"Ящер-3 [Hot & sweaty rex]" - читать интересную книгу автора (Гарсия Эрик)

9

Норин.

Ну что сказать о такой девушке, как Норин? Что хвоста ей хватало, чтобы посостязаться с величайшими соблазнительницами всех времени и народов? Что запах ее мог унести меня черт-те куда на волнах обонятельного блаженства? Что она так идеально меня понимала, что запросто могла порвать мое сердце на куски, потом аккуратно эти куски сложить, а потом запустить весь процесс по новой?

Да, конечно, можно обо всем этом сказать. Еще можно сказать, что она была красива, умна, добра, щедра и все такое прочее. Короче, выложить все те слова, которые мы используем, когда сказать нам, собственно говоря, нечего. Впрочем, когда речь заходит о Норин, есть один главный способ ее описать.

Она всегда приводила меня в чертовское замешательство.

Вообще-то я вроде как парень разговорчивый. Я знаю, как включать нужное воспроизведение, а когда дело доходит до очаровывания девушек, доведения их до беспамятства, я тот самый раптор, который способен болтать лучше всех. Но в Норин всегда было что-то такое, что крепко-накрепко залепляло мне рот и заставляло меня мысленно помахивать хвостом. Можно сказать, это была любовь. А я говорю, это было просто глушение радара – Норин вычислила мою частоту и с тех пор глушила сигнал.

Полагаю, так было не всегда. В самом начале Норин была просто младшей сестренкой Джека, малым дитем, что постоянно вставало на пути наших игр и забав. Всего двух лет разницы в возрасте было вполне достаточно, чтобы сделать ее мелкой соплячкой, а нас – взрослыми мужчинами, старающимися выполнять такую сугубо мужскую работу, как, например, размещение взрывпакетов на соседских крылечках.

– Я маму позову, – пищала Норин тем же самым голоском, каким всегда пищат все младшие сестренки.

– А я тебе волосы отрежу, – парировал Джек.

– Только попробуй, – огрызалась Норин. Тогда зажатому в угол Джеку приходилось снимать с правой руки перчатку и слегка выпускать когти, водя ими вверх-вниз и тем самым изображая парикмахера-дилетанта. Норин сдавалась первой, с воплями уносясь домой и крепко сжимая на бегу свой длинный светлый парик. Порой Джек угрожал связать ей ноги или вытащить ей все когти, и хотя в итоге Норин почти всегда проигрывала, держалась она до самого конца словесной баталии.

К этой нескладной малышке я привязался точно так же, как ребенок, которому случилось подобрать на улице потерявшегося щенка.

– Да брось ты, – говорил я Джеку. – Она вполне может здесь поболтаться. Что нам до нее?

– Она не твоя сестра, – говорил Джек, и тут я уже не мог ему возразить.

Вот так все и шло, и я не особенно об этом задумывался. Мы продолжали затевать всякие игры, а порой, когда Джек бывал в особенно благородном настроении или просто не находил в себе сил опять шугануть младшую сестренку, к нам присоединялась и Норин. Я довольно рано узнал, что она упорна, ловка, умна и находчива.

Наша с Джеком дружба сформировалась всего-навсего за один день и окончательно закалилась на костре инцидента с компанией «На халяву». С тех пор мы были почти неразлучны. Мы вместе приезжали на великах в школу – или, если честно, чаще не доезжали, чем приезжали. Когда подошло время деления на классы, мы позаботились о том, чтобы наши анкеты выглядели совершенно идентично.

Каждый день, как только звонил последний звонок, мы выбегали из здания школы к велосипедным стойкам. Там, на задворках школы, было что-то вроде тренировочного зала Каса д'Амато, только без всяких защитных шлемов и мало-мальских знаний техники бокса. «В три у велосипедных стоек» означало вызов на драку. Если противник показывался, поединок начинался. Если же нет, всевозможные издевательства в коридорах обычно тянулись целые недели. Куда предпочтительнее было показаться и позволить себя избить, чем не явиться на драку и потом в течение неопределенного периода времени получать пинки и подножки.

Средняя школа – не самый приятный период жизни для многих подростков. Для динозавров же она вдвойне мучительна. Наряду с неизбежными гормонами роста и прыщами (хотя что касается прыщей, то это один из тех человеческих недугов, которые, по счастью, наш вид никогда не затрагивали, хотя некоторые местные Советы принуждали подвластных им подростков мазать свои безупречные личины специальным кремом «короед») – в общем, вместе с взрослением приходят определенные телесные изменения, и у рептилий эта трансформация может быть откровенно болезненной. Хвосты растут гораздо дольше; сквозь десны прорезается больше зубов. А некоторый процент диносского населения рано взрослеет – их когти полностью выходят наружу раньше, чем их руки или умы готовы это принять. В результате смесь боли и смущения превращает этих в иных отношениях мирных динозавров в самых крутых забияк.

Могу привести конкретный пример: Гаррет Миллер был самым крупным пацаном в школе, уже в восьмом классе достигнув роста в добрых шесть футов. Однако, мягко выражаясь, никаких великих мозгов за всем этим не стояло. В итоге получился старый добрый паровоз без машиниста. Ходили слухи, что Гаррет произошел из семьи бронтозавров, члены которой смешались с так называемым «недостающим звеном», отчего все дети Миллеров наследовали силу диноса заодно с тупостью и подлостью недочеловека. Отец Гаррета, его дядюшки, дедушки и так далее все имели длинную и красочную историю взаимодействия с местными органами охраны правопорядка – причем, понятное дело, не на правой его стороне.

Гаррет Миллер имел обыкновение прорываться по коридорам подобно торнадо, а все пацаны отпрыгивали в разные стороны, желая как можно скорее убраться с тропы разрушения. В качестве жертв он, как правило, выбирал хороших учеников – тех, кто зубрил уроки и имел впереди приличное будущее. Мелкие рыбешки в небольшой бочке, такие ученики обычно становятся естественными мишенями для забияк в средних школах по всему миру.

Мыс Джеком наблюдали за Гарретом Миллером издали, благоговея перед его мощью и никогда не тревожась о том, что лазерный прицел его праведного гнева может переместиться на нас. В конце концов, мы располагались где-то во втором эшелоне учеников – не оказываясь ни среди гениев, ни среди тупиц. В свободное время мы могли малость пошалить, но никому из персон значительных мы никогда не вредили – как и не ходили у них в шестерках. Другими словами, мы чувствовали себя в безопасности.

Но затем я столкнулся с Гарретом Миллером в коридоре – и моей невинности разом пришел конец.

Вообще-то столкновение вышло вполне невинным, простым ударом плечо в плечо – хотя из-за нашей разницы в росте это скорее было плечо в бок. На самом деле оно должно было пройти незамеченным или, по крайней мере, легко прощенным. Я просто гулял по коридору бок о бок с Джеком, мы о чем-то болтали – и я в упор не заметил, как другие стадные животные отшатывались к стенам, пока Гаррет прорывался по самому центру. Я просто шел дальше, болтая, как вдруг вступил в контакт… с чем-то, а через считанные секунды оказался вдавлен в один из шкафчиков. Гаррет Миллер тем временем громадным кулачищем держал меня спереди за рубашку.

– Ты меня толкнул, – прорычал он. Пожалуй, такого длинного предложения от него еще никто и никогда не слышал.

– Нет-нет… – принялся заикаться я. – Я гулял… просто шел, и я не… то есть я не хотел…

– Три часа. – Остальное я знал и не очень жаждал услышать. – Велосипедные стойки.

