"Глаза погребённых" - читать интересную книгу автора (Астуриас Мигель Анхель)XXXВзглядом — глаза покраснели от бессонной ночи и бессонной сьесты — капитан Каркамо поискал, с кем можно было бы поговорить. Он искал живых людей, а не призраков. Людей из плоти и крови, а не какие-то контуры, очерченные светлым пунктиром, словно детали механической игрушки, которую ему подарили в детстве и которую можно было бесконечно собирать и разбирать в разных комбинациях… Если Роса Гавидиа… если Моргуша… если падре Феху… если успеют предупредить… если ей удастся спастись… если компрометирующие бумаги… Написано ли ее имя в тех бумагах, которые он оставил на письменном столе шефа?.. Но прежде всего надо подумать о падре Феху и о Моргуше… Пересечет ли священник границу?.. Удастся ли ему?.. Не убьют ли?.. Хотя, пожалуй, нет… побоятся скандала… Скорее всего, изобьют его до потери сознания, а затем в товарном поезде увезут в столицу и бросят в какой-нибудь подземный каземат… Для них нет лучшей улики, чем написанное на воротничке имя… Роса Гавидиа… Малена Табай… Серропом… Инкогнито… тупик. К счастью, сегодня он был свободен. Ему захотелось пойти в поселок и выпить пива. Уйти — вот что надо сделать. Уйти из комендатуры. Он задержался у дверей комнаты капитана Саломэ, спросил его, не надо ли чего-нибудь принести, но тот, отрицательно покачав головой, продолжал напевать танго, неуверенно подбирая мелодию на гитаре: — Bye, bye!..[131] — простился с ним Каркамо и пошел, а танго все еще звучало в его ушах, только теперь ему казалось, что его товарищ вместо слов «Розой пламени…» напевал: «Росой Гавидиа…» Знал ли что-нибудь капитан Саломэ? Почему же всякий раз, как он заглядывал к нему, тот встречал Каркамо словами танго: Каркамо даже остановился, ему захотелось отбить такт ногой, бить ногой, точно лошадь копытом… Хаха!.. Ха-ха!.. Его преследовало это танго… Захотелось скрыться… Моргуша… документы… Компрометирующие документы… вчера вечером он их сжег — правда, не в очень удачном месте, но ничего иного не оставалось… Ха-ха!.. со всеми развлекалась… Ха-ха!.. счастливая, смеялась… Он ускорил шаг. Надо бежать, забыться, освободиться от своих мыслей. Иначе зачем ему было уходить из комендатуры?.. Пожариться на солнышке?.. Лучше уж качаться в гамаке! Густая тень листвы, ограды, банановые стволы, гуарумо, кактусы нопали; высохшие колодцы; дворики, где на веревках висит белье, а в некоторых сооружены небольшие очаги; в одном патио сушится на солнце распяленная на палках шкура быка, еще покрытая кровью и облепленная отчаянно жужжавшими мухами; ранчо под выцветшей от солнца соломенной кровлей, стены из необожженного кирпича, цинковые крыши, на которых зной точил свои когти; сонные коровы, огороды, где растет так много вкусного — редиска, салат. Какой-то мальчуган вытащил из земли редиску и размахивал ею, словно красной погремушкой, — только погремушка эта, с которой срывались песчинки, не звенела — вот-вот он вонзит в нее зубы. Вдруг Каркамо услышал шаги. Кто-то шел позади. — Вы сегодня свободны? Уголком глаза ему удалось увидеть силуэт мужчины. Тот задал ему вопрос и пошел рядом. Это был гнусавый учитель Хувентино Родригес. С тех пор как он вылечился от алкоголизма, он перестал бродить по поселку, расспрашивая всех и каждого о Тобе. — Вы сегодня свободны? — Как видите, учитель. А у вас теперь бессрочные вакации? Сказали «стоп» спиртному и завоевали себе отдых до конца жизни… — Увольнение до конца жизни, вы хотите сказать… На главной площади поселка, где деревья — фикусы, гуарумо, сосны, кипарис, манго — столпились, чтобы дать место зеленой лужайке английского парка, открытого алькальдом, все замерло, даже воздух был плотный, как свинцовая стена. — Куда это вы путь держите, мой капитан, можно узнать? — К Пьедрасанте, пропустить пивка, — ответил Каркамо, ускоряя шаг; всего несколько шагов отделяло их от дверей лавочки, в которой, как всем известно, хозяин устроил нечто вроде таверны и пивной. Лавочник в легкой спортивной рубашке, выпятив толстые губы, прикорнул в укромном уголочке рядом со старыми, страдавшими от блох псами, котом и взлетевшими при появлении капитана и учителя двумя голубями. — Кто? Кто там?.. Кто там? — сквозь сон пробормотал Пьедрасанта, недовольный тем, что прервали его сьесту. — Мирные люди! — закричал Каркамо; после яркого солнца глаза его ничего не различали в полумраке, и он с трудом отыскал столик. — Пьедрасанта! — приказал капитан, усевшись. — Дайте две бутылки пива, но со льда. — Только одну, — поднял голос учитель, — я совсем не пью спиртного. — Ну, в пиве так мало спиртного, — вмешался Пьедрасанта. — Сколько бы ни было, но уж если капитан непременно хочет меня угостить, так мне, пожалуйста, малиновый