"Глаза погребённых" - читать интересную книгу автора (Астуриас Мигель Анхель)XXXIIЗеленый свет открывал путь локомотиву, маневрировавшему на путях с товарными вагонами. Время от времени локомотив останавливался, и тогда вагоны стукались друг о друга. Легко, от одного толчка трогались с места пустые вагоны, медленнее — нагруженные, а затем уже по инерции вагоны двигались по путям, одни — в одну сторону, другие — в другую, на путях остался лишь состав, который должен был уйти на рассвете. В хороводе красных фонариков, покачивавшихся в руках сигнальщиков, которые указывали путь машинисту, откатились в сторону три вагона, откатились в тупик. И здесь, меж кустарников и луж, покрытых нефтяными пятнами, остались эти вагоны, забытые фонариками, продолжавшими свой хоровод. Кокосовые пальмы и банановые стебли. Высокий и тесно сплоченный мир звезд. Зной, как паразит, питается человеческим потом, прилипая к телу, проникая в тело, подавляя все живое, превращая его в какую-то аморфную и безвольную массу — словно губка неведомых миров, она ищет свежести в ночи и стремится вдохнуть глубже, чтобы не задохнуться. Так думал Флориндо Кей, спрятавшийся среди кустов, — здесь во влажной и мягкой, прижатой к земле растительности, под стеблями, согнувшимися под двойной тяжестью — ветвей и плодов, его компаньонами были квакавшие чванные жабы. Три вагона остановились в заросшем кустарником тупике, и тут же появился Паулино Белес. Золотой зуб светлячком поблескивал в черном от табака рту всякий раз, как только он поднимал сигнальный фонарик. — Уже… — сказал он Кею, — но лучше подождем. — Хотите затянуться? — предложил Флориндо сигарету. — Нет, спасибо, вы уже знаете, что для меня табак — не затяжка, а жвачка… — И, переменив тон, он добавил: — Вчера вечером задали они жару. Не знаю, слышали ли вы пулеметы. Говорят, они не то пробовали пулеметы, не то учили обращаться с ними здешних, тех, кто еще плохо стреляет. — Кто же этому поверит?.. — Вот и я то же самое говорю… — Они хотят припугнуть людей, — сказал Кей. — Кому придет в голову ночью обучать стрельбе из пулемета? Хотят посеять панику… — Посеять панику, говорите вы, но ведь это же не сульфат, который рассеивают по плантациям, чтобы уничтожить вредителей. Однако, судя по всему, вчера вечером они устроили шумиху, чтобы подлить масла в огонь. К счастью, сейчас луна — значит, не жди дождя. Это и нам на руку — пойдет дождь, люди попрячутся и будут отсиживаться где-нибудь, в такие дни и души-то словно подмокают… Который час?… Ребятам я дал время — они хотят его видеть, поговорить с ним. Конечно, надо знать, что к чему. Столько слухов, столько известий. Говорят, студенты в столице дали отпор полицейским… — Самое главное — не терять даром времени. Вокруг зорких настороженных глаз больше, чем ясных звезд на небе. Если соберется слишком много людей, кто знает, чем это может кончиться… — Пойдем выпустим его… — Паулино направился к последнему из трех вагонов, стоявших в тупике. — А после я объясню, что надо делать. — Да, да, и поскорее, не то он там заживо изжарится, — сказал Кей, следуя за Белесом, — его спутник был коренаст, голова словно втиснута в плечи, шеи не видно; он шел и будто мерил расстояние своими длинными руками. — Зачем держать его взаперти, если можно уже выпустить? — продолжал Кей, выбирая путь между сухим кустарником и колючей проволокой. — Я представляю себе, что он сейчас думает: все провалилось, и теперь его в этом же вагоне отправят на мексиканскую границу, вышлют из страны… Под нажимом Паулино сдвинулась с места дверь товарного вагона, освобожденная от щеколды. Сама ночь умолкла, боясь нарушить тишину; все прислушивались, не идет ли кто-нибудь, однако то, что почудилось отдаленным шумом шагов, оказалось всего-навсего ударами капель смазки о листья, лежавшие между рельсов. Никого. Лишь пофыркивал локомотив, неугомонно продолжавший свою возню, — он все двигался то туда, то сюда, будто голова какой-то огненной змеи разыскивала в ночи