"Возвращение" - читать интересную книгу автора (Стругацкие Аркадий и Борис)

Глава четвертая Благоустроенная планета

К концу октября стада усатых китов и кашалотов начинали миграцию в экваториальную зону. Их принимали малайские и индонезийские базы, а работники Океанской охраны Курильско-Камчатско-Алеутского пояса уходили в отпуск, или занимались любительским патрулированием, или помогали океанологическим и океанографическим экспедициям. Зимние месяцы на северо-востоке – неприятное время года. Это бури, дожди, серое, угрюмое небо и серый, злой океан. Собственно, исправление климатических условий в Беринговом море и южнее не составило бы большого труда: достаточно было бы опустить вдоль дуги ККА несколько сотен мезоиных реакторов – стандартных микропогодных установок, какие используются в мире уже полстолетия. Но ни один синоптик не мог сказать, к чему это приведет. После катастрофы, вызванной на Британских островах попыткой утихомирить Бискайский залив, Мировой Совет воспретил такие проекты до тех времен, когда теоретическая синоптика будет в состоянии предсказывать все долговременные последствия значительных изменений макроклимата. Поэтому зимние месяцы по берегам Берингова моря остались почти такими же в XXII веке, какими были, скажем, в XV веке.

Что касается командира звена субмарин Кондратьева, то он не ездил в отпуск, очень редко ходил в патруль и никогда не предлагал своих услуг океанологам. Как говорили его друзья, Кондратьев тешил свои «родимые пятна капитализма» – предавался зимой безудержной лени. Великолепное овальное здание базы «Парамушир», уходящее на шесть этажей в гранит и возвышающееся стеклянно-стальным куполом на три зтажа, располагалось на мысе Капустном. Квартира Кондратьева (кабинет и спальня) находилась на втором этаже, окна выходили на юг, на Четвертый Курильский пролив. Летом в особенно ясные дни из окон можно было видеть на юго-западе за синей гладью океана белый, как облачко, крошечный треугольник-вулкан Маканруши, а зимой чудовищной силы прибой ляпал в стекла зеленоватую, пузырящуюся пену. Обстановка квартиры была стандартной. Кондратьев по привычкам и по профессиональному духу был аскетом, и она казалась ему достаточно роскошной. Поэтому он и не пытался как-то обжить и украсить ее, только в кабинете над столом повесил полутораметровый клык нарвала, убитого в рукопашной во время подводной прогулки лет пять назад, да завел самодельную полочку со старыми книгами, взятыми из походной библиотеки «Таймыра».

Кондратьев очень любил свою квартиру. Особенно зимой. Он часами сидел у огромного, во всю стену, окна в кабинете, беспричинно улыбаясь, вглядываясь в бушуюшие волны. Едва слышно пощелкивает система кондиционирования, в комнате полумрак, тепло и уютно, возле локтя чашка черного кофе, а за окном страшный ураган несет сжатые массы воздуха, перемешанного с дождем и снегом, вихри соленой воды, и не понять, где кончается воздух и начинаются пенистые гребни волн.

Еще хорошо было встать среди ночи, чуть-чуть приоткрыть затененное освещение и чуть-чуть включить Грига или Шумана и покойно слушать тихую музыку и едва различимые шумы зимней ночи. А потом взять с полки потрепанную книжку автора, которого давно уже забыли на Планете, и не читать – только вспоминать о далеком прошлом, не то грустя, не то радуясь. Никак не понять, грусть или радость приносили эти часы одиночества, но они приносили счастье.

Зимой многие уезжали. Улетал в Среднюю Азию с женой веселый Толя Зайцев, на недели пропадал в экспедициях жадный до дела Эдик Свирский, отправлялся в дальние зимние рейсы серьезный насмешник Макс. Из тех, кто оставался на базе, одни уходили по вечерам в Васильево и там танцевали и веселились до утра, другие сидели по своим квартирам и обрабатывали материалы, полученные летом, занимались исследовательской работой. Сергея Ивановича частенько эксплуатировали – он очень любил помогать. «Слушай, Сергей, прости, беспокою тебя… Ты, кажется, был в июне на Зимней банке. У тебя есть данные по солености воды? Дай, пожалуйста… Спасибо». «Здравствуй, холостяк! Бездельничаешь? Будь другом, помоги труженику – дай твою статистику по зубам верхней челюсти у кашалотов… Вот спасибо, дружище!.. Будь здоров». «Сергей Иванович, разрешите… У меня спешная работа, завтра надо передать в Хабаровск… Я боюсь, что не успею, помогите мне посчитать вот это… Поможете? Вот хорошо-то!»

Сергею Ивановичу очень нравилось, что все незанятые люди собирались, как правило, в компании – большие и маленькие. Пестрые отряды скалолазов, обмотанных вокруг пояса тридцатиметровыми шарфами, карабкались по обледенелым кручам, куда, впрочем, можно было при желании спокойно подняться по тропинкам с другой стороны. Зимние аквалангисты набивались в субмарины и переправлялись через пролив на Маканруши, где дни напролет бродили по лабиринтам подводных пещер. Из спортивных залов доносились выкрики, топот и буханье мячей. В клубах витийствовали дискуссионеры – там в утилитарных целях развития сообразительности и логического мышления обсуждались очень странные вопросы, В музыкальных комнатах, неподвижные, как покойники, возлежали в глубоких креслах ценители нежнейших мелодий. Люди, как правило, чувствовали себя особенно хорошо, когда были вместе.

Некоторое исключение составляли художники, предпочитавшие развлекаться в одиночку. Их чем-то влекло серо-свинцовое однообразие скал, ледяной воды, низкого неба. Большинство из них прямого отношения к базе не имело. Они приезжали на зиму с материка и были необычайно трудолюбивы, но гениальности, по крайней мере, по мнению Кондратьева, не обнаруживали. Иногда они устраивали в коридорах выставки своих этюдов. На выставки сбегался народ, – и начинались свирепые споры: должен ли художник писать то, что видит, или то, что он чувствует, или то, что он думает. Был еще на базе один скульптор, опытнейший работник Океанского патруля, страдавший, однако, гигантоманией. Он мечтал создать грандиозную статую чего-то такого, и все скалы в окрестностях базы носили неизгладимые следы его вдохновения.

Время от времени база оглашалась непривычным оголтело-веселым шумом. Это случалось, когда в гости приходили юноши и девчонки с Васильевского рыбного комбината. На комбинате работало шестьдесят человек – двадцать пять операторов, тридцать практикантов и пять кибернетистов-снабженцев, на обязанности которых лежало грузить и отправлять во Владивосток и в Магадан самоходные кибернетические баржи с готовой продукцией. Налаживать управление подводными баржами так, чтобы они без промаха и в назначенный срок приходили в нужный порт, – это была труднейшая и интереснейшая задача, поэтому многие студенты-практиканты склонны были отлынивать от переработки сырья и примазывались к кибернетистам. Молодой народ базы и молодой народ завода были тесно связаны. Обычно внепроизводственная связь осуществлялась на вечеринках в комбинатском клубе, но иногда Океанская охрана приглашала гостей к себе, и тогда на базе начиналось столпотворение.

Явившись на базу, эта толпа сразу рассыпалась кучками по комнатам хозяев. Но двери в пустой обычно коридор были распахнуты, все наполнялось шумом споров, песнями, музыкой, шарканьем танцующих, веселые компании шатались из комнаты в комнату… Одним словом, было весьма весело. Комнаты были великолепно звукоизолированы, так что весь этот шум и гам никому из «взрослых» не мешал. Первое время Кондратьев запирался в такие «праздничные» вечера, но потом любопытство и зависть победили, и он стал оставлять свою дверь открытой. И много пришлось ему услышать – и новые странные песни со всех концов света, и яростные споры по очень специальным и по очень общим вопросам, и маленькие локальные сплетни о старших, в том числе и о самом себе, и объяснения в любви, такие же мучительно бессвязные, как и в прошлом веке, и даже звуки поцелуев.

Сразу за дверью комнаты Кондратьева находился узенький тупичок-ниша, которым оканчивался коридор. Кто-то соответственно обставил его: поставил кресла, сосну в стеклянном ящике, повесил газосветную лампу, тусклую и подмигивающую. Эта ниша называлась «ловерс дайм» – «пятачок влюбленных». Именно сюда приходили в плохую погоду объясняться, строить планы и выяснять подпорченные отношения. Кондратьев вздыхал, стоя на пороге своей комнаты и слушая этот шепот. Он был отлично виден влюбленным на фоне светлого коридора, но на него никто не обращал внимания, его не стеснялись, как; не стеснялись вообще никого из старших. Это его задевало – ему казалось, что сопляки смотрят на него как на мебель. Но однажды он подслушал, что его назвали «стражем ловерс дайма», и он понял, что его просто считают неким негласным судьей и свидетелем, общественной совестью. Впрочем, это тоже было достаточно обидно. Кондратьев захлопывал дверь и подолгу с ворчанием рассматривал в зеркале свою худую коричневую физиономию и ежик жестких волос над широким большим лбом. «Да уж, – уныло думал он старую мыслишку. – Где уж мне…»

Как-то раз случился сильный тайфун, и волны разбили пластмассовую балюстраду, огораживавшую оранжерейную площадку базы. На следующий день по вызову базы с комбината прибыла вся молодежь и принялась за починку. Старшие тоже приняли участие. Самые ловкие и сильные ребята опускались в люльках со скалы и крепили легкие пластмассовые плиты к камню вдоль обрыва, предварительно размягчив камень ультразвуком. Бури уже не было, но серые ледяные волны накатывались на берег из серого тумана и с ужасным громом лупили в скалы-стены, обдавая висящих в люльках потоками брызг. Работали весело, с большим шумом.

Кондратьев взялся крепить размякший, как тесто, камень вокруг оснований балюстрадных плит. Надо было густо намазывать это каменное тесто, как цемент, заглаживать специальной лопаточкой и затем обрабатывать место крепления ультразвуком второй раз. Тогда пластмасса и камень схватывались намертво и плита балюстрады становилась как бы частью скалы. В разгар работы Кондратьев обнаружил, что ему не приходится шарить рукой в поисках инструментов. Инструменты сами попадали в его протянутую руку, и именно те, которые были нужны. Кондратьев обернулся и увидел, что рядом с ним сидит на корточках лаборантка базы Ирина Егорова. Она была закутана в меховой комбинезон с капюшоном и казалась непривычно неуклюжей.

– Спасибо, – сказал Кондратьев.

– Сколько угодно, – сказала Ирина и засмеялась. Несколько минут они работали молча, прислушиваясь к сварливому спору о природе ядов в молоках кистепёра, доносившемуся от соседней плиты сквозь рев волн и ветра.

– Вы все один да один, – сказала Ирина.

– Привычка, – ответил Кондратьев. – А что?

Ирина глядела на него странными глазами. Она была очень славная девочка, только очень уж суровая. Поклонники от нее стоном стонали, и Сергей Иванович тоже ее побаивался. Язык у fiee был совершенно без костей, а чувство такта было явно недоразвито. Она была способна ляпнуть все, что угодно, в самый неподходящий момент и неоднократно делала это. Так вот посмотрит-посмотрит странными глазами и ляпнет что-нибудь. Хоть плачь.

– Я хочу давно спросить вас, Сергей Иванович, – сказала Ирина. – Можно?

Кондратьев покосился опасливо. «Ну вот, пожалуйста. Сейчас спросит, почему у меня волосатая спина, – был такой случай прошлым летом на, пляже при большом скоплении народа».

– М-можно, – сказал он не очень уверенно.

– Скажите, Сергей Иванович, вы были женаты тогда, в своем веке?

«Пороть тебя некому!» – с чувством подумал Кондратьев и сказал сердито:

– Легко видеть, что не был.

– Почему это легко видеть?

– Потому что как бы я мог пойти в такую экспедицию, если б был женат?

Подошел океанский охотник Джонсон, который три года назад был строителем и сейчас взял на себя руководство работами, покивал одобрительно, погладил Кондратьева по спине, сказал: «О, вери, вер-ри гуд!» – и ушел.

– Тогда почему вы, Сергей Иванович, такой нелюдимый? Почему вы так боитесь женщин?

– Что? – Кондратьев перестал работать. – То есть как это – боюсь? Откуда это, собственно, следует?

«А ведь и вправду боюсь, – подумал он. – Вот ее боюсь. Все время привязывается и вышучивает. И все вокруг хохочут, а она нет. Только смотрит странными глазами».

– Дайте-ка насадку, – сказал он, сдвинув брови до упора. – Нет, не эту. На малую мощность. Спасибо.

– Я, наверное, неудачно выразилась, – сказала Ирина тихо. – Конечно, не боитесь. Просто сторонитесь. Я думала, может быть тогда, в своем веке…

– Нет, – сказал он.

Она и говорила как-то странно.

– Сегодня вечером будем танцевать, – быстро сказала она. – Вы придете?

– Я же не умею, Ирина.

– Вот и хорошо, – сказала Ирина. – Это самое интересное.

Кондратьев промолчал, и до конца работы они больше не разговаривали.

Работа была закончена к вечеру. Затем было много шума и смеха, много плеска в бассейне и в ванных, и все сошлись в столовой, чистые, розовые, томные и зверски голодные. Ели много и вкусно, пили еще больше – вино и ананасный сок главным образом, затем стали танцевать. Ирина сразу вцепилась в Кондратьева и долго мучила его, показывая, с какой ноги надо выступать под левый ритм и почему нельзя делать шаг назад при правом ритме. Кондратьев никак не мог разобраться, что такое правый и левый ритмы, вспотел, рассердился и, крепко взяв Ирину за руку, вывел ее из толпы танцующих в коридор.

– Будет с меня.

– Еще немножко, – просительно сказала Ирина.

– Нет. У меня уже бока болят от толчков. А что я ног сегодня отдавил – счету нет…

Он повел ее по коридору, бессознательно прижимая ее руку к себе. Она молча шла за ним. Потом он вдруг остановился и нервно рассмеялся.

– Куда это я вас веду? – сказал он, глядя в сторону. – Идите, идите, танцуйте.

– А вы?

– А я… это… Да что я, пойду к старичкам, сыграю в го.[4]

Они остановились посреди коридора. Из раскрытых дверей доносились звуки хориолы, кто-то пел сильным, свободным голосом:

– Джонсон поет, – тихо сказала Ирина. – Красиво поет Джонсон.

– Да, красиво, – согласился Кондратьев. – Но вы тоже красиво поете.

– Да? А где вы слыхали меня?

– Ну господи, да хотя бы месяц назад, когда ребята с комбината приходили в последний раз.

– И вы слушали?

– Я всегда слушаю, – уклончиво сказал Кондратьев. – Встану у себя в дверях и слушаю.

Она засмеялась:

– Если бы мы знали, мы обязательно…

– Что?

– Ничего.

Кондратьев насупился. Затем он встрепенулся и с изумлением осмотрелся. Да полно, он ли это? Стоит в коридоре, не зная, куда идти, не желая никуда идти, чего-то ожидая, что-то предчувствуя, чему-то странно радуясь… Наваждение. Колдовство. Эта синеглазая тощая девчонка. Праправнучка. Если бы у него были дети, это могла бы быть его собственная праправнучка.

Мимо пробежала юноша и девушка, оглянулись на них, подмигнули и скрылись в открытых дверях. Из дверей сейчас же донесся взрыв многоголосого хохота. Ирина словно очнулась.

– Пойдемте, – сказала она.

Кондратьев не спросил куда. Он просто пошел. И они пришли на «ловерс дайм». И сели в кресла под пахучей смолистой сосной. И над ними замигала мягко слабая газосветная лампа.

– Сергей Иванович, – сказала Ирина, – давайте помечтаем.

– В мои-то годы… – печально отозвался Кондратьев.

– Ага, в ваши. Очень интересно, о чем в ваши годы мечтают?

Положительно, никогда за свою жизнь Кондратьев не вел таких разговоров. Он удивился. Он до того удивился, что серьезно ответил:

– Я мечтаю добыть Моби Дика. Белого кашалота.

– Разве бывают белые кашалоты?

– Бывают. Должны быть. Я добуду белого кашалота и… это…

– Что?

– И все. Тогда моя мечта исполнится.

Ирина подумала. Затем сказала решительно:

– Нет. Это не мечта.

– Почему не мечта? Мечта.

– Не мечта.

– Ну, мне-то лучше знать…

– Нет. Это… Цель работы, что ли… Не знаю. Вот если бы белых кашалотов не существовало, тогда это была бы мечта.

– Но они существуют.

– В том-то и дело.

Она смотрела на лампу, и глаза ее вспыхивали и гасли.

– А раньше… Сто лет назад какая была у вас мечта? Большая мечта, понимаете?

Он стал добросовестно вспоминать.

– Было всякое. Но теперь это неважно. Мечтал… Мы все мечтали достигнуть звезд…

– Теперь это уже сделано.

– Да. Мечтали, чтобы всем на земле было хорошо.

– Это невозможно…

– Нет, это тоже сделано. Так, как мы тогда мечтали. Чтобы все на Планете не заботились о еде и о крыше и не боялись, что у них отнимут…

– Но ведь это так мало!..

– Но это было страшно трудно, Ирина. Вы тут и представить себе не можете, как это много – хлеб и безопасность…

– Да, да, я знаю. Но теперь это история. Мы помним об этом, но зедь все это уже сделано, правда?

– Правда.

– Вот я и спрашиваю: какая теперь у вас большая мечта?

Кондратьев стал думать и вдруг с изумлением и ужасом обнаружил, что у него нет большой мечты. Тогда, в начале XXI века он знал: он был коммунистом и, как миллиарды других коммунистов, мечтал об освобождении человечества от забот о куске хлеба, о предоставлении всем людям возможности творческой работы. Но это было тогда, сто лет назад. Он так и остался с теми идеалами, а сейчас, когда все это уже сделано, о чем он может еще мечтать?

Сто лет назад… Тогда он был каплей в могучем потоке, зародившемся некогда в тесноте эмигрантских квартир и в застуженных залах экспроприированных дворцов, и поток этот увлекал человечество в неизведанное, ослепительно сияющее будущее. А сейчас это будущее наступило, могучий поток разлился в океан, и волны океана, залив всю планету, катились к отдаленным звездам. Сейчас больше нет некоммунистов. Все десять миллиардов – коммунисты. «Милые мои десять миллиардов… Но у них уже другие цели. Прежняя цель коммуниста – изобилие и душевная и физическая красота – перестала быть целью. Теперь это реальность. Трамплин для нового, гигантского броска вперед. Куда? И где мое место среди десяти миллиардов?»

Он думал долго, вздыхал и поглядывал на Ирину. Ирина молча смотрела на него странными глазами, такими странными и чудными, что Сергей Иванович совсем потерял нить разговора.

– Что же это, Ирина, – произнес он наконец. – Что же, мне теперь и мечтать не о чем?

– Не знаю, – сказала Ирина.

Они смотрели друг на друга – глаза в глаза. Господи, подумал Кондратьев с тоской. Вот взять ее тихонько за руку и погладить тонкие пальцы. И прижаться щекой…

– Сергей Иванович, – сказала Ирина тихо, – мы хорошие люди?

– Очень.

– Вам нравится здесь?

– Да. Очень.

– И вам не одиноко?

– Нет, что вы, Иринка…

Это «Иринка» получилось у него как-то само собой.

– Мне очень хорошо. И Моби Дик… Мне это очень нравится, Иринка, – Моби Дик. Пусть сначала Моби Дик, а потом видно будет.

– Жаль.

– Ну, что делать. Не великой я мечты человек. Моя звезда – близкая звезда.

Ирина усмехнулась и покачала головой. Она сказала:

– Я не об этом. Я думала, вы одинокий… Я думала, вам тяжело одному… Я люблю вас.

Утром звено субмарин Кондратьева подняли по тревоге. С дежурного вертолета Океанской охраны сообщили, что в стаде кашалотов, идущем на кальмарное пастбище, произошла драка между старым самцом – вожаком стада и одинцом-пиратом. Кашалоты ходят стадами до тридцати голов, старый опытный самец-вожак и старые и молодые самки. Вожак не подпускает других самцов к стаду и изгоняет молодых, а иногда и убивает их, но время от времени стадо подвергается нападению злющего одинца, которого Океанская охрана называет пиратом. Тогда происходит бой. Океанская охрана всегда старается помочь вожаку. Прежде всего потому, что вожак, как правило, приручен и водит стадо по привычным и известным трассам – к специально организованным пастбищам кальмаров и подальше от трасс миграций усатых китов. Известны случаи, когда одинец, которому удавалось отделить от стада нескольких самок, вел их прямо в районы китового молодняка и устраивал там кровавую бойню.