со льдом. — И пива не пьете? — И пива. Благодарю вас. — Это с тех пор, как его вылечили евангелисты, — сказал Пьедрасанта, уже совсем проснувшись. — По правде сказать, евангельского-то в них мало. — Вылечили меня или нет, — заметил учитель, — к чему говорить об этом! Вечно он лезет не в свое дело — досталось бы ему в ту ночь… Так разделали бы ему физиономию, если бы жалко не стало… — Когда? — спросил Каркамо; лавочник ушел за пивом для капитана и льдом для Родригеса. — Какой лед вам принести, кусочками или раздробленный? — донесся голос Пьедрасанты. — Раздробленный! — крикнул учитель. — Ну конечно, если кусочками, так придется сосать, а он уже насосался… Не прислушиваясь к словам лавочника, который еще что-то бормотал, Родригес стал объяснять капитану: — В ту ночь ребята играли в бабки. Явился какой-то чудной человек и стал уговаривать поджечь барак евангелистов-янки. Кое-кто из ребят согласился, а мы остались — я стараюсь вообще держаться подальше от шума. Они уже ушли, и появился Пьедрасанта; он закричал, чтобы они никуда не ходили и что этот агитатор — коммунист… В дверях появился лавочник, и учитель прервал свое повествование: — Я рассказываю капитану то, что произошло с вами и покойником, которого вы назвали коммунистом… — Покойником? — удивился капитан, обсасывая мокрые от пива усы. — Что ж, при нынешнем правительстве коммунист и покойник — это почти одно и то же… — Если бы послушались меня, — заговорил Пьедрасанта, — то так называемую часовню не сожгли бы, да и священник остался бы в своей церкви. По сути, сожгли-то священника… — Вот именно, — поспешил сказать учитель, губы его со следами малинового напитка застыли от льда. — Его выслали, потому что не могли убить: он — священник, хотя его тоже обвиняли, будто он коммунист… Священник да еще иностранец… Э, блох лучше вытряхивать в другом месте!.. — А откуда узнали, что он — коммунист? — Откуда? Он был сторонником забастовки, вот и все… — Падре? — Ну, Пьедрасанта, вы же это отлично знали! — Я? — Да, вы… вы же были его близким другом! — Близким другом? Нет. Он сюда заходил выпить чашку шоколаду перед сном, и только… и платил за чашку так же, как платите вы за свои стопки. Каждый клиент для меня — друг, не правда ли, капитан? — Бесспорно одно — никто не знает, за что его выслали, — подчеркнул Каркамо. — Каждый устраивается, как может, — произнес лавочник, распростерши руки и склонив голову, совсем как на распятье. — Говорят, что его убили… Капитан чуть было не подскочил на стуле. — Кто сказал вам, что его убили? И, спохватившись, что чрезмерный интерес к судьбе падре может показаться подозрительным, Каркамо добавил: — Меня, конечно, встревожило такого рода сообщение. Если его убили в пределах нашей страны, поднимется шумиха в печати, возможно, вмешаются церковные власти, которые только и ищут, к чему бы придраться. Злых языков много. А теперь, чего доброго, будут обвинять командование зоны в том, что у нас нет порядка, что мы уже потеряли контроль над людьми, хотя это нам надлежит охранять плантацию и директоров Компании, управляющих, администраторов, десятников, проституток, обеспечивать покой сумасбродного алькальда, сумасбродных евангелистов… сумасбродных священников… — Он специально добавил это, чтобы отвести подозрения собеседников. — Я уж не говорю об охране железных дорог, складов с горючим, водоемов, электростанций, телеграфа, почты, радио, госпиталя, взлетных дорожек, шоссе и мостов… Да, я забыл еще сумасбродных спиритов, которые то и дело что-нибудь придумывают. — Это, понятно, по части учителя… — заметил лавочник. — Я спиритуалист, но не спирит… — … Этих сумасбродных мальчишек, отпрысков миллионеров, нам приказано не трогать, что бы они ни вытворяли… Каркамо нагромождал слова на слова, стараясь избавиться от навязчивого видения — отвратительнейший Моргуша стоит на подножке вагона в ожидании своей жертвы, которую он, он, он, он, Каркамо, ему передал собственноручно. Он представил себе окровавленное тело священника, сброшенного на ходу поезда, — всего вероятнее, именно так они сделали; он представил себе, как срывают с падре сутану, белье, воротничок, чтобы никто не смог опознать труп, и вдруг на воротничке обнаруживают написанные неуверенным почерком буквы… имена: — Вы правы, капитан, — согласился лавочник, — действительно, всякий раз, что бы ни произошло, на военных сваливают вину. То, видите ли, они недосмотрели, то чуть ли не сами являются соучастниками… но что касается истории с падре Феррусихфридо… — Как хорошо он запомнил это имечко! — воскликнул учитель. — Он был моим соседом и моим клиентом. Ведь всем известно… Однако по поводу истории с падре Феррусихфридо Феху — я даже знаю его фамилию, хотя, быть может, учителю