кусочки своего тела, восстанавливала свое тело, перед тем как потащить его вперед. Пронзительно трещали цикады, неуемно квакали лягушки. Флориндо заглянул в темноту вагона и произнес: — «Чос, чос, мо — Кей! — послышался из вагона голос Табио Сана, раздались его неуверенные во мраке шаги. — Октавио Сансур!.. — торжественно произнес его полное имя Флориндо и обнял прибывшего. — А кто это с тобой?.. — прервал его Табио Сан. — Ага, Паулино Белее, и, как всегда, с вывернутым пиджаком, наброшенным на плечи! — Вы же знаете, товарищ, — ответил Белес, приподнимаясь на носках, чтобы пожать Табио руку, — что вывернутый пиджак — это мой пароль! — Ну, как попутешествовали? — спросил Кей, но Сан прервал его: — Ребята, меня страшно мучает жажда, вода уже давно кончилась, а жара просто невыносимая, а тут еще поезд запоздал… — Вот воды-то у нас и нет! — воскликнул в отчаянии Паулино. — Единственное, что я с собой захватил, — так это… работу. — Флориндо, а у тебя, кажется, есть, чем горло промочить? — спросил Сан и, прыгнув с подножки, жадно схватил бутылку — он был счастлив почувствовать себя свободным после бесконечных часов невольного заточения, пока ехал из столицы в Тикисате. В вагоне он старался побольше спать, чтобы убить время в пути, но это ему не удалось — пока он спал, товарный стоял на остановке, пропуская какой-то поезд, по-видимому курьерский… — Хуже всего… — сказал Табио Сан, пропотевший насквозь, — это то, что пришлось путешествовать в вагоне, нагруженном стеклом, — стеклянными листами, запакованными в деревянные рейки, один вид стекла разжигал во мне жажду, подчас мне чудилось, что вокруг меня огромные ледяные скалы, и все мерещилось, что на стекле появляются какие-то пузырьки или волны… — А как Малена? — спросил Флориндо, пока Паулино закрывал вагон. — Она скрывается в столице… — сообщил Сан. — Ей удалось бежать и… — Ну, время у нас будет, тогда расскажешь, — Флориндо продолжал говорить с ним как с равным, на «ты». — Самое важное, что ей удалось бежать… — Она ускользнула у них прямо из рук… — К вашим услугам. — К ним подошел Паулино и обратился к Кею: — По-моему, будет лучше, если я пройду вперед и запущу мотор, так мы выиграем время… — Что ж, это хорошо придумано, — ответил Флориндо, передавая Паулино ключи от грузовика, в котором развозил лекарства по окрестным аптекам, — но только потише, не давай сильный газ, чтобы не шуметь, и на стартер жми полегче, и бензина… — Да, чтобы не забыть, — прервал его Паулино, — говорят, что товарищ, — теперь он обращался к Табио Сану, — работал в столице угольщиком, я даже с трудом его узнал, волосы у него побелели, будто зола их припудрила. — Что делать — стареем, но это не самое страшное, лишь бы увидеть осуществленной нашу мечту… — Здесь у меня все… — сказал Кей, когда они усаживались в грузовичок, которым правил Паулино; Табио Сана они усадили между собой. — Здесь у меня все — лекарства, оружие, пища, напитки и даже последние листовки, которые мы получили и спрятали на чердаке церкви. Паулино их оттуда забрал… — Да, я унес их вчера вечером, — отвечал Паулино, ведя грузовик по извилистому шоссе, — должен вам сказать, что все три лозунга очень хороши, но больше всего мне по вкусу: «Свободы и хлеба!» С побережья, утонувшего в ночи, доносился шум моря, словно там кипела похлебка из черных бобов, бурлила, бурчала. — Где думаете проводить митинг? — спросил Сан. — Сначала на Песке Старателей, — ответил Кей, — а вообще думаем провести не один митинг… — На Песке Старателя… — поправил его Паулино, не отрывая глаз от дороги. — Нельзя допустить, чтобы из-за каприза каких-то глупцов изменили название. Ведь так всегда называлось это место неподалеку от Пещеры Старателя, где, как говорят, могли бы спастись те янки-миллионеры, которых унес ураган, если бы они укрылись в пещере. — Это грузчики бананов, — пояснил Флориндо, которого начинало раздражать, что Паулино всюду сует свой нос. — Это они потребовали, чтобы так переименовали место. Там они