Летчик вертолета атаковал одинца, но вертолет так сильно трепало и противники находились так близко друг от друга, что он расстрелял весь боезапас и попал анестезирующей бомбой только один раз – и не в пирата, а в вожака. Оглушенный вожак перестал сопротивляться. Одинец быстро добил его, ловко отделил от стада молодых самок и погнал их на юг, в район планктонных полей, где благоденствовали молочные, только что ощенившиеся матки. Вдогонку пирату были брошены два звена субмарин охраны, и еще одно звено готовилось встретить его на дальних подступах к району щена.

Все в этой операции шло с самого начала неудачно. Первое звено, под командой Коршунова, разделилось в пылу погони и потеряло ориентировку. Звено субмарин Кондратьева было сброшено с транспортного турболета – оно должно было попасть в район впереди одинца и отрезать его от самок, но вследствие ли поспешности или неопытности пилотов субмарины оказались далеко позади стада. Кондратьев распорядился всем идти на глубине в сто метров и только сам время от времени выскакивал на ходу на поверхность принять радиограммы с сопровождающих вертолетов.

Погоня продолжалась весь день. Около семи вечера Ахмет, который шел правым ведомым, закричал:

– Вот он! Командир, цель обнаружена, дистанция триста – триста пятьдесят метров, четыре сигнала! Ух, понимаешь, настоящий Моби Дик!

– Координаты? – спросил Кондратьев в микрофон.

– Азимут… Высота с глубины двести десять…

– Вижу.

Кондратьев подрегулировал ультразвуковой прожектор. На экране всплыли и закачались большие светлые пятна-сигналы. Пять… Шесть… Восемь… Все здесь. Семь угнанных самок и сам одинец. Дистанция триста пятнадцать – триста двадцать метров. Идут «звездой»: самки по периферии вертикально поставленного кольца диаметром в пятьдесят метров, самец – в центре и немного позади.

Кондратьев круто повернул субмарину вверх. Надо было выскочить на поверхность и сообщить вертолетам, что стадо беглецов обнаружено. Субмарина задрожала от напряжения, пронзительно завыли турбины. У Кондратьева заложило уши. Он наклонился над приборной доской и вцепился обеими руками в мягкие рукоятки руля. Но он не отрывал взгляда от иллюминатора. Иллюминатор быстро светлел. Мелькнули какие-то тени, неожиданно ярко блеснуло серебряное брюхо небольшой акулы, затем – у-ах! – субмарина стремительно вылетела из воды. Кондратьев торопливо отпустил кормовые крылья.

Раз-два! Сильная волна ударила субмарину в правый борт. Но инерция движения и крылья уже подняли ее и перебросили через пенистый гребень. На несколько секунд Кондратьев увидел океан. Океан был лилово-черный, изрытый морщинистыми волнами и покрытый кровавой пеной. Кровавой – это только на мгновение так подумалось Кондратьеву. На самом деле это были отблески заката. Небо было покрыто низкими сплошными тучами, тоже лилово-черными, как и океан, но на западе – справа по курсу – низко над горизонтом висело сплюснутое багровое солнце. Все это – свинцово-лиловый океан, свинцово-лиловое небо и кровавое солнце – Кондратьев увидел на один миг через искажающее, залитое водой стекло иллюминатора. В следующий миг субмарина вновь погрузилась, зарывшись острым носом в волну, и вновь натужно взвыли турбины.

– Я – Кондратьев, цель обнаружена, курс…

Субмарина неслась, как глиссер, прыгая с гребня на гребень, тяжело шлепая округлым днищем по воде. Бело-розовая пена плескалась в иллюминатор и сейчас же смывалась зеленоватой пузырящейся водой. Быстроходные субмарины Океанской охраны способны передвигаться, как летающие рыбы: вырываться на полной скорости из воды, пролетать в воздухе до пятидесяти метров, снова погружаться и, набрав скорость, совершать новый прыжок. При преследовании и при других обстоятельствах, требующих поспешности, этот способ передвижения незаменим. Но только при спокойном или хотя бы не слишком беспокойном океане. А сейчас была буря. Субмарине так поддавало под крылья, что она подпрыгивала, как мяч на футбольном поле. Притом ее непрерывно сбивало с курса, и Кондратьев злился, не получая ответа на вызовы.

– Я – Кондратьев… Я – Кондратьев… Цель обнаружена, курс…

Ответа не было. Видимо, вертолет отнесло в сторону. Или он вернулся на базу из-за бури? Буря сильная, не меньше десяти баллов. Ладно, будем действовать сами.

Солнце то скрывалось за теперь уже черными валами, то вновь на короткое время выскакивало из-за горизонта. Тогда можно было видеть кроваво-черный океан. И бесконечные гряды волн, катившиеся с живым злым упрямством с запада. «С запада – это плохо, – думал Кондратьев. – Если бы волны шли по меридиану, то есть по курсу преследования, мы в два счета по поверхности догнали бы Моби Дика…»

Моби Дик! Пусть это еще не белый кашалот – все равно, это Моби Дик, кашалот, громадный самец в двадцать метров длиной, в сто тонн весом, грузный и грациозный. С тупой мордой, похожей на обрубок баобабьего бревна, твердой и жесткой снизу и мягкой, расплывчатой сверху, где под толстой черной шкурой разлиты драгоценные пуды спермацета. С ужасной пастью, нижняя челюсть которой распахивается, как крышка перевернутого чемодана. С мощным горизонтальным хвостом, с одной длинной узкой ноздрей на кончике рыла, с маленькими злыми глазами, с белым морщинистым брюхом. Моби Дик, свирепый Моби Дик, гроза кальмаров и усатых китов. Интересно, когда наконец это животное выведет своих невест на поверхность? Пора бы им и подышать немного…

Кондратьев бросил субмарину под воду. Он обогнал звено, уклонился немного к востоку, повернул и снова занял свое место в строю звена. В звене пять субмарин. Звено идет «звездой», как и кашалоты. В центре – Кондратьев. Левее и на двадцать метров выше – Ахмет Баратбеков, кончивший курсы всего год назад. Правее и выше – его жена Галочка. Левее и ниже – серьезный здоровяк Макс, громадный сумрачный парень, прирожденный глубоководник. Правее и ниже – Николас Дрэгану, пожилой профессор, известный лингвист, двадцатый год проводивший отпуск в охране.

Теперь до стада не более ста метров. На экране ультразвукового прожектора отчетливо виден силуэт Моби Дика – круглое дрожащее пятно, разбрасывающее светлые искры.

– Плотнее к стаду! – скомандовал Кондратьев.

– Командир, включи ультраакустику! – крикнул Ахмет.

– Частота?

– Шестнадцать шестьсот пятьдесят… Они поют! Моби Дик поет!

Кондратьев наклонился к пульту. Каждая субмарина оснащена преобразователями ультразвука. На некоторых даже есть преобразователи инфразвука, но это только на исследовательских. Океан полон звуков. В океане звучит все. Звучит сама вода. Гремят пропасти. Пронзительно воют рыбы. Пищат медузы. Гудят и стонут кальмары и спруты. И поют и скрипят киты. И кашалоты в том числе. Некоторые считают, что красивее всех поют кашалоты.

Кондратьев завертел штурвальчик преобразователя. Когда тонкая стрелка на циферблате проползла отметку 16.5, субмарина наполнилась низкими, гулкими звуками. Несомненно, это пел Моби Дик, великий кашалот, и самки хором подпевали своему новому повелителю.

– Вот прохвост! – сказал Дрэгану с восхищением.

– Какой голосистый! – отозвалась Галя.

– Скотина горластая! – проворчал Макс. – Пират…

Моби Дик орал: «Уа-ау-у-у… Уа-ау-у-у… Уа!..»

Его подруги отвечали: «И-и-и… Иа-и-и… И-и-и…»

Кондратьев переводил: «Скорее, скорее, еще немного, и мы будем там… Роскошное угощение… Маленькие молочные киты… Жирные, вкусные беспомощные матери… Скорее… Не отставайте!» И ему отвечают: «Мы спешим… Мы спешим изо всех сил… изо всех сил…»

Расстояние сократилось до шестидесяти метров. Пора было начинать. До искусственных пастбищ, где отлеживались сейчас синие киты с детенышами, оставалось не более сорока километров. Но когда Моби Дик собирается подышать?

– Макс, Дрэгану, вниз!

– Есть…

Макс и Дрэгану круто нырнули, заходя под «звезду» кашалотов. Кашалоты плохо видят, но все же следовало быть осторожным. Заметив преследователей, они могли бы начать игру в трех измерениях, ведь они способны погружаться на километр и более, и игра в прятки при наличии всего пяти субмарин сильно затруднила бы дело. Макс и Дрэгану, выйдя под «звезду», перерезали ей дорогу вглубь и ограничивали маневр Моби Дика двумя измерениями.

Ага, вот, наконец-то! «Звезда» сжалась и вдруг пошла к поверхности.

– Макс, Дрэгану, не зевать!

– Не зеваем, – недовольно отозвался Макс.

А профессор лингвистики весело сказал:

– Есть не зевать! – Видимо, ему нравились все эти «есть», атрибуты старинного морского и военного обихода.

Моби Дик вел свое стадо на поверхность, и снизу его подпирали Макс и Дрэгану. Кондратьев сказал:

– Иду на поверхность!

Он повернул субмарину носом кверху и включил турбины на полную мощность. Сейчас мы увидим тебя воочию, великий Моби Дик, пират и убийца!

Субмарина с ревом вырвалась из водоворота, пронеслась, сверкнув чешуей, над пенистым гребнем волны и снова ушла носом в воду, оставляя за собой клочья синтетической слизи. Солнце уже зашло, только на западе тускло горела багровая полоска. Но ночи не было над океаном. Потому что светились тучи. Над океаном царили сумерки. А буря была в самом разгаре, волны стали выше, двигались стремительнее и расшвыривали мохнатые клочья пены. Это было все, что увидел Кондратьев при первом прыжке. И при втором прыжке он разглядел только белесое светящееся небо и черные волны, плюющиеся пеной во все стороны.

Зато, когда субмарина вылетела из пучины в третий раз, Кондратьев увидел наконец Моби Дика. Метрах в ста от субмарины из волн вырвалось громадное черное тело, повисло в воздухе – Кондратьев отчетливо увидел тупое, срезанное рыло и широкий раздвоенный хвост, – описало в белесом небе длинную и медленную дугу и скрылось за бегущими волнами. Сейчас же впереди вылетел из волн ровный ряд теней поменьше и тоже скрылся. И субмарина тоже ушла под воду, и сразу же на ультразвуковом экране запрыгали огромные светлые, пятна. И опять вверх… Минуты полета над кипящим океаном… гигантская туша вылетает из волн впереди, пролетает над пенистыми гребнями и исчезает, еще семь туш поменьше в полете… и снова иллюминатор заливает пузырчатая, белесая, как небо, вода.

Ну что ж, пора кончать с Моби Диком, гигантским кашалотом. Он прижат к поверхности, уйти вниз теперь стадо не может – там сердитый Макс и азартный Дрэгану. Повернуть вправо или влево оно тоже не может – на его флангах опытные охотники Ахмет и его жена Галочка. В хвосте стада идет сам Кондратьев, и он уже ловит в прицел акустической пушки черный горб Моби Дика. Надо целиться именно в горб, в мозжечок, так будет наверняка и Моби Дику не придется мучиться. Бедный глупый Моби Дик, груда свирепых мускулов и маленький мозг, набитый жадностью. Сто тонн прочнейших в мире костей и сильнейших в мире мускулов и всего три литра мозга. Мало, слишком мало, чтобы соперничать с человеком, Моби Дик, пират и разбойник!

А Моби Дик ликовал! Он выскакивал стремглав из кипящей бури, мчался в спокойном теплом воздухе, захватывая его чудовищной пастью, открытой, словно перевернутый чемодан, и снова плюхался в волны, и семь самок, семь невест, из-за которых он на рассвете убил слугу человека, весело прыгали вслед за ним. Они мчались за ним, торопясь на подводные лежбища синих китов, где сладкие, жирные матери, повернувшись на спину, подставляют черные соски новорожденным китятам. Моби Дик вел подруг на веселый пир.

До Моби Дика осталось всего тридцать метров. Отличное расстояние для инфразвуковой пушки.

Командир звена субмарин Кондратьев нажал спусковую клавишу.

И Моби Дик потонул. Ахмет, Галочка и Дрэгану повернули растерянных и негодующих самок на север и погнали их прочь. В голове стада пристроился Макс. Он успел записать песни Моби Дика, и теперь снова под водой понеслись вопли «Уа-а-у-у… Уа… Уа-а-ау!» Молодые глупые самки сразу повеселели и устремились за субмариной Макса. Их больше не приходилось подгонять. А Кондратьев опускался в пучину вместе с Моби Диком. На черном горбу Моби Дика, там, куда пришелся мощный удар инфразвука, вспух большой бугор. Но Кондратьев вбил под толстую шкуру кашалота стальную трубу и включил компрессор. И под шкуру Моби Дика хлынул воздух. Много сжатого воздуха. Моби Дик быстро располнел, бугор на горбу исчез, да и сам горб был теперь едва заметным. Моби Дик перестал тонуть и с глубины полутора километров начал подниматься на поверхность. Кондратьев поднимался вместе с ним. Они рядом закачались на волнах, как на гигантских качелях.

Кондратьев открыл люки высунулся по пояс. Это опасное дело во время бури, но субмарины Океанской охраны очень устойчивы. К тому же волны не захлестывали субмарину. Они только поднимали ее высоко к белесому небу и сразу бросали в черную водяную пропасть между морщинистыми жидкими скалами. Рядом так же мерно взлетал и падал Моби Дик. У него был и сейчас зловещий и внушительный вид. Он был только чуть-чуть короче субмарины и гораздо шире ее. И мокро блестела живая, раздутая сжатым воздухом шкура. Вот и конец Моби Дику.

Кондратьев вернулся в рубку и захлопнул люк. В горбу Моби Дика остался радиопередатчик. Когда дня через два буря утихнет, Моби Дика запеленгуют и придут за ним. А пока он может спокойно покачаться на волнах. Ему не нужны больше ни невесты, ни нежные новорожденные киты. И хищники его не тронут – ни кальмары, ни акулы, ни касатки, ни морские птицы, – потому что шкура Моби Дика надута не простым чистым воздухом.

«Прощай, Моби Дик, прощай до новой встречи! Хорошо, что ты не белый кашалот. Мне еще долго-долго искать тебя по всем океанам моей Планеты, искать и снова и снова убивать тебя. Над бурной волной и в вечно спокойных глубинах ловить в перекрестие прицела твой жирный загривок.

А сейчас я немного устал, хотя мне очень и очень хорошо. Сейчас я вернусь к себе на базу, поставлю „Голубку“ в ангар и, прощаясь, по обычаю поцелую ее в мокрый иллюминатор: „Спасибо, дружок“. И все будет как обычно, только теперь на базе меня ждут».

В полночь пошел дождь. На шоссе стало скользко, и Званцев сбавил скорость. Было непривычно темно и неуютно, зарево городских огней ушло за черные холмы, и Званцеву казалось, что машина идет через пустыню. Впереди на шероховатом мокром бетоне плясал белый свет фар. Встречных машин не было. Последнюю встречную машину Званцев видел перед тем, как свернул на шоссе к институту. В километре от поворота был поселок, и Званцева удивило, что, несмотря на поздний час, почти все окна освещены, а на веранде большого кафе у дороги полно людей. Званцеву показалось, что они молчат и чего-то ждут.

Акико оглянулась.

– Они все смотрят нам вслед, – сказала она. Званцев не ответил.

– Наверное, они думают, что мы врачи,

– Наверное, – сказал Званцев.

Это был последний освещенный поселок, который они видели. За поворотом началась мокрая темнота.

– Где-то здесь должен быть завод бытовых приборов, – сказал Званцев. – Ты не заметила?

– Нет.

– Никогда ты ничего не замечаешь!

– За рулем – ты. Пусти меня за руль, я буду все замечать.

– Ну уж нет, – сказал Званцев.

Он резко затормозил, и машину занесло. Она боком проползла по взвизгнувшему бетону. Фары осветили столб с указателем. Сигнальных огней не было, надпись на указателе казалась выцветшей: «Новосибирский Институт Биологического Кодирования – 21 км». Под указателем был прибит перекошенный фанерный щит с корявой надписью: «Внимание! Включить все нейтрализаторы! Сбавить скорость! Впереди застава!» И то же самое на китайском и английском. Буквы были большие, с черными потеками.

– Ого! – пробормотал Званцев, полез под руль и включил нейтрализаторы.

– Какая застава? – спросила Акико.

– Какая застава, я не знаю, – сказал Званцев, – но, видимо, тебе нужно было остаться в городе.

– Глупости! – возразила Акико.

Когда машина тронулась, она осторожно спросила:

– Ты думаешь, что нас не пропустят?

– Я думаю, что тебя не пропустят.

– Тогда я подожду, – спокойно сказала Акико.

Машина медленно и беззвучно катилась по шоссе.

Званцев сказал, глядя перед собой:

– Мне бы все-таки хотелось, чтобы тебя пропустили.

– Мне тоже, – сказала Акико. – Я очень хочу проститься с ним…

Званцев молча глядел на дорогу.

– Мы редко виделись последнее время, – продолжала Акико. – Я очень люблю его. Я не знаю другого такого человека. Никогда я так не любила отца, как люблю его. Я даже плакала…

«Да, плакала, – подумал Званцев. – Океан был черно-синий, и небо было синее-синее, и лицо его было опухшим и синим, когда мы с Хен Чолем осторожно вели его к конвертоплану. Под ногами скрипел раскаленный коралловый песок, ему было трудно идти, он то и дело повисал у нас на руках, но ни за что не соглашался, чтобы мы несли его. Глаза его были закрыты, и он виновато бормотал: „Гокуро-сама, гокуро-сама…“[6] Сзади и сбоку молча шли океанологи, а Акико шла рядом со мной, держа обеими руками, как поднос, знаменитую на весь океан потрепанную белую шляпу и горько плакала. Это был первый, самый страшный приступ болезни, – шесть лет назад, на безымянном островке в пятнадцати милях к западу от рифа Октопус».

– …я тридцать лет знаю его. Почти столько, сколько тебя. Мне очень хочется проститься с ним.

Из мокрой темноты выплыла и прошла над головами решетчатая арка микропогодной установки. На синоптической станции огней не было. «Установка не работает, – подумал Званцев. – Вот почему эта мерзость с неба». Он покосился на жену. Акико сидела, забравшись на сиденье с ногами, и глядела прямо перед собой. На ее лицо падали отсветы от циферблатов на пульте, и оно казалось сосредоточенным и очень молодым, как тридцать два года назад, когда она вот так же сидела справа от работника Океанской охраны Званцева в его одноместной субмарине, в первом своем глубоководном поиске. Только тогда лицо ее освещали огоньки глубоководных креветок, стукавшихся об иллюминатор.

– Что здесь происходит? – сказал Званцев. – Какая-то мертвая зона.

– Не знаю, – сказала Акико.

Она заворочалась, устраиваясь удобнее, толкнула его коленом в бок и вдруг замерла, уставившись на него блестящими в полумраке глазами.

– Что? – спросил он.

– Может быть, он уже…

– Вздор, – сказал Званцев.

– И все ушли к институту…

– Вздор, – решительно сказал Званцев. – Вздор! Далеко впереди загорелся неровный красный огонек.

Он был слаб и мерцал, как звездочка на неспокойном небе. На всякий случай Званцев снова сбавил скорость. Теперь машина катилась очень медленно, и стал слышен шорох дождя. В свете фар появились три фигуры в блестящих мокрых плащах. Они стояли прямо посредине шоссе, перед ними поперек шоссе лежало здоровенное бревно. Тот, что стоял справа, держал над головой большой коптящий факел. Он медленно размахивал факелом из стороны в сторону. Званцев подвел машину поближе и остановился. «Ну и застава!» – подумал он. Человек с факелом что-то крикнул неразборчиво в шорохе дождя, и все трое быстро пошли к машине, неуклюже шагая в огромных мокрых плащах. Человек с факелом снова крикнул что-то, сердито перекосив рот. Званцев выключил дальний свет и открыл дверцу.

