"Долгая смерть Лусианы Б." - читать интересную книгу автора (Мартинес Гильермо)

Глава 6

— Хотите знать, что я об этом думаю? — спросил Клостер, прочитав последний листок и брезгливо отодвинув в сторону всю стопку, словно ему противно было даже смотреть на нее. После этого он откинулся в кресле и сцепил ладони на затылке. Несмотря на холодную погоду, он был в рубашке с короткими рукавами, и его длинные голые руки образовали в воздухе симметричные треугольники.

Я не спал всю ночь и сейчас не совсем был готов к предстоящей баталии, но зато сделал все возможное, чтобы фарс удался, пусть для этого и пришлось немного покривить душой. Я поставил перед собой задачу максимально точно передать рассказ Лусианы с момента ее появления у меня в квартире, попытался вспомнить все вопросы, которые задавал ей, все места, в которых она замолкала или колебалась, все ее неоконченные фразы. Но я намеренно опустил свои размышления и впечатления — особенно по поводу ее внешнего вида и психического состояния. На бумаге остались голый диалог и общая переменчивая тональность разговора, которую я попытался передать словами за неимением магнитофонной записи. Я работал с той гипнотической сосредоточенностью, какая наступает по ночам после нескольких часов умственного напряжения, преследуемый одним и тем же воспоминанием: лицо Лусианы в сгущающихся сумерках и ее крик, исполненный страха смерти и мольбы о помощи. По ходу дела я постоянно что-то исправлял и добавлял детали, к утру все медленнее всплывавшие в памяти. В результате на рассвете я имел около двадцати страниц печатного текста — ту самую приманку, с которой и явился ровно в шесть к Клостеру.

Несколько секунд я любовался внушительной железной дверью и лишь потом нажал на звонок. Когда дверь, тихо прогудев в ответ, впустила меня в вестибюль с большой мраморной лестницей, обилием бронзы и старинными зеркалами, я испытал восхищение, граничащее с завистью, какую всегда вызывает чужое богатство, и невольно задался вопросом, сколько же тысяч экземпляров книг нужно было продать, чтобы поселиться в таком доме и в таком районе. Клостер ждал меня наверху. Протягивая руку, он вгляделся в мое лицо, словно хотел удостовериться, что мы не встречались раньше. Он оказался выше, чем можно было предположить по фотографиям, и, хотя ему, скорее всего, перевалило за пятьдесят, в его по-юношески подтянутой, атлетически сложенной фигуре угадывалась сила, которой он наверняка был не прочь похвастаться. И вообще по внешнему виду он напоминал скорее профессионального пловца, чем писателя. Но если тело его еще сохраняло притягательность, то лицо было изможденным, будто кто-то безжалостно ободрал с него все мясо, оставив хищно выступающие кости, а глаза, наоборот, утопил, и взгляд их из холодных голубых впадин был неприятен своей пристальностью. Клостер коротко и сухо пожал мне руку и таким же скупым жестом указал путь в библиотеку. Он не снизошел даже до намека на улыбку или непременного обмена банальностями, словно сразу хотел дать понять, что я — нежеланный гость. Но как ни парадоксально, отсутствие привычного хозяйского радушия облегчало задачу, поскольку ни он, ни я не питали никаких иллюзий. Он указал мне на кресло и предложил кофе, от которого я не отказался, хотя с утра для бодрости выпил не одну чашку, а как только он исчез в одном из коридоров, тут же встал и начал осматриваться. Библиотека была солидная, шкафы с открытыми полками высились почти до потолка, однако благодаря двум окнам с витражами воздух здесь был легким и свежим, и ощущения замкнутого пространства не возникало. У одного из кресел стоял торшер, Клостер наверняка там читал. Я пошел вдоль шкафов, время от времени дотрагиваясь указательным пальцем до корешков. На одной из полок, между двумя энциклопедиями, не особенно на виду, но и не в самом дальнем углу, лежал французский орден Почетного легиона на трехцветной ленте. Между окнами стоял более узкий шкаф, из кедра, с застекленными дверцами. Здесь Клостер хранил разные издания своих книг — от дешевых карманных до роскошных томов в твердых переплетах, в том числе и переведенных на десятки других языков. И снова постыдное чувство, которое, независимо от Лусианы, подвигло меня на написание той позорной статьи и которое можно выразить фразой: «Почему он, а не я?» — кольнуло меня, на этот раз сильнее. В свое оправдание могу лишь сказать, что перед таким шкафом трудно не почувствовать себя лишенным всего и униженным Энохом Сомсом.[11] Напротив коридора, по которому ушел Клостер, был еще один, более тесный и низкий, ведущий, видимо, или в подсобные помещения, или в его рабочий кабинет. В это время дня в нем уже царил полумрак, однако мне показалось, что обе стены завешаны фотографиями в рамках. Не в силах сдержать любопытство, я подошел поближе. Удивительно красивая девочка лет трех или четырех, с растрепанными волосами, в платье в горошек, стоя на стуле, пытается дотянуться Клостеру до макушки, а он, совершенно на себя не похожий, с восторженной улыбкой на лице ждет, пока маленькая ручка дотронется до него. Снизу вверх под углом по фотографии шел разрез, словно с помощью ножниц кого-то аккуратно с нее удалили. В это время со стороны кухни раздались шаги, и я вернулся в кресло. Клостер поставил на стеклянный столик две большие кружки и пробормотал что-то насчет отсутствия сахара. Сев напротив, он тут же взял прозрачную папку, в которой я принес свои листки.