готовили свою первую стачку и сами себя назвали Старателями. — Превосходное название для тайного общества! — воскликнул Табио Сан. — Вот сейчас мы заговорили о грузчиках бананов, а интересно, на чем же все-таки остановил свой выбор Хуамбо? Вы помните его! Тот самый мулат, страшно упрямый, которого я хотел использовать для работы на побережье. Я был уверен, что нам он будет очень полезен, а вот пользы от него никакой. — Он почти рехнулся, — поспешил ответить Паулино, на которого Кей зло поглядывал, не в силах заставить его замолчать, он казался каким-то чудовищем, восседавшим за баранкой, бестелесным чудовищем с огромной головой и двумя длиннющими руками, огромными, волосатыми. — Я спросил о нем, потому что он собирался работать грузчиком, но ведь эта работа слишком тяжела для него! — Он неплохо вел себя, когда вспыхнула стачка, — ответил Флориндо. — Он оставался вместе со всеми. А сейчас его нередко видят возле могилы отца, останки которого он то выгребает из могилы, то опять хоронит, — хочет узнать, открыты ли глаза у отца. Он принял всерьез эти разговоры насчет глаз погребенных… — Да, вел себя он неплохо, но никто ему не верит… — опять послышался голос Паулино. — Я сделал все, что смог, — продолжал Флориндо, — чтобы, согласно нашим планам, убедить его поступить на работу в контору управления. Ему это было бы очень легко, тем более что здесь, в доме миллионеров Лусеро, проводит свои каникулы Боби Томпсон, внук президента Компании. Чья рекомендация может быть лучше? Будет ли кто-нибудь в ней сомневаться? — Вот именно, именно, будет ли кто-нибудь в ней сомневаться? — снова вмешался Паулино. — Знаете ли вы, товарищи, что в один прекрасный день, вскоре после своего приезда, этот самый Боби въехал на лошади прямо в контору управляющего?.. — А что делает здесь этот парень? — спросил Сан, глаза которого следили за темной лентой шоссе, убегавшего под колеса машины. — Вначале говорили, что он на каникулах, — сказал Кей, который говорил не переводя дыхания, чтобы не дать вмешаться Паулино Велесу, — а потом вот остался… — И никто не знает, в какую дудку он дует! — сумел все-таки ввернуть Паулино. — Есть сведения, — продолжал Флориндо, — что между матерью и дедом мальчишки произошел серьезный конфликт в Чикаго. Опасаясь, что немцы будут бомбить Чикаго, мать не хотела, чтобы ее сын оставался там, и отправила его на плантации. Кое в чем она права. Здесь безопаснее. Уж если немцы или япон- цы будут бомбить эти места, то в последнюю очередь. Однако старик — он умирает, рак горла — считает, что внуку его здесь угрожает значительно большая опасность в связи с забастовками, чем там. Старческий маразм, кому хочется возиться с мальчишкой! — Не такой уж маразм! — Сан передвинулся на сиденье. — Как истинный гангстер, старик полагает, что мы можем украсть мальчишку и будем требовать от старика в виде компенсации улучшения условий работы. — А это мысль, — заметил Паулино. — Мысль янки, — сухо оборвал его Сан. Грузовик остановился. Далее Сан должен был идти пешком вместе с Флориндо, а Паулино — вернуть машину в гараж. Они простились. Паулино просунул в окно дверцы огромную голову и длиннющую руку — оказалось, что ладонь у него совсем маленькая, — чтобы пожать руку Табио Сану, повторяя слова, уже сказанные им на станции, насчет золы в волосах. Паулино был уже немолод, несколько сутуловат — сказывались годы тяжелой работы, — глаза близко поставлены, мягкие красноватые складки у губ и морщины на лбу. Смолк шум мотора, утонул во мраке свет фар — все погрузилось в молчание и темноту. Глаза постепенно привыкали к фосфоресцирующему пепельному свету звезд, а уши — к ночным шорохам. За первыми шагами — первые взмахи рук… Трудно было отражать атаки летающего яда, жужжащего, назойливого, беспощадного. Москиты ели живьем. Ускорить шаг. Все равно. Лучше не обращать внимания. Временами приходилось не столько отгонять москитов, сколько отрывать, как коросту, приклеенную потом. «Искры тропиков», — подумал