– Двигатель! – крикнул человек с факелом. Он подошел вплотную. – Выключите двигатель наконец!

Званцев выключил двигатель и вылез на шоссе под мелкий частый дождь.

– Я океанолог Званцев, – сказал он. – Я еду к академику Окада.

– Выключите свет в машине! – сказал человек с факелом. – Да побыстрее, пожалуйста!

Званцев повернулся, но свет в кабине уже погас.

– Кто это с вами? – спросил человек с факелом.

– Океанолог Канда, – ответил Званцев сердито. – Моя жена.

Трое в плащах молчали.

– Мы можем ехать дальше?

– Я оператор Михайлов, – сказал человек с факелом. – Меня послали встретить вас и передать, что к академику Окада нельзя.

– Об этом я буду говорить с профессором Каспаро, – сказал Званцев. – Проводите меня к нему.

– Профессор Каспаро очень занят. Мы бы не хотели, чтобы его тревожили.

«Кто это – мы?» – хотел спросить Званцев, но сдержался, потому что у Михайлова был невнятный монотонный голос смертельно уставшего человека.

– Я должен передать академику сообщение чрезвычайной важности, – сказал Званцев. – Проводите меня к Каспаро.

Трое молчали, и красный неровный свет пробегал по их лицам. Лица были мокрые, осунувшиеся.

– Ну? – сказал Званцев нетерпеливо.

Вдруг он заметил, что Михайлов спит. Рука с факелом дрожала и опускалась все ниже. Глаза Михайлова были закрыты.

– Толя, – тихо сказал один из его товарищей и толкнул его в плечо.

Михайлов очнулся, мотнул факелом и уставился на Званцева припухшими глазами.

– Что? – сказал он хрипло. – А, вы к академику… К академику Окада нельзя. На территорию института вообще нельзя. Уезжайте, пожалуйста.

– Я должен передать академику Окада сообщение чрезвычайной важности, – терпеливо повторил Званцев. – Я океанолог Званцев, а в машине океанолог Канда. Мы везем важное сообщение.

– Я оператор Михайлов, – сказал человек с факелом. – К Окада сейчас нельзя. Он умрет в ближайшие четверть суток, и мы можем не успеть. – Он едва шевелил губами. – Профессор Каспаро очень занят и просил не беспокоить. Пожалуйста, уезжайте…

Он вдруг повернулся к своим товарищам.

– Ребята, – сказал он с отчаянием, – дайте еще две таблетки.

Званцев стоял под дождем и думал, что еще можно сказать этому человеку, засыпающему на ходу. Михайлов стоял боком к нему и, запрокинув голову, что-то глотал. Потом Михайлов сказал:

– Спасибо, ребята, я совсем падаю. У вас здесь все-таки дождь, прохладно, а у нас все просто валятся с ног, один за другим, поднимаются и опять валятся… Тогда уносим… – Он все еще говорил невнятно.

– Ничего, последняя ночь…

– Девятая, – сказал Михайлов.

– Десятая.

– Неужели десятая? У меня голова как чугун. – Михайлов повернулся к Званцеву: – Извините меня, товарищ…

– Званцев, – сказал Званцев в третий раз. – Товарищ Михайлов, вы должны нас пропустить. Мы только что прилетели с Филиппин. Мы везем академику информацию, очень важную информацию. Он ждал ее всю жизнь. Поймите, мы знаем его тридцать лет. Нам виднее, может он без этого умереть или нет. Это чрезвычайно важная информация.

Акико вылезла из машины и встала рядом с ним. Оператор молчал, зябко ежась под плащом.

– Ну хорошо, – сказал он наконец. – Только вас слишком много. – Он так и сказал: «слишком много». – Пусть идет один.

– Ладно, – сказал Званцев.

– Только, по-моему, это бесполезно, – сказал Михайлов. – Каспаро не пустит вас к академику. Академик изолирован. Вы можете испортить весь опыт, если нарушите изоляцию, и потом…

– Я буду говорить с Каспаро сам, – перебил Званцев. – Проводите меня.

– Хорошо, – сказал оператор. – Пошли.

Званцев оглянулся на Акико. На лице Акико было много больших и маленьких капель. Она кивнула и сказала:

– Иди, Николай.

Потом она повернулась к людям в плащах:

– Дайте ему плащ кто-нибудь, а сами полезайте в машину. Можно поставить машину поперек шоссе.

Званцеву дали плащ. Акико хотела вернуться в машину и развернуть ее, но Михайлов сказал, что двигатель включать нельзя. Он стоял и светил своим неуклюжим коптящим факелом, пока машину вручную разворачивали и ставили поперек дороги. Затем застава забралась в кабину. Званцев заглянул внутрь. Акико снова сидела свернувшись на переднем сиденье. Товарищи Михайлова уже спали, уткнувшись головами друг в друга.

– Передай ему… – сказала Акико.

– Да, обязательно.

– Скажи, что мы будем ждать.

– Да, – сказал Званцев. – Скажу. – Ну, иди. – Саёнара,[7] Аки-тян.

Званцев осторожно прихлопнул дверцу и подошел к оператору.

– Пойдемте.

– Пойдемте, – откликнулся оператор совсем новым, очень бодрым голосом. – Пойдемте быстро, нужно пройти семь километров.

Они пошли, широко шагая, по мокрому шершавому бетону.

– Что у вас там делается? – спросил оператор.

– Где – у нас?

– Ну, у вас… В большом мире. Мы уже полмесяца ничего не знаем. Что в Совете? Как с проектом Большой Шахты?

– Очень много добровольцев, – сказал Званцев. – Не хватает аннигиляторов. Не хватает охладителей. Совет намерен перевести на проект тридцать процентов анергии. С Венеры отозваны почти все специалисты по глубокой проходке.

– Правильно, – сказал оператор. – На Венере им теперь нечего делать. А кого выбрали начальником проекта?

– Понятия не имею, – сердито сказал Званцев.

– Не Штирнера?

– Не знаю. Они помолчали.

– Мерзость, верно? – сказал оператор,

– Что?

– Факелы – мерзость, правда? Такая дрянь! Чувствуете, как он воняет?

Званцев принюхался и отошел на два шага в сторону.

– Да, – сказал он. От факела воняло нефтью. – А зачем это? – спросил он.

– Так приказал Каспаро. Никаких электроприборов, никаких ламп. Мы стараемся свести все неконтролируемые помехи к минимуму… Кстати, вы курите?

– Курю. Оператор остановился.

– Дайте зажигалку, – сказал он. – И ваш радиофон. Есть у вас радиофон?

– Есть.

– Дайте все мне. – Михайлов забрал зажигалку и радиофон, разрядил их и выбросил аккумуляторы в кювет.

– Извините, но так надо. Здесь на двадцать километров в округе не работает ни один электроприбор.

– Вот оно в чем дело, – сказал Званцев.

– Да-да. Мы разграбили все пасеки вокруг Новосибирска и делаем восковые свечи. Вы слыхали об этом?

– Нет.

Они снова быстро пошли под непрерывным дождем.

– Свечи тоже мерзость, но все-таки лучше, чем факелы. Или, знаете, лучина. Слыхали про такое – лучина?

– Нет, – сказал Званцев.

– Есть такая песня: «Догорай, моя лучиночка». Я всегда думал, что лучина – это какой-то генератор.

– Теперь я понимаю, откуда этот дождь, – сказал Званцев, помолчав. – То есть я понимаю, почему выключены микропогодные установки.

– Нет, нет, – сказал оператор, – микропогодные установки – это само собой, а дождь нам гонят специально с Ветряного Кряжа. Там есть континентальная установка, знаете?

– Зачем это? – спросил Званцев.

– Закрываемся от прямого солнечного излучения.

– А разряды в тучах?

– Тучи приходят пустые, их разряжают по дороге. Вообще опыт получился гораздо грандиознее, чем мы сначала думали. У нас собрались все специалисты по биокодированию. Со всего мира. Пятьсот человек. И все равно мало. И весь Северный Урал работает на нас.

– И пока все благополучно? – спросил Званцев. Оператор промолчал.

– Вы меня слышите? – спросил Званцев.

– Я не могу вам ответить, – сказал Михайлов неохотно. – Мы надеемся, что все идет как надо. Принцип проверен, но это первый опыт с человеком. Сто двадцать триллионов мегабит информации, и ошибка в одном бите может многое исказить.

Михайлов замолчал, и они долго шли молча изо всех, сил. Званцев не сразу заметил, что они идут через поселок. Поселок был пуст. Слабо светлели матовые стены коттеджей, в окнах было темно. За ажурными изгородями в мокрых кустах чернели кое-где распахнутые ворота гаражей.

Оператор забыл про Званцева. «Еще часов шесть, и все будет кончено, – думал он. – Я вернусь домой и завалюсь спать. Великий Опыт будет закончен. Великий Окада умрет и станет бессмертным. Ах, как красиво! Но пока не придет время, никто не скажет, удался ли опыт».

«Даже сам Каспаро. Великий Каспаро, Великий Окада, Великий Опыт! Великое Кодирование. – Михайлов потряс головой – привычная тяжесть снова ползла на глаза, заволакивая мозг. – Нет-нет, надо думать. Валерио Каспаро сказал, что надо начинать думать уже сейчас. Все должны думать, даже операторы, хотя мы слишком мало знаем. Но Каспаро сказал, что думать должны все. Валерио Каспаро, в просторечии Валерий Константинович. Забавно, когда он работает, работает и вдруг скажет на весь зал: „Достаточно. Посидим немного, тупо глядя перед собой!“ Эту фразу он где-то вычитал. Если в этот момент спросить его о чем-нибудь, он скажет: „Юноша, вы же видите. Не мешайте мне сидеть, тупо глядя перед собой“… Опять я не о том думаю! Итак, прежде всего поставим задачу. Дано: комплекс физиологических нейронных состояний (говоря по-простому – живой мозг) жестко кодируется по третьей системе Каспаро-Карпова на кристаллическую квазибиомассу. При должной изоляции жесткий код на кристаллической квазибиомассе сохраняется при нормальном уровне шумов весьма долго, – время релаксации кода составляет ориентировочно двенадцать тысяч лет. Времени достаточно. Требуется найти: способ перевода кода биомассы на живой мозг, то бишь на комплекс физиологически функционирующих нейронов в нуль-состояниях. Кстати, для этого требуется еще и живой мозг в нуль-состоянии, но для такого дела люди всегда находились и найдутся-например, я… Эх, все равно не разрешат. О живом мозге Каспаро и слышать не хочет. Вот чудак! Сиди теперь и жди, пока ленинградцы построят искусственный. Вот… Короче говоря, мы закодировали мозг Окада на кристаллическую биомассу. Мы имеем шифр мозга Окада, шифр мыслей Окада, шифр его „я“. И теперь требуется найти способ перенести этот шифр на другой мозг. Пусть искусственный. Тогда Окада возродится. Зашифрованное „я“ Окада снова станет действующим, настоящим „я“. Вопрос: как это сделать? Как?.. Хорошо бы догадаться прямо сейчас и порадовать старика. Каспаро думает об этом четверть века. Прибежать к нему в мокром виде, как Архимед, и возопить: „Эврика!“»

Михайлов споткнулся и чуть не уронил факел.

– Что с вами? – сказал Званцев. – Вы опять засыпаете?

Михайлов посмотрел на него. Званцев шагал, подняв капюшон, засунув руки под плащ. Лицо его в красном бегающем свете казалось очень длинным и очень жестким.

– Нет, – сказал Михайлов. – Я думаю. Я не сплю.

Впереди замаячила какая-то темная груда. Они шли быстро и скоро догнали большой грузовик, который медленно тащился по шоссе. Званцев не сразу понял, что грузовик идет с выключенным двигателем. Его волокли два здоровенных мокрых верблюда.

– Эй, Санька! – крикнул оператор.

Щелкнула дверь кабинки, высунулась голова, повела блестящими глазами и скрылась.

– Чем могу? – спросили из кабинки.

– Дай шоколадку, – сказал Михайлов.

– Возьми сам, не хочется вылезать. Мокро.

– И возьму, – бодро сказал Михайлов и куда-то скрылся вместе с факелом.

Стало очень темно. Званцев пошел рядом с грузовиком, приноравливаясь к верблюдам. Верблюды еле плелись.

– Быстрей они не могут? – проворчал он.

– Они, подлые, не хотят, – сказал голос из кабины. – Я пробовал лупить их палкой, но они только плюются. – Голос помолчал и добавил: – Четыре километра в час. И заплевали мне плащ.

Водитель тяжело вздохнул и вдруг завопил:

– Ну, мертвая-а! Но, н-но-о, или как там вас!

Верблюды пренебрежительно засопели.

– Вы бы отошли в сторонку, – посоветовал водитель. – Впрочем, сейчас они, кажется, ничего.

Понесло нефтью, и рядом снова появился Михайлов. Факел его чадил и трещал.

– Пойдемте, – сказал он. – Теперь уже близко.

Они легко обогнали упряжку, и скоро по сторонам дороги появились невысокие темные строения. Приглядевшись, Званцев увидел впереди в темноте огромное здание – черный провал в черном небе. В окнах кое-где слабо моргали желтые огоньки.

– Смотрите, – шепотом сказал Михайлов. – Видите, по сторонам дороги – блоки?

– Ну? – сказал Званцев тоже шепотом.

– В них квазибиомасса. Здесь он будет храниться.

– Кто?

– Мозг, – прошептал Михайлов. – Мозг!

Они вдруг свернули и вышли прямо к подъезду здания института. Михайлов откатил тяжелую дверь.

– Заходите, – сказал он. – Только не шумите, пожалуйста.

В вестибюле было темно, прохладно и странно пахло. На большом столе посредине мигало несколько толстых оплывших свечей, стояли тарелки и большая суповая кастрюля. Тарелки были грязные. В корзинке лежали высохшие куски хлеба. При свечах было плохо видно. Званцев сделал несколько шагов, зацепился плащом за стул, и стул повалился со стуком.

– Ай! – вскрикнул кто-то сзади. – Толя, это ты?

– Я, – сказал Михайлов.

Званцев оглянулся. В углу вестибюля стояла красноватая полутьма, и, когда Михайлов с факелом прошел туда, Званцев увидел девушку с бледным маленьким лицом. Она лежала на диване, закутавшись во что-то черное.

– Ты принес чего-нибудь вкусненького? – спросила девушка.

– Санька везет, – ответил Михайлов. – Хочешь шоколадку?

– Хочу.

Михайлов стал, мотая факелом, рыться в складках плаща.

– Иди смени Зину, – сказала девушка. – Пусть идет спать сюда. Теперь в двенадцатой спят мальчишки. А на улице дождь?

– Дождь.

– Хорошо. Теперь уж немного осталось.

– Вот тебе шоколадка, – сказал Михайлов. – Я пойду. Это товарищ к академику.

– К кому?

– К академику.

Девушка тихонько свистнула.

Званцев прошел через вестибюль и нетерпеливо оглянулся. Михайлов шел следом, а девушка сидела на диване и разворачивала шоколадку. При свете свечей только и можно было разобрать, что маленькое бледное лицо и странный серебристый халат с капюшоном. Михайлов сбросил плащ, и Званцев увидел, что он тоже в длинном серебристом халате. Он был похож на привидение в неверном свете факела.

– Товарищ Званцев, – сказал он, – подождите здесь немножко. Я пойду принесу вам халат. Только, пожалуйста, пока не сбрасывайте плаща.

– Хорошо, – сказал Званцев и присел на стул.

В кабинете Каспаро было темно и холодно. Усыпляюще шумел дождь. Михайлов ушел, сказав, что позовет Каспаро. Факел он унес, а свечей в кабинете не было. Сначала Званцев сидел в кресле для посетителей у большого пустого стола. Потом поднялся, пробрался к окну и стал глядеть в ночь, упершись лбом в холодное стекло. Каспаро не приходил.

Будет очень тяжело без Окада, думал Званцев. Он мог бы жить еще лет двадцать, надо было больше беречь его. Надо было давным-давно запретить ему глубоководные поиски. Если человеку за сто и из них шестьдесят лет он провел на глубинах больше тысячи метров… Вот так и наживают синий паралич, будь он проклят!..

Званцев отошел от окна, направился к двери и выглянул в коридор. В длинном коридоре редко вдоль стен горели свечи. Откуда-то доносился голос, повторяющий одно и то же с размеренностью метронома. Званцев прислушался, но не разобрал ни слова. Потом из красноватых сумерек в конце коридора выплыли длинные белые фигуры и беззвучно прошли мимо, словно проплыли по воздуху. Званцев увидел осунувшиеся темные лица под козырьками серебристых капюшонов.

– Хочешь есть? – сказал один.

– Нет. Спать.

– Я, кажется, поем…

– Нет, нет. Спать. Сначала спать.

Они разговаривали негромко, но в коридоре было слышно далеко.

– Джин чуть не запорола свой сектор. Каспаро схватил ее за руку.

– О, черт побери!..

– Да. У него было такое лицо…

– Черт возьми… черт возьми… Какой сектор?

– Двенадцать тысяч шестьсот три. Ориентировочно – слуховые ассоциации.

– Ай-яй-яй-яй-яй…

– Каспаро послал ее спать. Она сидит в шестнадцатой и плачет.

Двое в белом исчезли. Было слышно, как они разговаривают, спускаясь по лестнице, но Званцев уже не разбирал слов. Он прикрыл дверь и вернулся в кресло.

Итак, какая-то Джин без малого запорола сектор слуховых ассоциаций. Дрянная девчонка! Каспаро поймал ее за руку. А если бы не поймал? Званцев стиснул руки и закрыл глаза. Он почти ничего не знал о Великом Опыте. Он знал только, что это Великий Опыт, что это самое сложное, с чем когда-либо сталкивалась наука. Закодировать распределение возбуждений в каждой из миллиардов клеток мозга, закодировать связи между возбуждениями, связи между связями… Малейшая ошибка грозит необратимыми искажениями… Девчонка чуть не уничтожила целый сектор… Званцев вспомнил, что это был сектор номер двенадцать тысяч шестьсот три, и ему стало страшно. Если даже вероятность ошибки или искажения при переносе кода очень мала… Двенадцать тысяч секторов, триллионы единиц информации… Каспаро все не приходил.

Званцев снова вышел в коридор. Он шел от свечи к свече на странный однообразный голос. Потом он увидел настежь распахнутую дверь, и голос стал совсем громким. За дверью был огромный зал, мерцающий сотнями огоньков. Званцев увидел протянувшиеся вдоль стен панели с циферблатами. Несколько сотен людей сидели вдоль стен перед панелями. Все они были в белом. Воздух в зале был тяжелый и горячий, пахло горячим воском. Званцев понял, что система вентиляции и кондиционирования отключена. Он вошел в зал и огляделся. Он искал Каспаро, но, если Каспаро и был здесь, его все равно нельзя было узнать среди сотен людей в одинаковых Серебристых халатах с низко надвинутыми капюшонами.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать два заполнен, – сказал голос.

В зале было нестерпимо тихо – только этот голос и шорох многих движений. Посредине зала Званцев разглядел стол и несколько кресел. Он прошел к столу.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать три заполнен.

В одном из кресел напротив Званцева сидел, уронив голову на руки, широкоплечий человек. Он спал и громко вздыхал во сне.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать четыре заполнен.

Званцев поглядел на часы. Было три часа ночи ровно. Он увидел, как в зал вошел человек в белом и исчез где-то в полумраке, где ничего не было видно, кроме мигающих огоньков.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать пять заполнен…

К столу подошел человек со свечой, поставил свечу в лужицу воска и сел. Он положил на стол пачку бумаг, перевернул страницу и сейчас же уснул. Званцев видел, как его голова опускалась все ниже и ниже и наконец уткнулась в бумагу.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать шесть заполнен…

Званцев снова взглянул на часы. На заполнение двух секторов ушло чуть больше полутора минут. Десять суток идет Великое Кодирование, заполнено меньше двадцати тысяч секторов…

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать семь заполнен…

И так десять суток. Чья-то сильная рука легла на плечо Званцева.

– Почему не спите?

Званцев поднял голову и увидел полное усталое лицо под капюшоном. Званцев узнал его.

– Спать. Сейчас же…

– Профессор Каспаро… – сказал Званцев и встал.

