. — …Помощника я оставил там, за скотобойней, где начинаются зольники без конца и краю. Там он остался ждать поезда. — Ас Хуамбо он говорил? — Думаю, что говорил. Они были вместе… — Тамаль у тебя остынет… Похоже, эта женщина совсем рехнулась. Ненормальная, готова убить ребенка только за то, что он на велосипед сел… Обеими руками Дамиансито запихивал тамаль в рот, да с таким наслаждением, будто отродясь не пробовал ничего вкуснее тамаля. Дед понизил голос: — Я тут совсем извелся — смотрю, тебя нет и нет. Даже на работу не поехал. Попросил отпустить. А вдруг, чего доброго, вас арестовали! А может, думаю, задержали из-за того, что на телеге фонаря нет… — Как раз из-за этого задерживали. Один полицейский хотел даже забрать… — Вот видишь… — Но я уже был один. — К счастью! Ну, и как? Отпустил? — У меня с собой была фактура на перевозку извести для дворца, который строит директор полиции за Санта-Кларой. Показал — и все в порядке. — Именно этого я и опасался. Придерутся к какой-нибудь ерунде. Дальше — больше. А в полиции размотают, кто такой этот помощник. Даже злейшему врагу моему не пожелаю того, что пришлось мне пережить за эти часы. Чего только не приходило в голову — и что тебя избивали, и что тебя повесили… одна отрада — велосипед, хотя подчас я так волновался, что казалось, еду не на двух колесах, а на ослином хвосте. Пропадешь ни за грош, даже сам не знаешь, когда и где. Такова уж судьба. За одну ночь по макушку увязнешь, и не успеешь уразуметь, что к чему… А насчет этого человека, так мы даже не знаем, как его зовут. Говорил он, что его имя Табио Сан. Может, это прозвище?.. Табио Сан… Попробуй-ка разберись… Он привстал со скамьи, на которой сидел рядом с внуком, поглощавшим подрумяненный тамаль. Захватывая в щепотку маисовую массу, внук запихивал ее глубоко в рот и, казалось, испытывал удовольствие не только от самой пищи, но и от облизывания пальцев — тщательно облизав их, он брался за другой кусок тамаля, иногда обнаруживал в маисе косточку с мясом. А дед, стоя у скамьи, вытягивал, насколько мог, шею, разыскивая Анастасию и мальчугана. Но тех и след простыл. На площади высилась статуя Колумба, взгроможденная на колонну перед бассейном с затянутой зеленоватой слизью стоячей водой, в которой обитали лягушки. — Исчезли они вовсе, — произнес дон Непо, так и не увидев мулатку, которая продолжала догонять мальчика; подбирая по пути гальки, она бросала их в мальчугана, а тот во весь дух мчался уже через Театральную площадь. — Более сумасбродной и нескладной женщины я не видывал. Мальчонку вот жаль… Значит, птичка улетела, сынок? — обратился он к молчавшему Дамиансито. — Я все думаю о том, что вы сказали… об этой нескладной женщине… — Заканчивай, да пошли. Может, еще хочешь? Молодость аппетитом славится! — Да вознаградит вас господь, дедушка, но я уже сыт! — ответил внук, подходя к лежавшему на земле велосипеду. — А что, если вашу «лошадку» мы погрузим на телегу, пусть отдохнет… — Как хочешь, сынок. — Дон Непо подошел к Дамиансито и ласково потрепал его по плечу. — Я счастлив уже оттого, что вижу тебя целым и невредимым! Пустились в путь быки — грузные, неторопливые, покорные; покатились колеса телеги — потекли мысли деда и внука. Много вопросов вертелось в голове у каждого, но они не проронили ни слова… Прошел ли поезд, которого поджидал помощник? Успел ли он вскочить и уехать? Быть может, и успел — поезда здесь замедляют ход. А если случаем он опять вернется к ним?.. Об этом, впрочем, думал один дед. Смутная тревога не покидала его: если тот опять появится у нас дома, скажу ему, что оставаться нельзя, очень опасно, чересчур опасно. Он это поймет. В первый раз пронесло. И к тому же я не знал тогда, кто это, да и явился он, словно из сна. Конечно, я спал, а проснувшись, увидел перед собой… Кого?.. Человека, который мне приснился, вожака, которого только что видел во сне, когда он стоял на огненной карете, среди мужей и дев бури, вздымавших