Кей, прислушиваясь к словам Сана. — Малене удалось скрыться после того, как она получила предупреждение от Рамилы. И очень вовремя — она была уже на грани опасности. Когда пришли за ней, в школе ее не оказалось. Ее счастье! Она ушла в маленькую керамическую мастерскую, которую основала неподалеку от Серропома. И не вернулась. Они не только все обыскали, не только утащили ее вещи, они разграбили школу. Не обнаружив ее, они стали избивать служащих школы. В тюремной машине они увезли в столицу директора мужской школы и мастера по керамике — а это чудесный старик, Пополука, Индалесио Пополука, — а также одну учительницу, по имени… по имени… Ана Мария… да, Ана Мария… совсем еще дитя… — А здесь, — сказал Кей, — вчера арестовали учителя Хувентино Родригеса, обвинив его в бродяжничестве. Но мы думаем, что кто-то донес на него, — он выступает за забастовку. — Хорошо, очень хорошо, что и учителя включаются в нашу борьбу, такого еще никогда у нас не бывало! — воскликнул Табио. — А ведь люди этой профессии многое претерпели. — Студенты — те понятно, они всегда были искрами восстания. Но учителя… Собеседники смолкли. Отовсюду врывалось в уши пронзительное, пронизывающее чуть не до зубов стрекотание цикад — стрекочущие потоки звуков обрушивала на них ночь, а веки, тяжелые от усталости, жары и сна, еще более тяжелели от многократно повторяющихся одних и тех же слогов, что зубрили лягушки, хоры лягушек… аэ… аэ… ао… ао… аэ… ао… Голоса лягушек раздавались так четко, что оба, Табио Сан и Флориндо Кей, подумали, не передается ли это какой-то пароль великого заговора земноводных против звезд. И невольно возникла мысль: а сами они, кто такие они сами? Поднявшиеся из болота нищеты и голода существа, бросившие вызов мулатов созвездию банановой монополии: «Чос, чос, мо Этой же самой ночью — ночь, собственно, еще не вступила в свои права — Хуамбо повторял те же слова… «Чос, чос, мо Никак он не мог понять, что же это светится: фосфоресцирующие жуки или светлячки? По деревянным подмосткам, вдоль стены церкви, светящимися гусеницами ползли светлые пятна, заползали меж балок чердака, шарили то там, то здесь, словно искали что-то, но, очевидно, ничего не обнаружив, спускались — мигавшими скачками — на землю. — Знаете что?.. — сказал Лусеро Петушок, когда ребята в полном замешательстве спустились на землю и окружили его, потушив электрические фонарики. — Знаете, что я думаю… куда спрятали эти свертки? На кладбище… Ватага разразилась громким хохотом, а один из ребят закричал: — Эй ты, Петушок, думаешь, листовки раздадут покойникам?.. Ха-ха-ха!.. У каждого покойника в руках листовка, и каждый читает: «Всеобщая забастовка!», «Справедливая забастовка!..» Что там еще было?.. — «Свободы и хлеба!» Боби даже не моргнул. — На кладбище?! — сказал он. — Да ведь это самое настоящее приключение, — это идея! — И уже когда все тронулись в путь, он спросил: — Это близко?.. Недалеко?.. Кто знает?.. — Я знаю, как пройти, минуя поселок, но только там придется перелезать через изгороди… — Вперед, boys,[138] — приказал Гринго. Одни перепрыгивали через ограды, другие пролезали под колючей проволокой — на четвереньках, на локтях, на животе, — все спешили поскорее штурмовать кладбище, близ которого они как-то совсем незаметно очутились. Деревья папайя, отягощенные массивными спелыми плодами, казались какими-то богинями ночи с множеством грудей. Ветер отражался металлическими отзвуками в ветвях пальм. Ничто здесь не говорило о кладбище, если бы не кресты, которые свет фонариков время от времени вырывал из мрака, — и кресты и могилы укрывала не только темнота, но и буйно разросшаяся растительность. От света вторгшихся на кладбище фонариков зашевелились гады и насекомые, просыпались совы — птицы из птичника смерти. Лучи электрических фонариков просверливали в разных направлениях мрак и освещали могилы, заросшие травой. Неожиданно всю ватагу будто парализовало: из одной могилы, близ которой они проходили, послышался какой-то шум, какой-то