это тоже покажется странным, — не следует беспокоиться, капитан. Все это, как утверждают, произошло на границе. — Странно, — опять вмешался Хувентино, — об этом не сообщали ни газеты, ни радио… — Ну, вы меня развеселили! — воскликнул лавочник. — Газеты, радио? Сразу видно, что вы, учитель, еще молоды, хотя на вид вам лет немало — видно, алкоголь состарил! — Мексиканское радио, Пьедрасанта! Я говорю о мексиканском радио!.. — зло откликнулся Родригес. — Коль скоро здесь нельзя говорить… — Вполне резонно… — Каркамо увидел поддержку в словах учителя — поддержку и проблеск надежды. — Более чем резонно! — подтвердил учитель. — Потому как, если Пьедра был прав, утверждая… — Я, сеньор, не утверждаю, я повторяю… — И хорошо, что повторяете. Вполне естественно, что мексиканское радио — а я слушаю его каждую ночь — непременно передало бы сообщение об этом. Речь идет об их соотечественнике, о священнике и… о преступлении, ведь они так любят скандалы и сенсации… а тут готовое блюдо… В этот момент в дверях показался неожиданный посетитель, которого все мгновенно узнали. Лавочник, стоявший спиной к двери, услышав шаги, обернулся и с трудом скрыл свое недовольство. Во всяком случае, ему удалось скрыть свое раздраже- ние лучше, чем капитану Каркамо — свою радость. В таверну вошел Андрес Медина, товарищ детских лет капитана, после долгих-долгих лет разлуки они встретились на траурной церемонии в доме парикмахера, а потом Андрес исчез, и с тех пор капитан его не видел. Пьедрасанта подошел к стойке и, ловко орудуя бутылками, налил стопку вошедшему, — таким образом он надеялся обезоружить и нейтрализовать своего врага, но все планы лавочника лопнули, хотя он и успел шепнуть капитану: «Это коммунист!.. Это коммунист!..» Каркамо едва не воскликнул: — Андрей! Андрей! Но сдержался и, пожимая руку вошедшего, как незнакомому, даже опустил глаза. — Выпейте стопочку с нами, — пригласил его Каркамо. — Я ничего не пью, спасибо… сюда я зашел свести счеты с этим сволочным лавочником… Пьедрасанта, сочтя благоразумным укрыться за стойкой, сделал вид, что ничего не слышит, однако Медина повторил громко: — Это я вам говорю, мерзавец! И он двинулся на Пьедрасанту. Хувентино хотел было взять его под руку и удержать, но Медина с такой силой рванулся вперед, что чуть не оставил рукав в руках учителя, и схватил стул. Если бы Пьедрасанта не успел выскочить в заднюю комнатку, то Медина расколол бы его голову, как арбуз. — Свинячий окорок, хоть бы что-то мужское в тебе было!.. — Лицо Медины пожелтело, словно у него был приступ желтухи. Желтый-прежелтый, он метался по комнате, как зверь в клетке, пока не появился какой-то мужчина, по-видимому помощник Пьедрасанты. Увидев его, Медина закричал: — А ну, позови этого труса! Пусть он не прячется за юбку жены! Пусть еще раз попробует сказать, что я коммунист! — Успокойся, Андрей! Что случилось? — наклонившись к нему, вполголоса быстро проговорил капитан Каркамо, тогда как учитель разговаривал с помощником Пьедрасанты. — А вот что… Этот сукин сын присутствовал при том, как подожгли сарабанду евангелистов-янки — правда, в той сарабанде никто не танцевал, там проповедовали всякую чушь. Разве это не чушь — разглагольствовать о боге, когда мы умираем от дизентерии и малярии, от истощения?.. Слепые, туберкулезные, увечные… И не только мы, но и наши жены и дети… — Ладно, не ораторствуй. Мне нужно срочно поговорить с тобой. — Я тебя тоже искал… — успел вымолвить Медина до того, как к ним подошел учитель и предупредил: — Уходите, не теряйте времени! Уходите!.. Я узнал только что: Пьедрасанта побежал звать полицию… С улицы уже слышались чьи-то торопливые шаги, какие-то дробные удары, свистки. Все ждали в молчании. Учитель, который пошел было к двери, вернулся. — Ушел… Успел вовремя… — Что ж, подходящий предлог, — капитан повысил голос, — хороший повод, чтобы перейти от пива к рому. Две стопки рома, — заказал он помощнику Пьедрасанты, но тут же поправился: — Только одну. Сеньор не пьет. И принесите чего-нибудь пожевать — сыра или, пожалуй, оливок. Лавочник возвратился в сопровождении судьи. — Закономерно, — говорил судья, — мы дадим ход вашему заявлению. Но дело вот какое, следует уточнить… м-да… либо привлекать по обвинению в том, что он коммунист, либо по обвинению в том, что он поджигатель, что-нибудь одно, два обвинения сразу — это невозможно… — Пьедрасанта, выкатив глаза, смотрел на плюгавого, похожего на мышь судью, который все тянулся и тянулся вверх, даже привстал на цыпочки, как будто это могло придать больший вес его словам: — Именно так, либо по обвинению в том, что он коммунист, либо в том, что он поджигатель. Выбирайте сами. Какое из обвинений вы намерены выдвинуть?.. — Оба, сеньор