вверх знамена, плуги и винтовки, и еще призывал: «Вперед, люди! Люди, вперед!..» Но все это было во сне, а как проснулся, так увидел рядом с собой этого человека из плоти и крови. Спустился он с огненной кареты — и будто из сна я вытащил его, тащил, тащил, пока не увидел живого, реального, возле постели. Теперь было иное. Дон Непо как бы пробудился после тяжелого кошмара. Пробудился, дрожа при одной мысли: а вдруг что случится с внуком и с ним… ну, с ним — не важно, он уже стар, пусть даже убьют… Поток мыслей оборвался — он решил не принимать пришельца, если тот возвратится, вот и все. Спросил у внука: — А Хуамбо что поделывает, куда он подался? — К себе домой, — ответил Дамиансито, — мы оставили помощника ждать поезда, а Хуамбо поехал со мной до центра. Самое любопытное было то, что с ним прибежала собака и с ним вернулась — что за зверюга! — А помощник говорил с Хуамбо? — снова спросил его дон Непо. — Должно быть, говорил… — Так, значит, ты не слышал? — Нет, я ушел, надо было получить по счету да отдохнуть. А после встретился с ними — опять на том же месте, как условились, на углу Лас-Араукариас. — А тебе, сынок, он о чем-нибудь говорил? Вечно старики докучают вопросами, но ведь если, черт побери, не спросишь, так ничего и не узнаешь, вот и бродишь по свету — ни дать ни взять живой покойник! — Да, об одной большой заварухе, которую они затевают. Похоже, что-то новое, еще невиданное. Все мы, кто работает, остановим нашу работу в условленный час какого-то дня — только какого, еще неизвестно, никто не знает. И не начнем работать до тех пор, пока нам не увеличат жалованье, пока не сократят время работы, пока… не знаю, что еще… — И таким образом хотят добиться чего-нибудь от правительства? — неопределенно протянул дед, прикидываясь, что он ничего не знает, хотя Табио Сан посвятил его в свои планы, но если бы даже пришелец не сделал этого, так или иначе дон Непо видел во сне огненную карету и уже догадался, что незнакомец — народный вожак; однако надо было выведать у внука, не предлагал ли тот ему активно участвовать в их делах, не вовлечен ли внук в эту опасную затею, которую он, дон Непо, считал переливанием из пустого в порожнее: еще бы, без оружия свергнуть правительство — ха-ха, где же это видано? Армейские грузовики, перевозившие из Ла-Педреры строительные материалы для сооружения взлетных дорожек на аэродроме, то и дело окатывали их ослепляющим светом своих фар, оглушали рокотом мощных моторов, и лишь временами дон Непо и Дамиансито могли насладиться молчанием ночи, пронизанной таинственными звуками и мерцающими звездами, залитой лунным светом. — Вот таким образом, дедушка… — ответил наконец Дамиансито, мысли его текли медленно, так же как брели его быки, — путем забастовки хотят свергнуть правительство и отобрать власть у «Тропикаль платанеры», у электрической фирмы, у железной дороги… — К счастью, он уехал, да поможет ему там господь бог. Чересчур рискованно было держать его у себя. Вот, к примеру, Консунсино так и таращила глаза — нет, не глаза, а кинжалы! — на твою телегу всякий раз, как ты проезжал мимо, и все расспрашивала, что это за подручный у тебя, больше похож он, дескать, на хозяина… На углу Лас-Араукариас, совсем рядом с железнодорожной насыпью, остался Табио Сан, помощник; он ждал первого поезда, чтобы ехать дальше. Луна подчеркивала тени на железнодорожном пути — линейные часы без стрелок и цифр, часы, у которых каждая шпала отмечала минуту вечности. На первый взгляд он не поезд поджидал, а время; выжидал тот условленный час, когда все должно было остановиться — и поезд, и луна, и телега, бесшумно удалявшаяся по зольникам, праху смерти. Рывком он натянул шляпу на лоб и решил не ждать, пошел мимо беззубых рвов, мусорных куч, мимо теней бродячих собак и лошадей, пока не поравнялся с белопепельным деревом, к которому прилепилось что-то похожее на лачугу. Он постучал в дверь цвета старой коры. — Кто там?.. — немного