голос. Боби благодаря своему высокому росту смог, вытянув шею, увидеть, что происходило на дне могилы, которую обстреливали стрелы лучей. Тут, тут, именно тут прячут листовки, — подумали все. Боби удалось разглядеть человеческую фигуру — кто-то как будто хоронил кости с остатками похожей на банановую шкурку кожи, череп с остатками волос, остатки зубов, вылезавших из безгубого рта. Побледнев как мертвец, Гринго отшатнулся. Он не мог говорить — его бросало то в жар, то в холод. И он, конечно, немедля бросился бы бежать со страху, если бы не узнал, что тот, кто в руках держал человеческие останки, — непонятно лишь было, хоронил ли он либо выкопал их, — был Хуамбо. Ослепленный лучами электрических фонариков, мулат испуганно прижался к стенке могильной ямы, но успокоился, как только среди лиц, в ливне устремленных на него горящих глаз, различил лицо внука своего хозяина. Петушок, стоявший рядом с Боби, спросил мулата, что он делает, почему оскверняет могилу. — Я говорю с погребенными! Отец говорит со мной! — Дикарь! — в ужасе закричал Боби. — Отец не оставлял меня в горах, нет! Я спрашивал его здесь, и он мне отвечал: нет! Отец дарил меня дедушке Боби, это да, но не оставлял меня в горах, чтобы меня сожрал ягуар, — это нет… — Кто мне сказал?.. — Он прислушался к голосам и продолжал говорить: — Дедушка Боби мне это сказал однажды, дважды, трижды, сто раз, тысячу раз. …Отец нет, отец меня не оставил в горах, чтобы сожрал ягуар! И я разрыл его, и говорил с ним, и просил прощения у него — закрыл ему глаза, открытые под землей глаза, как у всех бедняков после смерти, потому что они ждут… ждут… я разрыл его и просил прощения — за себя, за ягуара, который меня не сожрал, за Анастасию, которая его покинула… (Мулат потряс костями.) Прости, отец, прости, что я проклинал тебя, что плевал на землю всякий раз, как слышал твое имя! Я — твоя кровь и буду твоими костьми! И он завыл: «Ау-у-у-у-у-у… ау-у-у-у… у-у-у-у-у…» Не переставая выть, он опустил на землю человеческие останки — очень осторожно, чтобы кости не ударились друг о друга или о землю, — сдвинул их в заранее подготовленную ямку. Однако дно ямы было, по-видимому, утрамбовано, и кости все-таки ударились, упав в слепое пространство смерти, послышался глухой стук. Зарывал он кости в молчании, и никто не слышал, что он повторял: «Чос, чос, мо Никто не мог разобрать слов. Кто-то даже подумал, что он молится. Кто-то предложил забросать его камнями. Но воспротивился Боби, не только воспротивился, но и спрыгнул к мулату, который продолжал что-то жалобно бормотать. В липкой влажной земле, разрытой Хуамбо, горячей земле, от которой поднимались зловонные испарения, среди вырванных корней и старых истлевших досок Боби увидел еще какие-то останки. — Не вытаскивайте меня отсюда! — протестовал мулат. — Заройте меня! Заройте меня! Боби, нет! Не вытаскивай меня, Боби!.. Объятая страхом, шайка кинулась врассыпную, но вскоре мальчишки снова вернулись к могиле и увидели, что Боби силой вытаскивает из могилы этого сумасшедшего, который заявил, что он покойник и что он просит его тоже захоронить. Петушок, преданный Боби, колебался, не вернуться ли, но все же не смог — сильнее оказался страх. И он бросился бежать к дому, к «Семирамиде». Там он залез в кровать и укрылся с головой, дрожа с ног до головы, не давала ему покоя мысль о том, что Гринго спит в этой же самой комнате, вон в той кровати, которая стоит пустая, и что он может появиться с минуты на минуту, что он придет сюда вместе с… с… с… — не осмеливался он сказать, — с… с… этим сумасшедшим, говорившим с покойником… Когда Боби вернулся, Петушок уже спал; весь в испарине, голый, он разметался на постели, простыня соскользнула на пол и лежала, как белый пудель, — очень похожа была простыня на верного пса, дремавшего и одновременно сторожившего своего хозяина: одно ухо торчит, а нос уткнулся в лапу. Боби разбудил Петушка и сказал: — Конец нашей шайке! Эти трусы, мерзкие трусы, меня бросили! Завтра