лиценциат… — Оба нельзя… — Почему нельзя? Если он виноват и в том, и в другом? — Вы утверждаете, что священник призывал поджечь евангелистов, следовательно, он был в числе поджигателей, которые действовали во имя своей веры, под влиянием религиозного фанатизма, так какой же он тогда коммунист? Не может быть, Пьедрасанта, не может быть! — Раз так, то я обвиняю его в том, что он коммунист… — А доказательства? — Пожар, сеньор лицеи… пожар! Вам этого мало? — Нет, Пьедрасанта! Пожар, как я уже отмечал, был делом католиков, которых подстрекал мексиканский священник! — Но некоторые утверждают, что как раз Компания приказала поджечь… — проворчал лавочник, — кто их поймет… — Это уже глупость… — Не такая уж глупость, как вы думаете. Кому-то понадобился предлог, чтобы выслать падре, и пожар… — Мы опять кружим на одном месте. Не принимая в расчет ваше последнее утверждение, которое, по моему мнению, является неоспоримой выдумкой, предположим, что в самом деле действовала Компания. В таком случае целесообразнее было бы использовать служащих Компании, а не коммунистов. — Хорошо, тогда кто же этот человек?.. — Об этом я вас и спрашиваю. Несомненно, поджигатель. Вы слышали, как он подстрекал народ, вы выступили против него, и вот следствие: этот человек пришел к вам сюда, в ваше заведение, чтобы оскорбить вас. В совокупности все это может представить собой состав преступления, чрезвычайно серьезного преступления. И зачем же придумывать что-то еще? Зачем еще утверждать, например, что он коммунист? — Как раз это-то и важно… Тогда его расстреляют… — Точно так же, как и за участие в поджоге… — Тогда мне безразлично. Обвиняю его как поджигателя… — Ну и злое же у вас сердце… — запротестовал Родригес, вмешавшись в разговор. — Если меня вызовут в качестве свидетеля, я могу подтвердить, что именно сказал этот человек. Имейте в виду, я там был, я был очевидцем. Он сказал что-то вроде следующего: «Ребята, пошли посмотрим, как горит!..» Пока Пьедрасанта спорил с учителем, судья подошел к капитану Каркамо. — Такие страсти бушуют здесь, что я вас даже не узнал и не поздоровался. Да и военные так странно выглядят в штатском! Они обменялись рукопожатиями, и судья, улучив момент, тихонько спросил у капитана: — Ну, как прошла прогулочка с падре? — Приказ есть приказ… — сухо оборвал его офицер; ему было очень неприятно, что судья напомнил о его роли палача, исполнителя приговора, находящегося на службе… кто знает — чьей… — Отлично! Отлично!.. — воскликнул судья, потирая от удовольствия пухлые руки; он даже счел нужным вмешаться в спор лавочника с учителем, многозначительно пообещав: — Что касается беглеца, Пьедрасанта, то рано или поздно мы его выловим. Я полагаю, не сегодня-завтра будет объявлено осадное положение в республике, по всей территории республики… — Так и будет. — Лавочник понемногу начал приходить в себя после пережитых страхов. — Наш судья — прорицатель, если говорит, значит… — …получил известия от Компании… — ввернул Хувентино, голос которого после столкновения с лавочником стал еще более хриплым. — От тех друзей, которых я имею в Компании… — поправил его судья, — все, что они знают, мне передают — и они, кстати, утверждают, что всеобщая забастовка неизбежна… — А вы не думаете, что можно было бы уладить все без забастовки? — спросил лавочник, к которому вернулось не только самообладание, но и уверенность в том, что его имущество останется неприкосновенным, хотя несколько минут назад, — когда явился этот тип, и грозил убить его, и, по всей вероятности, собирался поджечь дом, — он не на шутку перепугался. — Такое мнение существует и в Компании. Я могу сказать это, поскольку недавно завтракал с одним из ее управляющих. Все считают, что правительство огнем подавит мятежные очаги, как уже было сделано в порту и в Бананере. Срезать любую голову, которая поднимется. И, по моему убеждению, первая голова слетит с плеч здесь. Не знаю, слыхали ли вы о некоем Табио Сане, которого мы здесь поджидаем. Авторучка, которую мне подарил мистер Ферролс, полна чернил, чтобы подписать смертный приговор этому самому Табио Сану. — Не забудьте, сеньор судья, что этого человека ждет также и народ, — прохрипел Родригес с подчеркнуто невозмутимым видом, — и не один, два, три… не пять, не сто и не тысяча — а тысячи рабочих пойдут встречать его на станцию… — Извините… — подошел лавочник. — Я хочу узнать, не желает ли кто-нибудь выпить еще. Моя жена прислала мне из столицы бутылочку испанской анисовой, самой настоящей. Как думаете, может, откроем? — Для меня анис чересчур сладок. Такие напитки не для меня… Пьешь их, когда колики мучают… — Сеньору судье нравится, конечно, настоящий scotch[132], - проронил капитан Каркамо, который до сих пор не