Вот так. Дело было сделано. И толпа из двадцати учеников, что собралась там за несколько секунд, тоже это знала. Через считанные минуты весть должна была разнестись по всей школе – в три часа Гаррет Миллер собирается измордовать еще одного хитрожопистого пацана. Все будут там, не считая, понятное дело, взрослых, которые могли бы вмешаться и все это дело остановить. Администрация и персонал прекрасно насобачились держаться подальше от велосипедных стоек после конца занятий – пусть даже они не менее прекрасно знали, что именно там происходило. Способность к правдоподобному отречению работники американских средних школ во всей ее полноте унаследовали от святого Петра.

– В три часа, значит? – спросил Джек, помогая мне поправлять смятую рубашку.

– Угу.

– Гаррет Миллер, значит?

– Угу.

Отказаться от драки было нельзя, и Джек этого даже не предложил. К счастью, Гаррету Миллеру еще только предстояло реально кого-то убить или нанести кому-то тяжкие телесные повреждения у велосипедных стоек. Я надеялся дать Гаррету такой отпор, чтобы не войти в учебники по истории как первая его серьезная жертва.

Учебный день кончился гораздо быстрее, чем я рассчитывал, и все это время я мысленно пробегал возможные варианты конца игры, в каждом из которых я в итоге становился лучшим другом могильной плиты. С другой стороны, раз все выходило так, так пусть бы оно так и выходило – что толку было об этом ныть?

Школьный звонок прозвучал в 2:45, и это дало мне четверть часа на подготовку. Джек уже назначил себя моим секундантом, а Бернард, наш приятель, папаша которого был большой шишкой на местной телестудии, сказал, что может раздобыть пленку и камеру, чтобы запечатлеть выдающееся событие для потомства. Я тут же послал его подальше. Если я собирался позволить набить себе морду, мне решительно не хотелось, чтобы грядущие поколения платили за показ и впадали по этому поводу в истерику.

– Ты уверен, что хочешь туда пойти? – небрежно спросил Джек. Ответ на этот формальный вопрос знали мы оба.

– Выбора нет, – ответил я. С годами это превратилось для меня во что-то вроде лозунга.

Дальше мы стали обсуждать стратегию, главная часть которой опиралась на тот факт, что я был сравнительно смышлен, тогда как Гаррет располагал интеллектом классной доски, исцарапанной нецензурными надписями. Если у меня еще оставалась хоть самая худосочная надежда его побить, то победу мне должен был обеспечить мой разум, а не мои кулаки.

Теперь уже на подходе тот отрезок, где я во всех мельчайших подробностях описываю то, как моя превосходящая хитрость свергла Голиафа Арлингтонской средней школы с его трона, как сила моих мозгов стала той пращой и тем камнем, что сломили некогда могущественное царство.

Так-так. Кажется, я малость увлекся.

Однако началось все на мажорной ноте, а, учитывая все последующее, пожалуй как раз начальная фаза и была самой значимой. Мы с Джеком показались у велосипедных стоек в 3:03, а толпа уже заполонила все окрестности. Гаррет стоял в самом центре, так сказать, круглого стола рыцарей, хмуро глядя себе под ноги, в жидкую грязь, точно бык, готовый размазать по стенке арены первого же тореадора, который встанет у него на пути. Я бы ничуть не удивился, если бы его взбесила именно красная рубашка, которую я тогда носил.

Наконец он увидел, как я протискиваюсь сквозь толпу – другие ученики похлопывали меня по спине, подталкивали вперед, насвистывали веселые мотивчики. Гаррет удостоил меня лишь презрительного смешка, смачно харкая в грязь и рыча:

– Щас я тебе…

И тут я со всей силы врезал ему по яйцам.

Будь Гаррет человеком, я бы тут же победил, нет проблем. Я видел достаточно драк у велосипедных стоек и знал, что удар в пах, даже довольно незначительный, тут же кладет конец драке. Если, понятное дело, не считать редких, но всегда с нетерпением ожидавшихся девчачьих потасовок, когда особы слабого пола визжат и царапаются до крови – или пока у кого-то не сломается с любовью наманикюренный ноготь.

Но Гаррет Миллер, как я уже сказал, был бронтозавром, да еще из семьи подлых старых бронтозавров, а потому его хвост, засунутый между ног, твердо удерживаемый на месте зажимами Г-серии – а также, разумеется, скрытый под его фальшивым человеческим костюмом, – принял на себя большую часть удара.

Однако не весь удар. Гаррет опустился на одно колено, по его широкой ряхе расплылось унылое выражение, и я понял, что причинил ему вполне достаточное расстройство. Дальше был мимолетный момент триумфа – даже сейчас я могу вспомнить, каким восторгом тогда переполнилось мое сердце, – когда я подумал, что победил, что моя мимолетная битва при Велосипедных Стойках закончилась, не успев толком начаться, что мы с Джеком можем крутить педали домой и праздновать нашу победу в ванной комнате с бутылкой кока-колы и пакетиком чипсов.

Толпа ревела от восторга. Джек – так тот просто вопил. Я гарцевал возле велосипедных стоек и сжимал кулаки, изо всех сил стараясь подражать лучшему стилю Мохаммеда Али – порхать как бабочка и жалить как пчела…

Тут Гаррет Миллер встал. Он поднялся как девятый вал, замахнулся, как стальной шар для сноса пакгаузов, и вырубил меня так, что любо-дорого. Дальше я получил лишь сбивчивый ряд картинок наподобие крутой отключки от базилика – как кулаки подлетают к моему липу, ноги пинают меня в живот, руки опять меня поднимают и ставят на ноги, после чего весь цикл повторяется снова и снова.

Когда все было кончено, когда удары, пинки и неизбежные плевки подошли к своему логичному финалу, там остались только грязь, боль и маленький Винсент. Какое-то время я просто лежал на земле, собираясь с мыслями и проводя общую инвентаризацию основных частей моего тела. Я почти не сомневался, что Гаррет сразу в нескольких местах порвал мою личину, и фальшивую шкуру следовало привести в порядок раньше всего прочего. Во рту была кровь, но мои вставные зубы так и остались на своем месте. Отсюда я заключил, что, скорее всего, прикусил себе язык или губу, а такое повреждение, как известно, твоей жизни нисколько не угрожает. Короче говоря, я выжил и твердо намерен был и дальше оставаться в живых.

– А знаешь, ты очень смело себя повел. – Голос, откуда-то сверху. Мягкий. Высокий. Либо кто-то из девочек, либо Брэндон Кармайкл, писклявый сопляк из седьмого класса, который, как я позже узнал, впоследствии стал лучшим баритоном городского филармонического оркестра. Но в то время Брэндон всю дорогу считался жалким недоноском.

Я с трудом разлепил глаза – ура, не Брэндон, не Брэндон! – и был бесконечно обрадован видом темно-каштановых волос, вздернутого носика и пары ярких, буквально сияющих глаз. Вряд ли тот жалкий пинок Гаррету по кокам следовало расценить как очень смелый, но я ни в какую не собирался противоречить этому прекрасному существу, что глядело на меня сверху вниз, а потом стало помогать мне встать на ноги.

Я знал, кто это. Невозможно было этого не знать. Имя, лицо и тело этой девочки в Арлингтонской средней школе уже вошли в легенду. Для нас она была самой важной особой из всего женского пола, самим существом женственности – в общем, и тут тебе это, и там тебе то…

А, черт, лучше сказать откровенно: она нам давала.

Это была Ронда Райхенберг. И теперь она стояла надо мной, осторожно прикасаясь к моим ранам. Идеальное начало моего первого дерьмового романа.

Мне в то время было почти пятнадцать, однако уже ожидаемое подходило как-то медленно. Как же мало я тогда понимал, что у Ронды ничего медленно не шло. Она была на десятилетия впереди остальных, половозрелая до той точки, которую большинство женщин достигает только после тридцати, если вообще когда-либо достигает. Она так прекрасно понимала свое тело – как фальшивое человеческое, так и реальное тело орнитомимки под ним, – словно прочла некую инструкцию по его эксплуатации, тогда как у всех остальных никакой подобной инструкции не имелось. И Ронда никогда не колебалась в плане правильного использования усвоенных знаний, выкладываясь при этом до предела своих способностей, обучая мой незрелый ум и мое неопытное тело радостям плотского наслаждения.

