"Две жизни" - читать интересную книгу автора (Воронин Сергей Алексеевич)

Тетрадь двадцать вторая

— Какая интересная птица, — говорю я, но Тася не слушает, о чем-то задумалась.

— Что с тобой?

Она слабо улыбнулась:

— Вот скажи мне, почему ты разный? То мне кажется, что ты меня совсем не любишь, то верю — любишь... Или это не так?

Я смотрю на ее осунувшееся лицо, на узкие плечи, и мне становится ее жаль. Но отвечать трудно. Что я могу сказать? Мне не хочется ни убеждать ее в чем-то, ни отговаривать. Она права, временами я с радостью думаю о ней, бывает и так, что ее близость тяготит. Что это такое, я сам не знаю. Бывает так, что я не вижу ее весь день и не вспомню, и чувствую, что я легко мог бы ее забыть, но случается и так, что, как только увижу ее, сердце начинает гулко стучать, и тогда я рад, что она рядом.

— Ну что же ты молчишь?

— А зачем говорить? Мне и так хорошо...

— Это правда? — и радостно и с сомнением спрашивает Тася.

— Почему ты не веришь?

— Потому что я никогда не любила. А теперь люблю, но не знаю, любишь ли ты. Мне хочется, чтобы ты все время, каждый раз, как встретимся, говорил, что любишь меня. Ну, скажи, любишь меня?

— Да.

— Нет, ты скажи: люблю.

— Люблю.

— Ты говоришь как сквозь сон. — Она долго смотрит мне в глаза, словно что-то ищет там. — Ничего я не понимаю, — с печальным вздохом говорит она. — Но ведь ты любишь меня?

К нам бежит Соснин, трясет какой-то бумагой и кричит:

— Тревога!

— Что случилось?

— Письмо от Костомарова. Лавров болен. Исполняющим обязанности начальника экспедиции назначен Градов. Костомаров предлагает нам идти вверх, до Иберги, там зимовка и тонна картофеля, — на ходу отвечает Соснин и вбегает и палатку.

Остальное я узнаю в палатке

И больше ни слова.

Мозгалевский сидит опустив голову. В палатке тишина. До Иберги больше двадцати километров.

Я оставил все, кроме кошмы и рюкзака, в нем смена белья и дневники. Соснин роздал каждому по горсти соли. Уже стали выходить, когда выяснилось, что никто не хочет взять печку. Мне живо представилось, как мы придем в Иберги, в зимовку. В ней холодно, а обогреться будет негде, — костер посреди землянки не разведешь, а печки нет.

— Отбери получше, — сказал я Соснину. — Я понесу.

— Это несерьезно, — говорит Мозгалевский. — Вам не дотащить. Вы и так слишком много набрали.

— Дотащу.

— Алеша, тебе будет тяжело, — говорит Тася.

— Зачем вы мешаете человеку проявлять гражданское мужество? — важно сказал Коля Николаевич.

— Трепач, — говорю я.

— Это увидим через три часа, — отвечает Коля Николаевич. — Будет точно известно, кто из нас трепач.

Я ничего не отвечаю ему, взваливаю весь груз на себя. Спину оттягивает рюкзак, грудь теснят кошма и печь. Но делать нечего. Надо идти.

Первый рейс уже закончили. Бат перевез рабочих на другой берег. Теперь наш черед. Погрузились.

— Как хорошо, что мы вместе, — сказала Тася, когда бат отошел от берега и, слегка покачиваясь, поплыл к середине.

Полдень. Солнце ярко, не по-осеннему светит с неба, еще ярче горят снега, еще ярче голубеет вода. С тихим шорохом постукивают льдины о борта. Тася отводит их палкой. Я смотрю на этот пустой край, с дикогорьем, с суровой рекой, которую никак не могут схватить морозы, смотрю на леса, и меня охватывает чувство радости.

Я думаю о том, что вот мы, горсточка людей, заброшенных в этот глухой край, несмотря ни на что, делаем свое дело. Несмотря на лишения, голод, холод, неустроенность, мы все же выполняем то, за чем нас послали сюда. И сознание этого наполняет меня гордостью, и я начинаю понимать смысл человеческой жизни.