всем им скажешь, что нашей шайки больше нет! Петушок не отвечал. Едва приоткрыв глаза, он понял, что Боби прав; понял это, повернулся на другой бок и уснул. Псалмопение лягушек — аэ… аэ… ао… ао… аэ… — не столько было паролем и отзывом земноводных, как подумали Табио Сан и Флориндо Кей, когда слезли с грузовичка, сколько отсчетом времени течения воды в реке, похожего на течение жизни; как тиканье часов, разносились ритмичные звуки: аэ… аэ… ао… ао… аэ… — А потом, — заметил Кей, — у нас уже не было нужды в Хуамбо, уже не нужно было, чтобы он поступил работать в контору. Мы получили очень ценные сведения от одного высокопоставленного чиновника, который имеет доступ в управление, в интендантство, повсюду. — Он из наших сограждан? — спросил Сан. — Да, он из столицы, — ответил Флориндо. — Он один из тех, кто был оторван от своего круга, от своего клуба, у кого осталось лишь имя, умение говорить по-английски, кое-какие познания в бухгалтерии, хорошие манеры да умение писать и поддерживать усыпляющую беседу. Вначале я испытывал к нему недоверие. Он сказал мне, что мы якобы встречались в столице, в одном притоне, который содержат француженки. Скажем прямо, не слишком подходящее место. Он объяснил мне, что ходил туда не ради развлечений, а чтобы не забыть французский язык. Как циник цинику, я ответил ему, что я тоже бывал там ради практики во французском. Поговорили мы с ним, поговорили, и как-то он начал жаловаться на Компанию. Я не придал этому значения. Такие жалобы частенько можно слышать от служащих, наших соотечественников, и даже от янки, начиная с самых высокопоставленных и кончая самыми мелкими чиновниками. Это модно: критиковать Компанию в доверительном тоне, среди друзей: «Только вам, но вы, пожалуйста, никому не передавайте…». — Бандиты! — Однако этот человек не ограничился критикой. Однажды он вдруг заговорил со мной о забастовке. Он высказал свое мнение, что забастовка — дело правильное, однако нельзя останавливаться на этом, надо вынудить Компанию пойти на большее. Я подумал, что он — провокатор, и прикинулся, что я, дескать, не понимаю ничего и эта тема меня не интересует. Он частенько навещал меня, потому что коллекционировал… как ты думаешь, что… — Лекарства?.. — Это из-за француженок!.. Ха-ха!.. — рассмеялся Кей. — Ты близок к истине. Он коллекционировал флаконы из-под лекарств. — Полные или пустые? — Не знаю, но он искал их повсюду, как маньяк. Ему нравились всякие флаконы причудливой формы, склянки, пробирки из-под пилюль. — А что этот тип думает по поводу забастовки? — спросил Сан. — Он заодно с нами… — Что за чертовщина! — Я, разумеется, ему ничего не говорил… — Тогда это скорее шпион, а не провокатор. — Я так и подумал. До последней минуты я считал, что он шпион… Однако подожди, надо сориентироваться, а то за разговорами мы, чего доброго, собьемся с пути… Он поднял голову к знойному, испещренному звездами небу. От земли поднимались горячие испарения. Духота становилась еще более невыносимой из-за сильного аромата цветов и тягучего, как бы маслянистого запаха спелых бананов. — Пошли. Мы правильно идем, — сказал Кей, снова пустившись в путь и возобновляя беседу. — Документ подтвердил, что он помогал нам из искренних побуждений. Эту бумагу ты видел. — И он тебе ее доверил? — Очень ценный документ, тебе не кажется? — Еще бы! Особенно сейчас. Хотя в документе и не выражено мнение государственного департамента, однако же мы смогли, на основании этого документа, установить точку зрения президента Рузвельта, который, по-моему, говорил об этой проблеме, не располагая достаточными сведениями. Обратив внимание на то, что Кей молчит, Табио Сан продолжал: — Во всем этом, дорогой мой Флориндо, есть один промах, который нам на руку и который мы смогли бы использовать в своих целях. Президент Рузвельт говорил о нашей забастовке с позиций государственного деятеля страны, где забастовка считается правом, а не преступлением, как у нас. И представляешь себе, что будет, если