погодя послышался из-за двери голос, хриплый от кашля. — «Чос… час… мо Подалась сонная дверь — такие двери обычно не знают, кто через них проходит, — и открылся проход в крошечное патио с засохшими, парализованными геранями и розами, на которых было больше листьев, чем цветов, и больше ветвей, чем листьев, и все это сплошь покрывала мертвенная пыль пепла. Он подошел к жилищу, входом в которое служило, очевидно, старое окно. Дряхлый пепельно-серый пес — спина его, покрытая плешинами и плешинками различных размеров и форм, напоминала географическую карту — встретил Сана ворчанием. Пес с окаменевшим взглядом был из тех собак, что не умеют радоваться и от удовольствия лишь ворчат. Он поднял голову и пошевелил хвостом, когда пришедший хотел его приласкать. Жилые комнаты находились ниже. Табио Сан спустился по ступеням, даже не глядя под ноги. Жил он тут недолго, но эти три ступеньки ему были хорошо знакомы. Керосиновая лампа освещала нехитрое убранство — зеркало, комод, стол, стулья, с которых, по-видимому, недавно смахнули пыль, но они снова покрылись пепельным налетом. Следуя за ним, в комнату, потягиваясь, вошел и дряхлый вислоухий пес, на пороге затряс мордой, будто желая стряхнуть дремоту, а за псом появилась и Худасита. Она было задержалась в дверях, выходивших на улицу; прижавшись ухом к доске, прислушалась, не идет ли кто. Не то подавляя улыбку, не то сдерживая слезы, она поздоровалась с пришедшим. Вглядывалась в его лицо, отводила глаза, жевала губами, но не произнесла ни слова. Ей было настолько приятно видеть его здесь живым и здоровым, что… — Что же это такое, ты стал похож на паяца!.. — вот и все, что смогла она наконец вымолвить. — Паяц из цирка большого дикого — Мне удалось добраться сюда под видом грузчика, на повозке, груженной известью. — И лицо ведь изменилось. Оно таким не было. Стало какое-то толстое или распухшее. — Года сказываются, Худасита, и работа на побережье. — А вот по разговору — тот же… Она вышла в другую комнату, служившую спальней, и принесла какой-то предмет, спрятав его под фартуком, а затем с решительным видом, словно выполнение долга побороло чувство стыда, поставила на стол. Этим предметом оказался большой эмалированный ночной горшок немецкого производства; дно горшка было двойное. Всякий раз, когда Табио Сан появлялся здесь, она напоминала ему инструкцию — хотя ничего не было проще этой инструкции. — Если услышите, что в дверь стучат, прежде чем пойти открыть, используйте его… — Не смеши меня! — Используйте его! — А если позовут не меня и мне надо быть наготове?.. — Используйте его! Ваша обязанность — иссс… пользовать его… — Ладно, честно говоря, при одной мысли о том, что нагрянула полиция, я, конечно же, его использую… и океаны покроют материки… ха-ха-ха!.. — расхохотался он и обнял ее. — Ну, как ты поживаешь, Худасита?.. Ты даже не обняла меня! — Смотрите, еще ребра поломаете! Это вас надо спросить, как вы поживаете, а что касается «кума», — показала она на горшок, красовавшийся на столе, — так лучше держать его полным, если есть какие бумаги, пусть будет собачья моча, пусть Бласко его наполнит, хотя он настолько стар, что даже для этого непригоден… — Пусть будет хоть самого дьявола… лишь бы не нашли переписку, Худасита! — Когда заберете оттуда письма, я отмою его кипятком с щелочью и креозотовым мылом. Больше так оставлять нельзя — воняет… — Эх, горшок-то не простой… мыть его нельзя водой! — Смотри-ка, даже стихами заговорил!.. Однако если его не мыть и не оттирать губкой с песком, то весь дом провоняет, как матрас паралитика! — И все же, пусть будет так, для безопасности… — Преувеличиваете… — В таких делах я предпочитаю преувеличивать, ты знаешь. — Может, вы и правы. Если бы мой сынок так остерегался, им бы не удалось его схватить. Уже шесть лет миновало, как его расстреляли. Шестерых в тот день расстрелял — Ну, «кума» уже можно выставить вон, бумаги я достал! Худасита, вдова Мужа, как шутливо