вступал в разговор и был как бы в стороне от всего происходящего. — Мы пили его с друзьями из Компании. Что за букет! Однако это не значит, что я пренебрегаю вниманием и резервами нашего друга Пьедрасанты. Я предпочел бы пиво со льда. — И нам, — сказал Каркамо, забыв, что учитель не пьет, — тоже холодного пива. — Мне ничего не надо… — возразил Хувентино; капитан обернулся к нему: — Я совсем забыл, все время подвергаю вас искушению. Не подумайте, что я хочу вас соблазнить. Да, кстати, можно ли спросить, чем вас вылечили? — Грязью… — То есть как это? — заинтересовался судья. — Да, сделали какую-то смесь из грязи и воды, ничего больше, и разлили в четыре бутылочки. Затем подождали, пока грязь не начала тухнуть и не приобрела какой-то странный темный цвет, не то зеленоватый, не то кофейный… — И все это вы должны были выпить? — нервно спросил капитан, не замечая, что ерзает на стуле. — Да, в течение двадцати дней пришлось пить эту жидкость… — Это ему сделала, — пояснил Пьедрасанта, — мать того сумасбродного мулата Хуамбо. — У нее доброе сердце!.. — воскликнул Хувентино. — Доброе — нет! Она вынуждена была это сделать, потому что вы, учитель, стали пить из-за Тобы. Но это старая история. А сейчас я пойду за пивом — пиво для судьи, пиво для капитана и… для меня. Я тоже выпью пивка, посмотрим, как оно пойдет после всех треволнений. И поговорим о забастовке и об этом Табио Сане, которого, сдается мне, я знавал в былые времена. Когда-то, давным-давно, он работал здесь на плантациях. Помнится, у него были выпученные глаза, чуть не выскакивали из орбит, лицо в шрамах, губы толстые и отвисшие уши, будто от слоновой болезни. Его легко узнать. — С такими приметами… — рассмеялся учитель. — Да, я бы признал его! — вспылил лавочник. — Еще бы, я думаю! — сказал учитель. — Но только по таким приметам, о которых говорил здесь Пьедрасанта, рабочего лидера не узнать. Я слышал, наоборот, он худощавый, с узким лицом, глаза глубоко и близко посажены, а зубы белые, словно меловые. А кроме всего прочего, не придется опознавать его по приметам: на этот раз он приезжает под своим именем, совершенно открыто — как Табио Сан… На чердак церкви забралась ватага мальчишек во главе с Боби (Боби Мейкер Томпсон, внук президента «Тропикаль платанеры», все еще гостил на вакациях в доме миллионеров Лусеро); они вскарабкались по давно забытым, шатавшимся подмосткам, похожим на скелет какого-то старого судна, пришвартовавшегося у церковной стены, — пролезли в большую щель. Боби заглянул вниз: церковь напоминала плавательный бассейн, куда сквозь редкие окошки проникал рассеянный свет, двери со стороны паперти были закрыты, — ну, точно покои почившего ангела. Остальные ребята тоже стали искать щели, через которые можно было бы посмотреть вниз, — им нравилось глазеть сверху на людей в церкви, двигавшихся, как муравьи в муравейнике. Боби сказал, чтобы ребята следили за тем, что происходит в церкви, не отвлекаясь на всякие мелочи. Мальчишки беспрекословно подчинились Гринго, как они его прозвали. Величественность, торжественная атмосфера церкви притягивала их. Интересно было наблюдать за людьми, которые переходили с места на место, молились, зажигали свечи, преклоняли колени, стояли или еще только входили… Но как же они входили в церковь, если двери со стороны паперти закрыты и святые в алтаре казались приговоренными к вечному заключению? Оказывается, люди входили и выходили через двери ризницы. Схватив комок засохшей грязи, Боби размахнулся и бросил его вниз — комок упал рядом с пюпитром и разлетелся на мелкие кусочки, подняв столбик пыли. Кто-то из мальчишек возмутился: — Гринго, не будь скотиной! Другой комок грязи разломался возле женщины, стоявшей на коленях. Кто осмелился бросать камни в молящихся, кто осмелился на подобное кощунство, на такое святотатство?.. Молившихся облетел слух: евангелисты!.. протестанты!.. Люди бросились врассыпную: одни пытались укрыться под сенью кафедры, в арке входа, а то и за купелью близ исповедальни, другие же, вообразив себя мучениками и мысленно приготовившись к тому, что неверные забросают их камнями, простирали руки, обращаясь с молитвой к всевышнему, падали на колени или лежали, распростершись на полу. — Сейчас я заставлю эту старуху опустить руку одним strike…[133] — сказал Гринго и с размаху бросил комок. Женщина от боли закусила губы, на мгновение зажмурила глаза, а потом стала открывать их все шире, шире и наконец свалилась на землю. Из алтаря унесли Гуадалупскую деву. Индейцы, спустившиеся с гор, чтобы работать на плантациях, входили группами и, не обнаружив в церкви изображения богоматери-индеанки, торопливо крестились и бормотали под нос: — Чудом пришла, чудом ушла… Наиболее богомольные