"Два нищих студента" - читать интересную книгу автора (Миксат Кальман)

Глава IV НИКОГДА НЕ НОСИТЬ ТЕБЕ САБЛИ!..

Члены семейства Буйдошо тотчас же сбежались со всех сторон и принялись возмущаться и шикать:

- Сверчок бессовестный! Вымести его отсюда! Это он-то задумал побить нашего постояльца!

Да и сам господин профессор Пишкароши-Силади бросил:

- Полюбуйтесь на эту "rana rupta"[13] из басни Федра.

В те времена лягушек именовали еще по-латыни, и тем не менее все венгры понимали. Теперь же некоторым животным дали такие мудреные "венгерские" названия, что, право же, никто не знает, что бы это могло означать. Ну кто, например, может догадаться, что "грязеваляка" - это дикий кабан, "шейник" - жираф, "кустобег" - олень, а лягушка - "ползач"?!

Семинарист, вызвавшийся померяться силами, был и в самом деле не кто иной, как "бесплатный квартирант" Добошей - Пишта Вереш, который великану Беке приходился только по плечо. До чего же мы дожили, коли и воробей осмеливается нападать на сокола!

Судья состязания, "cantus praeses"[14], весь природный талант которого был сосредоточен в его горле и который потому презирал грубую физическую силу, вынул свисток и подал сигнал к схватке. Все происходило точно так, как на былых турнирах в Буде - во времена, когда короли Венгрии жили еще в Венгрии[15].

Беке подбоченился одной рукой - мол, для этого боя она и не нужна вовсе, - а другой схватил было Пишту Вереша за плечо, чтобы сжать кости до хруста, поднять противника в воздух, а затем ловким приемом грохнуть его оземь: только мокрое место от мальчишки останется, придется тетушке Добош ложкой соскребать останки своего выкормыша.

Однако не тут-то было. Пишта с удивительным проворством прыгнул на верзилу Беке, змеей обвился вокруг его длинного тела, ногами оплел ноги противника, а обеими руками обхватил шею. Правда, Беке успел ударить его кулаком в грудь с такой силой, что у бедняжки свет в глазах помутился, но Пишта даже не охнул, только руки его, сомкнувшиеся на шее великана, на мгновение ослабли.

Беке тут же воспользовался этим мгновением, чтобы оттолкнуть Пишту от себя. Падая, Пишта споткнулся о дерево, однако именно оно и удержало его, не дало оказаться на земле. Пишта, сильно ударившись головой о ствол дерева, тут же отскочил от него, будто мяч, и с ловкостью ягуара снова набросился на Беке. Теперь тела их сплелись в борьбе. Вот уж воистину величественное зрелище для дебреценцев! Словно невиданное чудовище о четырех руках, завертелись они на ристалище, закружились, будто ведьмино веретено.

Зрители даже дыхание затаили.

- Черт побери! - воскликнул бургомистр в торжественной тишине, а на лбу его от великого волнения проступил обильный пот.

- Давай, давай!!! - неслось отовсюду. То один, то другой, ставили они друг другу подножки, но хитрые уловки, составляющие искусство борьбы, не достигали цели: оба противника одинаково хорошо владели ими. Зато руки у нищего студента были будто железные.

- Дави его, сынок, жми, Пишта! - раздался вдруг с высоты громоподобный голос.

Все подняли взоры кверху и увидели у себя над головами, на дереве, примостившегося на двух торчащих в стороны ветвях дядюшку Добоша.

Беке вздрогнул, напуганный голосом, зазвучавшим, как ему показалось, с небес, невольно глянул вверх и выпустил противника из рук. Это была его роковая ошибка. Пишта одним прыжком очутился на спине противника и уперся коленями в его поясницу. Прием этот, носивший у дебреценцев название "брынзы", был одной из наиболее мастерских уловок, и великан, взревев от боли, рухнул наземь.

- Виват! Ура! - вырвалось из сотен глоток. - Да здравствует нищий студент!

А Пишта подскочил к Беке, прижал его коленями и руками к земле, не позволяя вновь подняться. Толпа, опрокинув изгородь, с шумом и криками хлынула на поле боя.

Дядюшка Добош в восторге спрыгнул с дерева, да так неловко, что, грохнувшись навзничь, чуть-чуть не сломал себе ребро. Однако между охами и стонами он не забыл крикнуть Пиште:

- Жми его, жми! Не выпускай, сынок! Пусть поест песочку, песок ничем не хуже варева в доме Буйдошо.

- Отпусти, - прохрипел Беке. - Пусть черт с тобой дерется, а не я.

- Satis![16] Довольно! - сказал подоспевший бургомистр. - Прошлогодний "fortissimus" может отправляться ворон считать!