называл ее Табио Сан, убрала таинственный горшок с двойным дном для хранения документов, который открывался и закрывался автоматически, — некое подобие сейфа. — Все пакеты, — пояснила Худасита, — поступили в мешках с золой, их приносил человек, лицо которого мне еще ни разу не удалось разглядеть, так оно измазано. Ну вот, этот человек заглядывает сюда вечером, собственно, уже ночью. Где бедняки живут, там рассветает и вечереет быстрее, чем в кварталах богачей. Не припомню, рассказывала ли я вам. Выглядит он, как выходец с того света, как душа какого-нибудь угольщика, принесшая в своем мешке пепел мертвеца, и говорит так мало, что если бы не приходилось обмениваться паролем, так я ни разу и не услышала бы его голоса. Вот в последний раз он сказал мне всего несколько слов: «Сеньора, советую вам просеять золу из этих двух мешков, я ставлю их отдельно, и сохраните то, что найдете там…» — Так и сделала? — Конечно. Чего мне стоило достать подходящее сито, лучше не рассказывать. Заказать бы его, да просят слишком дорого. В конце концов устроилась, как смогла, — взяла в долг. И на сите, точно блохи, остались кусочки металла, они оказались буковками. Ну и работенка! Пришлось просеять два мешка золы. Не знаю, право, принесет ли еще. — Вот как раз это я и хотел узнать. Где находится шрифт? — Здесь. А сейчас читайте ваши письма. Рука Сансура без колебаний потянулась к пакету, по его предположению, от Малены, — и он не ошибся. Первую, вторую, третью странички проглотил залпом. Отчет был полный. На этот раз, если все пойдет так, как задумано, он может лично обсудить с ней выводы — слишком оптимистические и рискованные. Среди других сословий выделялось своей покорностью и безропотным подчинением властям учительство, привязанное к государственному бюджету нищенским жалованьем, но вместе с тем — и быть может, именно поэтому — среди учителей более всего ощущалось недовольство. В этом Малена была права. Оставалось установить, насколько глубоким было это недовольство, и не связано ли оно с какими-то личными мотивами, и не ограничивается ли оно только словесными протестами. Хозяйка дома вынесла «кума» и, вернувшись, предложила Сансуру перекусить. Расстилая скатерть и расставляя тарелки, она отрывисто бормотала что-то себе под нос, будто клохтала курица-наседка. — Что ж, пойду умоюсь… — наконец проговорил он, все еще находясь под впечатлением от письма Росы Гавидии, как именовалась теперь Малена, и странички которого еще держали его исцарапанные руки, покрытые мозолями и белые от известковой пыли. — Я посоветовала бы вам хорошенько почиститься. В волосах и на лице пыль от негашеной извести, и если на них попадет вода, беды не оберешься. — Что верно, то верно… — Чем бы вас угостить? Яичница с томатом и лучком, немножко риса с молоком, с корицей, как вы любите. Знала бы, что приедете, так приготовила бы кусочек мяса… — Я пойду с тобой на кухню. — И будете совать нос не туда, куда надо, и у меня все сгорит. Оставайтесь-ка лучше здесь, со своими бумагами. Ел он с большим аппетитом. Проглотил яичницу и накрошил в сковородку хлеба, чтобы тщательней подчистить. Рис с молоком съел тоже до последней крупинки, до последней крошки корицы. Кофе. Сигарета. И спичка вместо зубочистки. — Постель готова, если хотите прилечь… — предложила Худасита; внезапно ее одолел приступ сильного кашля, и, прокашлявшись, она с трудом проговорила: — Чем объяснить, говорю я, что одни письма вы читаете, а другие нет, и как вы узнаете, где самое интересное?.. Вот мне так не узнать. По цвету, что ли, определяете, или по запаху, или еще как?.. — Была бы гадалкой, узнала… — Да если не умеешь гадать… тот, у кого рука ближе к сердцу, не ошибется… — Руководствоваться этим рискованно. В борьбе, которую мы ведем, нельзя полагаться на чувства, на интуицию… — Но сердце стремится туда, куда его влечет, а не туда, куда его тащат… — Было бы неразумно… — Читайте, читайте свое письмецо… — Это отчет… — А