— Значит, это и есть та история, — сказал он.

Больше почти за сорок минут Клостер не произнес ни слова. Сначала он вынул все листки из папки и сложил их стопкой на столе, потом начал брать по одному, читать и складывать в другую стопку, текстом вниз. Я был готов к тому, что он станет возражать, возмущаться, в какой-то момент отшвырнет мою писанину в сторону или даже порвет, а он не издавал ни звука, только все больше мрачнел, словно написанное опять погружало его в мучительное прошлое и надоедливые призраки являлись вновь. Лишь пару раз он недоверчиво покачал головой, а когда наконец закончил, уперся невидящим взглядом в пустоту, будто вообще забыл о моем существовании. Он не посмотрел на меня даже тогда, когда я спросил, что он об этом думает, только повторил мои слова, словно вопрос задал не сидящий напротив человек, а его собственный внутренний голос.

— Хотите знать, что я об этом думаю? Думаю, это изумительная клиническая история из тех, что приводит Оливер Сакс.[12] Извлечение камня безумия. Видимо, я должен поблагодарить вас, что не фигурирую здесь под своим настоящим именем. Кстати, почему вы выбрали для меня именно это? — И он с видимым неудовольствием произнес его.

— Я искал имя, которое по звучанию напоминало бы о чем-то замкнутом, например о монастыре, — попытался объяснить я, удивляясь, что его задело имя, а не выдвинутые обвинения.

— Ах, о чем-то замкнутом. А вы тогда кто? Открытый Оверт?[13]

Я удивился еще больше. Вот уж не предполагал, что Клостер читал Генри Джеймса, тем более — что он с ходу, провоцируя меня, назовет имя одного из его персонажей. Это могло означать только одно: он читал также мою серию статей о Джеймсе, а следовательно, и критическую статью о себе, опубликованную в том же журнале, и теперь играл со мной в кошки-мышки. Естественно, вслух я высказал только мысль о том, что не подозревал о его интересе к Джеймсу, и это, похоже, его раздосадовало.