Тут снова послышались возгласы: "Ура!" - а знаменитый студенческий хор запел "Песнь о герундиуме", то и дело повторяя припев:

Давид сильнее Голиафа -

Виват, виват, виват!

Бургомистр Дебрецена торжественно пожал руку победителю, а расчувствовавшаяся тетушка Добош прослезилась и беспрестанно бегала то к Пиште, то к котлам, чтобы помешать варившийся в них гуляш.

Но самое интересное было еще впереди. В круг вышла Магда Силади, нарядная, красивая, и потупив глаза протянула победителю предназначенный ему подарок. На сей раз это была великолепная, искусно расшитая портупея для сабли: по сафьяну золотой нитью были вышиты маленькие львы. Лицо Магдушки зарделось, будто белую лилию в алую кровь окунули, когда она пролепетала те несколько слов, которые, вне всякого сомнения, велел ей выучить дома отец: уж больно по-ученому они звучали:

- Да будет воздана честь физической силе, поелику и здоровый дух выбирает себе прибежищем здоровое тело. Пусть всегда украшает вас сабля, что будет висеть на этой перевязи. Не выхватывайте ее из ножен без причины, но, вынув однажды, не вкладывайте обратно без славы!

Юноша стоял с выражением неописуемого блаженства на лице, - так понравился ему голос девушки. Речь ее казалась ему небесной музыкой, и даже шум толпы сливался в приятное гармоническое звучание, ласково щекотавшее слух, наполнявшее ему грудь неизведанной доселе радостью. Небо, по которому хотя и бежали несколько растрепанных облачков, приветливо смеялось, а вся листва Большого леса, казалось, улыбалась ему. И у славы первая капля самая сладкая. Она одна до краев переполнила душу нищего студента.

Дядюшка Добош так развеселился, что принялся кидать в воздух шапку, и, обнимая знакомых, доказывал всем, хотя никто и не сомневался в его словах:

- Пусть там говорят что угодно, - но самое главное - питание! Питание совершает величайшие чудеса. Чего только не делает хороший харч!.. Эге-ге! А куда же вдруг попрятались все Буйдошо?

Разумеется, те предпочли потихоньку улизнуть.

Зато все уважаемые городские господа по очереди подходили к Пиште Верешу (и как он вдруг расцвел и похорошел за эти полчаса!) и пожимали ему руку. Другая же рука Пишты, сжимавшая расшитую золотом портупею, все еще дрожала от волнения. Господа, также поочередно, разглядывали чудесный подарок и хвалили почтенного Мартона Силади, что у него такая милая дочка, преуспевающая в искусстве вышивания.

- Нет, право же, отменная работа. Она и под старость будет тешить взор нашего сегодняшнего героя.

- Жаль только, - заметил почтенный Иожеф Боглани (да, жаль, что он "заметил"!), - никогда не носить пареньку этой портупеи.

- Не носить? - удивленно переспросил бургомистр. - Отчего же?

- Оттого, что человеку неблагородного сословия не положено носить саблю. Значит, ни к чему и портупея.

Пишта побледнел. Словно порывом ледяного ветра сдуло вдруг волшебный дворец, который он уже успел выстроить в своем воображении. Вот тебе и толика дегтя в первых же каплях меду. Ни за что не хотят расстаться друг с другом! Пиште показалось, что в этот момент все, кто еще миг назад завидовал ему, смотрят теперь на него с сожалением или даже насмешкой. Ведь он не из благородных, он всего-навсего нищий семинарист!

И даже сама красавица Магда Силади посмотрела на него таким участливым взглядом, словно и в ее карих глазах были начертаны слова почтенного профессора Боглани: "Ах, как жаль, что не суждено тебе носить портупеи".

Грянула музыка, - за душу берущая музыка знаменитого цыганского оркестра Чоморнё, драчуны уступали место юношам и девушкам, которые, обнявшись, весело пустились в пляс, а вскоре к ним один по одному присоединились и парни из побежденного войска.

Все радовались, веселились - кроме самого победителя. Очень уж глубоко засела колючка...

И ушел печальный Пишта далеко-далеко в чащу леса, где его не мог видеть никто, где он мог остаться наедине с природой, где птицы прыгают с ветки на ветку и весело щебечут, как им только вздумается. Каких тут только не было птиц: и сороки, и дрозды, и кобчики, и зяблики, - одна одета покрасивее, другая - похуже, а все же незаметно что-то, чтобы какая-нибудь из них презирала другую.

"Не из благородных я, - сокрушался Пишта. - А почему?" - тут же спрашивал он себя задумчиво.

Но трава и деревья, печально взиравшие на него, тоже не объяснили: почему?