между строк… — И то, что написано между строк, тоже небесполезно знать. — Ну, оставляю вас, покойной ночи. — И тебе того же. — Ах да, чуть было не забыла… Возьмите-ка лампу да посмотрите шрифты. Взгляните, как я их устроила… Он поднялся со стула, хотя чувствовал себя очень усталым, взял со стола керосиновую лампу и пошел вслед за Худаситой на задний дворик, где была проложена сточная труба на случай зимних половодий и где находился старый очаг. В топке очага пять горок разного шрифта поблескивали при свете лампы. — Очень хорошо. Эти свинцовые вулканчики причинят больше ущерба, чем пулемет. — Вам понравилось, как они сложены? — Удачно. Это наводит на мысль о гербе Федерации.[66] Если бы пять вулканов на гербе были сложены из типографских литер да еще к тому же могли бы одновременно извергаться, вот было бы здорово… Но все же не стоит оставлять их открытыми, надо спрятать понадежней — у полиции особый нюх на пули и типографский шрифт, они будто притягивают ее магнитом. — Завтра сделаю. А сейчас пойду лягу. Спокойной ночи. Захватите лампу с собой, в моей комнате есть ночник. До завтра. Она вышла. В сумраке дворика растворились ее бледное лицо цвета пепла, седеющие волосы — пепельные струи, платье цвета лежалой золы. Он возвратился в свою комнату. Волосы, лицо, одежда, руки — все было покрыто белесой известковой пылью. Словно два призрака встретились и разошлись восвояси. Часы без пружины показывали час, которого не было. Он вскрывал конверты, вытаскивал листки бумаги и пробегал их глазами, присев на краю койки. Затем наклонился к огоньку керосиновой лампы, стоящей на ночном столике, снял сандалии, закатал рукава рубашки, расстегнул ремень — подсобный рабочий, пеон, покончив с работой и оставив телегу с грузом, ре- шил сбросить с себя одежду, вымазанную в извести, яркая белизна которой завтра будет погребена под мертвенной белизной золы. Спал он без одежды — отсыпался за все ночи скитаний, когда приходилось спать не раздеваясь. Сообщения из столицы. Протесты шоферов, водителей автомобилей. Они неизменно проявляют солидарность, если речь заходит о пересмотре водительских прав или других документов на машину, если надо отделаться от штрафов за нарушение правил уличного движения. К ним примыкают и водители автомобилей, купленных в кредит в импортных фирмах, которые продают свой товар по ростовщическим ценам с помесячной выплатой. Эти водители работают на машинах, считая их уже своей собственностью, хотя еще не выплачены полностью взносы, а тем временем растут цены на горючее и на запасные части, и в итоге увеличиваются прибыли импортеров автомашин. Вместе с шоферами грузовиков и легковых машин выступают и работающие на твердом окладе шоферы такси, принадлежащих частным предпринимателям, которые эксплуатируют эту отрасль городского транспорта… Он зевнул. На улице в ночной тишине слышался лишь легкий свистящий шум крыльев летучих мышей, сходивших с ума по луне, щеголявшей в подвенечном пепельном платье, — романтический образ времен его обучения в парикмахерской и жизни в квартале мясников; ему даже почудилось сопение Панегирики, вершащей судьбы человеческие, и сонное бормотание Хуаны Тьмы-Тьмущей — тоже из породы сов. Снова он был среди зольников, где прошло его детство, но уже в помине не было ни Бельялуса, ни людей тех времен, ныне обратившихся в прах. К его ногам подполз пес — слепой, поседевший, замученный блохами. Есть собаки, в старости очень похожие на людей. Он приласкал пса, погладил его по шершавой холке, почесал за ушами, потрепал по морде. Остальные сообщения — отчеты об обществах взаимопомощи, о синдикатах и братских федерациях, выступавших вместе лишь по случаю Дня отечества или юбилеев, — не представляли интереса. Единственным проявлением рабочей солидарности — явным и действенным — были обращения по поводу смерти кого-либо из членов организации, призывавшие собирать средства, чтобы погасить задолженность по расходам на похороны