— Почему? Потому что в моих романах не бывает меньше десяти смертей, а худшее, что может произойти у Джеймса, — это несостоявшийся брак? Вас как писателя не должны вводить в заблуждение такие мелочи, как свадьбы и преступления. Ведь что главное в детективном романе? Не сами события, не нагромождение трупов, а возможные объяснения, догадки, то, что читается между строк. А разве не это, не догадки и предположения, которые строят персонажи, лежит в основе романов Джеймса? Возможные последствия любого действия, несоответствие результата и его составляющих… «Человек — это его поступки», — писал Гегель. Тем не менее Джеймс строит свои произведения не на самих поступках, а на том, что им предшествует или их сопровождает: паузы между ними, недомолвки в разговоре, задние мысли, тайные намерения, мучительные колебания, расчеты и прожекты.

— А я бы еще добавил, — сказал я примирительным тоном, — что в романах Джеймса брак есть форма убийства.

— Именно так: похищение, за которым следует смерть, — согласился он, удивленный тем, что никогда раньше не задумывался об этом, но особенно тем, что я произнес фразу, не вызвавшую у него возражений. — Странно, что мы заговорили о Джеймсе, — впервые с начала разговора в его голосе не было неприязни, — ведь все началось именно с его «Записных книжек». — И он указал на одну из верхних полок. — Если вы их читали, то наверняка запомнили предисловие Леона Эделя. Я никогда не читал биографии Джеймса и вообще не очень доверяю тем, кто берется излагать биографии писателей, но в этом предисловии приведен один интересный факт: оказывается, в какой-то момент Джеймс перестал писать сам и начал диктовать свои романы машинисткам и стенографисткам. Конечно, в моем случае речь не шла о тендините,[14] это исключено, но я всегда отличался моторным мышлением и не мог долго усидеть за письменным столом. Обычно я кружил по комнате, потом записывал пару строчек и опять вскакивал, отчего дело продвигалось страшно медленно. Прочитав это предисловие, я тут же понял, что надо делать, и взял на работу Лусиану.

— Как вы ее нашли? — прервал я его, не в силах сдержать любопытство — этот вопрос давно меня занимал.

— Как нашел? Очень просто, по объявлению в газете. Она единственная из всех претенденток писала без ошибок. Конечно, я сразу отметил, что она очень красива, но не думал, что это помешает делу. Она не из тех девушек, которые вызывают у меня желание. Простите за грубость, но у нее не было сисек. Уж вы-то наверняка знаете это лучше меня, — неожиданно бросил он. — Я подумал, так даже лучше, поскольку собирался работать, и ничего больше.

— Выходит, того, о чем она рассказывает, не было? — спросил я, вызвав своим недоверием очередной приступ раздражения.

— Было, но совсем не так, как она говорит. Я тоже вам кое-что расскажу. Сначала все шло хорошо, прямо на удивление. Лусиана благополучно прошла проверку, устроенную моей бывшей женой, хотя та в любой женщине, которая ко мне приближалась, видела потенциальную опасность. Однако Лусиану она недооценила — то ли сочла чересчур молоденькой, то ли ее ввели в заблуждение худенькое тело подростка и восторженный вид прилежной ученицы. Во время первой встречи даже мне показалось, что она начисто лишена сексуальности. К тому же она сразу сообщила, что у нее есть жених, и все было четко и ясно, как у Декарта. Да еще моя дочь ее обожала, каждый день дарила по рисунку и каждое утро бежала обниматься. Паули почему-то вообразила, что они сестры, тут Лусиана права. Да и Лусиана была с ней очень ласкова, приносила ей то заколку, то наклейку, терпеливо выслушивала все ее истории, разрешала отвести себя за руку в игровую и ненадолго задерживалась там. Но больше всех повезло, конечно, мне, поскольку с ее приходом я, как никогда, продвинулся в работе, и новая система казалась мне идеальной. Девушка была толковой, расторопной, ей ничего не нужно было повторять дважды, и, с какой бы скоростью я ни диктовал, она всегда печатала без ошибок. Конечно, я никогда не диктовал большие отрывки одним махом, я вообще не отличаюсь красноречием, зато теперь я мог ходить из конца в конец кабинета, бормотать что-то чуть ли не про себя и ни о чем не беспокоиться. К тому же она предупреждала, если где-то не хватало запятой или одно и то же слово повторялось на странице несколько раз, так что за этим я тоже перестал следить. В общем, я был в восторге и по-настоящему к ней привязался. В то время я приступил к роману о секте убийц-каинитов, и впервые в жизни мне удавалось писать по странице в день. А в качестве награды я просто смотрел на нее, и это оказалось приятной неожиданностью. Многие годы я в одиночестве бродил по кабинету, уткнувшись взглядом в узоры на паркете, теперь же, поднимая голову, я видел ее перед собой на стуле, внимательную, готовую к работе, и эта картина неизменно ободряла меня. Да, смотреть на нее было чрезвычайно приятно, но я был очень доволен нашим соглашением и не собирался нарушать его. Меня интересовала только работа, поэтому я старался не приближаться к ней и тем более не прикасаться, даже случайно, не считая поцелуя в щечку, когда она приходила и уходила.