опускались на колени, точнее — на одно колено, еще точнее — на правое, и устанавливали зажженные свечи на полу среди букетов цветов, с которых от прикосновения дрожащих пальцев слетали лепестки. Словно влюбленные в огонь, они безотрывно глядели на пламя свечей. Два черных зрачка следили, как колышется над фитильком, словно живой, золотистый огонек, поглощая желтоватый воск. Одетые в чистые белые рубахи и штаны, в накидки, которые носят обычно жители побережья, они ждали, когда к ним вернется Гуадалупская дева, — ждали уже четыреста лет подряд, и лица их были безмолвны, бессловесны, молчаливы, лишь пламя свечей отражалось в глазах, сверкающих из-под падавших на лоб черных, длинных и жестких волос. Под одной из балок чердака — между раскаленной цинковой крышей и прохладной тишиной церкви, в которой уже никто не двигался, — соратники Боби случайно обнаружили какие-то листки. Три пачки листков, на которых повторялись напечатанные большими буквами слова: «Всеобщая забастовка», «Справедливая забастовка», «Свободы и хлеба!» Мальчишки уже забыли о той битве, которую затеял Боби, бросая комки грязи в верующих, в панике покидавших церковь и причитавших: «Нас побили камнями, да, да, нас побили камнями!.. Протестанты!..»; «Они забрались на крышу церкви и оттуда побили нас камнями!..»; «Одна сеньора простерла ввысь руки, готовясь принять мученическую кончину, а в нее стали бросать камни, пока она не опустила руки!»; «Мало им было, что они прогнали приходского священника и украли богоматерь с алтаря… Теперь они хотят запугать тех немногих, которые еще приходят в церковь, крадучись через ризницу, яко тати!» — Этот мусор надо передать полиции… — предложил мальчишка по прозвищу Петушок. — Этот мусор пусть остается здесь, — решил Боби, — да, здесь, — подчеркнул он. — Пусть остается до завтрашнего дня, в полицию сообщать не будем, я решу, что с этим делать. А сейчас нам пора отсюда уходить, меня жажда совсем замучила. — Сначала перекурим, — предложил Петушок. — Идет, — согласился Гринго. Из карманов появились измятые сигареты, спички без коробков, зажигавшиеся о стены или о подошвы ботинок, а в руках одного из ребят оказалась даже трубка. Они с трудом спустились по раскачивавшимся подмосткам, приходилось подтягиваться на руках, пролезать между досками и, обхватив стойку руками и ногами, скользить по ней вниз. Спустившись на землю, ребята побежали к Пьедрасанте выпить чего-нибудь прохладительного. — Ты чего хочешь? — А ты? — Я — клубничного! — А я — апельсинового! — А мне — лимонного! Лавочник готов был их убить, так и хотелось вместо соков со льдом предложить им яду — кому цианистого калия, кому стрихнина, а кому шафранноопийной настойки… Как не вовремя нагрянула эта банда — судья только начал рассказывать о своей беседе с управляющими Компании по поводу забастовки, если она будет объявлена. Но кто ее объявит? Кто осмелится повесить колокольчик всеобщей забастовки на шею — Сейчас разделаюсь с этими дьяволятами, — поднялся Пьедрасанта из-за стола, за которым сидели судья, капитан и учитель, который ни к чему не притрагивался, тогда как остальные потягивали пиво. А мальчишки уже проскользнули вдоль стен к стойке, алчно поглядывая вокруг; они носились, как одержимые, по залу, скользили по цементному полу, словно на коньках, и сами себе аплодировали; они кричали, прыгали, дико хохотали, хохотали, хохо… — А мы, Пьедрасанта, прощаемся… — пропел, как обычно, судья: клиенты подошли попрощаться с лавочником, который уже начал дробить лед в металлическом тазике, приготовляя прохладительное. — Мы оставляем вас с этой ватагой. Не забывайте, что эти голубчики — дети миллионеров, и к стенке поставить их силенок не хватит… — предупредил Каркамо, у которого до сих пор оставался неприятный осадок после угроз лавочника в адрес Андреса Медины. — Привет, ребята! — воскликнул учитель, обращаясь к мальчишкам; он, казалось, с завистью наблюдал за их веселыми проказами. Судья, выйдя на улицу вместе с Каркамо и учителем, простился с ними и направился в другую сторону. — Я обратил внимание, капитан, — проговорил учитель, фамильярно взяв под руку офицера, — на то, какое впечатление произвел на всех мой рассказ о том, как меня вылечили от запоя. Но, поверьте, меня вылечила не только эта грязь. Просто счастливое совпадение! Я обрел то, что придало смысл моему существованию, всей моей жизни… Но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас вы, похоже, спешите… — Ничего подобного, учитель, я просто хочу поскорее пересечь площадь и укрыться в тень. Учитель старался не отставать от капитана, но отчаянно хромал — ему недавно подарили новые лакированные туфли белоснежного цвета; они казались такими удобными, прохладными, а на самом