И я бы не сказал, что такая учеба была мне не по вкусу.

Никто из нас не был в то время достаточно взросл, чтобы водить машину, а потому мы пускались в сексуальные эскапады, где только могли: дома, пока родители были на работе, в кустах за пакгаузами, в заброшенных проулках. Или я сажал Ронду на столик для пикника и лез к ней под юбку, между ног, отодвигая в сторону ненужные одеяния и застежки, чтобы добраться до своей цели, и никто ничего такого не замечал. Издали казалось, что два ребенка просто обнимаются и болтают, сидя на столе; вблизи, однако, все представлялось совсем иначе.

Ронда хотела стать служащей аэропорта – стюардессой, как их в те времена называли, – и я часами наблюдал за тем, как она, совершенно голая, проделывает предполетный ритуал. Порой она занималась этим в личине – а порой, когда особенно расходилась, личины она не снимала, изящно указывая хвостом на дверцу выхода в задней части кабины. Обычно такие демонстрации страшно меня заводили – и каждая из них заканчивалась в постели или прямо на полу, где мы трахались так, как будто нас только произвели в полноправные члены клуба «Кайфовая миля».

Ронда также представила меня новой компании пацанов, и весь первый год, что мы встречались, я заводил друзей направо и налево. Сейчас я уже не вспомню большинства их имен и не скажу, куда они потом делись – эти ребята были друзьями лишь в том смысле, что они закатывали вечеринки и меня туда приглашали.

Джек таскался со мной за компанию и особо не жаловался. Ронда представила его нескольким своим подружкам схожего с ней образа мыслей, и вскоре он тоже глубоко затерялся в густых джунглях подростковой похоти. Наше с ним совместное времяпрепровождение сжалось до уикендов хождения в кино и на вечеринки, обычно как минимум с Рондой и еще одной девочкой. С другой стороны, мы всегда знали, что так будет. Дни, когда Винсент и Джек вдвоем противостояли всему остальному миру, подходили к концу – в каком-то смысле здесь был привкус горечи, однако постоянный секс превосходно сглаживал любые тяжелые чувства.

В результате я стал навещать дом Джека уже далеко не так часто, как обычно, а к тому времени, как мы оба стали старшеклассниками, мы встречались либо в школе, либо на каких-то годовщинах – и все. Сестра Джека уже не играла какой-то заметной роли в моей жизни, и я заключил, что она просто живет себе дальше, нашла себе другого старшего брата и его друга, чтобы болтаться с ними рядом и надоедать.

Однажды в декабре моего первого года в старшей средней школе Ронда устроила так, чтобы нас пригласили на первоклассную вечеринку в другом конце города, шикарное празднество в западном Лос-Анджелесе. Это сегодня я знаю, что западный Лос-Анджелес не сильно отличается от остального города – немного частных домов, уйма кооперативов, целые кварталы жилых многоэтажек и, разве что, чуть больше суши-баров, чем во всех прочих районах, – но тогда это место казалось мне каким-то особенным. В общем, мы с Рондой приняли приглашение на вечеринку, заполучили такое же для Джека и его подружки Тони, разоделись как крутые пижоны и проехали четыре с половиной мили, вовсю готовясь себя показать и людей посмотреть.

Гм. Та вечеринка мало чем отличалась от всех остальных, разве что проходила в доме чуть побольше тех, где мы обычно бывали, и я подумал, что там наверняка есть бассейн. Родители хозяев вечеринки уехали куда-то в Азию, и было очень похоже, что от этого места камня на камне не останется, прежде чем они оттуда вернутся. Разных трав там было просто завались.

До этого самого дня я только малость пощипывал пьянящий товар. Листик здесь, веточка там, но только для поднятия настроения, и никогда через край. В школе нам показали массу воспитательных фильмов про опасности пьянства и вождения в пьяном виде, а летом в рептильном лагере на эту тему даже ставились целые постановки. Всего этого было вполне достаточно, чтобы как следует предостеречь нас против этого дела – по крайней мере, в теории.

Однако хозяева той вечеринки явно решили, что это их шанс одурманить диносскую молодежь Лос-Анджелеса, и в результате накупили уйму свежей продукции – немалую часть, вполне возможно, у Папаши Дугана. Товара там было достаточно, чтобы несколько месяцев продержать всю честную компанию под приличным кайфом. Кроме того, товар был высококачественный – всего лишь одна штучка львиного зева на целых полчаса погрузила Джека в глубокий транс. Взгляд его при этом оставался четко сосредоточен на черной точке, случайно прожженной окурком в стене.

– Вот, прими, – проворковала Ронда, болтая кусочком базилика у меня перед носом и опуская его мне на язык. Запах был сильным, вкус – просто фантастическим.

– Славно, – пробормотал я, одновременно прожевывая.

– Еще бы не славно, – отозвалась она. – Но у меня и кое-что получше имеется…

В чулане было темно. Личина плотно сидела на Ронде. С избавлением от наружной одежды я никаких проблем не испытывал. Снятие человеческих нарядов – всего лишь цветочки по сравнению с непростой операцией по разбору человеческой шкуры. Лифчики – просто прижал, выгнул и расцепил, а пуговицы кофточек – не иначе как детская забава. Нет, ты лучше попробуй одной рукой отцепить нагрудный зажим Р-серии от ограничителя пояса Г-серии, другой рукой одновременно крутя латексовый диск под пяточным аксессуаром Эриксона и все это время ведя отчаянную борьбу с гормонами, которые без конца орут: «Наплюй ты на этот чертов поликостюм, давай как делают обезьяны!»

Колпачки сошли с наших языков, и две мясистые вилочки принялись тыкаться друг в друга, изгибаться одной возбужденной змеей, пока мы лихорадочно срывали друг с друга личины. Это было очевидное нарушение законов Совета – такое занятие никогда не подпало бы под безопасную категорию «аварийного обезличинивания». Но нам было наплевать – как подростки, мы чувствовали себя свободными от подобных законов. Хотя, если вдуматься, вряд ли кто-то больше подростков в этих самых законах нуждался.

Вот так мы и сидели в чулане невесть чьего дома в западном Лос-Анджелесе, кайфующие от базилика и полного погружения в вечеринку, обезумевшие от похоти, совершенно голые и наполовину обезличиненные. Безрукавку Ронды я набросил себе на плечи, быстро отстегивая латексовые груди, липнущие к ее натурально чешуйчатой шкуре. Крепко держась за чашечки, я вовсю мял фальшивую плоть исключительно в попытке вынуть груди из их креплений. Ронда тем временем тянула за мой Г-зажим, желая снять защитный колпачок, который я стал носить после той драки у велосипедных стоек. Короче, мы уже приближались к решающему моменту…

И тут дверца чулана внезапно распахнулась. Снаружи ворвался яркий свет заодно с грохотом танцевальной музыки, и я машинально вскинул ладонь, прикрывая лицо. Я ничуть не был смущен тем, что меня застукали с абсолютно голой человеческой шкурой и наполовину снятой личиной – базилик делал свою работу, всерьез и надолго обосновываясь в моем кровотоке.

– Что за нафиг, – простонала Ронда, схожим образом не озабоченная нашей публичной демонстрацией наготы. – А ну закройте.

Но дверца еще на какое-то время осталась открытой, и сквозь общий гомон я расслышал, как знакомый голос спрашивает:

– Винсент?