— Как же тогда получилось, что…

— Я и сам потом много раз спрашивал себя, как мы ступили на этот путь. Это ведь случилось не вдруг, поверьте. Сначала я стал замечать, что она стремится мне угодить, хотя я не выказывал к этому ни малейшего желания. Я счел ее усилия вполне естественными: девочка хочет, чтобы ее первый в жизни работодатель был доволен. Несколько раз я даже порывался сказать, что не стоит лезть из кожи вон, она меня более чем устраивает, по-разному пытался дать ей это понять, но она, видимо, считала меня слишком серьезным и недоступным, а может, и побаивалась немного. Как бы то ни было, она старалась быть полезной во всем, даже в мелочах, и часто предвосхищала мои просьбы, словно обладала телепатическими способностями. Я удивлялся, как за столь короткий срок ей удалось так хорошо узнать меня, и даже спросил у нее об этом, а она ответила, что я чем-то похож на ее отца. Однажды я пожаловался, что в Библии, которой я пользовался при написании романа, нет комментариев, и на следующий день она явилась с этой дурацкой Библией Скофилда,[15] которую вы тоже видели. Тогда я узнал, что у ее отца, помимо работы, были и другие обязанности — он являлся пастором в так называемом диспенсационалистском движении,[16] я никогда и не слыхал о таком. Его участники — фундаменталисты, отличающиеся прежде всего буквалистским толкованием Библии. По словам Лусианы, отец был одним из иерархов этого движения в нашей стране, во всяком случае, мог совершать обряд крещения. Думаю, она получила очень строгое религиозное воспитание, хотя никогда не говорила об этом, и вы, судя по вашему лицу, тоже ничего не знали.

— Нет, и даже не представлял, что она из религиозной семьи.

— Скорее всего, ей хотелось об этом забыть, возможно, потому она и решила устроиться на работу. Больше она об отце ни разу не говорила, да и тогда рассказывала о его благочестивой деятельности с иронией, как человек разуверившийся и даже испытывающий стыд. Доказывала, что мама не разделяет отцовские идеи, и вообще старалась откреститься от семейного религиозного духа, но кое-что от такого воспитания в ней все-таки осталось: серьезный добродетельный вид, желание исполнять всё безукоризненно. Да, религиозность родителей наложила на нее отпечаток, хотя в то время, когда она начала у меня работать, она, несомненно, уже знала, что на колени можно вставать не только для молитвы.

Видимо, он не ждал от меня ни подтверждения, ни опровержения этой фразы, поскольку даже не взглянул в мою сторону. Я подумал, что мое первое впечатление от Лусианы было примерно таким же: решительная девушка, уже осознавшая свою сексуальную привлекательность и намеренная вовсю ею пользоваться.

