"Помнишь, не забудешь" - читать интересную книгу автора (Сологуб Федор)

II

Перед  заутренею  жена  вошла  к  Николаю  Алексеевичу в кабинет, шурша белым  шелком  нового  платья,  поправляя холодный, матовый жемчуг на теплой белизне стройной шеи, и сказала:

—   Пора  нам  ехать.  Неудобно  приходить  слишком  поздно. А ты, Коля, поедешь?

Николай  Алексеевич  встретил жену привычно-ласковою улыбкою, поцеловал ее  белую, стройную руку с кольцами, сияющими многоцветным блеском камней на длинных, тонких пальцах, от которых пахло сладко и нежно, и сказал:

—   Нет, я лучше останусь дома. Подожду вас. Полежу здесь. Голова у меня все еще побаливает.

—   Да,  конечно,  — сказала жена, — раз ты неважно себя чувствуешь, так лучше  останься дома. А то еще простудишься. На улице холодно, и ветер такой холодный.  Ты  много  работал  в последнее время, — и это не хорошо. Не надо так утомляться.

Николай Алексеевич лениво усмехнулся и вяло возразил:

—   Ну,  где  там!  Какая теперь моя работа! В городе совсем нет времени заняться как следует.

—   Да,  —   сказала  жена,  — уж эта городская жизнь! Но ведь ты знаешь, Коля,  для  детей приходится. А я и сама очень не люблю города. Я бы и зимою охотно жила в деревне.

Николай  Алексеевич  тоже любит повторять, что не любит города, где так много  пустых  развлечений,  встреч  и  разговоров, мешающих работе, где так поздно   ложатся  спать  и  так  поздно  начинают  день.  Городские  жители, отравленные  милым  ядом  городской жизни и очень влюбленные в соблазны этой шумной жизни, любят хулить нелепость и суету жизни большого города.

— Я дам тебе хинину, — сказала жена, — это тебе отлично поможет.

Николай Алексеевич попытался возражать:

— Ну вот, зачем! Ничего мне теперь не надо. Пожалуйста, не беспокойся. Я полежу спокойно, и все пройдет.

Но  жена  уже  не  слушала  его.  Она  исчезла за темно-синею портьерою двери,  легкая, как девочка, совсем не похожая на сорокалетнюю даму, на мать пятерых детей.

Через  минуту  она  уже  вернулась  и легко, шурша недлинным шлейфом по синему  затянувшему  пол сукну, пробежала через комнату. Она держала в одной руке  на блюдечке с розовым рисунком на фарфоре коробочку с облатками хинина и высокую рюмку с темною мадерою запить горький порошок.

Веселая,  нарядная в своем белом, шитом тяжелым тусклым золотом платье, с  полными белыми плечами и с полными стройными руками, открытыми по локоть, все   еще  красивая,  с  пылающими  от  безотчетной  веселости  щеками  и  с порозовевшими  раковинками  тонких,  маленьких  ушей,  полузакрытых завитыми локонами,  благоухающая  какими-то  легкими,  как  сладостная райская мечта, духами,  она  стояла  перед  Николаем  Алексеевичем  и  требовала с ласковою настойчивостью, чтобы он принял эту ненужную для него пакость.

Николай   Алексеевич   шутливо  вздохнул  и  развел  руками,  покоряясь неизбежному. Сказал:

—   Ах,  милая,  я все еще тебе во всем послушен.

Жена улыбалась весело, обрадованная его шуткою. Николай Алексеевич с легкою гримасою усилия проглотил облатку. Запил ее мадерою. Лег на диван и с удовольствием протянулся на его широком, упругом ложе, ощущая левою рукою холодноватую мягкую кожу его высокой, прямой спинки с полочкою наверху, где стояло несколько фотографических портретов, и со шкафчиками по бокам.

Жена неторопливыми, ловкими движениями приятных, полуобнаженных рук поправила под головою Николая Алексеевича шитую зелеными и розовыми шелками — венок из роз — атласную подушку и покрыла Николая Алексеевича мягким клетчатым пледом, под которым сразу стало тепло, приятно и спокойно, и таким милым стал легкий озноб в спине.

— Ну что, Коля, теперь удобно тебе? — спросила жена.

— Очень. Спасибо, милая, — ответил Николай Алексеевич. — Уж ты не возись со мною, иди себе. Дети ждут, должно быть.

Но  прежде  чем  уйти, жена переставила с письменного стола на столик у дивана  наполовину  отпитый  стакан с кисловато-сладким зеленоватым питьем и раскрытую  книгу,  новый роман. Потом она простилась с Николаем Алексеевичем нежным поцелуем, сказала:

— Постарайся поспать до нашего прихода.

И ушла, легкая, веселая, благоуханная, по сукну прошуршала шлейфом, портьеру колыхнула у двери, ушла.

Николай  Алексеевич  смотрел  за  нею,  и глаза его благодарили, и губы улыбались  ласково.  Лихорадка мучила и нежила его, меняя ознобы и зной. Она напоминала  ему  о  другой,  которой  с  ним уже нет, и губы его улыбались и шептали:

— Помнишь, не забудешь? Милая Иринушка, не забудешь?

Были  слышны недолго слабые из-за дверей отзвуки веселых голосов в зале и в передней, донесся издали стук закрытой на лестницу двери, и стало тихо.