Прищурившись сквозь свет, шум и базилик, я узрел прелестную блондинку, глазеющую на меня в ответ. Ее длинные волосы ниспадали до узкой талии, но привлекла меня в ней вовсе не личина. Конечно, это был запах. В целом тот же самый, что у мелкой соплячки, вечно досаждавшей нам с ее братом, но теперь куда более сильный. Соленая вода и плоды манго мигом вошли в мое сердце и остались там навсегда.

– Норин? – сумел прохрипеть я, но внезапно дверца чулана захлопнулась, музыка стала глуше, а запах исчез.

– Целка безмозглая, – пробормотала Ронда. – Давай, приятель, давай продолжим…

Но Ронда Райхенберг больше меня не интересовала. На ее внешнюю привлекательность и знойный запах мускуса я уже ни в какую не западал. Я ощущал ее тело в своих руках – Ронда тянула меня за плечи, словно ожидая, что я сдамся в этом бою, упаду на нее и сделаю все так, как диктует природа, – но когда я опустил взгляд, то увидел перед собой полную незнакомку.

– Ну, в чем дело? – спросила Ронда, явно раздосадованная паузой в привычной процедуре. – Брось, забудь. Дверцу она закрыла, никто не смотрит.

– Нет, – сказал я. – Дело не в этом. Дело…

– У тебя что, проблемы?

– Чего? – Мне потребовалась секунда, чтобы понять, о чем идет речь. – Да нет, черт возьми… Нет, дело не в этом… – «Дело просто в том, что я только что в сестру своего лучшего друга влюбился», – хотелось сказать мне. В тот же самый миг, когда я осознал, какое это смехотворное клише, я понял, какая это абсолютная правда.

– Ну, давай же, давай, – взвыла Ронда, опытным жестом срывая с себя груди, а потом избавляясь и от всей остальной личины. Юный глянец ее чешуйчатой шкуры был едва заметен в слабом освещении чулана.

– Все дело… все дело в моем хвосте, – солгал я. – Он спит… там зажим… – Я все бормотал и бубнил, пытаясь подобрать подходящее извинение, все это время прицепляя назад свою личину, надежно все застегивая и надеясь, что Норин не ушла с вечеринки. Через две минуты я снова выглядел как настоящая обезьяна и вылезал из чулана, а голая Ронда по-прежнему шарила вокруг себя.

Норин куда-то пропала. Я нашел Джека, который обжимался в уголке с девушкой, знакомой нам обоим по тренажерному залу, и похлопал его по плечу.

– Я занят, – отозвался Джек и снова взялся за свое.

– Я только что твою сестру видел.

– И что?

Уместный вопрос. Я собирался поведать Джеку о том, что только что влюбился в его сестру после того, как мы оба много лет ее отшивали.

– Ну… и я просто подумал, что она еще не в том возрасте, чтобы здесь быть – только и всего.

Надо полагать, я сказал правильную вещь, потому что Джек отлип от нашей общей знакомой и оглядел помещение – секс, травы и общее сладострастие всего происходящего.

Нам было лет пятнадцать-шестнадцать – взрослые мужчины, о чем речь, – тогда как Норин в свои четырнадцать еще оставалась сущим ребенком, заплутавшим в лесу.

– Чертовски похабная обстановочка, – задумчиво произнес Джек.

– Я тоже так подумал. Думаю, нам лучше ее найти.

– Думаешь?

– Угу, – сказал я. – Знаешь, просто посмотреть, все ли с ней там в порядке.

С Норин все было в полном порядке – она сидела в уголке и болтала с какими-то подружками. Когда же мы туда заявились, она встала и окинула меня взглядом, какой сука-медалистка обычно припасает для только что выкушенной из-под хвоста вши. «Я знаю, что это был ты, Винсент», – словно бы говорила Норин. Мне оставалось только надеяться, что она не пристрелит меня из ржавого обреза в деревянном сортире, хотя за Дуганами вообще-то водилось свойство долго таить обиду.

– Иди домой, Норин, – сказал Джек своей младшей сестре. – Мама по-настоящему расстроится, если я расскажу ей, что ты здесь была…

– Погоди-погоди, – вмешался я, выбрав момент. – Все хоккей. Я о ней позабочусь.

– Позаботься лучше о себе, – презрительно выпалила Норин. – Или ты это Ронде Райхенберг поручаешь?

Меня одновременно ободрило и расстроило то, что Норин знала про Ронду. Расстроило, потому что если «Легенда о Ронде» была ей известна во всех подробностях, то она прекрасно понимала, чем мы занимались в чулане. Ободрило, потому что гнев, что пропитывал каждое ее слово, указывал на ревность. А раз Норин ревновала, значит, я ее интересовал, а раз я ее интересовал…

Но прежде чем я толком об этом подумал, Норин стремительно умчалась с вечеринки с двумя мелкими подружками на прицепе. Джек вернулся к своей физкультурной приятельнице и снова занялся с ней игрой в сплетение языков, а я остался один и на весь оставшийся вечер крепко приналег на базилик.

В дальнейшем, однако, как вновь свободный мужчина я получил оправдание для визитов в дом Джека, и Дуганы были счастливы видеть меня на обедах, на десертах, на уикендах… Ронда Райхенберг исчезла из моей жизни – она в темпе нашла себе другого молодого бычка в школьном дискуссионном клубе, который вполне справлялся с рабочей нагрузкой сексуального характера, а я был ею забыт.

Норин, в отличие от всей остальной семьи, не особенно восторгалась моими регулярными визитами. Во время трапез, на которых я присутствовал, она почти все время молчала, а после них отказывалась болтаться со мной и Джеком.

– Так даже и лучше, – сказал он однажды, когда Норин отклонила приглашение в кино. – Она бы всю дорогу языком молола.

Что мне, надо сказать, отлично бы подошло. Неохота Норин обменяться со мной хоть словом сводила меня с ума. Тем не менее я был уверен, что стоило бы мне только остаться минут на пятнадцать с ней наедине и применить самую малость свойственного Винсенту Рубио шарма, она стала бы моей, а я стал бы ее, и на пыльный закат на лихих конях мы бы помчались. Но слышал я от нее только «передай горчицу», «передай соль» и «пока».

После почти полугода сплошных обломов и беспрекословного послушания я решил, что моя рабская покорность Норин совершенно бесполезна. Я мог до упора таскаться за ней, точно потерявшийся щенок, – ее запах завораживал меня за столом у Дуганов, по всему их дому, в школьных коридорах, – но если она собиралась всякий раз откусывать леску, бесцельно было закидывать удочку. Эту рыбалку пора было кончать.

А потому, когда подошел вечер очередной среды, я остался дома вместо того, чтобы направиться к Джеку на обед. То же самое – в четверг. А весь тот уикенд я проболтался с другой компанией, пытаясь забыть свои беды. В первый день я, должно быть, тысячу раз вспоминал Норин; во второй день цифра снизилась, думаю, где-то до 999. Это уже было начало.

Две недели спустя целые часы порой проходили без запаха соленой воды и плодов манго, внезапно выскакивающего у меня в голове, и я знал, что уже нахожусь на пути к полному выздоровлению. Если Норин мне не светила, значит, она мне не светила – и какого, собственно, черта это должно было кого-то волновать? Ронда Райхенберг и ее завораживающая сладость были от меня всего в одном телефонном звонке, возникни вдруг такая потребность.

Прошел, должно быть, целый месяц, и однажды я проскользнул в школу после пропуска нескольких уроков и принялся пробираться по коридору, стремительно перебегая от ниши к нише, точно десантник, по которому то и дело шпарят из пулемета. Едва я завернул за угол, готовясь по боковому коридору рвануть прямиком до классной комнаты, как…

– Ты что, с дуба рухнул? Что ты делаешь?