и оказать какую-то помощь сиротам. Взаимопомощь… Посмертное единовременное вспомоществование… Он потушил лампу… Малена, конечно, права… Бороться в таких условиях — все равно что добывать огонь из пепла… А добыть его надо!.. Прошло несколько дней. Как-то вечером он решил познакомиться и установить дружественные отношения с нелюдимыми индейцами, которые покупали золу в городе и перепродавали ее на мыловарни. — Сколько вас?.. — спросил он одного из этих суровых и неразговорчивых людей; прислонившись к стене на углу улицы, тот бренчал монетками в кармане — перебирал и пересыпал их; казалось, звон монет ласкал его слух. — Немного нас и много… — ответил индеец, помолчав и подумав; острые зубы обнажились, и непонятно было, засмеяться он хотел или укусить. — Немного нас и много… — повторил Табио Сан в раздумье. — Да, это так… — холодно произнес индеец. — А не могу ли я пойти с тобой завтра? Ты ничего не имеешь против? Я беден, хочу немножко подзаработать. Крышу-то я себе нашел, но нет денег даже на бобы и на лепешку. Индеец хранил глубокое молчание. Однако Табио Сан не сдавался. — Ты хочешь, чтобы завтра я пошел с тобой в город за золой? — Хочу, но не завтра. Пойдем послезавтра. — Да вознаградит тебя бог! — Мешок для золы есть? — Один… — Сил хватит нести? — По нужде и силы. — Монеты есть? На что будешь покупать? — Сколько нужно? — Немного, совсем немного… — Но сколько все-таки? — Значит, есть… — резко оборвал индеец. — Раз есть монеты, послезавтра пойдешь со мной в город, будешь покупать золу, а затем потащишь продавать, цену назначай подороже — я укажу. Незачем продавать дешево. Не захочешь терять свое дело, продавай не дешевле других. Да, я еще забыл вот что: твой мешок, в котором потащишь золу, должен быть из плотной ткани, чтобы даже пыль, не проникала. — У меня есть такой, большой мешок для муки… — Вот-вот, — с довольным видом произнес индеец, однако по-прежнему держась на расстоянии. — Их нелегко достать, потому я и спросил тебя. — Слава богу, ты — хороший человек, не только о себе думаешь. Я не забуду твоей доброты! — На первых порах я буду учить тебя, если хочешь идти со мной. А потом пойдешь один, на свой риск. А откуда ты?.. — неожиданно спросил индеец — лицо бесстрастное, с медным отливом, шея повязана грязным от золы платком. — Откуда я родом, говоришь?.. — протянул Табио Сан, рассчитывая выиграть время, чтобы обдумать ответ. — Я из Чуакуса. Знаешь это место?.. Там я родился… А ты здешний? — спросил он в свою очередь, пытаясь закрепить дружественные отношения, хотя это было все равно что пытаться завязать дружбу с камнем. — Ну вот еще! — Индеец даже сплюнул и взглянул на Табио Сана. — Спятил ты, что ли? Здешний! За кого ты меня принимаешь? Я — настоящий сололатек, из самой что ни на есть Солола![67] — А сюда только приезжаешь или живешь здесь? — Четыре года здесь, но все время собираюсь вернуться на свою землю. — А где мы увидимся послезавтра? — На этом же углу, я буду поджидать тебя ровно в шесть. Меня зовут Сесилио Янкор, но знают меня здесь больше как Чило. Когда Мондрагон сообщил Худасите о своем намерении прогуляться по городу, — как будто за его голову не была назначена баснословная цена! — Худасита даже вздрогнула. — Вы всегда были благоразумны! Почему же сейчас изменяете своему правилу?.. — Она щелкнула пальцами и прикусила уголок платка. — Если вы и в самом деле собираетесь в город, тогда я сейчас же соберу тряпки и уйду куда глаза глядят. Не хочу омывать слезами камни тюрьмы, и так уж очень много я плакала, когда расстреляли моего сына. — Знаю все это, Худасита, и знаю, что, быть может, это неразумно! — Быть может… — подчеркнула она. — И без «быть может» это чудовищная неосторожность, но так или иначе мне надо установить связи, и как можно скорее, с людьми обеспеченными и… очень осторожными, которых знаю один только я. Эти лица были причастны — так или иначе — к заговору года два назад, а теперь я должен просить у них