– Спать, спать… – Каспаро глядел ему в глаза. – Если не можете спать, смените кого-нибудь.

Он быстро пошел в сторону, остановился и снова поглядел пристально.

– Не узнаю, – сказал он. – Но все равно – спать!

Он повернулся спиной и быстро зашагал вдоль рядов людей, сидевших перед пультами. Званцев услышал его удаляющийся резковатый голос:

– Полделения… Внимательнее, Леонид, полтора деления… Хорошо… Отлично… Тоже хорошо… Деление, Джонсон, следите внимательней… Хорошо… Хорошо…

Званцев встал и пошел за ним, стараясь не терять его из виду. Каспаро вдруг крикнул:

– Товарищи! Все идет прекрасно! Будьте внимательней! Все идет очень хорошо!.. Только следите за стабилизаторами, и все будет очень хорошо!..

Званцев наткнулся на длинный стол, за которым спало несколько человек, – никто не обернулся и ни один из спящих не поднял головы. Каспаро исчез. Тогда Званцев пошел наугад вдоль желтой цепочки огоньков перед пультами.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто заполнен, – сказал новый бодрый голос.

Званцев понял, что заблудился и не знает теперь, где выход и куда девался Каспаро. Он сел на подвернувшийся стул, упер локти в колени, положил подбородок на ладони и уставился на мигающую свечу перед собой. Свеча медленно оплывала.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто восемь… Семьсот девяносто девять… Восемьсот… Заполнен… Заполнен…

– А-а-а-а!

Кто-то закричал протяжно и страшно. Званцев подскочил. Он увидел, что никто не обернулся, но все как-то разом застыли, напрягли спины. Шагах в двадцати, у одного из операторских кресел, стоял высокий человек и кричал, схватившись за голову:

– Назад! Назад! А-а-а!..

Откуда-то, стремительно, шагая, возник Каспаро, кинулся к пульту. В зале стало совсем тихо, только шипел воск.

– Простите! – сказал высокий человек. – Простите… Простите… – повторял он.

Каспаро выпрямился и крикнул:

– Слушать меня! Секторы восемнадцать тысяч семьсот девяносто шесть, семьсот девяносто семь, семьсот девяносто восемь, семьсот девяносто девять, восемьсот – переписать! Заново!

Званцев увидел, как сотни людей в белом одновременно подняли правые руки и что-то сделали на пультах. Огни свечей заколебались.

– Простите, простите! – повторял человек. Каспаро подтолкнул его в спину.

– Спать, Генри, – сказал он. – Спать быстро. Успокойтесь, ничего страшного…

Человек пошел вдоль пультов, повторяя одно и то же:

«Простите, простите…» Никто не оборачивался. На его место уже сел другой.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто шесть заполнен, – сказал бодрый голос.

Каспаро постоял немного, затем медленно, сильно сутулясь, пошел мимо Званцева. Званцев шагнул ему навстречу и вдруг увидел его лицо. Он остановился и пропустил Каспаро. Каспаро подошел к небольшому отдельному пульту, вяло опустился в кресло и так сидел несколько секунд. Потом встрепенулся и, весь подавшись вперед, сунул лицо в большой нарамник перископа, уходящего в пол.

Званцев стал неподалеку, у длинного стола, и не отрываясь глядел в усталую горбатую спину. Он все еще видел лицо Каспаро в колеблющемся свете свечи. Он вспомнил, что Каспаро уже не молод, всего на пять – семь лет моложе Окада. Он подумал: сколько лет унесли эти десять суток! Все это скажется, и очень скоро.

К Каспаро подошли двое. У одного вместо капюшона халата тускло поблескивал круглый прозрачный шлем.

– Не успеем, – тихо сказал человек в шлеме. Он говорил в спину Каспаро.

– Сколько? – спросил Каспаро, не оборачиваясь.

– Клиническая смерть наступит через два часа. С точностью плюс минус двадцать минут.

Каспаро повернулся.

– Но он хорошо выглядит… Посмотрите. – Он ткнул пальцем в нарамник.

Человек в шлеме покачал головой.

– Нервный паралич, – сказал второй очень тихо. Он оглянулся, скользнул выпуклыми глазами по Званцеву и, наклонившись к Каспаро, что-то сказал ему на ухо.

Званцев узнал его. Это был профессор Иван Краснов.

– Хорошо, – сказал Каспаро. – Сделаем так. Двое разом повернулись и быстро ушли в темноту. Званцев пошарил стул, сел и закрыл глаза. «Конец, – подумал он. – Не успеют. Он умрет. Он умрет совсем».

– Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль два заполнен, – повторял голос. – Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль три заполнен… Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль четыре…

Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей, и ему представлялось, что Окада лежит на странном столе под белым смертным светом, тонкая игла медленно ползет по извилинам его обнаженного мозга, и на длинную ленту знак за знаком ложатся сигналы импульсов. Званцев отлично понимал, что в действительности это происходит совсем иначе, но воображение рисовало ему именно такую картину: блестящая игла ползет по мозгу, а на бесконечную ленту таинственными значками записывается память, привычки, ассоциации, опыт… А откуда-то наползает смерть, разрушая клетку за клеткой, связь за связью. И нужно ее обогнать.

Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей. Но он знал, что до сих пор неизвестны границы участков мозга, ведающих отдельными мыслительными процессами. Что Великое Кодирование возможно лишь в условиях самой глухой изоляции и при точнейшем учете всех нерегулярных полей. Поэтому свечи и факелы, и верблюды на шоссе, пустые поселки и черные окна микропогодных установок, и остановленные самодвижущиеся дороги… Званцев знал, что до сих пор не найден способ контроля кодирования, не искажающий кода. Что Каспаро работает наполовину вслепую и кодирует в первую очередь, может быть, совсем не то, что следует кодировать. Но Званцев знал и то, что Великое Кодирование – это дорога к бессмертию человеческого «я», потому что человек – это не руки и ноги. Человек – это память, привычки, ассоциации, мозг. МОЗГ.

– Сектор девятнадцать тысяч двести шестнадцать заполнен…

Званцев открыл глаза, поднялся и подошел к Каспаро. Каспаро сидел, глядя перед собой.

– Профессор Каспаро, – сказал Званцев, – я океанолог Званцев. Я должен поговорить с академиком Окада.

Каспаро поднял глаза и долго смотрел на Званцева снизу вверх. Глаза у него были мутные, полузакрытые.

– Это невозможно, – сказал он.

Некоторое время они молча глядели друг на друга.

– Академик Окада ждал этой информации всю жизнь, – тихо сказал Званцев.

Каспаро ничего не ответил. Он отвел глаза и снова уставился перед собой. Званцев оглянулся. Тьма. Огоньки свечей. Белые серебристые халаты с капюшонами.

– Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто два заполнен, – сказал голос.

Каспаро поднялся и сказал:

– Все. Конец.

И Званцев увидел маленькую красную лампу, мигающую на пульте рядом с окулярами перископа. «Лампочка, – подумал он. – Значит, все».

– Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто четыре заполнен…

Из темноты зала изо всех сил бежала маленькая девушка в развевающемся халате. Она кинулась прямо к Каспаро, сильно оттолкнув Званцева.

– Валерий Константинович, – сказала она отчаянно, – остался только один свободный сектор…

– Больше не нужно, – сказал Каспаро. Он поднялся и наткнулся на Званцева. – Кто вы? – спросил он устало.

– Я Званцев, океанолог, – сказал Званцев тихо. – Я хотел поговорить с академиком Окада.

– Это невозможно, – произнес Каспаро. – Академик Окада умер.

Он перегнулся через пульт и один за другим повернул четыре рубильника. Ослепительный свет вспыхнул под потолком огромного зала.

Было уже совсем светло, когда Званцев спустился в вестибюль. В огромные окна вливался сероватый свет туманного утра, но чувствовалось, что вот-вот проглянет солнце и день будет ясный. В вестибюле никого не было. На диване валялось скомканное покрывало. Несколько свечей догорали на столе между банками и блюдами с едой. Званцев оглянулся на лестницу. Наверху шумели голоса. Где-то там был Михайлов, который обещал проводить Званцева.

Званцев подошел к дивану и сел. По лестнице спустились трое молодых людей. Один подошел к столу и принялся жадно есть прямо руками. Он двигал тарелки, уронил бутылку с лимонадом, подхватил ее и стал пить из горлышка. Второй спал на ходу, еле ворочая глазами. Третий, придерживая его за плечи, возбужденно говорил:

– …Каспаро говорил Краснову. Только это и сказал. И тут же старик повалился прямо на пульт. Мы его подхватили и отнесли в кабинет, а там спит Сережка Круглов. Так мы их рядом и положили.

– Даже не верится, – невнятно сказал первый; он жевал. – Неужели так много успели?

– Вот черт, сколько раз тебе повторять!.. Девяносто восемь процентов. С какими-то десятитысячными, я не запомнил.

– Неужели девяносто восемь?

– Ты, я вижу, совсем отупел – не понимаешь, что тебе говорят!

– Я понимаю, но я не верю. – Тот, что ел, вдруг сел и придвинул к себе банку с консервами. – Не верится. Казалось, дело совсем плохо…

– Р-ребята, – пробормотал сонный, – пойдемте, а? Сил нет…

Все трое вдруг засуетились и вышли. По лестнице спускались всё новые и новые люди. Сонные, еле передвигающие ноги. Возбужденные, с опухшими глазами, с хриплыми от долгого молчания голосами.

На похороны это не похоже, подумал Званцев. Он знал, что Окада умер, но в это не верилось. Казалось, что академик просто заснул, только никто пока не знает, как его разбудить. Ничего, узнают. Девяносто восемь процентов, подумал он. Совсем не плохо. Ему было очень странно, что он не испытывал горечи утраты. Горя не было. Он ощущал только что-то вроде недовольства, думая о том, что придется, может быть, еще долго ждать, пока Окада вернется. Как раньше, когда Окада надолго уезжал на материк.

Михайлов тронул его за плечо. Он был без плаща и без халата.

– Пойдемте, океанолог Званцев.

Званцев встал и пошел за ним к двери. Тяжелые створки разошлись сами, бесшумно и мягко.

Солнце еще не поднялось, но было светло, и по серо-голубому небу быстро уходили облака. Званцев увидел плоские кремовые корпуса и улицы между ними, засыпанные красным опавшим листом. Люди выходили из института и растекались по улицам группками по двое, по трое. Кто-то крикнул:

– Товарищи из Костромы отдыхают в корпусе номер шесть, этажи второй и третий!

Вдоль улиц редкими цепями продвигались небольшие многоногие кибердворники. За ними оставался сухой серый чистый бетон.

– Хотите шоколаду? – спросил Михайлов. Званцев покачал головой. Они пошли к шоссе между рядами приземистых желтоватых зданий без дверей и окон. Зданий было много – целая улица. Это были блоки с квазибиомассой, хранилище мозга Окада – двадцать тысяч секторов биомассы, двадцать приземистых зданий с фасадами в три десятка метров, уходящих под почву на шесть этажей.

– Для начала неплохо, – сказал Михайлов. – Но дальше так нельзя. Двадцать зданий на одного человека – это слишком много. Если каждому из нас отводить столько помещений… – Он засмеялся и бросил обертку от шоколада на бетон.

Кто знает, подумал Званцев. Тебе, может быть, хватит и одного чемодана. Да и мне тоже. К брошенной бумажке неторопливо ковылял кибердворник, постукивая по бетону голенастыми ногами.

– Эй, Санька! – закричал вдруг Михайлов. Обогнавший их грузовик остановился, и из кабины высунулся давешний водитель с блестящими глазами. Они залезли в кабину.

– Где твои верблюды? – спросил Михайлов.

– Пасутся где-то, – сказал водитель. – Надоели они мне. Пока я их выпрягал, они меня снова оплевали.

Михайлов уже спал, положив голову на плечо Званцеву.

Водитель – маленький, черноглазый – быстро вел тяжелую машину и тихонько пел, почти не двигая губами. Это была какая-то старая, полузабытая песенка. Званцев сначала прислушивался, а потом вдруг увидел идущие низко над шоссе вертолеты. Их было шесть. Тогда он подумал, что теперь снова закипит жизнь в этой мертвой зоне. Пошли самодвижущиеся дороги. Люди спешат к своим домам. Заработали микропогодные установки и сигнальные световые столбы на шоссе. Кто-нибудь уже отдирает фанерный лист с корявыми буквами. Радио передает, что Великое Кодирование закончено и прошло удовлетворительно. На вертолетах, наверное, прилетела пресс-группа – будут передавать на весь мир по СВ изображение приземистых желтых зданий и оплывших свечей перед выключенными пультами. И кто-нибудь, конечно, полезет будить Каспаро, и его будут оттаскивать за брюки и, может быть, даже сгоряча дадут по шее. И весь мир вскоре узнает, что человек совсем скоро станет вечным. Не человечество, а человек, каждый отдельный человек, каждая личность. Ну, положим, сначала это будут лучшие… Званцев посмотрел на водителя.

– Товарищ, – сказал он улыбаясь. – Хотите жить вечно?

– Хочу, – ответил водитель, тоже улыбаясь. – Да я и буду жить вечно.

И я тоже хочу, – сказал Званцев.

– Ваша первая книга мне не понравилась, – сказал Парнкала. – В ней нет ничего, что могло бы поразить воображение серьезного человека.

Они лежали в шезлонгах под выцветшим горячим тентом на веранде поста Колд Крик – биотехник Гибсонского заповедника Жан Парнкала и корреспондент Европейского информационного центра писатель Евгений Славин. На низком столике между шезлонгами стоял запотевший пятилитровый сифон. Пост Колд Крик располагался на вершине холма, и с веранды открывался отличный вид на знойную сине-зеленую саванну Западной Австралии.

– Книга обязательно должна будить воображение, – продолжал Парнкала, – иначе это не книга, а дурной учебник. Собственно, можно выразиться так: назначение книги – будить воображение читателя. Правда, ваша первая книга была призвана выполнить и другую, не менее важную задачу, а именно: донести до нас точку зрения человека вашей героической эпохи. Я много ждал от этой книги, но – увы! – видимо, в процессе работы вы утратили эту самую точку зрения. Вы слишком впечатлительны, друг Женя!

– Все проще, Жан, – сказал Женя лениво. – Гораздо проще, мой друг. Мне ужасно не хотелось предстать перед человечеством этаким Кампанеллой навыворот. А в общем-то все правильно – книжица серая…

Он свесился с шезлонга и набрал в длинный узкий бокал пенистого кокосового молока из сифона. Бокал мгновенно вспотел.

– Да, – сказал Парнкала, – вам очень не хотелось быть Кампанеллой навыворот. Вы слишком спешили сменить психологию, Женя. Вам очень хотелось перестать быть чужим здесь. И напрасно. Вам следовало бы побольше оставаться чужим: вы смогли бы увидеть много такого, чего мы не замечаем. А разве это не важнейшая задача всякого писателя – замечать то, что не видят другие? Это будит воображение и заставляет думать.

– Пожалуй, – сказал Женя.

Они замолчали. Глубокое спокойствие царило вокруг, дремотное спокойствие полуденной саванны. Наперебой трещали цикады. Пронесся легкий ветерок, зашумела трава. Издалека донеслись пронзительные звуки – это кричали эму. Женя вдруг сел и вытянул шею.

– Что это? – спросил он.

Мимо поста, ныряя в высокой траве, неслась странная машина – длинный вертикальный шест, видимо на колесах, с блестящим вращающимся диском на конце. У машины был на редкость нелепый вид. Подпрыгивая и раскачиваясь, она уходила на юг.

Парнкала приподнял голову, посмотрел и снова улегся.

– А, – сказал он. – Я забыл вам рассказать. Это уродцы.

– Какие уродцы?

– Никто не знает, – сказал Парнкала спокойно.

Женя вскочил и подбежал к перилам. Длинный нелепый шест быстро удалялся, раскачиваясь, и через минуту скрылся из глаз. Женя повернулся к Парнкале.

– Как это так – никто не знает? – спросил он.

Парнкала пил кокосовый сок.

– Никто не знает, – повторил он, вытирая губы. – Это очень забавная история, она вам понравится. Впервые они появились полторы декады назад – вот такие шесты на одном колесе и ползучие тарелки. Их часто видят в саванне между Колд Криком и Роальдом, а позавчера один шест пробежал по главной улице Гибсона. Одну тарелку растоптали мои эму. Я видел – большая куча осколков плохой пластмассы и остатки радиомонтажа на совершенно отвратительной керамике. Похоже на школьные модельки. Мы связались с Гибсоном, но там никто ничего не знал. И вообще, как выяснилось, никто ничего не знает.

Парнкала снова поднес бокал к губам.

– Удивительно спокойно вы об этом рассуждаете, друг Жан! – не вытерпел Женя. В его воображений возникали картины, одна фантастичнее другой.

Парнкала улыбнулся:

– Да вы сядьте, Женя. Оснований для беспокойства нет никаких. Вреда уродцы никому не приносят, эму и кенгуру их не боятся, и, кроме того, вы не дали мне докончить – ими уже занимаются товарищи в Джакое. Они… Куда вы, Женя?

Женя торопливо собирался. Он рассовывал по карманам диктофонные обоймы, футлярчики с микрокнигами и свои потрепанные записные книжки.

– Джакой – это, кажется, центр австралийской кибернетики, – произнес он. – Там построили какую-то интересную машину, правда?

– Да, машину КРИ, – сказал Парнкала обиженно.

Он был очень огорчен, что корреспондент Славин уезжает так скоро. С Женей было приятно беседовать – он очень любил слушать.

– Почему КРИ?

– Коллектор Рассеянной Информации. Машина-археолог, как я слыхал.

Женя остановился.

– Так, может, эти уродцы оттуда?

– Я же говорю – ничего не известно, – с досадой сказал Парнкала. – Никто ничего не знает. Ни в Джакое, ни в Гибсоне, ни во всем мире… Хоть ужин возьмите, Женя..

– Нет-нет, спасибо, я очень тороплюсь. Ну, дорогой Жан, благодарю за гостеприимство. Мы еще увидимся. – Женя залпом допил свой бокал, весело кивнул и, перепрыгнув через перила, побежал с холма к своему птерокару.

Научный поселок Джакой располагался в тени чудовищных черных акаций с кронами поперечником в сорок-пятьдесят метров. Поодаль, на берегу глубокого озера с синей прозрачной водой, белели развалины фермы какого-то древнего переселенца. Между поселком и развалинами четко выделялся прямоугольник посадочной площадки. Машин на площадке не было.

Впрочем, птерокару посадочная площадка была не нужна, и Женя облетел вокруг акаций, выбирая место поближе к поселку. В полукилометре от поселка он вдруг заметил необычайное оживление. Сначала ему показалось, что там играют в регби. В траве шевелилась и перекатывалась куча переплетенных черных и белых человеческих тел. Из кучи неслись азартные возгласы. «Прелестно! – подумал Женя. – Отлично сыгрались!» В этот миг куча распалась, открыв что-то округлое, черное и блестящее, и один из игроков кубарем покатился в сторону, упал и остался лежать, скорчившись, держась руками за живот. «Э, нет, – подумал Женя, – это не игра». Из-под ветвей акаций вынырнули еще трое, на ходу сбрасывая куртки. Женя стремительно пошел на посадку.

Когда он выскочил из кабины, скорчившийся человек уже сидел и, по-прежнему держась за живот, громко кричал:

– Берегитесь задней ноги! Эй! Берегитесь задней ноги!

Женя рысью пробежал мимо него. Из кучи копошащихся тел раздавались крики. Кричали по-русски и по-английски:

– Ноги к земле! Прижимайте к земле!

– Антенны! Не ломайте антенны!

– Помогите, ребята! Закапывается! – Да держите же, черт подери!

– Ой, Перси, отпусти мою голову!

– Закапывается!

«Поймали какого-то ящера», – мелькнуло в голове у Жени, и тут он увидел заднюю ногу. Она была черная, блестящая, с острыми зазубринами, похожая на ногу исполинского жука, и со страшной силой скребла по земле, оставляя глубокие борозды. Было там еще много других ног – черных, коричневых и белых, – которые тоже ерзали, дрыгали и упирались, но это все были обыкновенные человеческие ноги. Несколько секунд Женя ошеломленно наблюдал за задней ногой. Она раз за разом складывалась, глубоко зарывалась в землю и с натугой распрямлялась, и с каждым разом орущая куча перемещалась метра на полтора.