Норин. Руки скрещены на груди, губы сжаты. Явно меня дожидается. Но как она узнала, что я там буду? Честно говоря, я и сам не знал, что там окажусь. Тем не менее я, без всяких сомнений, был ее мишенью, и она устроила мне засаду.

– В класс иду, – ответил я. Черт возьми, по крайней мере, это была правда, пусть и не слишком учтивая.

– Я не об этом. Я обо всех этих номерах типа «я к вам не ходок». Это очень глупо.

– Правда?

– Предельно глупо. – Норин подняла руки и подалась ко мне, упираясь ладонями в стену по обе стороны от моей головы.

– Не думай, что я не знаю, чего ты добиваешься.

– Я не знаю. А ты знаешь. – Это уже было круто. – О чем мы вообще говорим?

Внезапно я оказался прижат к стене, губы Норин буквально впились в мои, и я так обалдел, что только и мог, что отвечать ей поцелуями. На самом деле все должно было произойти совсем не так. На самом деле я должен был ее соблазнить – мужчина постарше, девушка помоложе, бабочки в животе, хихиканье с подружками. Но все произошло именно так – и вышло просто идеально. Норин вздыхала и целовала меня, я целовал ее в ответ, и все это тянулось до тех пор, пока мистер Карбонари, учитель анатомии, не вышел из своего кабинета и не прописал нам обоим пару часов самоподготовки после уроков за болтание по коридорам во время занятий. Мы взяли квитки с уведомлением о наказании, сунули их себе в задние карманы и продолжили обниматься.

Все оставшееся время учебы в школе мы с Норин постоянно встречались. Мы не были классической парочкой – такое обычно резервировалось для лучших спортсменов и капитанш групп поддержки – но народ все-таки знал, кто мы, и регулярно слеплял нас воедино. Винсент-и-Норин, Норин-и-Винсент было практически одним словом. Редко случалось, чтобы кого-то из нас пригласили на вечеринку, а другого не пригласили. Если же все-таки случалось, мы просто пропускали это событие.

Джек разыгрывал из себя типичного старшего брата, делал целое шоу из отстаивания чести младшей сестры, ругал меня за то, что я опаздывал на свидания или вовремя не возвращал Норин домой. Угрожал меня искалечить, если я разобью ей сердце – такого рода дела. Но все между нами было как всегда, и я знал, что в глубине души Джек в восторге от того, что теперь мы все как одна семья.

Прошло два года, и наши узы только укрепились, когда моя учеба в школе подошла к концу. Выпуск стал пустым делом, поводом прогуляться по помосту и ухватить скатанный в рулон лист бумаги, который даже не был настоящим дипломом; дипломы нам должны были выслать шесть месяцев спустя. Я определенно не входил в ряды тех, кто после школы отправляется в университет, хотя учился я совсем не так плохо, но и техникум тоже не был моей дорожкой. В те времена просто не существовало таких университетов, где ты мог четыре года просиживать задницу, в перерывах развлекаясь с подружками и откалывая всевозможные номера. Теперь такое называется «получить степень по блату».

К тому Норин предстояло еще год проучиться в школе, и, хотя она обсуждала со мной ускорение своего курса, чтобы выпуститься пораньше, я ее от этого отговорил.

– Не торопись, – сказал я ей. – Понаслаждайся еще один класс. А я буду рядом.

Тем не менее мне требовалась работа, а в условиях очередного кризиса было только одно место, где я мог получить нужный мне хлеб. «Продукты Дугана». Вышло так, что сам старый Папаша Дуган решил предложить мне пост заместителя заведующего в своем магазине. В тот момент своей жизни я еще ни разу не бывал ничьим заместителем, а также не был так уж способен чем бы то ни было заведовать, не говоря уж о целом магазине. Неудивительно, что я был одновременно шокирован, польщен и напуган, а потому мгновенно согласился.

– Я так прикидываю, ты уже лет пять травы разгружаешь, – сказал мне Папаша Дуган, вытирая ладони о покрытый зелеными пятнами фартук и подсчитывая выручку за тот день. – Джека эта работа не интересует, а ты знаешь, как тут и что.

– Знаю. – Это было наполовину подтверждение, наполовину вопрос.

– Еще я намерен позаботиться о том, чтобы ты получил работу. Чтобы ты по-прежнему мог водить мою девочку во всякие правильные места. – Папаша слегка мне подмигнул. Ответить на это я даже не попытался. – Если ты когда-нибудь из-за меня обеднеешь, я об этом уже не услышу.

Так я стал заместителем заведующего в «Продуктах Дугана» и принялся энергично учиться всему, что вообще требуется знать о делах управления небольшим продуктовым магазином. На это у меня ушла от силы неделя. Ты проводишь инвентаризацию, помещаешь заказы, повышаешь цену на продукты, еще больше повышаешь цену на травы, получаешь деньги, расплачиваешься с поставщиками, снова проводишь инвентаризацию и т. д. и т. п. Через месяц я в совершенстве овладел профессиональным жаргоном и стал настоящим экспертом по телефонным разговорам, помещая спецзаказы для особых клиентов.

– Послушай, Гарри, – втолковывал я как-то раз одному из поставщиков, торговцу кинзой, чья ферма в Окснарде производила самые первоклассные травы, какие только бывали в центральном Лос-Анджелесе. – Говорю тебе, тот народ хотел твой товар еще вчера. – При этом я вертел в пальцах авторучку, подцепив эту жеманную привычку у Папаши Дугана и тщательно ее культивируя. – Да-да, кинзу, розмарин, весь этот товар, который вы там так классно производите…

Тут звякнул дверной колокольчик, но я не позаботился оглянуться на вход. Возможно, если бы я это сделал, все вышло бы совсем иначе. Если бы я увидел, как они входят, может статься, я успел бы собраться с мыслями, притворился бы, что магазин закрыт, – и вся паскудная цепочка событий тут бы и оборвалась. Хотя вряд ли – от мафии так просто не отмахнешься.

Вошли два здоровенных, мышцатых мужика – руки как ноги, ноги как руки у статуи Свободы, а хмурые рожи кирпича просят.

– Где Дуган? – спросил первый, которого, как я после узнал, звали мистер Таджикки.

Я вытянул палец в сторону двери – глупо, Винсент, как глупо, – и второй костолом тут же за него ухватился и выгнул назад. Он точно знал, как далеко надо гнуть, прежде чем раздастся предательский щелчок. Этот парень прекрасно выучил анатомию – хотя сильно сомневаюсь, что на биологическом факультете университета.

Другой рукой вешая трубку, я помотал головой, превозмогая боль.

– Я его заместитель, – удалось выпалить мне. – Папаши здесь нет…

– Я уже и без тебя понял, что его здесь нет, – прохрипел Таджикки. На нем была стильная кожаная куртка, и до сего дня я не могу взять в толк, зачем ему понадобилась эта дурацкая толика хипповой внешности. Его выпуклостей эта самая куртка, мягко говоря, не сглаживала. – А где он?

– Не знаю, – искренне признался я. Папаша порой имел обыкновение исчезать в середине дня – то ли намеренно, то ли случайно. Однако обычно он возвращался с целой охапкой товара, а потому я никогда его ни о чем не спрашивал и полагал, что он просто делает закупки где-то на стороне.

Что же это было? Наезд? Кое-какие рассказы я слышал, но лично при подобных событиях никогда не присутствовал. Защитный рэкет? У меня было вполне определенное чувство, что эти парни пришли не за тем, чтобы просить скидку на мелкую партию шафрана.

Таджикки и его напарник – Сол, как мы узнали позднее – немного посовещались, нырнув за газетные стенды, а я тем временем держался за стремительно распухающий палец. Наполняясь кровью, плоть все сильнее давила на человеческую перчатку.