применить эти слова Рузвельта к нашей действительности, пусть даже речь идет только о забастовке, — подчеркнул он. — Ведь это же будет потоп! Мы наводним страну — не только одну Компанию — социальными реформами, потоком законов о труде! Мы освободим нашу экономику!.. — Сан чихнул. — Доброго здоровья! — Спасибо! — А известно ли тебе… — продолжал Кей, — что Компания провела консультации в Вашингтоне по ультимативному предложению нашего правительства, провокационно утверждающего, что забастовка якобы подорвет фронт союзников? Если это так, ответили из Вашингтона, надо вести переговоры с рабочими. А как могут пойти на переговоры заправилы Компании, если Зверь из президентского дворца твердо убежден, что малейшая уступка рабочим будет означать его крушение, а с другой стороны, он понимает, что нельзя огнем и кровью подавлять забастовочное движение, раз из Вашингтона получено указание начать переговоры… — Это еще одно подтверждение того, что правительство и Компания, а в более широком смысле — тресты и диктатура заодно. Если плагиат был бы позволителен, я мог бы сказать: как туча несет в своем чреве бурю, так «Тропикаль платанера» — диктатуру… Табио Сан остановился, перевел разговор на другую тему: — Я не сказал бы, что путь близкий… У тебя найдется сигарета, Кей? После первых затяжек, как бы говоря с самим собой, он продолжал: — Курить — для меня это значит дымить. Выпускать дым, видеть его, ощущать его запах. Для меня и, как я думаю, для всех тех, кто курит, это образ какой-то нестабильности… После короткой паузы он продолжал: — Так вот, товарищ Кей, что касается нашего движения, то, по-моему, дым отражает всю нашу нестабильность, нашу ирреальность. Мы не играем с огнем, как владельцы синдикатов. Мы, Кей, играем с дымом, да, с дымом, с некоей эманацией нашего мятежного духа, нашей революционной мечты… — Значит, ты хочешь сказать, что… — Я не хочу сказать ничего и хочу сказать все! Идем дальше. Те, кто окружает — Вот этого-то он не сможет сделать! — воскликнул Кей, глубже засунул кулаки в карманы и покачал головой; внезапно остановившись, он посмотрел на Сана и сказал: — Даже сюда дошли сведения, что он себя чувствует как в западне… — Конечно, однако надо иметь в виду, что последние удары Зверя, попавшего в западню, смертоносны. — Но в таком случае, Сан, нужна уже не организация, а просто фонарь. Как я тебе сказал, сюда дошли сведения, что он чувствует себя как в западне, и даже те представители Компании, которые отлично понимают, до каких пор можно выжимать банан, начали вывозить свои семьи в Соединенные Штаты. Милли- онеры Лусеро собрались в отпуск — разумеется, в Соединенные Штаты, вместе с детьми и со своим гостем, внуком Мейкера Томпсона. Более того, вчера вечером они палили из пулемета — своего рода демонстрация силы, однако это находится в противоречии со всем тем, что делают власти, которые не обращают внимания на газеты и листовки — раньше ты их не мог читать даже тайком, а сегодня они свободно распространяются. Полиция смотрит чуть не сквозь пальцы ра наши собрания, которые уже не проводятся конспиративно, даже, наоборот, широко рекламируются. Кей понизил голос, оглянулся и чуть ли не шепотом сказал: — Товарищ, нам удалось побеседовать с некоторыми офицерами, находящимися на действительной службе. Представь себе, мы обнаружили такое, что заслуживает особого внимания. Когда нашли бумаги в доме парикмахера, комендант приказал одному из офицеров — этот офицер в чине капитана был на траурной церемонии — отнести их в комендатуру. Поскольку этого ни в коем случае нельзя было допустить, мы с Андресом Мединой взяли винтовки и укрылись в засаде. Либо мы должны были его уничтожить, либо многие наши товарищи попали бы в руки полиции. Однако этот капитан, который, по нашим расчетам, должен был идти в комендатуру один, появился в сопровождении другого офицера, а также солдат, не то патрулировавших, не то возвращавшихся в комендатуру после дежурства. Так судьба спасла этого