Но вот и берег. Мы пристаем к прозрачной кромке льда. Осторожно, чтобы не провалиться, выходим. Перваков вытаскивает бат на лед. Все! Мы бросаем прощальный взгляд на палатки, белеющие на том берегу. Вернемся ли? Я четко вижу оставленные в тайге, на просеке, теодолит, нивелир, вешки, рейки, занесенную снегом ленту, раскоряченную, как бы собирающуюся одним прыжком покрыть все расстояние до нас, треногу — и мне становится невыразимо тяжело.

— Яша, брось ты их, — слышу я голос Шуренки.

Яков нагружен барахлом сверх головы. Он жаден и не хочет ни с чем расставаться. Ему тяжело, но он не бросит ни одной тряпки. Идет, его мотает из стороны в сторону. Но он идет. Нагружена сверх сил и Шуренка. Она плетется позади Якова. К ней подошел Афонька и молча снял с ее спины увесистый тюк. Она благодарно посмотрела на него и пошла с ним рядом.

Заберегами идти легко, особенно если лед шероховатый. Ногам простор, и даже груз кажется не таким уж тяжелым. В печку засунуты трубы, они лязгают, грохочут. Но это и хорошо, — походная музыка.

Мы растянулись в длинную цепь. Каждый занят собой, каждый думает только о том, чтобы хватило у него сил. Мне становится жарко. Я снял кепку, снял рукавицы, но все равно пот льет со лба и висков, течет по щекам и стынет на шее.

— Ну зачем ты взял печь? — говорит Тася. — Что тебе, больше всех надо?

Я не отвечаю. И не потому, что мне больше всех надо или я лучше всех, нет, но уж коли взял, так надо нести.

Прошли немного, с километр, а плечи уже ноют. Хочется бросить груз, сесть и ни о чем не думать. В висках стучит. И ничто уже не радует: ни солнце, ни легкий воздух, ни шероховатый лед. В голове только одно: «Идти, надо идти». И я иду. Взгляд устремлен вниз, я вижу мелькающие носки валенок и бесконечную сероватую полосу льда.

Лед потрескивает под ногами, гукает. Далеко бежит трещина, рассыпая, словно горох, сухие звуки. Во рту сухо, из горла вырываются хрипящие свисты. Рядом вода. Но пить нельзя. Еще больше захочешь пить и весь взмокнешь.

Наконец-то отдых. Вещи разбросаны, люди лежат на льду, раскинув руки и ноги. Тася бросает рюкзак и падает. Мозгалевский совсем измучен, он даже постарел, стал черненький, маленький. Кожаная куртка бесформенно висит на нем. Тишина. Молчание. Но вот уже кто-то закурил, кто-то сказал первое слово, кто-то подошел к воде, — и снова жизнь. У Якова тюк стал значительно меньше. Оказывается, он все же выбросил часть барахла.

— А ты чё помогаешь ей? — подозрительно глядя на Афоньку, говорит Яков. — Чё тебе от нее надо?

— А ничего. Жалко бабу, и все, — кося глазом, усмехается Афонька.

— Твоя, что ль, чтоб жалеть?

— А это важности не имеет, и отвяжись, пустая жизнь.

— Тяжело мне, Яша, — говорит Шуренка, доставая из сумки лепешки.

— Не сломишься, — сухо отвечает ей Яков.

— А вдруг сломится, — тихо посмеиваясь, сказал Резанчик, — у курносых баб характер беспокойный.

— Ну-ну, ты молчи-ка. Не твоего ума дело, — одернул его Яков. — Коль угодил в лагерь, так у тебя и учиться нечему.

— Дурак, только у таких, как я, и учиться. Верно, Юрок?

— Чему учиться? Воровству? — все больше раздражается Яков. — Да было б в моей власти, выгнал бы я вас всех отседова. Глаза не смотрят...

— А ну, хватит, — сурово сказал Резанчик. — С тобой шутят, а ты чего. Смотри, как бы глаза не выколол, тогда и смотреть не надо будет.

— Тише, успокойтесь. Не хватало еще, чтоб вы тут разодрались, — сказал Мозгалевский. — Идем-ка, дело верней будет.