– Мы еще вернемся, – сказал наконец Таджикки, сметая с прилавка пригоршню лука-шалота. – Скажи Дугану, что к нему его новые деловые партнеры заходили.

С тем они и ушли, а я считанные секунды спустя уже звонил Джеку. Он прибежал на помощь, но поделать тоже ничего не мог – разве что вместе со мной ждать, пока Папаша Дуган вернется обратно в магазин.

Два напряженных часа спустя, в течение которых мы с Джеком глазели в окно, тревожась о том, что те два здоровенных силуэта опять покажутся на горизонте, Папаша вернулся, таща за собой тележку, полную побегов одуванчика. Этот сорняк, должным образом выращенный и пожатый, представлял собой сущий деликатес для определенных клиентов. Комписы в особенности тратили последние несколько баксов, только бы прожевать штучку-другую. Немного тревожно было видеть столько побегов одуванчика сразу.

– Ну как, парни, нравится? – спросил Папаша, входя. – Попробуйте-ка немного. Давайте, он весь мытый.

Но мы с Джеком слишком нервничали, чтобы интересоваться новым приобретением, а тем более его пробовать. Джек посмотрел на меня. Да, он был сыном Папаши Дугана, но я все-таки был его заместителем.

– Папаша, – сказал я, – тут сегодня два мужика заходили…

– Ты о них позаботился?

– Это были не покупатели. Они сказали, что они… в общем, что они ваши новые деловые партнеры.

Я от души надеялся, что Папаша станет это отрицать, что на его лице выразится радость или недоумение. Тогда все обернулось бы одним большим недопониманием, мы все вместе отправились бы поесть пиццы после закрытия и славно бы над всем этим посмеялись. Но этого не произошло.

Первым делом обвисли его губы. Постоянная ухмылка Папаши, которая, казалось, всегда там таилась, в любой момент способная перерасти в широченную улыбку, исчезла. Насколько я знаю, она уже никогда туда не вернулась.

Дальше запали щеки – добрых полдюйма плоти словно бы всосались в его лицо. Не знаю, объяснялось это дефектом личины или настоящая шкура Папаши уже иссыхала, но получилось именно так. Вид у него стал голодный, изможденный – вид приговоренного к тяжелому наказанию. И все это произошло в пределах пяти секунд.

– Они оставили свои имена? – спросил меня Папаша, и я помотал головой. Впрочем, это не имело значения – Папаша Дуган явно знал, кто они такие. Затем он дал нам с Джеком несколько баксов, велел разыскать Норин, сходить в кино, пообедать. И сказал, что сегодня вечером закроет магазин. Я пытался спорить, хотя и знал, что это безнадежно. Это был бизнес Папаши Дугана, и за ним здесь оставалось последнее слово.

Когда я на следующее утро пришел в магазин, то обнаружил там Таджикки и Сола, на чьи массивные талии бьши повязаны передники. Папаша объяснял им работу кассового аппарата. Я уже собирался дать задний ход обратно в дверь, но тут Таджикки меня заметил и подозвал.

– Мы с тобой на плохой ноге вчера разошлись, – сказал он, протягивая руку. – Если мы собираемся вместе работать, нам лучше ладить.

Он так крепко пожал мне руку, что чуть кости не поломал, но даже этого не заметил. Я вежливо кивнул и поинтересовался:

– А что вы, простите, здесь делаете?

– Я же вчера тебе сказал, – напомнил Таджикки. – Мы новые деловые партнеры твоего босса.

Вообще-то кое-какие фильмы я уже видел. И знал, что когда гангстеры приходят и говорят, что они «новые деловое партнеры», они на самом деле вовсе не собираются закатать рукава и с энтузиазмом взяться за работу. Они просто хотят урвать себе часть прибыли – или, еще более вероятно, общего дохода, – а также найти удобное местечко, где можно сидеть и жрать сладкие пряники по мере их поступления.

Но эти мужики были совсем другие. Они действительно хотели работать.

– Надо провести инвентаризацию, – говорил Таджикки – а потом, черт побери, реально брал в руки папку с тесемками и принимался расхаживать по магазину, рассчитывая наши потребности и перерасходы за неделю. Сол был настоящим монстром на погрузочной платформе, и ему нефиг делать было перекинуть пятисотфунтовый контейнер с поддона на полку, причем вся тяжесть этого контейнера равномерно распределялась по его широкой, толстой спине. Сказать правду, таких первоклассных работников у Папаши Дугана еще никогда не бывало.

Через два месяца мне там уже просто нечего было делать. Таджикки великолепно разбирался с покупателями, утешая их и умасливая. Этот виртуозный торговец затмевал даже блеск Папаши Дугана, когда речь заходила о понимании потребностей каждого отдельного человека и оптимальном их обеспечении. А Сол, тяжелый качок, делал всю работу в заднем помещении, дойдя даже до того, что каждую неделю проводил там реорганизацию хранения трав, чтобы отражать меняющиеся вкусы и демографию нашего района.

И внезапно, за многие годы до того, как это стало популярно, я подпал под сокращение штатов.

– Я больше не могу позволить себе платить тебе жалованье, – однажды днем сказал мне Папаша. – Извини, Винсент, но…

– Все нормально, – перебил я Папашу Дугана, вовсе не желая его таким видеть. В этом было что-то неправильное. – Я понимаю.

– Я сам едва над водой держусь. Эти парни… они заправляют магазином… и уже не я им, а они мне отстегивают. Ты об этом знаешь?

Я знал. Странным образом естественный порядок вещей перевернулся с ног на голову, и Папаша Дуган стал молчаливым партнером в собственном бизнесе. Скудное пособие, выделяемое ему Солом и Таджикки, не покрывало его расходов. У Папаши Дугана была жена. У него была семья. И хотя я не знал, как он изначально познакомился с Таджикки и Солом, я догадывался, что в рукаве у Папаши вдобавок было припрятано несколько скверных привычек.

Норин тоже об этом тревожилась, и солидную долю нашего совместного времени мы проводили, мучительно прикидывая, как помочь Папаше спасти его достоинство, если не бизнес.

– Просто не знаю, что он будет делать, – говорила мне Норин, свернувшись в плотный клубок в моих объятиях, обхватывая меня руками за шею и подтягивая к себе. – Он всю жизнь работал.

– Он может найти себе другую работу, – предположил я.

– Ему нужно иметь собственное дело. Чем-то владеть. И этим гордиться.

Через два месяца все было кончено. Однажды вечером Сол и Таджикки подошли к Папаше Дугану, швырнули ему в лицо пачку купюр и заявили, что он только что ими куплен. Им нравилась работа, им нравился район, и «Продукты Дугана» больше не были его магазином. Мало того, Папаша не должен был открывать конкурирующего предприятия где бы то ни было во всем штате Калифорния. Конечно, он по-прежнему мог затариваться в своем бывшем магазине, и Сол с Таджикки даже пообещали ему солидную скидку, но с их точки зрения Папаша Дуган был теперь еще одним местным ничтожеством, пытающимся раздобыть себе пару-другую реп.

Как раз в это время Норин готовилась закончить школу, и мы вдвоем деловито планировали наше совместное будущее. Она хотела, чтобы я пошел в один из тех техникумов, которые рекламировали по телевизору, – типа где тебя черт-те чему только не учат, а также обещают работу с твердой заплатой и возможностью дальнейшего роста. Плюс к тому в этой рекламе имелись забавные рисунки. Планом самой Норин было попробовать поработать вместе с отцом, помочь ему создать новый бизнес.

Однако Папаша уже не имел для этого душевных сил. Почти все время я обнаруживал его сидящим на диване в гостиной Дуганов. Он прикидывался, что читает газету, но на самом деле даже не обращал внимания на слова и смотрел куда-то еще. Поначалу я думал, что Папаша всю дорогу врезает по базилику, но Джек сказал мне, что старик к этому делу даже не прикасается. Быть может, ему все-таки следовало хотя бы прикасаться. Учитывая Папашины перспективы, это определенно не могло ему повредить.