— Так вот, как я уже говорил, сначала не было ничего, кроме мелких услуг и готовности угодить, но однажды я понял, что Лусиана хочет привлечь внимание не только к своей работе, но и к себе. При прощании она начала чуть дольше задерживать руку у меня на плече, стала иначе одеваться и настойчивее искать мой взгляд. Меня это забавляло, но не беспокоило — в ее возрасте многие считают себя неотразимыми, а уж красавицы вообще уверены, что ни один мужчина не может пройти мимо, не взглянув на них. В то время я диктовал ей одну главу с безумно сексуальными сценами и, уже зная о ее религиозном воспитании, в глубине души опасался, как бы она вдруг не сбежала. У двух женщин, соблазнявших моего героя, были большие груди, и я подробно их описывал. Наверное, это ее уязвило, и она решила доказать, в первую очередь себе, что может быть для меня привлекательной. В следующей главе говорилось, что на руке одной из женщин после укуса змеи и долгого нагноения остался заметный шрам в форме монеты. Было начало весны, и Лусиана пришла в легкой рубашке с длинными рукавами. Оказывается, у нее после прививки тоже остался шрам, и она спустила рубашку с плеча, чтобы показать мне. Стоя рядом, я увидел это голое плечо, спущенную вместе с рубашкой бретельку, еле заметную ложбинку между грудей и, наконец, руку, которую она с невинным видом мне продемонстрировала. На несколько мгновений я застыл, глядя на шрам, глубокий и круглый, словно от ожога сигаретой, а потом сообразил, что она ждет, пока я до него дотронусь. Тогда я большим пальцем осторожно, круговыми движениями погладил кожу. Думаю, она заметила мое замешательство, а когда я встретился с ней глазами, в них мелькнула радость триумфатора, после чего она небрежно поправила бретельку и натянула на плечо рубашку. Некоторое время ничего не происходило, словно она удовлетворилась победой — хотела привлечь мое внимание и добилась этого. Я же, к сожалению, стал замечать, что жду какого-то нового знака в повторяющемся изо дня в день неизменном ритуале. И вот однажды она начала производить какие-то манипуляции со своей шеей — то вертела головой из стороны в сторону, пока не хрустнут позвонки, то откидывала голову назад, словно пыталась смягчить возникшую боль.

— Да, да! — воскликнул я, не веря своим ушам. — У меня она тоже такой трюк проделывала.

Но Клостер, поглощенный рассказом, даже не остановился.