помощи для продолжения борьбы. — Вы — дитя, еще верите… — Верю… в «Отче наш»… — Еще что скажете?! Я хотела сказать: кому вы верите? Просто дитя — верите, что вас примут. Даже на порог не пустят. Конечно, если в обморок не хлопнутся, узнав, что их разыскивает знаменитый Хуан Пабло Мондрагон. Для них вы продолжаете оставаться Хуаном Пабло Мондрагоном. Для них и для тайной полиции… В дверь постучали. Два, три раза. Но стучали так нерешительно, что казалось, стучат где-то далеко. Сильнее, настойчивее. Худасита была потрясена, что стук в дверь раздался именно в тот момент, когда было произнесено слово: «тайная полиций». Бедная женщина совсем потеряла голову. Как только Сан исчез из комнаты, она подбежала к «куму», уже не помышляя об инструкции… — Ктооооооо… — спросила она в дверь, с трудом справившись с кашлем. — Я… — Кто я? — Сесилио Янкор, Чило… — Никакого Чило здесь нет, — отрезала Худасита, к которой вернулось спокойствие, как только она поняла, что опасности нет. — Да нет, это я — Чило Янкор… — Что вам надо? — Хочу узнать, не здесь ли проживает один человек, он собирался пойти со мной послезавтра за золой. — Спросите в другом месте, здесь не… — Где, значит, живет?.. — Не знаю, и не беспокойте больше… — Извиняйте, сеньора… — послышался голос удалявшегося индейца. Сан подошел узнать, в чем дело, и Худасита ему пояснила: — Был тут какой-то глупый индеец, бродит и расспрашивает, не здесь ли живет его товарищ, с которым он послезавтра условился идти за золой… — Я! — Вы? — Переодетый в угольщика, я смогу спокойненько пройти по городу, войти в дома моих друзей… — Узнают… — А разве меня узнали, когда я работал подручным, ездил на телеге, перевозил известь, грузил ее в Северных каменоломнях и выгружал в четырех;| пунктах столицы?.. Та же белая маска… Чего не хватает, так это карнавала… — Сети вы плетете из слов! — Никаких сетей, вместо известковой маски на этот раз я пройдусь по городу в маске из золы и пепла. — И для чего, хотела бы я знать? — Для того, чтобы отомстить за твоего сына… — Это может убедить меня, но как убедить тех, у кого дети не были расстреляны?.. — Одни изголодались по свободе, Худасита, другие голодают из-за того, что им нечего есть, а у третьих — голод по земле! — И каждого вы угостите медком… — Смотря за что, Худасита. Когда я пришел, ты спросила меня, из какого цирка я сбежал с такой вот оштукатуренной, как у паяца, физиономией. Из цирка большого — А почему бы сюда не прийти этим важным сеньорам?.. — прищурилась Худасита, вглядываясь в глаза собеседника. — Почему именно вы должны идти, вот о чем я хочу спросить? А потом этот индеец потащит вас в дома своих клиентов, а не в те дома, где живут ваши дружки… — В этом есть доля истины… — И еще вот что… — произнесла она с тревогой в голосе. — Если отправитесь с индейцем… как его зовут… Янкор? — Чило Янкор… — Я слышала, как он называл себя. Это один из самых богатых угольщиков. Если вы пойдете с ним, то не сумеете встретиться с теми, кто, по вашим расчетам, должен вам помочь — индеец не знает, кто вы… — Конечно, нет… — воскликнул Табио Сан; он почувствовал, что Худасита припирает его к стенке, и это раздражало его. — Тогда вы поставите себя под удар, ничего не выиграв. Он заметил, что она уже успокоилась, видимо, решила, что одержала в этом споре верх. — Худасита, ты, разумеется, права, но послезавтра я начну учиться ремеслу угольщика… — Учиться? — Да… — Зачем этому учиться?.. — А когда научусь, пойду один, без Янкора, и смогу попасть в дома моих друзей. Теперь мне нужен только план города с адресами, где-то у меня он был в бумагах… — Ладно, а если вы постучите в двери дома, где живут ваши друзья, и вам ответят, что у них нет золы? — Подожду несколько дней и снова постучу, пока не накопится зола… — А если они переехали? — Расспрошу, где живут, поищу, пока не найду… — Может, некоторые умерли. Два года прошло… — Тогда принесу их пепел… — Святый боже, да уж не колдун ли вы! |
||
|