За два месяца до торжественной церемонии выпуска Норин из школы – которая должна была состояться за два дня до ее восемнадцатилетия – Папаша Дуган наконец выложил семье свои планы на будущее. Я тогда вместе с ними обедал – ел какую-то жалкую смесь мяса с сыром. Одновременно мы с Норин держались за руки под столом.

– Мы переезжаем, – просто сказал Папаша, и внезапно ногти Норин (специальный набор «дамские коготки», который я подарил ей на Рождество) впились мне в ладонь, едва не добираясь до чешуек.

– В какой район? – дрожащим голосом спросила Норин.

Папаша Дуган покачал головой. Ему наверняка было куда тяжелее остальных, но он не мог позволить себе хоть как-то это показать.

– В другой город, – сказал он. – Мы переезжаем поближе к дедушке. Назад в Мичиган.

Внезапно серебряные приборы полетели вверх, стали биться тарелки, а потом Норин вскочила и вылетела из комнаты. Слезы струились по ее лицу, пока она выбегала из дома, с грохотом захлопывая за собой дверь.

Были еще слезы и протестующие вопли, но Папаша Дуган уже составил свои планы. Через день после выпуска Норин, за день до ее восемнадцатилетия, семья паковала вещички и отправлялась в Мичиган, где Папаша собирался присоединиться к предприятию по реставрации мебели, основанному его отцом. Эта работа не казалась особенно роскошной, и к тому же Папаша в особенности ее не любил – запах лака и древесины еще с детства так крепко впитался в его мозги, что даже в более поздние времена он не мог пройти мимо склада пиломатериалов без некоторых неприятных воспоминаний. Однако так он хотя бы мог получать приличное жалованье и содержать семью.

Будущее Норин, с другой стороны, вдруг широко распахнулось в полную неизвестность, и я отчаянно желал помочь ей найти хоть какой-то выход. Сперва я предложил, чтобы она отказалась отправляться в Мичиган и съехалась со мной – мы нашли бы себе квартиру и стали жить во грехе, – но ее моральные принципы были для этого слишком строги. Если она все-таки собиралась отречься от своего отца, для этого должно было найтись какое-то более серьезное основание.

И в конце концов мы такое основание нашли. Не помню, кому из нас принадлежала идея, но на самом деле это было неважно, раз эта идея у нас появилась.

Мы решили пожениться.

И Винсент, славный малыш Винсент, без году неделя, как из школы, уже воображающий себя рептильным гражданином мира, приготовился стать супругом, семейным мужчиной. Узнай кто-то о наших планах, он непременно вмешался бы и указал на всю глупость того, что мы задумали, после чего был бы от всего сердца послан ко всем чертям за попытку помочь. Но все это составляло нашу тайну, а оттого становилось еще более восхитительным.

Планированием операции мы с Норин занялись, точно пара генералов-полковников, вычерчивая на карте каждый наш шаг, поминутно детализируя всю схему. В вечер выпуска Норин из школы – 18 июля – она должна была оставить записку родителям, выскользнуть из дома и встретиться со мной на автобусной остановке, где мы запрыгнули бы на семичасовой «грейхаунд» до Лас-Вегаса. К тому времени, как родители Норин обнаружили бы записку и выяснили, что к чему, ей уже стукнуло бы восемнадцать и она получила бы законное право делать все, что пожелает. Потребовался бы только этот единственный акт отречения, а потом мы были бы вместе, и ее отцу пришлось бы нас благословить. Жить мы стали бы там, где пожелали – в Лос-Анджелесе, в Сиэтле, быть может, даже устроились бы в Лас-Вегасе. Черт возьми, я неплохо играл в покер – разве сложно заработать этим себе на жизнь?

Наша тайна еще больше нас сблизила. Пока шли недели, и Дуганы начинали паковать свое хозяйство, готовясь к переезду, я все больше и больше убеждался в том, что мы все рассчитали правильно, и что в конечном итоге наша придумка сработает. Мы оба знали, что у нас нет никакой возможности поддерживать наши отношения на столь далеком расстоянии друг от друга, и что Папаша Дуган не позволит нам остаться вместе без таинства брака. Мы уже подыскали идеальное местечко для нашего бракосочетания: часовня «Чешуйки Любви», что под «Золотым Самородком» в центре Лас-Вегаса, представляла собой исключительно рептильную точку, специализирующуюся на смешанных браках. Никаких предубежденных глаз, чтобы бросать укоризненные взгляды на жениха-раптора и невесту-гадрозавриху. Никого, чтобы возмущенно шикать, когда мы рука об руку пойдем по проходу.

К несчастью – и, пожалуй, именно отсюда все пошло-поехало, – я тогда довольно паршиво умел хранить тайны. Если бы мир однажды перевернулся вверх дном, и меня невесть как избрали бы в президенты, я бы на следующий же день организовал пресс-конференцию, на которой рассказал всем, что именно происходит в 51-м районе. А потому тот факт, что мы с Норин договорились держать все в строжайшем секрете, только усиливал мое желание с кем-нибудь этим поделиться. И поблизости был только один индивид, которому я мог довериться.

В общем, я рассказал обо всем Джеку.

За день до выпуска Норин, за два дня до того, как мы должны были сбежать в дебри Невады и в темпе связать себя узами брака посредством обряда, совершенного священником типа «товары почтой», я сломался и рассказал Джеку обо всем. Догадываюсь, я таким образом хотел получить его благословение, раз уж не мог получить такового загодя от Папаши Дугана. Если бы Джек одобрил наш план, я бы с чистой совестью преодолел этот последний барьер.

– Черт побери! – сказал Джек, когда я закончил. – Мы непременно должны устроить тебе холостяцкую пирушку!

Честно говоря, я ожидал несколько иной реакции, однако в ретроспективе это имеет определенный смысл. Джек был польщен тем, что я действительно стану членом их семьи, а также отчасти рад тому, что шумиха по поводу нашего с Норин побега несколько смягчит горечь от их отбытия из Южной Калифорнии.

Норин была не в восторге насчет холостяцкой пирушки, но она достаточно мне доверяла и не сомневалась, что я буду вести себя как полагается. Джек запланировал целую ночь капитальной разнузданности, и мы вдарили по городку в девять вечера 17 июля. Таким образом, времени у меня было более чем достаточно, чтобы хорошенько разгуляться, а потом очухаться и вечером 18 числа собрать вещички к отъезду.

Когда диносы жуют травы, вырубаются далеко не все. А вот я вырубаюсь. Это даже не полный провал в памяти, а скорее некий стробирующий эффект фрагментарных припоминаний – образы вспыхивают и гаснут, звуки возникают и затихают. Пожалуй, это еще хуже, чем полная отключка. Если бы я совершенно не сознавал своих действий, мне легче было бы отрицать соучастие. Эх, чего бы я в нужные времена не отдал бы за славный отрезок доброй амнезии!

В общем, что я все-таки помню, так это как у меня в желудке переваривалась славная доза базилика в подземном стриптиз-клубе, затем еще немного того же самого по пути к следующему бару, дальше целая гора шалфея в порядке догона на каком-то обеде в глухую полночь. После этого – краткая вспышка бесконечного шоссе на пути невесть куда и несколько секунд реминисценции на бескрайнем поле орегано, где мы в количестве шести диносов стояли на карачках, точно коровы, и жадно насыщались посевами незнакомого нам фермера.