– А ну! – ужасным голосом воскликнул Женя, обеими руками вцепился в заднюю ногу у сустава и рванул на себя.

Раздался отчетливый хруст. Задняя нога с неожиданной легкостью оторвалась, и Женя упал на спину.

– Не сметь ломать! – загремел яростный голос. – Уберите дурака!

Женя полежал, держа заднюю ногу в объятиях, затем медленно поднялся.

– Еще немного! Еще чуть-чуть, Джо! – гремел тот же голос. – Пропусти мою руку… Ага!.. Ага!.. Вот где ты, голубчик!

Что-то жалобно зазвенело, и наступила тишина. Груда тел застыла, слышно было только тяжелое, прерывистое дыхание. Затем все разом заговорили и засмеялись, поднимаясь, вытирая потные лица. В измятой траве остался большой неподвижный черный бугор. Кто-то разочарованно сказал:

– Опять такой же!

– Септопод… Семиножка!

– Вот ведь закопался, паршивец!..

– Еще немного – и ушел бы…

– Да, задал он нам жару…

– А где задняя нога?

Все взоры обратились на Женю. Женя смело сказал:

– Вот задняя нога. Она оторвалась. Я никак не ожидал, что она так легко оторвется.

Его обступили, с любопытством разглядывая. Громадный полуголый детина с копной растрепанных светлых волос на голове и с бородкой соломенного цвета протянул могучую исцарапанную руку:

– Дайте-ка сюда.

В другой руке детина держал обрывок блестящего провода. Женя с радостью отдал ногу.

– Я Евгений Славин, – сказал он. – Корреспондент Европейского информационного центра. Я прилетел сюда, потому что мне сказали, что здесь интересно.

Детина несколько раз с задумчивым видом согнул и разогнул черный коленчатый рычаг. Нога в суставе попискивала.

– Я заместитель директора КРИ Павел Рудак, – сказал детина. – А это, – он ткнул рычагом в сторону остальных, – это прочие слуги Великого КРИ. С ними вы познакомитесь после, когда они отнесут септопода в лабораторию.

– А стоит ли? – спросил маленький курчавый австралиец. – У нас уже есть два таких же. Пусть валяется здесь…

– Таких же, да не таких, Таппи, – сказал Рудак. – У этого задняя нога имеет всего один сустав.

– Правда? – Таппи выхватил у Рудака заднюю ногу и тоже несколько раз согнул и разогнул ее. – Да, действительно. Жаль, что она обломана.

– Я не знал, – сказал Женя.

Но его уже никто не слушал. Все обступили Таппи, затем гурьбой направились к черному бугру в траве и наклонились над ним. Рудак и Женя остались одни.

– Что это за семиног? – спросил Женя.

– Один из уродцев Великого КРИ, – ответил Рудак.

– А, – разочарованно сказал Женя. – Значит, это все-таки ваши уродцы?

– Не так это просто, товарищ Славин, не так просто. Я ведь не сказал, что это наши уродцы, я сказал, что это уродцы Великого КРИ… – Он наклонился, пошарил в траве и поднял несколько камешков. – И мы на них охотимся. Последнюю декаду мы только и делаем, что охотимся. Вообще, должен сказать, вы приехали вовремя, товарищ корреспондент…

Он стал очень метко кидать камешки в несчастного септопода, которого тащили в поселок. Камешки звонко щелкали о твердый панцирь.

– Пауль Рудак! – заорал кто-то из тащивших. – Наша кладь тяжела! Где твои сильные руки?

– О нерадивые! – воскликнул Рудак. – Мои сильные руки понесут заднюю ногу! Таппи, куда ты ее дел?

– В траве! Ищи в траве, Пауль!

– Давайте я понесу заднюю ногу, – сказал Женя. – Я ее оторвал, я ее и понесу.

– Валяйте, – весело разрешил Рудак. – А я помогу ребятам.

Он в два прыжка нагнал «нерадивых», растолкал их, подлез под септопода, ухнул и взвалил его на спину.

– Догоняйте! – сдавленно прогремел он и галопом побежал к поселку.

«Нерадивые» с гиканьем кинулись его догонять. Женя подхватил заднюю ногу, повесил ее на шею, как коромысло, и затрусил вслед. Нога была колючая и довольно тяжелая.

– Держу пари на заднюю ногу, – провозгласил Павел Рудак, появляясь в дверях лаборатории. – Готов держать пари даже на собственную заднюю ногу, что корреспондент изнывает от жажды!

Женя сидел под стеной лаборатории, тихо вздыхал и обмахивался чьей-то соломенной шляпой. Шея у него горела.

– Выиграли, – простонал он.

– А где нерадивые слуги? Как смели они бросить такого почтенного гостя? Позор на весь Европейский информационный центр!

– Ваши нерадивые поклоняются задней ноге в здании напротив, – ответил Женя, поднимаясь. – Они попросили меня подождать здесь, они сказали, что вы вернетесь через минутку. Это было как раз полчаса назад.

– Безобразие! – сказал Рудак с некоторым смущением. – Пойдемте, товарищ Славин, я постараюсь загладить их вину. Я утолю вашу жажду и распахну перед вами люки рефрижераторов.

– Скорее!

Рудак взял его за локоть и повлек наискосок через улицу к аккуратному белому коттеджу. В коттедже было чисто и прохладно. Рудак усадил Женю за стол, поставил перед ним стакан, графин и миску со льдом, сам принялся хозяйничать.

– Линии Доставки здесь нет, – гремел он. – Готовим сами. На киберкухнях.

– УКМ-207? – спросил Женя.

– Нет, у меня американская система.

Женя есть не стал. Он только пил и смотрел, как ест Рудак. Рудак опустошал тарелки и горшочки и увещевал:

– Не надо смотреть на меня такими глазами. Это у меня вчерашний ужин, сегодняшний завтрак и сегодняшний обед.

Женя украдкой пересчитал горшочки и подумал: «И сегодняшний ужин».

– Вам повезло, корреспондент, – продолжал Рудак. – У нас сейчас действительно очень интересно. Самое интересное будет сегодня вечером, когда вернется профессор Ломба, директор КРИ.

– А я видел профессора Ломбу, – сказал Женя.

Рудак перестал есть и быстро спросил:

– Когда?

– Сегодня рано утром, в Гибсоне. Он консультировал одного моего знакомого. Только я не знал, что он директор КРИ.

Рудак опустил глаза и снова принялся за еду.

– И как он вам показался? – осведомился он немного погодя. – Веселый старикан, не правда ли?

– Да как вам сказать… – сказал Славин. – Скорее какой-то угрюмый…

– Нда-а, – протянул Рудак и оттолкнул тарелку. – Сегодня вечером будет оч-чень интересно. – Он вздохнул. – Ну что ж, товарищ Славин, разрешаю задавать вопросы.

Женя торопливо зарядил диктофон.

– Прежде всего, – сказал он, – что такое Великий КРИ?

– Минуточку. – Рудак откинулся на спинку кресла и заложил руки за голову. – Сначала спрошу все-таки я. Какое у вас образование?

– Окончил медицинский институт, институт журналистики и спецкурсы врача-межпланетника.

– И все это полтора века назад, – уточнил Рудак. – И больше ничего?

– Изъездил всю Планету, корреспондент, старая гиена пера… Область научных интересов – сравнительное языкознание.

– Так, – сказал Рудак. – И вы ничего не слыхали о семи принципах Сунь Си-тао?

– Ничего.

– И об алгебре информационных полей, конечно?

– Нет.

– И о фундаментальной теореме диссипации информации?

Женя безмолвствовал. Рудак подумал и сказал:

– Хорошо. Совету все ясно. Постараемся сделать все, что можем. Только слушайте очень внимательно и, если я занесусь, хватайте меня за заднюю ногу.

Вот что понял Женя. Коллектор Рассеянной Информации предназначался главным образом для собирания рассеянной информации, что, впрочем, явствовало из названия. Под рассеянной информацией понимались рассеянные в пространстве и времени следы любых событий и явлений. Первый принцип Сунь Си-тао (единственный, который оказался доступен Жене) гласил, что ничто в природе и тем более в обществе не проходит бесследно, все оставляет следы. Подавляющее большинство этих следов находятся в виде чрезвычайно рассеянной информации. В конечном счете они представляют собой энергию в той или иной форме, и проблема сбора очень осложняется тем, что за миллионы лет первичные формы претерпевают многократные изменения. Другими словами, следы накладываются друг на друга, смешиваются, частично стираются следами последующих событий и явлений. Теоретически любой след можно отыскать и восстановить – и след столкновения кванта света с молекулой в шкуре бронтозавра, и след зубов бронтозавра на древовидных папоротниках. Для отыскания, сортировки, сопоставления этих следов и для преобразования их в привычные формы информации – например, в изображение – был построен Великий КРИ.

О том, как работает Великий КРИ, у Жени составилось чрезвычайно смутное впечатление. Сначала ему представились миллиарды миллиардов кибернетических инфузорий-микроинформаторов, которые тучами бродяг по всему свету, забираясь до самых звезд, собирая рассеянные следы давно минувшего и стаскивая, их в необъятные кладовые механической памяти. Затем воображение нарисовало ему паутину проводов, облепивших всю Планету, натянутых на гигантские башни, которые сотнями разбросаны по островам и материкам от полюса до полюса. Короче говоря, он так ничего и не понял, но решил не переспрашивать: он решил, что как-нибудь на досуге прослушает несколько раз диктофонную запись с соответствующими книжками перед глазами и тогда все поймет. А когда Рудак принялся рассказывать о результатах работы, Женя забыл даже об уродцах.

– Нам удалось получить очень интересные картины и даже целые эпизоды, – говорил Рудак. – Конечно, подавляющее большинство материалов представляют собой брак – сотни и тысячи кадров, наложенных друг на друга, и фильтр информации просто выходит из строя при попытке разделить их. Но кое-что мы все-таки видели. Мы стали свидетелями вспышки сверхновой вблизи от Солнца сто миллионов лет назад. Мы видели драки динозавров и эпизоды из битвы при Пуатье, звездолеты пришельцев и еще что-то странное и непостижимое, чему мы не имеем пока ни соответствий, ни аналогий.

– А можно будет посмотреть? – с трепетом спросил Геня. – А как же, можно… Но вернемся к теме дня.

Великий КРИ не был только коллектором рассеянной информации. Это была необычайно сложная и весьма самостоятельная счетно-логическая машина. В ее этажах, помимо миллиардов ячеек памяти и логических элементов, помимо всевозможных преобразователей и фильтров информации, имелись собственные мастерские, которыми она сама управляла. При необходимости она надстраивала себя, создавала новые элементы, строила модели и вырабатывала собственную информацию. Это открывало широкие возможности для использования ее не по прямому назначению. В настоящее время она, например, вела дополнительно всю калькуляцию австралийской экономической сферы, использовалась для решения многих задач общей кибернетики, выполняла функции тончайшего диагностика, имея при этом отделения во всех крупнейших городах Планеты и на некоторых внеземных базах. Кроме того, Великий КРИ взялся за «предсказание будущего».

Нынешний директор КРИ, ученик «гения кибернетики» покойного Сунь Си-тао конголезец Августус Ломба, запрограммировал несколько задач, связанных с предсказанием поведения живого организма. С задачами по детерминизму поведения беспозвоночных КРИ справился сравнительно легко, и два года назад Ломба запрограммировал и ввел в машину задачу чрезвычайной сложности.

– Задача получила название «Буриданов баран». С молодого мериноса был снят биологический код по методу Каспаро-Карпова в тот момент, когда этот меринос находился между двумя кормушками с комбикормом. Этот код в сочетании с некоторыми дополнительными данными о баранах вообще был введен в КРИ. От машины требовалось: а) предсказать, какую кормушку меринос выберет, и б) дать психофизиологическое обоснование этого выбора.

– А как же насчет свободы воли? – осведомился Женя.

– Вот мы и хотим выяснить насчет этой самой свободы воли, – ответил Рудак. – Может быть, ее вовсе и нет.

Он помолчал.

– В контрольном эксперименте баран выбрал правую кормушку. Собственно, задача сводилась к вопросу: почему? Два года машина думала. Потом начала строить модели. Эффекторные машины часто решают задачи по моделям. Вот когда КРИ решал задачу о земляном черве, он построил такую превосходную модель, что мы у него украли идею и стали строить землепроходные устройства. Изумительные устройства.

Рудак задумался. Женя нетерпеливо заерзал на стуле.

– Вам неудобно? – осведомился Рудак.

– Нет-нет, мне просто очень интересно.

– Ах, вам тоже интересно? Как бы это вам рассказать, чтобы не соврать?

«Крутит он что-то», – подумал Женя и сказал:

– Наверное, я видел одну из этих моделей, про которые вы рассказываете. Этакий шест с зеркалом. Только вряд ли это модель барана. Даже Буриданова.

– В том-то и дело, – со вздохом сказал Рудак. – Никто не верит, что это модель барана. Папа Ломба, например, не поверил. Забрал все материалы по программированию и поехал в Центр проверять. – Рудак опять вздохнул. – Вот сегодня вечером он приедет.

– А в чем, собственно, проблема? – спросил Женя.

– Проблема в том, что КРИ делает шесты на колесиках и семиногих жуков. Иногда еще такие плоские тарелки без ног, без рук, но с гироскопом. И никто не понимает, какое это имеет отношение к барану.

– Действительно, – задумчиво сказал Женя, – зачем барану так много ног?

Рудак посмотрел на него с подозрением.

– Действительно, зачем? – сказал он с неестественным энтузиазмом. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. «Крутит. Ой, крутит, борода!» – думал Женя.

Рудак ловко, без помощи рук, поднялся на одной ноге.

– А теперь пойдемте, товарищ Славин, я вас представлю заведующему фильмотекой.

– Еще один вопрос, – сказал Женя, перезаряжая диктофон. – Где он находится, ваш Великий КРИ?

– Вы на нем сидите. А сейчас встанете и пойдете. Он под землей, двадцать восемь этажей, шесть гектаров. Мозг, мастерские, энергогенераторы – все. Пошли.

…Фильмотека КРИ находилась на другом конце поселка, в низком павильоне, на крыше которого блестели решетчатые щиты стереосинерамного демонстратора. Сразу за павильоном начиналась саванна.

В павильоне пахло озоном и кокосовым молоком. Заведующая фильмотекой сидела за столом и изучала через бинокулярный микроскоп роскошный фотоснимок сустава задней ноги. Заведующая была хорошенькой таитиянкой лет двадцати пяти.

– Здравствуй, девочка, – нежно пророкотал Рудак. Заведующая оторвалась от микроскопа и расцвела улыбкой.

– Здравствуй, Поль, – сказала она.

– Вот это корреспондент Европейского центра товарищ Славин, – сказал Рудак. – Отнесись к нему с уважением. Покажи ему кадры двести шестьдесят семь, триста пятнадцать и семь тысяч пятьсот двенадцать…

– Если это вас не затруднит, конечно, – галантно добавил Женя.

Заведующая очень напоминала Шейлу.

– С удовольствием, – сказала заведующая. – А подготовлен ли товарищ Славин морально?

– Э-э… Как вы, товарищ Славин, подготовлены?

– Вполне, – уверенно ответил Женя.

– Тогда я оставлю вас, – сказал Рудак. – Меня ждут уродцы.

Он сделал ручкой и вышел. Было слышно, как он заорал на весь поселок: «Акитада! Привезли оборудование?» Ответа слышно не было. Заведующая вздохнула и сказала:

– Берите складной стул, товарищ Славин, я пойдемте.

Женя вышел и уселся у стены павильона. Заведующая деловито прикинула высоту солнца, что-то подсчитала, шевеля губами, и вернулась в павильон.

– Кадр двести шестьдесят семь, – объявила она в раскрытое окно.

Солнечный свет померк. Женя увидел темно-фиолетовое ночное небо с яркими незнакомыми звездами. Низкие плоские облака протянулись над горизонтом, медленно возникли черные силуэты странных деревьев, похожих не то на пальмы, не то на гигантские ростки цветной капусты. Звездные отсветы дрожали в черной воде.

Затем над облаками возникло белое зарево. Оно разгоралось все ярче, уродливые тени заскользили по черной маслянистой поверхности, и вдруг из-за горизонта взрывом вынеслось ослепительно белое пульсирующее светило и рывками понеслось по небу, гася звезды. Серый туман заметался между стволами странных деревьев, замелькали радужные блики, и все исчезло. Перед Женей вновь была залитая солнцем саванна.

– Дальше идут сплошные помехи, – сказала заведующая.

– А что это было? – спросил Женя. Он ожидал большего.

– Это восход сверхновой. Больше ста миллионов лет назад. Она породила динозавров. Теперь кадр триста пятнадцатый. Это наша гордость. Пятьдесят миллионов лет спустя.

Снова исчезла саванна. Женя увидел серую, покрытую водой равнину. Из воды повсюду торчали мясистые стебли каких-то растений. Через равнину по колено в воде брело длинное серое животное. Женя не сразу понял, где у животного голова. Мокрое цистернообразное туловище, облепленное зеленой травой, равномерно сужалось к обоим концам и переходило в длинные гибкие хвост и шею. Затем Женя разглядел крохотную плоскую головку с безгубой жабьей пастью. В повадках чудовища было что-то куриное – на каждом шагу оно ныряло головой в воду и сразу вздергивало голову, быстро-быстро перетирая в пасти какую-то зелень.

– Диплодок, – сказала заведующая. – Длина двадцать четыре метра.

Затем Женя увидел другое чудовище. Оно змеиными движениями скользило рядом с первым, оставляя за собой полосу взбаламученной воды. Один раз оно едва увернулось от колоннообразной ноги диплодока, и на мгновение Женя увидел громадную бледную зубастую пасть. «Что-то будет?» – подумал он. Это было гораздо интереснее вспышки сверхновой. Диплодок, видимо, не подозревал о своем зубастом спутнике либо просто не обращал на него внимания. А тот, ловко лавируя вокруг его ног, подобрался поближе к голове, рывком высунулся из воды, моментально скусил голову и нырнул в сторону.

Женя закрыл рот, стукнув зубами. Картина была необычайно яркая и четкая. На секунду диплодок остановился, высоко вздернул обезглавленную шею и… пошел дальше, все так же размеренно погружая кровоточащий обрубок в мутную воду. И только через несколько шагов у него подогнулись передние моги. А задние продолжали ступать, и громадный хвост беспечно подергивался из стороны в сторону. Шея в последний раз взмыла в небо и бессильно плюхнулась в воду. Передняя часть туловища стала заваливаться набок, а задняя все продолжала двигаться вперед. Но вот подломились и задние ноги, и тотчас из мутной вспененной воды вынырнули и кинулись десятки оскаленных зубастых пастей…

– Ф-фу! – сказал Женя, вытирая пот. – Страшное зрелище…

– Типичная сцена охоты хищных динозавров на крупного диплодока, – деловито пояснила заведующая. – Они беспрерывно жрали друг друга. Почти вся информация, которую мы получаем от тех эпох, – это непрерывное пожирание. Но как вам понравилось качество изображения, товарищ Славин?

– Качество отличное, – сказал Женя. – Только почему-то все время мигает…

Над кронами акаций с грохотом пронеслась пузатая шестимоторная машина. Заведующая выбежала из павильона.

– Аппаратура! – крикнула она. – Пойдемте, товарищ Славин, это привезли аппаратуру!

– Позвольте! – завопил Женя. – А еще? Вы обещали показать мне еще!

– Не стоит, право, не стоит, – убедительно сказала заведующая. Она поспешно складывала стул. – Не знаю, что это взбрело Полю в голову. Семь тысяч пятьсот двенадцать – это резня в Константинополе… Пятнадцатый век… Качество изображения превосходное, но… Настолько неприятное зрелище… Право, не стоит, товарищ Славин… Лучше пойдемте посмотрим, как Поль будет ловить уродцев.

Громадный шестивинтовый вертолет сел недалеко от того места, где Женя оставил свой птерокар, и разгрузка оборудования была в разгаре. Из распахнутых трюмов выкатывали платформы на высоких колесах, груженные желтыми матовыми ящиками. Ящики свозились к подножию одной из акации, где в развилке между двумя мощными корнями неутомимый Рудак руководил сборкой. Его зычный голос разносился далеко по вечерней саванне.