деле жгли ноги, будто горчичники, да еще старая мозоль мучила, — и Родригес еле ковылял, стараясь ступать на каблуках, а не на носках, по гравию, которым была покрыта площадь. — Я так и думал, — Каркамо вернулся к прерванному разговору, как только они достигли освежающей тени, отбрасываемой полуразрушенной стеной, — человек перестает пить либо когда отравится алкоголем, либо когда, как у вас, у него появляются иллюзии. — Вот поэтому, капитан, надо видеть разницу между теми, кто пьет, потому что этого требуют его желудок, его кровь, потому что червячок гложет, и теми, кто пьет от пресыщения, от пустоты, потому что не знает, куда себя деть… На этот раз офицер взял под руку учителя, как бы приглашая его продолжать. — Тот, кто пьет, потому что этого требует его организм, — продолжал учитель, — может излечиться просто сильнодействующим слабительным, например тухлой грязью или тиной. Однако люди, потерявшие рай, как, например, я, не излечиваются, пока не найдут смысла жизни. Алкоголик похож одновременно на игрока и на самоубийцу. Он пьет не только ради удовольствия опорожнить стопку, он словно что-то пытается доказать. И зная, что вино для него — это яд, он, будто самоубийца, пьет, чтобы избавиться от чувства одиночества… — Как вы всех разложили по полочкам, учитель! — воскликнул Каркамо и дружески похлопал его по спине. — Еще бы! Я тоже служил в армии, и мне представлялось, что служил в батальоне самоубийц! — Но, учитель, раз уж вы рассказываете о чудесах, так откройте мне, пожалуйста, кто этот святой или, скорее всего, эта святая, которая сотворила чудо. Ведь ясно, что вам помогла не протухшая тина… Какая-нибудь живая красавица заняла место Тобы? Учитель вздохнул. Что-то кольнуло его в сердце при звуке этого имени, которое он так часто произносил, бодрствуя и во сне, пьяный и трезвый, когда оставался один и на людях. Тоба… Тоба… Тоба… При свете солнца странно и грустно звучало пение цикад. — Так кто эта красавица? — настаивал офицер. Его не столько разбирало любопытство, сколько развлекала мысль о красавице и Родригесе, таком тощем, что одежда болталась, словно с чужого плеча, а хриплый и гнусавый голос учителя способен был отпугнуть любую женщину. — Или красавица, или какая-нибудь выгодная сделка в тысячи долларов? — Офицер уже не скрывал улыбки, живо вообразив себе астрономическую дистанцию, отдалявшую учителя не только от тысяч — даже от одного доллара. Учитель продолжал молчать, но капитан решил не сдавать позиций: — Какое-нибудь путешествие, учитель? — Когда я был молод, мне так хотелось по… полюбоваться, как уходят суда… суда… Да, суда!.. — Казалось, учитель то терял нить мысли, то снова находил ее, явно не обращая внимания на вопросы офицера, и вдруг спросил: — Капитан, какая из книг, прочитанных вами, понравилась вам больше всего? — Да я не так много читал. «Рокамболь»… «Камо грядеши?»… — Ага, раз вы читали «Камо грядеши?», вам будет легче понять меня, понять, во имя чего я оторвался от рюмки, изменил Вакху и забыл о божественном нектаре. Все потому, что я почувствовал себя христианином, одним из тех, кто скрывался в катакомбах, одним из тех, кого бросали на арену цирка — на растерзание диким зверям, и они шли на мученическую гибель ради веры, ради того, чтобы на земле воцарилось царствие божие… — Ну, ну, учитель!.. Разве в наше время кто-нибудь верит в это? — Мне достаточно того, что верю я! С чего-то надо начинать, и я начал с веры! И вы, капитан, будете с нами! — Вам бы надо похлопотать, чтобы Компания открыла школу… — Об этом и идет речь. Но нам не нужна милостыня, нам мало одной школы, нам нужно много школ. И вы, капитан, будете с нами! — Только уточните, когда? — полусерьезно-полунасмешливо спросил офицер. — Когда будет объявлена всеобщая забастовка! — с вызовом бросил учитель. Каркамо побледнел. Даже ноги его в ботинках, вероятно, приобрели мертвенный цвет. Пробормотав что-то, быть может простившись, он быстро отошел. Лучше сделать вид, что ничего не слышал. Какая наглость! Какая безответственность!.. Следовало бы вздуть хорошенько этого забулдыгу… превосходно знает, что он, капитан, находится на военной службе, и с такой развязностью говорить с ним о за… заб… за… Забытьем, забвением, могильным забвением отдавало слово «забастовка». И в это мгновение он понял, что не было никакого смысла разыгрывать комедию, пытаться исполнять какую-то роль перед учителем, с уст которого слетело это слово… Ведь он сам чуть ли не по макушку увяз — и кто знает, возможно, больше, чем сам учителишка, — да, с тех пор как скрыл он документы Росы Гавидиа и обратился за помощью к священнику, желая предупредить учительницу об опасности… Заведение Пьедрасанты прямо-таки трещало от истошных криков и завываний