— Естественно, я спросил, в чем дело, и она ответила, что дело в чрезмерном напряжении спины и рук и окостенении позвоночных дисков, и это объяснение отчасти меня удовлетворило. Наверное, ни ибупрофен, ни другие противовоспалительные средства ей не помогали, поскольку, по ее словам, ей прописали йогу и массаж. Я спросил, где именно у нее болит, и тогда она склонилась над клавиатурой и как-то очень естественно и доверительно перекинула волосы вперед. Увидев ее длинную обнаженную шею с выпуклой цепочкой позвонков, я уперся пальцем в выемку между ними, локтями — в плечи, а большими пальцами начал поглаживать усталые мышцы. Она застыла, но внутри у нее все трепетало — видимо, она была потрясена не меньше меня, однако не произнесла ни слова, и постепенно я почувствовал, как сначала ее шея, а потом она вся начала расслабляться, поддаваясь скользящим массирующим движениям. Вдруг жар ее плеч залил мне руки, и она, очевидно тоже ощутив опасность и неуместность своей мимолетной забывчивости, выпрямилась, откинула назад волосы, поблагодарила меня, будто я действительно помог, и сказала, что теперь ей гораздо лучше. Она разрумянилась, но мы оба делали вид, будто случившееся не имеет никакого значения и не требует обсуждения. Я попросил ее сварить кофе, она, не глядя на меня, встала, а когда вернулась с чашкой, я продолжил диктовку как ни в чем не бывало. Думаю, это был второй шаг на том пути, о котором я говорил. Я считал, на этом все и закончится, она не захочет идти дальше, и в то же время каждый день ждал чего-то нового. Я заметил, что не могу в полной мере сосредоточиться на романе, следя за любыми сигналами, посылаемыми ее телом. В то время я на целый месяц собирался в Италию, в один писательский пансион, и теперь раскаивался, что принял предложение. С тех пор как я начал диктовать Лусиане, я уже не представлял себя сидящим в одиночестве перед экраном компьютера. Естественно, взять ее с собой, я тоже не мог. Больше всего я боялся, что исчезнет возникшая между нами молчаливая близость. Накануне моего отъезда она опять принялась похрустывать позвонками, словно все это время боль никуда не уходила, хотя она и не жаловалась. Я подсунул руку ей под волосы, положил на шею, спросил, по-прежнему ли у нее болит, и она, не поднимая глаз, кивнула. Когда я одной рукой начал массаж, она чуть наклонила голову вперед, чтобы я мог помассировать повыше, и я другой рукой стал придерживать ее за шею, отчего на свободной блузке с расстегнутой верхней пуговицей расстегнулась и вторая. Она даже не попыталась застегнуть ее. Мы были неподвижны, словно нас загипнотизировали, и только мои руки продолжали размеренные движения. В какой-то момент я положил их ей на плечи и понял, что она без лифчика. Это меня слегка удивило, зато позволило увидеть маленькие детские соски, чуть выступающие на ткани. Почему-то ее неожиданная нагота меня остановила, и теперь уже я убрал руки и отступил, словно отшатнулся от края пропасти. Она поправила волосы, потом порывисто скрутила их и, все еще не глядя на меня, спросила, приготовить ли кофе. Наверное, это была решающая веха на нашем пути, но я сделал вид, что ничего не заметил. Когда она вернулась из кухни, пуговица была застегнута, и снова будто бы ничего не произошло. Мы договорились, что по возвращении я ей позвоню, и я заплатил за месяц своего отсутствия в надежде, что она не станет искать другую работу. Мы простились, как обычно. В Италии я купил ей подарок, который так никогда и не подарил, несколько раз порывался послать открытку, а вернувшись, сразу позвонил. Я надеялся, все останется по-прежнему и почти неощутимый таинственный поток, всегда несущийся в одном направлении, подхватит нас в том же месте, где мы из него вышли. Но что-то изменилось — что-то и всё. Когда я спросил, чем она занималась этот месяц, она рассказала про вас, и по ее интонации, блеску глаз я все понял.

— Все? — не выдержал я. — Но ничего не было, она лишь однажды позволила себя поцеловать.

На сей раз Клостер задержал на мне взгляд. Сделав пару глотков, он внимательно изучал меня поверх чашки, словно сомневался, можно ли мне доверять, и хотел убедиться, что я не лгу.