В какой-то момент Джек решил покинуть пирушку и попытался увести меня с собой. Вышел спор, какая-то толкотня, может, даже потасовка, и он в отвращении ушел, а я вернулся на свою бычью кормежку. Даже не знаю, остался ли со мной к тому моменту кто-то из знакомых парней – мне это было но барабану. После девятнадцати лет поиска цели в жизни Винсент Рубио наконец-то нашел свое призвание, и название ему было травы.

– Эй! А ну вставай! Давай, парень, вставай!

Голос что-то кричал, он явно обращался ко мне, и вскоре ему удалось прорваться в мой сон: кто-то подвесил пятидесятифутового лемура над трассой-101; его длинные кудрявые волосы расстилались по всем четырем полосам дорожного движения. И невесть по какой причине этот лемур приказывал мне подняться.

– Вот что, парнишка, больше я повторять не стану. Поднимай свою чертову задницу, или я стреляю.

За этим последним фрагментом последовал отчетливый щелчок взведенного курка, и я оказался на ногах раньше, чем все мое остальное тело успело как-то отреагировать. Земля со всех сторон куда-то проваливалась.

Весь мир дико крутился, и все же мне удалось заметить достаточно, чтобы понять: я уже не в Вествуде. Я стоял в середине фермерского поля, в грязной одежде, жутко воняя коровьими лепешками, а странный кент с двустволкой стоял футах в пяти от меня.

– Доброе утро, – протянул я, еще не вполне способный толком армировать губами согласные.

– У тебя есть десять секунд, чтобы рассказать мне, что ты здесь делаешь, – сказал фермер.

Вообще-то я был почти убежден, что все это попросту часть моего сна – хотя, с другой стороны, во сне меня никогда так не тошнило.

Я еще разок огляделся. Вдалеке, по ту сторону поля, высились горы. В воздухе витал запах клубники. Если мне светила удача, это должно было быть Камарильо, фермерское сообщество всего лишь минутах в сорока пяти езды от Лос-Анджелеса.

– Кажется, я тут немного ваших посевов поел, – сказал я мужчине, слишком удолбанный, чтобы сподобиться на приличную ложь.

– Да, я тоже думаю, что поел. – Фермер окинул меня беглым взглядом, а я тем временем поверх навоза и клубники получил от него славный запах. Это был человек, и он никоим образом не мог понять, что здесь происходило.

– Должно быть, я выпил лишку, – сказал я, медленно пятясь. – Мы с друзьями малость увлеклись.

– Угу, – буркнул он. Нормальный чувак, просто встревоженный, не замышляю ли я здесь каких-либо заморочек.

– У меня была холостяцкая пирушка, – услышал я собственный голос. – Я женюсь…

Женюсь.

Все верно.

Ох, блин.

Я мигом осекся и побежал, даже не думая о дробовике, который наверняка был нацелен мне в спину. Я должен был срочно добраться до дома. Должен был упаковать вещи. Должен был проделать еще уйму всякой всячины, прежде чем смог бы увезти отсюда Норин и сделать ее своей смущенной невестой.

Мне потребовалось три часа, чтобы добраться до Лос-Анджелеса, и еще два, чтобы упаковать свои пожитки. Я сто раз звонил Норин домой, но никакого ответа не получал. В конце концов я припомнил, что все они на выпускной церемонии. Я тоже должен был там присутствовать, но Норин бы меня поняла. Если бы я только вовремя оказался на автобусной остановке, все было бы в полном порядке.

К восьми вечера я добрался до остановки «грей-хаундов» и выяснил, что наш автобус уходит только вскоре после полуночи. Тогда я устроился на скамейке и попытался читать захваченную с собой книжку в мягкой обложке, но так нервничал, что дальше первой страницы ни в какую не продвигался. Обнаружив наконец, что снова и снова перечитываю одно и то же предложение, я захлопнул книжку и просто стал дожидаться прихода Норин.

Я ждал.

Ждал.

И ждал.

Всякий раз, как за матированным стеклом появлялся очередной силуэт, мое сердце билось быстрее, горло перехватывало, я готовился вскочить со скамейки и заключить Норин в свои объятия. Но всякий раз это оказывался еще один незнакомец, обормот вроде меня, слишком бедный, чтобы позволить себе частную перевозку.

Десять часов стали одиннадцатью, те полночью, и вскоре я уже стоял у билетной кассы, организовывая нам с Норин поздний автобус до Лас-Вегаса. Последний «грейхаунд» отбывал с остановки в час ночи, а Норин по-прежнему не было. Я думал позвонить ей домой, попытаться передать ей какое-то сообщение через Джека, но понимал, что это бессмысленно. Я уже прикидывал, что ее что-то такое задержало, и только надеялся, что это не был Папаша Дуган. Что, если Джек рассказал ему, что происходит? Что, если он запер Норин в ее комнате? Этого мне было никак не узнать.

Следующий автобус в ближайшие шесть часов не отбывал, а к тому времени уже могло быть слишком поздно. И все-таки я прикинул, что должен хотя бы попытаться и невесть как организовать нам эту поездку, а потому подошел к кассе, чтобы заказать обмен билетов.

– Мы пропустили наш автобус, – сказал я скучающей кассирше. – Могу я поменять билеты на следующий?

– Конечно, деточка, – отозвалась кассирша. – Когда захочешь.

Она взяла билеты, мельком на них взглянула и швырнула в мусорную корзину у ног.

– Значит, – сказала она, – ты хочешь шестичасовой автобус в Вегас двадцатого числа.

– Нет, – поправил я ее, – девятнадцатого. Сегодня утром.

– Душечка, – протянула кассирша, – ты бы календарик себе купил. Девятнадцатое было вчера.

Дальше я припоминаю странное ощущение, как будто кто-то схватил меня за ноги и запихнул их мне в нос. В легких какое-то сжатие, нечем дышать, грудь страшно напрягается. Еще дальше я вспоминаю себя уже дома – как я набираю номер, который мне дали, чтобы звонить в дом отца Папаши в Мичигане. Отвечает мне какой-то старик, и я ору в трубку, умоляя его сказать Норин, что я ее люблю, что я дал маху, что я обязательно до нее доберусь. Дальше я понес какой-то бред про травы, «грейхаунды», Лас-Вегас, черт знает что еще и совершенно не удивился, когда дедушка Дугам повесил трубку, а потом положил ее рядом с телефоном.

Я месяцами пытался звонить, однако Норин наотрез отказывалась подходить к телефону. Папаша Дуган всякий раз говорил, что он этого не понимает, и регулярно передо мной извинялся.

– Извини, Винсент, – говорил он, и я подмечал, что голос его явно постарел и ослаб. – Она не хочет с тобой разговаривать. Извини, сынок… знаешь, вообще-то я думал, что у вас все получится.

Мои письма возвращались неоткрытыми. Мои почтовые открытки рвались в клочья. В конце концов, уже через шесть месяцев после переезда, я в очередной раз позвонил, надеясь, что Норин по крайней мере меня выслушает, если не простит.

– Алло? – Это был Джек, и его голос звучал старше и умудренней. Как будто он повзрослел, а я так и остался сопливым подростком.

– Привет, Джек, – как можно беспечней откликнулся я. – Это Винсент.

Последовала длинная пауза – я слышал его дыхание, но и только. Когда прошла добрая минута, я решился продолжить:

– Послушай, я…

– Все кончено, – сказал Джек, и голос его дрожал от сдерживаемого гнева.

– Все из-за той ночи, – попытался объяснить я. – Из-за той холостяцкой пирушки…

– Все кончено, Винсент. Ты разбил ей сердце. Норин никогда этого не забудет. И я тоже. – Затем, уже мягче, словно выходя из какого-то приступа внутренней боли, Джек добавил: – Больше ей не звони. Она уже никогда не станет с тобой разговаривать.

И, будь оно все проклято, сукин сын был прав. Вплоть до сегодняшнего дня.