Заведующая фильмотекой извинилась и убежала куда-то. Женя принялся описывать неуверенные круги вокруг Рудака. Его одолевала любознательность. Платформы на высоких колесах подкатывали, разгружались и уезжали, «слуги КРИ» – парни и девушки – устанавливали и свинчивали желтые ящики, и под акацией вскоре обозначились контуры громоздкой угловатой установки. Рудак ворочался где-то в ее недрах, гудел, свистел и раскатисто покрикивал. Было шумио и весело.

– Стронг и Джой, займитесь интравизором!

– Трам-тара-рам-тарам-пам-пам! Давайте замыкающую, кто там!

– Фидеры! Куда запропастились фидеры?

– О ла-ла! Еще правее! Вот так… – Фрост, на разгрузку!

Женю беззлобно толкали под бока и просили убраться в сторонку. Громадный вертолет разгрузился наконец, взревел, подняв ветер и клочья травы, и ушел из-под акации на посадочную площадку. Из-под установки выполз на четвереньках Рудак, встал, отряхнул ладони и сказал:

– Ну, можно начинать. Давайте все по местам.

Он вскочил на платформу, где был установлен небольшой пульт управления. Платформа крякнула.

– Молись, Великий КРИ! – заорал Рудак.

– Станислав еще не вернулся! – крикнул кто-то.

– Вот беда! – сказал Рудак и слез с платформы.

– А профессор Ломба знает? – робко спросила худенькая, остриженная под мальчика девица.

– Профессор узнает, – внушительно сказал Рудак. – Где же Станислав?

На полянке перед акацией вспучилась и треснула земля. Женя подскочил на целый метр. Ему показалось, что из травы высунулась бледная зубастая пасть динозавра.

– Наконец-то! – сказал Рудак. – Я уже беспокоиться начал: кислород-то у него кончился минуту назад…

Из-под земли медленно и неуклюже вытягивалось металлическое кольчатое тело в полметра толщиной, похожее на громадного дождевого червя. Оно все ползло и ползло, и неизвестно было, сколько колец его еще прячется под землей, когда передняя его часть быстро завертелась, отвинчиваясь, и свалилась в траву. Из черного отверстия высунулась багровая, с широко разинутым ртом мокрая физиономия.

– Ого-го! – заревел Рудак. – С легким паром, Станислав!

Физиономия свесилась через край, сплюнула и сиплым голосом объявила:

– У него там целый арсенал. Целые армады ползучих тарелок. Вытащите-ка меня отсюда…

Кольчатый червь все лез и лез из земли, и красное заходящее солнце играло на его металлических боках.

– Начнем, – объявил Рудак и снова взобрался на платформу.

Он разгладил налево и направо бороду, скорчил зверскую рожу девицам, столпившимся внизу, и жестом пианиста положил руки на пульт. Пульт вспыхнул индикаторными лампочками.

И сейчас же все затихло на поляне. Женя, взводя киноаппарат, с беспокойством отметил, что несколько человек торопливо вскарабкались на акацию и расселись на ветвях, а девушки теснее придвинулись к платформе. На всякий случай он тоже подошел поближе к платформе.

– Стронг и Джой, приготовились! – громовым голосом сказал Рудак.

– Приготовились! – откликнулись два голоса.

– Пою на главной частоте. Подпевайте в крыльях. И побольше шуму.

Женя ожидал, что все сейчас запоют и забарабанят, но стало еще тише. Прошла минута.

– Повысить напряжение, – негромко приказал Рудак.

Прошла еще минута. Солнце зашло, на небе высыпали крупные звезды. Где-то лениво прокричал эму. Девушка, стоявшая рядом с Женей, судорожно вздохнула. Вдруг наверху, на ветке акации, зашевелились, и чей-то дрожащий от возбуждения голос крикнул:

– Да вот же они! Вон там, на поляне! Вы не туда смотрите!

Жене не было видно, куда надо смотреть, и он не знал, кто должны быть «они» и чего от них можно было ждать. Он поднял киноаппарат, попятился еще немного, тесня к платформе девушек, и вдруг он увидел. Сначала он подумал, что ему показалось. Что это просто плывут пятна в утомленных глазах. Черная под звездами саванна шевелилась. Неясные серые тени возникли на ней, молчаливые и зловещие, зашелестела трава, что-то скрипнуло, послышался дробный перестук, звяканье, потрескивание. И в одно мгновение тишина наполнилась густыми невнятными шорохами.

– Свет! – рявкнул Рудак. – Идут зольдатики!

С акации откликнулись радостным воем. Посыпались сухие листья и сучья. В тот же миг над поляной вспыхнул ослепительный свет.

Через саванну шла армия Великого КРИ. Она шла сдаваться. Такого парада механического уродства Женя не видел еще никогда в жизни. Очевидно, слуги Великого КРИ тоже видели такое впервые. Гомерический хохот потряс акацию. Конструкторы, испытанные бойцы за механическое совершенство, неистовствовали. Оли гроздьями валились с ветвей и катались по поляне.

– Нет, ты посмотри! Ты только посмотри!

– Семнадцатый век! Кулиса Ватта!

– Где Робинзон? Робинзон, это ты считал, что КРИ умнее тебя?

– Ура Робинзону! Качать Робинзона!

– Ребята, да подоприте же кто-нибудь эти колеса! Они не доедут до нас!

– Мальчики! Мальчики! Посмотрите! Паровая машина!

– Тележка Кювье!

– Автора! Автора!

Ужасные страшилища двигались на поляну. Кособокие трехколесные велосипеды на паровом ходу. Гремящие жестью тарелкоподобные аппараты, от которых летели искры и смердило горелым. Знакомые уже септоподы, неистово лягающиеся знаменитой задней ногой. Паукообразные механизмы на длиннейших проволочных ногах, которыми они то и дело спутывались. Позади, уныло вихляясь, приближались шесты на колесиках с поникшими зеркалами на концах. Все это тащилось, хромало, толкалось, стучало, ломалось на ходу и исходило паром и искрами. Женя самозабвенно водил киноаппаратом.

– Я больше не слуга! – орал кто-то с акации.

– И я тоже!

– А что задних ног-то!

Передние ряды механических чудовищ, достигнув поляны, остановились. Задние карабкались на них и тоже замирали в куче, перепутавшись, растопырив уродливые сочленения. Поверх упали с деревянным стуком, ломаясь пополам, шесты на колесиках. Одно колесо, звеня пружинками, докатилось до платформы, покрутилось и улеглось у Жениных ног. Тогда Женя оглянулся на Рудака. Рудак стоял на платформе, уперев руки в бока. Борода его шевелилась.

– Ну вот, ребята, – сказал он, – отдаю это вам на поток и разграбление. Теперь мы, наверное, узнаем, как и почему они тикают.

Победители набросились на павшую армию.

– Неужели Великий КРИ построил все это, чтобы изучать поведение Буриданова барана? – с ужасом спросил Женя.

– Отчего нет? – сказал Рудак. – Очень даже может быть. Даже наверное. – Он подмигнул с необыкновенной хитростью: – Вообще-то, конечно, ясно, что здесь что-то не в порядке.

Мимо два здоровенных конструктора проволокли за заднюю ногу небольшого металлического жука. Как раз напротив платформы нога оторвалась, и конструкторы повалились в траву.

– Уродцы, – пробурчал Рудак.

– Я же говорил, что она слабо держится, – сказал Женя.

Резкий старческий голос врезался в веселый шум:

– Что здесь происходит? Мгновенно наступила тишина.

– Ай-яй-яй, – шепотом сказал Рудак и слез с платформы. Жене показалось, что Рудак как-то сразу усох.

К платформе, прихрамывая, приближался старый седой негр в белом халате. Женя узнал его – это был профессор Ломба.

– Где здесь мой Поль? – зловеще ласковым голосом спрашивал он. – Дети, кто мне скажет, где мой заместитель?

Рудак молчал. Ломба шел прямо на него. Рудак попятился, наткнулся спиной на платформу и остановился.

– Так что же здесь происходит, Поль, сыночек? – спросил Ломба, подходя вплотную.

Рудак печально ответил:

– Мы перехватили управление у КРИ… и согнали всех уродцев в одну кучу…

– Ах, уродцев? – вкрадчиво сказал Ломба. – Важная проблема! Откуда берется седьмая нога? Важная проблема, дети мои! Очень важная проблема!

Неожиданно он схватил Рудака за бороду и потащил его на середину поляны сквозь расступившуюся толпу.

– Посмотрите на него, дети! – вскричал он торжествующе. – Мы изумляемся! Мы ломаем голову! Мы впадаем в отчаяние! Мы воображаем, что КРИ перехитрил нас!

С каждым «мы» он дергал Рудака за бороду, словно звонил в колокол. Голова Рудака покорно раскачивалась.

– А что случилось, учитель? – робко спросила какая-то девушка. По ее лицу было видно, что ей очень жалко Рудака.

– Что случилось, деточка? – Ломба наконец отпустил Рудака. – Старый Ломба едет в Центр. Отрывает от работы лучших специалистов. И что он узнает? О стыд! Что он узнает, ты, рыжий паршивец? – Он снова схватил Рудака за бороду, и Женя торопливо застрекотал аппаратом. – Над старым Ломбой смеются! Старый Ломба стал посмешищем всех кибернетистов! О старом Ломбе уже рассказывают анекдоты! – Он отпустил бороду и постучал костлявым кулаком в широченную грудь Рудака. – Ну-ка ты, осадная башня! Сколько ног у обыкновенного австралийского мериноса? Или, может быть, ты забыл?

Женя вдруг заметил, что несколько молодых людей при этих словах принялись пятиться с явным намерением затереться в толпу.

– Программистов не выпускать, – не поворачивая головы, приказал Ломба.

В толпе зашумели, и молодые люди были выпихнуты на середину круга.

– Что делают эти интеллектуальные пираты? – вопросил Ломба, круто поворачиваясь к ним. – Они показывают в программе семь ног у барана…

Толпа зашумела.

– Они лишают барана мозжечка… В толпе начался хохот, как показалось Жене – одобрительный.

– Бедный, славный, добросовестный КРИ! – Ломба воздел руки к небесам. – Он громоздит нелепость на нелепость! Мог ли он предположить, что его рыжебородый хулиганствующий хозяин даст ему задачу о пятиугольном треугольнике?

Рудак уныло пробубнил:

– Больше не буду. Честное слово, не буду.

Толпа с хохотом лупила программистов в гулкие спины.

Женя ночевал у Рудака. Рудак постелил ему в кабинете, тщательно расчесал бороду и ушел обратно к акациям. В раскрытое окно заглядывала громадная оранжевая луна, расчерченная серыми квадратами Д-космодромов. Женя смотрел на нее и весело хихикал, с наслаждением перебирая в памяти события дня. Он очень любил такие дни, которые не пропадали даром, потому что удавалось познакомиться с новыми хорошими, веселыми или просто славными людьми. С такими, как вдумчивый Парнкала, или великолепный Рудак, или Ломба-громо вержец…

«Об этом я обязательно напишу, – подумал он. – Обязательно! Как веселые, умные молодые ребята на свой страх и риск вложили заведомо бессмысленную программу в необычайно сложную и умелую машину, чтобы посмотреть, как эта машина будет себя вести. И как она себя вела, тщетно тужась создать непротиворечивую модель барана с семью ногами и без мозжечка. И как шла через черную теплую саванну армия этих уродливых моделей, шла сдаваться рыжебородому интеллектуальному пирату. И как интеллектуального пирата таскали за бороду – наверное, не в первый и не в последний раз… Потому что его очень интересуют задачи о пятиугольных треугольниках и о квадратных шарах… которые ранят достоинство честной добросовестной машины… Это может получиться хорошо – рассказ об интеллектуальном хулиганстве…»

Женя заснул и проснулся на рассвете. В столовой тихонько гремели посудой и рассуждали вполголоса:

– …Теперь все пойдет как по маслу. Папаша Ломба успокоился и заинтересовался.

– Еще бы, такой материалище по теории машинных ошибок!

– Ребята, а КРИ оказался все же довольно примитивен. Я ожидал от него большей выдумки.

Кто-то вдруг захохотал и сказал:

– Семиногий баран без малейших признаков органов равновесия! Бедный КРИ!

– Тише, корреспондента разбудишь!

После длинной паузы, когда Женя уже начал дремать, кто-то вдруг сказал с сожалением:

– А жалко, что все уже позади. Как было интересно! О семиногий баран! До чего грустно, что больше нет твоей загадки!

Лаборант Кочин на цыпочках приблизился к двери и заглянул в спальню. Ридер[8] спал, Это был довольно пожилой ридер, и лицо у него было очень несчастное. Он лежал на боку, подложив ладони под щеку. Когда Кочин приоткрыл дверь, ридер зачмокал и явственно произнес:

– Я еще не выспался. Я хочу спать.

Кочин подошел к постели и потрогал его за плечо:

– Пора, товарищ Питерс. Вставайте, пожалуйста…

Питерс открыл мутные глаза.

– Еще полчасика! – жалобно сказал он.

Кочин сокрушенно покачал головой:

– Нельзя, товарищ Питерс. Если вы переспите…

– Да, – сказал ридер со вздохом, – я отупею. – Он сел и потянулся. – Ты знаешь, какой мне сейчас снился сон, Джордж? Мне снилось, что я у себя на ферме, на Юконе. Будто вернулся с Венеры мой сын и я показываю ему бобровый заповедник. Ты знаешь, какие у меня бобры, Джордж? Они совсем как люди.

Ридер вылез из постели и принялся делать гимнастику. Кочин знал, что сын Питерса два года назад погиб на Венере, что Питерс очень скучает по своей жене, что он не доверяет своим молодым помощникам на ферме и очень беспокоится о бобрах, что ему очень тоскливо и нудно здесь и не нравится то, чем он здесь занимается…

– Ничего! – сказал Питерс, энергично вращая волосатым торсом. – Не надо меня жалеть, Джорджи-бой! Я ведь понимаю: раз нужно, значит, нужно, и никуда не денешься…

Кочин мучительно покраснел. Кажется, он никогда не научится держать себя в присутствии ридера. Все время получаются какие-то неловкости…

– Ты добрый мальчик, Джорджи, – ласково сказал Питерс. – Обычно люди не любят, когда читают их мысли. Поэтому мы, ридеры, предпочитаем уединение, а уж когда появляемся на людях, стараемся побольше болтать – ведь наше молчание очень часто принимают за некий производственный процесс. Здесь у вас один молодой петушок в моем присутствии все время твердит про себя какие-то математические формулы. И что же? Я не понимаю ни одной формулы, но зато ясно чувствую, что он до смерти боится, как бы я не угадал его нежности в отношении одной молодой особы…

Питерс взял полотенце и отправился в ванную. Кочин поспешно стер со лба холодную испарину. «Слава богу, что я ни в кого не влюблен! – фальшиво подумал он. – Катенька могла бы обидеться. Превосходнейшие люди эти ридеры! Интересно, слышит он что-нибудь через дверь ванной? Мы, конечно, здорово досаждаем ему своими опытами, но и он не остается в долгу… Молодой петушок – это, конечно, Петька Быстров. А интересно, к кому это у него нежность?»

– Этого я вам не скажу, – заявил Питерс, появляясь в дверях ванной. Он натягивал свитер. – Ладно, Джорджи, я готов. Куда сегодня? Опять в камеру пыток?

– Опять, – сказал Кочин. – Как всегда. Может быть, позавтракаете? У вас еще четверть часа.

– Нет, – сказал Питерс. – От еды я тоже тупею. Дайте мне только глюкозы.

Он засучил рукав. Кочин достал из кармана плоскую коробку с ампулами активированной глюкозы, взял одну ампулу и прижал ее присоском к вздувшейся вене на руке Питерса. Когда глюкоза всосалась, Питерс щелчком сбил пустую ампулу и опустил рукав.

– Ну, пошли страдать, – сказал он со вздохом.

Институт Физики Пространства был построен лет двадцать назад на острове Котлин в Финском заливе. Старый Кронштадт был снесен окончательно, остались только серые замшелые стены древних фортов и золотой памятник участникам Великой Революции в парке научного городка. К западу от Котлина был создан искусственный архипелаг, на котором располагались ракетодромы, аэродромы, энергоприемники и энергостанции института. Крайние к западу острова архипелага были заняты так называемыми «громкими» лабораториями – время от времени там бухали взрывы и занимались пожары. Теоретические работы и «тихие» эксперименты велись в длинных плоских зданиях собственно института на Котлине.

Институт работал на переднем крае науки. Диапазон работ был необычайно широк. Проблемы тяготения. Деритринитация. Вопросы новой физической аксиоматики. Теория дискретного пространства. И многие, многие более специальные, более узкие проблемы. Нередко институт брался за разработку проблем, казавшихся и в конечном счете оказывавшихся безнадежно сложными и недоступными. Экспериментальный подход к этим проблемам требовал зачастую чудовищных расходов энергии. Руководство института то и дело беспокоило Мировой Совет однообразными просьбами дать часовую, двухчасовую, а иногда и суточную энергию Планеты. В ясную погоду ленинградцы могли видеть над горизонтом блестящие шары гигантских энергоприемников, установленных на крайних островах «Котлимского архипелага». Какой-то остряк (из Комитета Ресурсов) назвал эти энергоприемники «бочками Данаид», имея в виду, что энергия Планеты проваливается туда, как в бездонные бочки, без видимого результата; и в Совете многие довольно ядовито прохаживались относительно деятельности института, но энергию давали безотказно, потому что считали, что человечество богато и может себе позволить расходы на проблемы послезавтрашнего дня. Даже в разгар работ на Большой Шахте, прорывавшейся к центру Планеты.

Четыре года назад группа сотрудников института произвела опыт, имеющий целью замерить распределение энергии при сигма-деритринитации. На окраине Солнечной системы, далеко за орбитой Трансплутона, два спаренных автоматических космолета были разогнаны до релятивистских скоростей и приведены в столкновение при относительной скорости 295 тысяч километров в секунду. Взрыв был ужасен; масса обоих звездолетов почти целиком перешла в излучение, звездолеты исчезли в ослепителыной вспышке, оставив после себя реденькое облачко металлического пара. Закончив измерения, сотрудники обнаружили дефект энергии: относительно очень малая, но вполне ощутимая доля энергии «исчезла». С качественной стороны в результате опыта не было ничего странного. Согласно теории сигма-деритринитации, определенная доля энергии и должна была исчезнуть в данной точке пространства, с тем чтобы выделиться в том или ином виде в каких-то, может быть, весьма удаленных от места эксперимента областях. В этом, собственно, и состояла сущность сигма-Д-принципа, и нечто лодобное произошло в свое время с известным «Таймыром». Но с количественной стороны дефект энергии превзошел расчетную величину. Часть энергии «исчезла» неизвестно куда. Для объяснения возникшего противоречия с законами сохранения были привлечены два соображения. Одним из них была гипотеза о том, что энергия выделилась в неизвестной пока форме, например, в виде неизвестного науке поля, для улавливания и учета которого еще не существовало приборов. Другим – послужила Теория Взаимопроникающих Пространств.

Теория взаимопроникающих пространств была разработана задолго до описанного эксперимента. Эта теория представляла мир в виде, может быть, бесконечной совокупности взаимопроникающих пространств с весьма различными физическими свойствами. Именно это различие в свойствах позволяло пространствам физически сосуществовать, не взаимодействуя друг с другом сколько-нибудь заметным образом. Вообще говоря, это была абстрактная теория, она так и не привела к конкретным формулам, которые можно было бы проверить на опыте. Однако из теории следовало, что различные формы материи обладают неодинаковой способностью проникать из одного пространства в соседствующее. Доказывалось также, что проникновение происходит тем легче, чем больше концентрация энергии. Концентрация энергии электромагнитного поля в опыте с космолетами была громадна. Это позволяло предположить, что «утечка» энергии объясняется переходом энергии из нашего пространства в какое-то соседнее пространство. Данных было мало, но идея была настолько заманчива, что в институте у нее сразу же нашлись сторонники.