— Судя по тому, как она рассказывала, вернее, на что намекала, картина складывалась иная — очень ясная и немного унизительная, хотя, конечно, я не спрашивал прямо, а она, естественно, всего не говорила. Просто дала понять, что с вашей хваткой и напористостью хватило и месяца. Мысль о том, что я потерял ее, разозлила меня и не давала покоя, поэтому в тот день я не продиктовал ни строчки. Она все так же сидела на том же стуле, но теперь казалась мне чужим человеком, о котором я на самом деле ничего не знаю, и это мешало мне сконцентрироваться на романе. Я с горечью отметил, что в случае с Генри Джеймсом механизм секретарш и стенографисток функционировал безупречно только потому, что женщины его не волновали. Рассудка нас лишает не Зло — и не бесконечность, как считал наш поэт, — а секс. Я недооценил Лусиану и попал в унизительную зависимость от нее — ни дать ни взять подросток с помутившимся от гормонов разумом. Я презирал себя, не мог поверить, что в этом возрасте со мной такое приключилось. В течение нескольких дней напряжение все нарастало, я был не в состоянии продиктовать ни слова, словно мои молчаливые терзания стали преградой и для продвижения романа. Я топтался на месте, когда она была рядом, и боялся, что так же буду топтаться и без нее. То, что в свое время показалось мне совершенным механизмом, превратилось в совершенный кошмар. Мой самый амбициозный замысел, который я вынашивал в течение многих лет и ради которого были написаны все предыдущие книги, забуксовал в ожидании хоть какого-то посыла или сигнала от этого неподвижного, недоступного тела. Но однажды утром я взял себя в руки, и моя собственная любовь подала мне долгожданный знак. Я начал диктовать одну из жесточайших сцен романа — о первой методичной расправе убийц-каинитов — и вдруг ощутил, что слова сами ведут меня, а их, в свою очередь, произносит некий мощный, свободный и грубый внутренний голос. Сколько раз я смеялся над писателями, похваляющимися тем, что просто следуют за своими героями, над их романтическими бреднями и сказками о вдохновении, поскольку сам был способен лишь медленно выстраивать фразу за фразой, мучаясь, сомневаясь, прикидывая так и эдак. И вот теперь меня подхватила волна примитивной и бесстыдной жестокости, не оставляющей ни времени, ни места для сомнений, рождающей свирепый, но столь желанный экстаз. Так быстро я никогда еще не диктовал, фразы громоздились одна на другую, однако Лусиана как-то ухитрялась не отставать и ни разу не прервала меня. Казалось, скорость захватила и ее, она напоминала пианиста-виртуоза, которому наконец-то выпала возможность показать себя во всем блеске. Так продолжалось примерно часа два, хотя для меня время исчезло, словно я находился вне любых человеческих измерений. Когда я взглянул через плечо Лусианы, то обнаружил, что мы продвинулись почти на десять страниц — больше, чем за целую неделю. Это привело меня в хорошее настроение, и я впервые за последние дни взглянул на ситуацию по-иному. Возможно, я все преувеличил и сделал поспешные выводы, а она просто хотела уколоть меня и упомянула вас, чтобы разбудить ревность, — обычная девчачья уловка. Я пару раз пошутил, и она рассмеялась беззаботно, как раньше. Однако неожиданная эйфория ввела меня в заблуждение, и я не сумел правильно распознать сигналы. Я попросил приготовить кофе, и она, вставая со стула, выгнула спину, поднесла руку к шее, и наконец раздался тот хруст, которого я так долго ждал. Она была совсем близко, и я решил, что она воспользовалась старым условным знаком, напоминая о прошлом и предоставляя мне вторую попытку. Я положил руки ей на плечи, повернул к себе и притянул, намереваясь поцеловать, что оказалось роковой ошибкой. Она оттолкнула меня и, хотя я сразу отпустил ее, пронзительно вскрикнула, словно боялась, что я опять на нее наброшусь. Несколько мгновений мы молчали. Лицо у нее исказилось, она дрожала, а я не понимал, в чем дело, я ведь даже не коснулся ее губ. В дверях появилась дочка, и я подумал, что жена тоже могла слышать крик. Я поспешил успокоить Паули, она ушла, и мы опять остались одни. Лусиана взяла свою сумку и взглянула на меня так, будто видела в первый раз, а еще в ее глазах я прочел страх и отвращение, будто я совершил страшное преступление. Еле сдерживая ярость, она сказала, что ноги ее больше не будет в моем доме. Этот тон невинно оскорбленной возмутил меня, но я сдержался, напомнив только, что она сама подавала мне знаки. Мои слова окончательно вывели ее из себя, и она опять чуть не перешла на крик, без конца повторяя «Какие знаки, какие знаки…», глотая при этом слоги и еле сдерживая слезы. Такая бурная реакция мне по-прежнему казалась непонятной, но вдруг среди сбивчивых обвинений я разобрал слово «суд», и постепенно до меня дошел истинный смысл произошедшего — мелкий, гнусный и непристойный. Я вспомнил, что несколько дней назад подписывал при ней договоры на перевод своих произведений, а потом отправил ее с этими документами на почту, и по пути она вполне могла ознакомиться с цифрами. Я вспомнил также, что несколько раз в письмах по электронной почте обсуждал состояние своих счетов. Я всегда был очень щедр с ней, показывая тем самым, что удовлетворен ее работой. Лусиана знала, что меня приглашают в разные страны и я много путешествую. Исходя из всего этого она, видимо, решила, что я чуть ли не миллионер.