мальчишек. Они дико орали, требовали то одного, то другого — тот, кому только что хотелось клубничного сиропа, вдруг срывался с места и повелительно требовал лимонного, нет, лучше виноградного… да, лучше виноградного! А тот, что настойчиво добивался миндального с малиновым, внезапно просил миндального молока… «Мне апельсинового!..» — надрывался толстый сладкоежка, заставляя налить ему двойную порцию сиропа… Лавочник терпеливо собирал крошки льда, разлетавшиеся из-под резца машинки, дробившей лед в цинковом тазике, и разливал мальчишкам сироп, пользуясь в качестве мензурки рюмкой. Стойку запятнали брызги сиропа: красные брызги клубничного и малинового сиропа, красные, как капли крови; желтые, лимонные, похожие на цвет волос Боби; фиолетовые брызги виноградного сиропа; молочные брызги миндального… Обслужив всех, Пьедрасанта вытер руки о тряпку, висевшую на гвозде позади стойки. Ему даже показалось, что пальцы его стали длиннее, словно вытянулись от холода. В действительности же они просто окоченели, ногти побелели от льда, кончики пальцев сморщились, как у старика. — Кто платит? — спросил он, ни на кого не глядя. Мальчишки подходили к стойке, с наслаждением потягивали прохладительное, не поднимая глаз, еле переставляя ноги и нащупывая в кармане деньги, которые тут же, к отчаянию лавочника, становились липкими от сиропа… Эти сосунки, как Пьедрасанта называл их, выводили его из себя. Они заглядывали сюда частенько, но на этот раз у него лопнуло терпение. Его преследовало воспоминание о столкновении с тем негодяем, который пришел сюда оскорбить его; раздражало лавочника и то, что окрестные жители не появлялись в поселке, напуганные слухами о забастовке; сердила затянувшаяся поездка жены в столицу — а тут еще эти несносные мальчишки подняли невероятный гвалт в таверне. Наконец он не выдержал: — Отправляйтесь пить на улицу! — Очень жарко, мы никуда не пойдем, — ответил ему Боби, прищурив глаза, блеснувшие, как два голубых кинжала, и не отрываясь от кусочка льда, окрашенного в багряный клубничный сок. — То есть как это «не пойдем»? — Не пойдем! — Тогда я вас выброшу… Ватага мигом окружила Гринго, стоявшего перед лавочником. — Попробуй!.. — с улыбкой заявил Гринго. Пьедрасанта предпочел уйти в заднюю комнату, его трясло от бешенства, он даже похолодел, — словно прохладительный напиток, который поглощали эти варвары. Он зажмурил веки, чтобы не видно было его глаз, горящих ненавистью… «Они хотят во что бы то ни стало вывести меня из себя, — подумал он. — Они понимают, что нервы у меня расходились, но я им не доставлю такого удовольствия, нечего повторять им по сорок раз, чтобы они со всей своей музыкой отправлялись подальше. Эх, если бы не были они сынками… уж я разделался бы с ними как следует!» Чууууууу!.. Чуууууууупп!.. Шумовой оркестр в его заведении продолжал буйствовать. И… карамба! — он чуть было не пустил руки в ход: так безобразно, так нагло вели себя маленькие бандиты. Чуууууууупп!.. Чууууууууппп!.. С такими адскими звуками они всасывали остатки сиропа и таявший лед, что казалось, способны высосать все, что находится в лавчонке Пьедрасанты. — Вон отсюда, с-с-с… Он не кончил. Ледяная пуля попала ему в глаз, а брызги сока из бокала Боби кровавой кляксой залили его щеку. Не успел он прийти в себя, как в лицо ему полетели остатки из других бокалов — обрушился на него буйный разноцветный ливень, нестерпимый град острых льдинок. Его оставили в темноте. Уходя, захлопнули двери. Он слышал какие-то удары, но не понимал, что они делают, а когда открыл глаза, то обнаружил, что в зале царит мрак, и побежал открыть двери. Двери были закрыты средь бела дня, и не хозяином — зловещее предзнаменование! Предвестие смерти! Он обнаружил много, очень много осколков. Если кто-нибудь пройдет по улице и заглянет сейчас сюда — быть может, вернется судья, или капитан, или учитель — наверняка решит, что он обливается кровью, что этот коммунист вернулся и ножом изранил его лицо, а это… красный сироп, липкий, тягучий, как кровь. — Нет, я не ранен… не ранен… — повторял он с каким-то сладострастием и яростью, преследуемый мошками, которые прилипали к его лицу, вились вокруг него, хороводом неслись за ним, пока он ходил во внутренний двор вымыть лицо, волосы, уши, шею и руки, пришлось даже снять рубашку, чтобы вымыть грудь. Даже на живот попало. Он сорвал полотенце, быстро обтерся и возвратился в заведение. Никого. Одни только мухи. Только мухи ищут человека, который внезапно исчез. — Ах, боже мой!.. — вырвалось у него при одной мысли, что он не сможет отомстить этим проклятым мальчишкам, отродью богачей. — Боже мой, ниспошли забастовку! Я был против нее, а теперь молю тебя о ней!.. Забастовку!.. Забастовку!.. |
||
|