За экспериментальную разработку теории, взаимопроникающих пространств взялись сотрудники отдела физики дискретного пространства. Они сразу же отказались от громоздких, опасных и не слишком точных опытов, связанных с поглощениями и выделениями огромных энергий. К тому же при таких опытах оставался открытым вопрос о неизвестных полях. Исследования пространственной проницаемости планировалось вести над самыми разнообразными полями: гравитационным, электромагнитным, ядерным. Но основным козырем и главной надеждой являлась блестящая идея одного из сотрудников, подметившего замечательное сходство между психодинамическим полем человеческого мозга и гипотетическим «полем связи», общее математическое описание которого было найдено теорией взаимопроникающих пространств еще в те времена, когда исследователи психодинамики не имели математического аппарата. Гипотетическое «поле связи» было полем, обладавшим, согласно теории, максимальной способностью проникать из заданного пространства в соседствующее. Достаточно чутких искусственных приемников психодинамического поля (а значит, и «поля связи») не существовало, и в бой были брошены ридеры.

На Планете было десять миллиардов человек и всего сто двадцать два зарегистрированных ридера. Ридеры «читали» мысли. Загадка этой необычайной способности была еще, по-видимому, очень далека от разрешения. Ясно было только, что ридеры удивительно чутки к психодинамическому излучению человеческого мозга и что эта чуткость прирожденная. Некоторые ридеры были очень сильны: они воспринимали и расшифровывали мысль человека, удаленного на тысячи тысяч километров. Другие воспринимали психодинамические сигналы лишь в пределах нескольких шагов. Парапсихологи спорили, являются ли ридеры первой ласточкой, возвещающей о появлении на эволюционной лестнице нового человека, или это просто атавизм, остаток таинственного шестого чувства, помогавшего некогда нашим предкам ориентироваться в дремучих первобытных лесах. Наиболее мощные ридеры работали на станциях дальней связи, дублируя обычную радиосвязь с далекими экспедициями. Многие ридеры работали врачами. А многие занимались в областях, никак не связанных с «чтением мыслей».

Как бы то ни было, работники института физики пространства надеялись, что ридеры сумеют хотя бы просто «подслушать» «поле связи». Это было бы замечательным подтверждением теории взаимопроникающих пространств. По приглашению института на Котлйн съехались лучшие ридеры Планеты. Замысел опыта был прост. Если «поле связи» между соседствующими пространствами существует, то оно, по теории, должно быть очень похоже на психодинамическое поле человеческого мозга и должно, следовательно, восприниматься ридерами. Если ридера изолировать в специальной камере, защищенной от внешнего мира (в том числе от человеческих мыслей) толстым слоем мезовещества, то в этой камере останется только гравитационное поле Земли, безразличное к психодинамическому полю и гипотетическому «полю связи», приходящему из соседствующих пространств. Конечно, такая постановка опыта была далека от идеальной. Решающим мог быть только положительный результат. Отрицательный результат не говорил ни о чем – он не опровергал и не подтверждал теории. Но пока это была единственная возможность. Ридеров активизировали нейтринным облучением, увеличивающим чувствительность мозга, помещали в камеры и оставляли «слушать».

Питерс и Кочин неторопливо шли по главной улице научного городка. Утро было туманное, немного сырое, солнце еще не взошло, но впереди, далеко-далеко, на огромной высоте отсвечивали розовым решетчатые башни энергоприемников. Питерс шагал, заложив руки за спину, и мурлыкал себе под нос песенку про то, как «Джонни каминг даун ту Хайлоу, пуар олд мэн». Кочин с независимым видом шел рядом и старался ни о чем не думать. У одного из коттеджей Питерс вдруг перестал петь и остановился.

– Надо подождать, – сказал он.

– Зачем? – осведомился Кочин.

– Сиверсон просит меня подождать. – Питерс кивнул в сторону коттеджа: – Он уже надевает пальто.

«Раз-два-три, пионеры мы, – сказал про себя Кочин. – Два ридера – это ровно в два раза… пятью пять одиннадцать или что-то в этом роде».

– Разве Сиверсон один? У него нет провожатого?

– Пятью пять будет двадцать пять, – ворчливо сказал Питерс. – И я не знаю, почему вы не дали Сиверсону провожатого.

В дверях коттеджа появился Сиверсон, застегивая пальто под подбородком.

– Не бранитесь, молодой человек, – строго сказал он Кочину. – В ваши годы мы были вежливее…

– Ну-ну, Сиверсон, старина, – сказал Питерс. – Ты сам знаешь, что ты этого не думаешь… Спасибо, я спал хорошо. И ты знаешь, мне снились бобры. И будто прилетел с Венеры мой Гарри…

Сиверсон спустился на тротуар и взял Питерса под руку.

– Пошли, – сказал он. – Бобры… Я сам чувствую себя бобром эти последние дни. Тебе, по крайней мере, снятся сны, а вот мне… Я тебе рассказывал, что у меня родилась внучка, Питерс?.. Рассказывал… Так я не могу увидеть ее даже во сне, потому что еще ни разу не видел наяву… И мне стыдно, Питерс. На старости лет заниматься такой ерундой!.. Конечно, ерунда, не противоречь мне…

Кочин плелся позади пары маститых ридеров и повторял про себя: «Интеграл от нуля до бесконечности, „е“ в степени минус икс квадрат, корень из „пи“ пополам… Окружностью называется геометрическое место точек, равноудаленных…»

Старый Сиверсон бубнил:

– Я врач, в своем поселке я знаю всех до седьмого колена вверх и вниз, и меня все знают… Всю жизнь я слушаю мысли людей… Всю жизнь каждый день я приходил к кому-нибудь на помощь, потому что я слышал их мысли… Сейчас мне стыдно и душно, стыдно и душно сидеть в полном одиночестве в этих дурацких казематах и слушать – что? – шепот призраков! Шепот выдуманных духов, порожденных чьим-то бредовым воображением! Не противоречь мне, Питерс, я вдвое старше тебя!

Неписаный кодекс ридеров запрещал им разговор мыслями в присутствии неридера. Кочин был неридер, и он присутствовал. Он повторял про себя: «Математическое ожидание суммы случайных величин равно сумме их математических ожиданий… Сказать бы пару словечек этому… Значит, сумме их математических ожиданий… математических ожиданий…»

– Нас оторвали от привычной работы… – продолжал брюзжать Сиверсон. – Нас загнали в этот серый туман… Не спорь, Питерс, именно загнали! Меня загнали! Я не мог отказаться, когда меня просили, но ничто не мешает мне рассматривать эту просьбу как насилие над личностью… Не спорь, Питерс, я старше тебя! Никогда в жизни мне не приходилось жалеть, что я ридер… Ах, ты жалел? Ну, это твое дело. Разумеется, бобрам не нужен ридер… А людям, больным и страждущим людям, нужен…

– Погоди, старина, – сказал Питерс. – Как видишь, ридеры нужны и здоровым… Здоровым, но страждущим…

– Это кто здесь здоровые? – вскричал Сиверсон. – Эти физики-алхимики? А как ты думаешь, почему я до сих пор не уехал отсюда? Не могу же я, черт возьми, их огорчать! Нет, молодой человек, – он внезапно остановился и повернулся к Кочину, – таких, как я, немного! Таких старых и опытных ридеров! И можете не бормотать свою абракадабру, я прекрасно слышу, куда вы меня посылаете! Питерс, не защищай молокососа, я знаю, что говорю! Я старше вас всех, помноженных друг на друга!

«Шестьдесят два умножить на двадцать один, – упорно думал Кочин, красный и мокрый от злости. – Это будет… Это будет… Шестью два… Врешь, старикашка, не может тебе быть столько лет… И вообще… „По небу полуночи ангел летел…“ Кто сочинил? Лермонтов….»

Над городком разнесся хрипловатый голос репродуктора: «Внимание, товарищи! Передаем предупреждение местной микропогодной станции. С девяти часов тридцати минут до десяти часов пяти минут над восточной оконечностью острова Котлин будет пролит дождь средней обильности. Западная граница зоны дождя – окраина парка».

– Ты предусмотрителен, Сиверсон, – сказал Питерс: – ты надел пальто.

– Я не предусмотрителен, – проворчал Сиверсон. – Просто я взял решение синоптиков еще в шесть утра, когда они его обсуждали…

«Вот это да!» – с восхищением подумал Кочин.

– Ты очень сильный ридер, – с большим уважением сказал Питерс.

– Чепуха! – резко ответил Сиверсон. – Двадцать три километра. Ты бы тоже взял эту мысль, но ты спал. А меня мучает бессонница на этом туманном острове.

Когда они вышли на окраину городка, их нагнал третий ридер. Это был молодой ридер, очень представительный на вид, с холеной уверенной физиономией. Он живописно драпировался в модную золотистую тогу, Сопровождал его Петя Быстров.

Пока ридеры обменивались безмолвными приветствиями, Петя Быстров, воровато на них поглядев, провел ладонью по горлу и одними губами сказал:

– Ох, и плохо же мне!

Кочин развел руками.

Сначала ридеры шли молча. Кочин и Быстров, понурившись, следовали за ними в нескольких шагах. Вдруг Сиверсон заорал надтреснутым фальцетом:

– Извольте говорить словами, Мак-Конти! Извольте говорить словами в присутствии молодых людей – нери-деров!

– Сиверсон, старина! – укоризненно сказал Питерс. Мак-Конти шикарным жестом махнул полой тоги и надменно сказал:

– Что ж, могу повторить и словами! Мне нечего скрывать. Я ничего не могу взять в этих дурацких камерах. Там нечего брать. Уверяю вас, там совершенно нечего брать.

– Это вас не касается, молодой человек! – заклекотал Сиверсон. – Я старше вас и тем не менее сижу здесь и не жалуюсь и буду сидеть до тех пор, пока это нужно ученым! И раз ученые просят нас сидеть здесь, значит, у них есть для этого основания! («Сиверсон, старина!» – сказал Питерс). Да-да, это, конечно, скучнее, нежели торчать на перекрестках, закутавшись в безобразную золотую хламиду, и подслушивать чужие мысли! А потом изумлять девиц! Не спорьте со мной, Мак-Конти, вы делаете это!

Мак-Конти увял, и некоторое время все шли молча. Затем Питерс сказал:

– К сожалению, Мак-Конти прав. То есть не в том, что он подслушивает чужие мысли, конечно… Я тоже ничего не могу взять в камере. И ты тоже, Сиверсон, старина. Боюсь, что эксперимент проваливается.

Сиверсон что-то неразборчиво проворчал.

– И все же, – сказал Мак-Конти, – этот эксперимент при всей его бессмысленности сыграл свою роль для нас, ридеров. Кажется, впервые все лучшие ридеры Планеты собрались вместе. Я думаю, нам следует воспользоваться случаем и обсудить целый ряд наших дел. Я активно работаю над проектом первого съезда ридеров. Нас немного, но мы сила, и нам давно пора объединиться в некоторую профессиональную единицу. Пора потребовать у людей особых прав для ридеров. Ваше мнение, Питерс?

Питерс медленно сказал:

– Во-первых, не «Питерс», а «товарищ Питерс». Во-вторых, вашу идею профессионального объединения… успокойся, Сиверсон… я считаю вредным бредом. Вы начитались скверных книжек о тайных организациях, Мак-Конти. Сиверсон, старина, успокойся, еще раз прошу тебя. В-третьих. Вы собираетесь требовать особых прав у людей? А вы кто? Марсианин? Кто вас вырастил и воспитал, Мак-Конти? Чей вы хлеб едите? И кто вам дал вот это? – Питерс двумя пальцами взял и приподнял полу роскошной тоги. – Какой срам, Мак-Конти!

Воцарилось молчание, и так в молчании они дошли до здания института. У подъезда Сиверсон сказал:

– Хорошо, что сначала вы обратились со своим предложением к нам, Мак-Конти. Люди помоложе попортили бы вам тогу. Я вас очень попрошу зайти ко мне сегодня вечером, часов в восемь. До свидания, ридер Мак-Конти. И поберегите вашу тогу. Хотя бы до вечера.

Тяжелая плита титанистой стали, покрытая с двух сторон блестящим слоем мезовещества, медленно опустилась, и Питерс остался один. Он сел в кресло перед пустым столиком и приготовился скучать десять часов подряд. По условиям эксперимента не рекомендовалось ни читать, ни писать. Нужно было сидеть и «слушать» тишину. Тишина была полная. Мезозащита не пропускала извне ни одной мысли, и здесь, в этой камере, Питерс впервые в жизни испытал удивительно неприятное ощущение глухоты. Наверное, конструкторы камер и не подозревали, как благоприятна для эксперимента эта тишина. «Оглохший» ридер вольно или невольно напряженно вслушивался, стараясь уловить хотя бы тень сигнала. Кроме того, конструкторы не знали, каких мучений стоит ридерам, привыкшим к постоянному шуму человеческих мыслей, отсидеть десять часов в глухой камере. Питерс назвал камеру камерой пыток, и многие ридеры подхватили это название.

«Я отсидел здесь уже сто десять часов, – думал Питерс. – Сегодня к концу дня будет сто двадцать. И ничего. Никаких следов пресловутого „поля связи“, о котором так много думают наши бедные физики. Все-таки сто с лишним часов – это много. На что же они рассчитывают? Сотня ридеров, каждый просидел примерно по сто часов, – это десять тысяч часов. Десять тысяч часов без всякой пользы. Бедные, бедные физики! И бедные, бедные ридеры! И бедные, бедные мои бобры! Пит Белантайн сопляк, мальчишка, зоолог без году неделя… Чует мое сердце, что он запоздает с подкормкой. На декаду он наверняка опоздает. Надо сегодня же вечером дать еще одну радиограмму. Но ведь он упрям, как осел, он ничего не желает слышать об юконской специфике… И Винтер тоже сопляк, мямля! – Питерс рассвирепел. – И Юджин – зеленая самодовольная дура… Бобров надо любить! Любить нежно! Любить всем сердцем! Чтобы они сами выползали к тебе на берег и тыкались мордочками тебе в ладони! У них такие славные, потешные мордочки… А у этих… звероводов на уме одни проблемы… Звероведение! Как с одного бобра снимать две шкурки! Да еще заставить отрастить третью! Эх, Гарри нет у меня… Гарри, мой мальчик, как мне трудно без тебя, если бы ты знал!

Как сейчас помню, пришел он ко мне… Когда же это было? В январе… нет, в феврале… в сто девятнадцатом. Он пришел и сказал, что уходит добровольцем на Венеру. Так и сказал: „Прости, па, наше место сейчас там“. Потом он прилетал два раза – в сто двадцать первом и сто двадцать пятом. Старые бобры помнили его, и он помнил всех старых бобров до одного. Он мне все говорил, что приехал, потому что соскучился, но я-то знал, что он приезжал лечиться. Ах, Гарри, Гарри, мы могли бы сейчас забрать всех наших добрых бобров и поставить отличную ферму на Венере! Теперь это уже можно. Теперь туда перевозят много разных животных… А ты не дожил, мой мальчик».

Питерс достал платок, промокнул глаза, встал и принялся ходить по камере. «Проклятая бессмысленная клетка!.. Долго они будут еще держать нас здесь?» Он подумал, что сейчас, вероятно, вся сотня ридеров мечется каждый в своей камере. Старый крикливый Сиверсон, который одновременно ухитряется быть и желчным и добрым. И самовлюбленный дурак Мак-Конти… Впрочем, Мак-Конти сидит, наверное, тихонько, как мышь, думает о предстоящей беседе с Сиверсоном. Откуда берутся такие, как Мак-Конти? Наверное, они встречаются только среди ридеров. И все потому, что ридеризм, как там ни суди, есть уродство. По крайней мере пока. К счастью, такие, как Мак-Конти, редкость даже среди ридеров. А среди ридеров-профессионалов таких и вообще нет. Вот, например, Юра Русаков, ридер Дальней Связи. На станциях Дальней Связи много профессиональных ридеров, но, говорят, Юра Русаков самый сильный из них. Говорят, он вообще самый сильный в мире ридер. Он берет даже направление. Очень редко кто может брать направление. Он ридер с самого раннего детства и с самого раннего детства знает об этом. И все-таки он веселый, хороший мальчик. Его хорошо воспитали, не делали из него с детства гения и уникума. Самое страшное для ребенка – это любвеобильные родители. Но его-то воспитывала школа, и он очень славный парень. Говорят, он плакал, когда принимал последние сигналы «Искателя». На «Искателе» после катастрофы остался только один живой человек – мальчишка-стажер Вальтер Саронян. Очень, очень талантливый юноша по-видимому. И железной воли человек. Раненый, умирающий, он стал искать причину катастрофы… и нашел. Какие люди, ах, какие люди!

Питерс насторожился. Ему показалось, что что-то постороннее, едва заметное неслышной тенью скользнуло в сознании. Нет. Это только эхо от стен. Интересно, как все-таки должно выглядеть это, если бы оно существовало? Джорджи-бой утверждает, что теоретически это должно восприниматься как шум. Но он не может, естественно, объяснить, что такое этот шум, а когда пытается, то немедленно скатывается в математику либо проводит неуверенные аналогии с испорченными радиоприемниками. Физики знают, что такое шум, теоретически, но не имеют о нем никакого чувственного представления, а ридеры, ничего, не понимая в теории, может быть, слышат этот шум двадцать раз в день, но не подозревают об этом. «Как жалко, что нет ни одного физика-ридера! Вот, может быть, Юра Русаков станет первым. Он или кто-нибудь еще из молодежи станций Дальней Связи… Хорошо, что мы инстинктивно отличаем свои мысли от чужих и только случайно можем принять эхо за посторонний сигнал…»

Питерс сел и вытянул ноги. Забавное все-таки дело придумали физики: ловить духов из иного мира. Воистину естествознание в мире духов. Он посмотрел на часы. Только тридцать минут прошло. Ну что ж, духи так духи. Будем слушать.

Ровно в семнадцать ноль-ноль Питерс подошел к двери. Тяжелая плита титанистой стали поднялась, и в сознание Питерса ворвался вихрь чужих возбужденных мыслей. Как всегда, он увидел напряженные, ожидающие лица физиков и, как всегда, отрицательно покачал головой. Ему было нестерпимо жалко этих молодых умных ребят, он много раз представлял себе, как это будет замечательно, если прямо с порога он улыбнется и скажет: «Есть поле связи, я взял ваше поле связи». Но что ж поделаешь, если «поля связи» либо не существует, либо оно не под силу ридерам.

– Ничего, – сказал он вслух и шагнул в коридор.

– Очень жаль, – сказал один из физиков расстроенно. Он всегда говорил это «очень жаль».

Питерс подошел к нему и положил ему руку на плечо.

– Послушайте, – сказал он, – может быть, достаточно? Может быть, у вас какая-нибудь ошибка?

Физик натянуто улыбнулся.

– Ну что вы, товарищ Питерс! – сказал он. – Опыты еще только начинаются. Мы и не ожидали ничего другого для начала… Усилим активирование… да, активирование… Только бы вы согласились продолжать…

– Мы должны набрать большой статистический материал, – сказал другой физик. – Только тогда можно делать какие-нибудь выводы… Мы очень надеемся на вас, товарищ Питерс, на вас лично и на ваших друзей…

– Да, – сказал Питерс, – конечно.

Он хорошо видел, что они больше ни на что не надеются. Только на чудо, Но, может быть… Все может быть.

Лю стоял по пояс в сочной, зеленой траве и смотрел, как опускается вертолет. От ветра, поднятого винтами, по траве шли широкие волны, серебристые и темно-зеленые. Лю казалось, что вертолет опускается слишком медленно, и он нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Было очень жарко и душно. Маленькое белое солнце стояло высоко, от травы поднималась влажная жара. Винты заверещали громче, вертолет развернулся бортом к Лю, затем упал сразу метра на полтора и утонул в траве на вершине холма. Лю побежал вверх по склону.

Двигатель стих, винты стали вращаться медленнее и остановились. Из кабины вертолета полезли люди. Первым вылез долговязый человек в куртке с засученными рукавами. Он был без шлема, выгоревшие волосы его торчали дыбом над длинным коричневым лицом. Лю узнал его: это был начальник группы следопыт Комов.

– Здравствуйте, хозяин! – весело сказал он, протягивая руку. – Ниньхао!

– Хаонинь, капитан, – сказал Лю. – Добро пожаловать на Леониду.

Он тоже протянул руку, но им пришлось пройти навстречу друг другу еще десяток шагов.

– Очень, очень рад вам! – сказал Лю улыбаясь.

– Соскучились?

– Очень, очень соскучился. Один на целой планете.

– Вам привет от Атоса.

– От Атоса?

– Ну да, от Сидорова. Помните?

– Ах, Сидоров? Микробиолог? Спасибо. Где он?

– Все там же, на Владиславе.