— По ее словам, она не собиралась подавать иск, хотела просто попугать вас, но мать убедила ее это сделать. Неужели вы думаете, она настолько расчетлива и разработала целый план?

— Я только что имел удовольствие прочитать сказку, которую она для вас сочинила, — холодно произнес он. — Не кажется ли вам странным, что она упустила столько всяких подробностей? Вы можете уточнить у нее все, о чем я вам рассказал. Или вы полагаете, я могу наброситься на женщину без всякого поощрения с ее стороны? Этот случай был первым и единственным в моей жизни, и я не мог понять, что произошло. Дело не в том, что меня отвергли, а в такой странной реакции. Единственным объяснением являлась угроза подать в суд. Сначала мне тоже было чрезвычайно трудно в это поверить. Когда она ушла, я без конца спрашивал себя, неужели я действительно так виноват — ведь я хотел всего лишь разок поцеловать ее. Но угроза оказалась отнюдь не пустой, ее заявление пришло два дня спустя. Я вскрыл конверт у себя в кабинете. Увидев ее почерк и немыслимую сумму, которую она требовала, я подумал, что это, видимо, написано сразу после ухода, в порыве негодования, и что действовала она сгоряча. Первая же фраза о сексуальном домогательстве заставила меня подпрыгнуть от возмущения, однако обвинение показалось мне таким вздорным, что я даже не стал ничего отвечать, просто порвал бумагу, чтобы жена не нашла. Мерседес я сказал, что Лусиана больше не придет, так как нашла работу на полный день, и, хотя ее удивило, что девушка не попрощалась с Паули, вопросов она не задавала. Паули, наоборот, не переставая о ней говорила. За месяц ничего не произошло, и я уже было подумал, что все позади, но на следующее же утро в дверь опять позвонил почтальон. Я находился в кабинете, и жена, не желая беспокоить меня, сама расписалась в получении. Конечно же она прочитала, кто отправитель. Положив письмо мне на стол, она осталась стоять рядом в ожидании, пока я его вскрою. Думаю, она одновременно со мной увидела первую фразу, написанную тем же почерком, что и в прошлый раз, словно письмо, которое я разорвал, вернулось ко мне нетронутым. Стоило ей прочитать эти два слова, это гнусное обвинение, как она вырвала бумагу у меня из рук, и я понял, что начинается настоящий кошмар. Во время чтения она дрожала от ненависти и радости. У нее появился предлог, которого она столько лет ждала и который давал ей возможность уйти и забрать Паули, забрать навсегда. Она кричала, оскорбляла меня и все время повторяла, что сохранит это письмо и Паули, когда вырастет, узнает, кто такой на самом деле ее папочка. Естественно, она не дала мне ничего объяснить, не желала ничего слышать, да у меня в тот момент и не было на это сил. Я ведь солгал ей в тот день, когда ушла Лусиана, а, на ее взгляд, этого было вполне достаточно, чтобы считать меня виноватым. Я был совершенно раздавлен и оцепенел, понимая, что катастрофа уже разразилась и мне остается только ждать последствий. В действительности наш брак уже давно распался, но справедливости ради, прежде чем говорить о Мерседес, я должен вам кое-что показать, — вдруг сказал он и поднялся с кресла. — Если только найду. А впрочем, пойдемте лучше со мной, — добавил он и указал на одну из арок, которая вела куда-то в глубины дома.