И мы идем дальше. На заберегах следы. Их много. Вот заячий путаный, вот сохатого; видно, шел пить, да, чего-то испугавшись, бросился в сторону. А вот и причина испуга — собачий след. Хотя откуда же может быть собачий? Это волчий. И не один тут был волк, а несколько.

Чем дальше идешь, тем больше втягиваешься, и уже нет боли в пояснице и ломоты в плечах, только остается тупое ощущение чего-то гнетущего в шее. И невольно приходит мысль: как все же быстро ко всему привыкает человек.

Забереги все шире. Лед становится прозрачнее, сквозь него видно дно Элгуни. На перекатах вода с силой швыряет шугу под лед, и видно, как лед подо льдом стремительно проносится вниз. Но забереги все уже, уже и пропадают. Приходится идти берегом. А берег в снегу. Под снегом камни. Ноги скользят, спотыкаются, и все чаще падают люди. Подыматься тяжело, но надо, и мы, качаясь, идем дальше. К счастью, берег отходит, надвигаются скалы и забереги. Лед чистый, гладкий, и теперь уже печь у меня не мучительный груз, а транспорт. На ней лежат кошма, полушубок, рюкзак. К дверце привязан ремень, и я чуть ли не бегом несусь по льду. Грудь свободно, во всю ширь, вдыхает морозный воздух.

— Олег Александрович, — кричу я, — давайте ваш тюк!

— Неужели? — радостно говорит он.

Я кладу его тюк поверх полушубка.

— Тася, давай рюкзак!

— Ой, Алеша... — И ее рюкзак ложится рядом с вещами Мозгалевского. Я все это везу, и мне хоть бы что. Они еле поспевают за мной.

— Я доволен вами! — кричит мне в спину Мозгалевский.

— Как ты ловко придумал! — говорит Тася, догоняя меня.

А между тем уже вечереет. Снег становится синим, а небо — розовым. Подошли к протоку. Он шириною метров двадцать пять. Обходить его? Но куда он ведет? А что, если перейти вброд? На вид неглубок; правда, течение быстрое... К нам подошли Резанчик и Юрок.

— Пошли напрямую, — сказал Резанчик.

— Я тоже так думаю, — ответил я и посмотрел на Тасю.

— Я перейду, — спокойно ответила она.

Я подошел к протоку и стал раздеваться. Снял полушубок, валенки, ватные брюки, привязал их к рюкзаку. Остался в трусах. И вступил в воду, держа вещи высоко над головой.

Вода сковала ноги. Донная галька заскользила, и я чуть не упал. Колени остро заныли и тут же онемели от холода. Почему-то на глаза набежали слезы, и все покрылось мутной пеленой. Почти не видя другого берега протока, я перешел быструю воду и вылез на лед. От тела густо валил пар, будто я вышел из бани.

— Ну как? — крикнула Тася.

— Все в порядке, — ответил я.

Она хотела было пойти, но ее опередил Резанчик. Он разделся догола и быстро пересек проток. Тася в это время стояла к нему спиной.

— Эх, ты бы знал, какая вода холодная! — вылезая на берег, воскликнул Резанчик.

— Что ты говоришь? А я и не знал, — засмеялся я.

Следом за ним перешел Юрок.

— Отвернитесь, — попросила Тася. — Не глядите.

— Никто и не смотрит, — ответил Резанчик, даже и не думая отворачиваться, с улыбкой глядя на входящую в воду Тасю.

— А ну, отвернись! — сказал я. Но он будто меня и не слышал. — Я кому говорю? — Но он даже и бровью не повел. — Слышишь, ты! — Я дернул его за руку. — А ну, отвернись!

— А чего тебе, жалко, что ли? — криво усмехнулся он. — Сам должен понимать, как тяжело без бабы...

— Ну, эта баба не про тебя.

Пока мы говорили, Тася перешла проток и вылезла на лед чуть в стороне от нас.

Мы не стали ждать, пока придут остальные, и двинулись вперед. Сумерки густели. Солнце скрылось, и по небу поплыл месяц. Все посинело, и от этого стало еще холодней. Далеко впереди виднелись белые шапки Иберги.