офицера, и он не был убит… — Знаменитый капитан Каркамо… — прервал Сан. — Почему знаменитый? — Из-за бумаг… — поспешил сказать Табио Сан в замешательстве — слово «знаменитый» вылетело у него случайно, он вспомнил о другом: о записи в толстой тетради, на последней странице дневника Малены… Да, для него капитан был знаменитым, и шум ветра в листве деревьев, обступивших тропинку, напомнил ему ту ночь в Серропоме, когда он, укрывшись под плакучей ивой, сходил с ума из-за проклятой фразы, из-за этой буквы «и», оставлявшей открытой главу, которую Малена посвятила своей неудачной любви. — Скажи мне, Флориндо, откуда капитан узнал, что Малена — это Роса Гавидиа? — Тот же вопрос мучил и нас, но Андрес Медина, хорошо знакомый с капитаном — они друзья детства, разъяснил нам, что чуда тут никакого нет и нет никакой тайны. Каркамо — в ту пору еще младший лейтенант — познакомился с ней на бале-маскараде в военном казино. — Ах да, на бале-маскараде!.. Можно было подумать, что Табио Сан заинтересовался этой подробностью и не придал значения сообщению Флориндо, но на самом деле он повторил слова Кея о бале-маскараде потому, что Малена не упоминала об этом в своем дневнике. — Все это выглядит даже несколько комично. Малена была одета в костюм крестьянки, а Каркамо был усатым гусаром. Она говорила тоненьким голоском, желая показаться более юной, а он хрипел, чтобы казаться более старым. Когда гусар представился крестьянке, она назвалась Росой Гавидиа. Они много танцевали. Шутили. Когда же настал час сбросить маски, крестьяночка оказалась уже вполне зрелой сеньоритой, а гусар — юнцом. Меня зовут не Роса Гавидиа, пояснила она ему, а Малена Табай. Но он попросил у нее разрешения продолжать называть ее Росой Гавидиа. Это должно означать, кокетливо рассмеялась она, что вы предпочитаете, чтобы я была помоложе… Флориндо уже не спешил, очевидно, они были близко к цели, а ему хотелось успеть рассказать Табио Сану, какие причины заставили капитана Каркамо вспомнить о Малене спустя столько лет. — Товарищ… — он негромко засмеялся. — Твой вопрос меня удивляет! Ларчик открывается просто… По-видимому, капитанчик этот, прочтя в бумагах, принесенных им в кабинет коменданта, имя Росы Гавидиа, вспомнил о юной крестьяночке, в которую когда-то был влюблен. Вспомнил Росу Гавидиа с бала-маскарада, а не Росу Гавидиа — революционерку, которую знаем мы. — Ты так считаешь?.. — произнес Сан рассеянно, словно думая о чем-то другом, а затем вдруг спросил: — А бумаги? — Он их сжег. Но история с этим офицером не кончилась. С ним был другой офицер, тоже капитан, которого зовут Хосе Доминго Саломэ. Его хорошо знают гитаристы, давно известные здесь под именем Самуэлей. Их три брата. Самуэлон — старший, толстяк, добрый, как хлеб. Самуэль — средний, живой, лукавый, себе на уме. И, наконец, Самуэлито — младший, коренастенький, но задиристый, как щенок. — И как же работали эти Самуэли? — Давали ему уроки игры на гитаре и… распевали революционные песни… Флориндо захохотал, но тут же спохватился и зажал рот рукой: — Революционные песни… ха-ха-ха!.. В комендатуре? — Вот именно, — сказал Табио Сан, — если бы не аккомпанемент гитар, можно было бы назвать это «Курсом революционной подготовки на дому… в комендатуре»… — Кей продолжал смеяться. — В один прекрасный день наши дети увидят, как в этих казармах люди поют революционные песни, только под аккомпанемент плугов, а не пулеметов… — Эти песни перестанут быть революционными, если их запоют солдаты… — Нет, нет, они останутся революционными, потому что армия перейдет на сторону революции! Табио Сан и Флориндо подошли к дверям ранчо, притаившегося за деревьями. Темно. Даже собственную руку нельзя разглядеть. Последние шаги они прошли наугад, осторожно ставя ногу на сыпучий песок. Молчание. Шум деревьев. И дыхание многих людей. Дверь открылась, и вслед за Флориндо вошел Табио Сан. Им навстречу протянулись крепкие руки в мозолях. Глухие голоса, какие-то далекие. Все тонуло в темноте. |
||
|