– И по-прежнему ругается с Бадером, я полагаю? За спиной Комова кто-то сказал «ох ты», и что-то с шумом повалилось в траву.

– Это Борис Фокин, – сказал Комов не оборачиваясь. – Самопадающий археолог.

– Если такая жуткая трава!.. – сказал Борис Фокин поднимаясь. У него были рыжие усики, засыпанный веснушками нос и белый пенопластовый шлем, сбитый набекрень. Он вытер о штаны измазанные зеленью ладони и представился: – Фокин, следопыт-археолог.

– Добро пожаловать, Фокин, – сказал Лю.

– А это Татьяна Палей, инженер-археолог.

Лю подобрался и вежливо наклонил голову. У инженера-археолога были серые отчаянные глаза и ослепительные зубы. Рука у инженера-археолога была крепкая и шершавая. Комбинезон на инженере-археологе висел с большим изяществом.

– Меня зовут Таня, – сказал инженер-археолог.

– Лю Гуан-чэн, – нерешительно пробормотал Лю.

– Мбога, – сказал Комов. – Биолог и охотник.

– Где? – спросил Лю. – Ох, извините, пожалуйста!

– Ничего, товарищ Лю, – сказал Мбога.

Мбога был пигмеем из Конго, и над травой виднелась только его черная голова, туго повязанная белым платком. Рядом с головой торчал вороненый ствол карабина.

– Это Тора-охотник, – сказала Татьяна.

Лю пришлось нагнуться, чтобы пожать руку Тора-охотнику. Теперь он знал, кто такой Мбога. Тора-охотник, член Комитета по охране животного мира иных планет. Биолог, открывший «бактерию жизни» на Пандоре. Зоопсихолог, приручивший чудовищных марсианских сора-тобу хиру – летающих пиявок. Лю было ужасно неловко за свой промах.

– Я вижу, вы без оружия, Лю, – заметил Мбога.

– Вообще у меня есть пистолет, – отозвался Лю. – Но он очень тяжелый.

– Понимаю. – Мбога одобрительно покивал. Ол огляделся. – Все-таки зажгли степь, – сказал он негромко.

Лю обернулся. От холма до самого горизонта тянулась плоская равнина, покрытая блестящей сочной травой. В трех километрах от холма трава горела, запаленная реактором бота. В белесое небо ползли густые клубы белого дыма. За дымом смутно виднелся бот – темное яйцо на трех растопыренных упорах. Вокруг бота чернел широкий выгоревший круг.

– Она скоро погаснет, – сказал Лю. – Здесь очень влажно. Пойдемте, я покажу вам ваше хозяйство.

Он взял Комова под руку и повел его мимо вертолета на другую сторону холма. Остальные двинулись следом. Лю несколько раз оглянулся, с улыбкой кивая им. Комов сказал с досадой:

– Всегда неприятно, когда напакостишь при посадке.

– Она скоро погаснет, – повторил Лю. Он слышал, как позади Фокин заботился об инженере-археологе:

– Осторожно, Танечка, здесь, кажется, кочка…

– Вижу, – отвечал инженер-археолог. – Смотри себе под ноги.

– Вот ваше хозяйство, – сказал Лго.

Зеленую равнину пересекала широкая, спокойная река. В излучине реки блестела гофрированная крыша.

– Это моя лаборатория, – сказал Лю.

Правее лаборатории поднимались в небо струи красного и черного дыма.

– Это строится склад, – сказал Лю.

Было видно, как в дыму мечутся какие-то тени. На мгновение появилась огромная неуклюжая машина на гусеницах – робот-матка, – в дыму сейчас же что-то сверкнуло, донесся раскатистый грохот, и дым повалил гуще.

– А вон там город, – сказал Лю.

От базы до города было немногим больше километра. С холма здания города казались серыми приземистыми кирпичами. Шестнадцать серых плоских кирпичей, выступающих из зеленой травы.

– Да, – сказал Фокин, – планировка необычайная.

Комов молча кивнул. Этот город был совсем не похож на другие. До открытия Леониды следопыты – работники Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в Космосе – имели дело только с двумя городами. Пустой город на Марсе и пустой город на Владиславе, планете голубой звезды ЕН 17. Оба города строил явно один и тот же архитектор – цилиндрические, уходящие на много этажей под почву здания из светящегося кремний-органика, расположенные по концентрическим окружностям. А вот город на Леониде был совсем другим. Два ряда серых коробок из ноздреватого известняка.

– Вы там бывали? – спросил Комов.

– Нет, – ответил Лю, – ни разу. Собственно, мне было некогда. Я ведь не археолог, я атмосферный физик. И потом, Горбовский просил меня не ходить туда.

Бу-бух! – донеслось со стройки. Там густыми облаками взлетели красные клубы дыма. Сквозь них уже обрисовывались гладкие стены склада. Робот-матка выбрался из дыма в траву. Рядом с ним прыгали черные киберстроители, похожие на богомолов. Затем киберы построились цепью и побежали к реке.

– Куда это они? – с любопытством спросил Фокин.

– Купаться, – сказала Таня.

– Они разравнивают завал, – объяснил Лю. – Склад почти готов. Сейчас вся система перестраивается. Они будут строить ангар и водопровод.

– Водопровод! – восхитился Фокин.

– Все-таки лучше было бы отодвинуть базу подальше от города, – сказал Комов с сомнением.

– Так распорядился Горбовский, – сказал Лю. – Нехорошо удаляться от базы.

– Тоже верно, – согласился Комов. – Только не попортили бы киберы города…

– Ну, что вы! Они у меня туда не ходят.

– Какая благоустроенная планета! – сказал Мбога;

– Да! – радостно подтвердил Лю. – Река, воздух, зелень, и никаких комаров, никаких вредных насекомых!..

– Очень благоустроенная планета, – повторил Мбога.

– А купаться можно? – спросила Таня.

Лю посмотрел на реку. Река была зеленоватая, мутная, но это была настоящая река с настоящей водой. Леонида была первой планетой, на которой оказался пригодный для дыхания воздух и настоящая вода.

– Купаться, я думаю, можно, – сказал Лю. – Правда, я сам не купался – времени не было.

– Мы будем купаться каждый день, – сказала Таня.

– Еще бы! – закричал Фокин. – Каждый день! Три раза в день! Мы только и будем делать, что купаться!

– Ну ладно, – сказал Комов, – а там что? – Он указал на гряду плоских холмов на горизонте.

– Не знаю, – ответил Лю. – Там еще никто не был. Валькенштейн заболел внезапно, и Горбовскому пришлось улететь. Он успел только выгрузить для меня оборудование и улетел.

Некоторое время все стояли молча и глядели на холмы у горизонта. Потом Комов сказал:

– Дня через три я сам слетаю вдоль реки.

– Если есть еще какие-нибудь следы, – заметил Фокин, – то их нужно искать именно возле реки.

– Наверное, – вежливо согласился Лю. – А сейчас пойдемте ко мне.

Комов оглянулся на вертолет.

– Ничего, пусть остается здесь, – сказал Лю. – Бегемоты на холмы не поднимаются.

– О! – удивился Мбога. – Бегемоты?

– Это я их так называю. Издали они похожи на бегемотов, а вблизи я их не видел.

Они стали спускаться с холма.

– На той стороне трава очень высокая, я видел только их спины.

Мбога шел рядом с Лю мягкой, скользящей походкой. Трава словно обтекала его.

– Затем здесь есть птицы, – продолжал Лю. – Они очень большие и иногда летают очень низко. Одна чуть не сбила у меня локатор.

Комов, не замедляя шага, поглядел в небо, прикрываясь ладонью от солнца.

– Кстати, – сказал он, – я должен послать радиограмму на «Подсолнечник». Можно будет воспользоваться вашей рацией?

– Сколько угодно, – сказал Лю. – Вы знаете, Перси Диксон хотел подстрелить одну. Я говорю о птицах. Но Горбовский не разрешил.

– Почему? – спросил Мбога.

– Не знаю, – ответил Лю. – Но он был страшно рассержен и даже хотел отобрать у всех оружие.

– У нас он его отобрал, – сказал Фокин. – Это был великий скандал на Совете. По-моему, очень некрасиво вышло – Горбовский раздавил всех своим авторитетом.

– Только не Тора-охотника, – заметила Таня.

– Да, я взял оружие, – сказал Мбога. – Но я понимаю Леонида Андреевича. Здесь не хочется стрелять.

– И все-таки Горбовский человек со странностями, – заявил Фокин.

– Возможно, – сказал Лю сдержанно. – По-моему, это замечательный человек.

Они подошли к просторному куполу лаборатории с низкой круглой дверцей. Над куполом вращались в разные стороны три решетчатых блюдца локаторов.

– Вот здесь можно поставить ваши палатки, – сказал Лю. – А если нужно, я дам команду киберам, и они вам построят что-нибудь попрочнее.

Комов поглядел на купол, поглядел на клубы красного и черного дыма за лабораторией, затем оглянулся на серые крыши города и сказал виновато:

– Знаете, Лю-тунчжи,[9] боюсь, мы будем вам тут мешать. Уж лучше мы устроимся в городе, а?

– И потом здесь как-то гарью пахнет, – добавила Таня, – и я киберов боюсь…

Лю обиженно пожал плечами.

– Как хотите. По-моему, здесь очень хорошо.

– Вот мы поставим палатки, – сказала Таня, – и перебирайтесь к нам. Вам понравится, вот увидите. А от города до базы совсем недалеко.

– М-м-м… – промычал Лю. – Пожалуй… А пока прошу ко мне.

Археологи, заранее сгибаясь, направились к низкой дверце. Мбога шел последним, ему даже не пришлось наклонить голову. Лю задержался на пороге. Он осмотрелся и увидел вытоптанную землю, пожелтевшую, смятую траву, унылые штабеля литопласта и подумал, что здесь действительно как-то пахнет гарью.

Город состоял из единственной улицы, очень широкой, заросшей густой травой. Улица тянулась почти точно по меридиану и кончалась недалеко от реки. Комов решил ставить лагерь в центре города. Разбивку лагеря начали в три часа пополудни по местному времени (сутки на Леониде составляли двадцать семь часов с минутами).

Жара как будто усилилась. Ветра не было, над серыми параллелепипедами зданий дрожал горячий воздух, и только в южной части города, ближе к реке, было немного прохладнее. Пахло, по словам Фокина, сеном и «немножко хлорелловой плантацией».

Комов взял Мбога и Лю, предложившего свою помощь, сел в вертолет и отправился к боту за оборудованием и продуктами, а Татьяна и Фокин занялись съемкой города. Оборудования было немного, и Комов перевез его в два приема. Когда он прилетел в первый раз, Фокин, помогавший при выгрузке, многозначительно сообщил, что все здания города весьма близки по размерам и отклонения размеров от средних хорошо укладываются на гауссиану.[10]

– Очень интересно, – сказал вежливый Лю.

– Это доказывает, – сообщил Фокин, – что все здания имеют одно и то же назначение. Остается только установить-какое, – добавил он, подумав.

Когда вертолет вернулся второй раз, Комов увидел, что Таня и Фокин установили высокий шест и подняли над городом неофициальное знамя следопытов – белое полотнище со стилизованным изображением семигранной гайки. Давным-давно, почти столетие назад, один крупный межпланетник, ярый противник идеи изучения следов деятельности иного разума в Космосе, как-то сгоряча заявил, что неопровержимым свидетельством такого рода деятельности он готов считать только колесо на оси, чертеж пифагоровой теоремы, высеченный в скале, и семигранную гайку. Следопыты приняли вызов и украсили свое знамя изображением семигранной гайки.

Комов с удовольствием отсалютовал знамени. Много было сожжено горючего и пройдено парсеков с тех пор, как родилось это знамя. Впервые его подняли над круговыми улицами пустого города на Марсе. Тогда еще имели хождение фантастические гипотезы о том, что и город, и спутники Марса могут иметь естественное происхождение. Тогда еще самые смелые следопыты считали город и спутники единственными следами таинственно исчезнувшей марсианской цивилизации. И много пришлось пройти парсеков и перекопать земли, прежде чем неопровергнутой осталась единственная гипотеза: пустые города и покинутые спутники построены пришельцами из далекой и неведомой планетной системы. Только вот этот город на Леониде…

Комов вывалил из кабины вертолета последний тюк, спрыгнул в траву и с силой захлопнул дверцу. Лю подошел к нему, опуская засученные рукава, и сказал:

– Теперь разрешите мне покинуть вас, Геннадий. Через двадцать минут у меня зондирование.

– Конечно, – сказал Комов. – Какой может быть разговор. Спасибо, Лю. Приходите к нам ужинать.

Лю посмотрел на часы и сказал:

– Спасибо. Не обещаю.

Мбога, прислонив карабин к стене ближайшего здания, надувал палатку прямо посреди улицы. Он поглядел вслед Лю и улыбнулся Комову, растягивая серые губы на маленьком сморщенном лице.

– Поистине благоустроенная планета, Гена, – сказал он. – Здесь ходят без оружия, ставят палатки прямо в траве… И вот это…

Он кивнул в сторону Фокина и Тани. Следопыт-археолог и инженер-археолог, вытоптав вокруг себя траву, возились в тени здания над экспресс-лабораторией. Инженер-археолог была в шелковой безрукавке и в коротких штанах. Ее тяжелые башмаки красовались на крыше здания, а комбинезон валялся рядом на тюках. Фокин в волейбольных трусах с остервенением тащил через голову мокрую от пота куртку.

– Борис, Борис, – говорила Таня, – куда ты подключил аккумуляторы?

– Сейчас, Танечка! – невнятно отвечал Фокин.

– Да, – сказал Комов, – это не Пандора.

Он вытянул из тюка вторую палатку и принялся прилаживать к ней центробежный насос. Да, это не Пандора, подумал он и вспомнил, как на Пандоре они ломились через сумрачные джунгли, и на них были тяжелые скафандры высшей защиты, и руки оттягивал громоздкий дезинтегратор со снятым предохранителем. Под ногами хлюпало, и при каждом шаге в разные стороны бросалась многоногая мерзость, а над головой сквозь путаницу липких ветвей мрачно светили два близких кровавых солнца. Да разве только Пандора! На всех планетах с атмосферами следопыты и десантники передвигались с величайшей осторожностью, гнали перед собой колонны роботов-разведчиков, самоходные кибернетические биолаборатории, токсиноанализаторы, конденсированные облака универсальных вирусофобов. Немедленно после высадки капитан корабля был обязан выжечь термитом зону безопасности. И величайшим преступлением считалось возвращение на корабль без предварительной тщательнейшей дезинфекции и дезинсекции. Невидимые чудовища пострашнее чумы и проказы подстерегали неосторожных. Так было всего десять лет назад.

Так могло бы быть и сейчас и на благоустроенной Леониде. Здесь тоже есть микрофауна, и очень обильная. Но десять лет назад маленький доктор Мбога нашел на страшной Пандоре «бактерию жизни», и профессор Карпенко на Земле открыл биоблокаду. Одна инъекция в сутки. Можно даже одну в неделю. Как тогда спросил учитель Тенин: «Вы слыхали про биоблокаду?» Комов вытер потное лицо и стал расстегивать куртку.

Когда солнце склонилось к западу и небо на востоке из белесого сделалось темно-лиловым, они сели ужинать.

Лагерь был готов. Поперек улицы стояли три палатки, тюки и ящики с оборудованием были аккуратно сложены вдоль стены одного из зданий. Фокин, вздыхая, приготовил ужин. Все были голодны, поэтому Лю ждать не стали. Из лагеря было видно, что Лю сидит на крыше своей лаборатории и что-то делает с антеннами.

– Ничего, мы ему оставим, – пообещала Таня.

– Чего там, – сказал Фокин, поедая вареную телятину. – Проголодается и придет.

– Неудачно ты поставил вертолет, Гена, – заметила Татьяна. – Весь вид на реку загородил.

Все посмотрели на вертолет. Вида на реку действительно не было.

– Хороший вид на реку открывается с крыши, – хладнокровно сказал Комов.

– Нет, правда, – произнес Фокин, сидевший к реке спиной. – Абсолютно не на что со вкусом поглядеть.

– Как – не на что? – сказал Комов по-прежнему хладнокровно. – А телятина?

Он лег на спину и стал глядеть в небо.

– Вот о чем я думаю, – начал Фокин, вытирая салфеткой усы. – Как мы будем прорываться в эти гробы? – Он ткнул пальцем в ближайшее здание. – Будем копать или резать стену?

– Вот это как раз не проблема, – ответил Комов лениво. – Интересно, как туда попадали хозяева, – вот проблема. Тоже резали стены?

Фокин задумчиво поглядел на Комова и спросил:

– А что, собственно, ты знаешь об этих хозяевах? Может быть, им и не нужно было туда попадать.

– Ага, – сказала Таня. – Новый архитектурный принцип. Человек садился на травку, возводил вокруг себя стены и потолок и… и…

– …и отходил, – закончил Мбога.

– А может быть, это действительно гробницы? – сказал Фокин вызывающе.

Некоторое время все обдумывали это предположение.

– Татьяна, а что с анализами? – спросил Комов.

– Известняк, – ответила Таня. – Углекислый кальций. Много примесей, конечно. Но, в общем, знаете, на что все это похоже? На коралловые рифы. И еще похоже, что все здание сделано из одного куска…

– Монолит естественного происхождения.

– Вот уж и естественного! – воскликнул Фокин. – Характерная закономерность: стоит обнаружить новые следы, и сразу же находятся товарищи, которые заявляют, что это естественные образования…

– Естественное предположение, – сказал Комов.

– А вот мы завтра соберем интравизор[11] смотрим, – пообещала Таня. – Главное, что этот известняк не имеет ничего общего с янтарином, из которого построен марсианский город. И город на Владиславе.

– Значит, еще кто-то бродит по планетам, – сказал Комов. – Хорошо, если бы они на этот раз оставили нам что-нибудь посущественней.

– Библиотеку бы найти! – простонал Фокин. – Машины бы какие-нибудь!

Они замолчали. Мбога достал и принялся набивать короткую трубочку. Он сидел на корточках и задумчиво глядел позерх палаток в светлое небо. Его маленькое лицо под белым платком выражало полный покой и ублаготворенность.

– Тихо как!

Бум! Бах! Тарарах! – донеслось со стороны базы.

– О дьявол! – пробормотал Фокин. – Это-то зачем? Мбога выпустил колечко дыма и произнес негромко:

– Я понимаю вас, Боря. Я сам впервые в жизни не ощущал радости, слушая, как наши машины работают на чужой планете.

– Она какая-то не чужая, вот в чем все дело, – сказала Таня.

Большой черный жук прилетел неизвестно откуда, тяжело гудя, сделал круг над следопытами и улетел.

Фокин тихонько засопел, уткнувшись носом в согнутый локоть. Таня поднялась и ушла в палатку. Комов тоже встал и с наслаждением потянулся. Было так тихо и хорошо вокруг, что он совершенно растерялся, когда Мбога, словно подброшенный пружиной, вдруг вскочил на ноги и застыл, повернувшись лицом к реке. Комов тоже повернулся лицом к реке.

Какая-то исполинская черная туша надвигалась на лагерь со стороны реки. Вертолет отчасти скрывал ее, но было видно, как она колышется на ходу и как вечернее солнце блестит на ее влажных лоснящихся боках, раздутых, словно брюхо гиппопотама. Туша двигалась довольно быстро, раздвигая траву, и Комов с ужасом увидел, как вертолет качнулся и стал медленно валиться на бок. Между стеной здания и днищем вертолета протиснулся низкий массивный лоб с двумя громадными буграми. Комов увидел два выпуклых тупых глаза, устремленных, как ему показалось, прямо на него.

– Осторожнее! – заорал он.

Вертолет свалился, упираясь в траву лопастями винтов. Чудовище продолжало двигаться на лагерь. Оно было не менее трех метров высоты, покатые бока его мерно вздувались, и было слышно ровное, шумное дыхание.

За спиной Комова Мбога щелкнул затвором карабина. Тогда Комов очнулся и попятился к палаткам. Обгоняя его, мимо очень быстро на четвереньках пробежал Фокин. Чудовище было уже шагах в двадцати.

– Успеете разобрать лагерь? – быстро спросил Мбога.

– Нет, – ответил Комов.

– Я буду стрелять!

– Погодите, – сказал Комов. Он шагнул вперед, взмахнул рукой и крикнул: – Стой!

На мгновение гора живого мяса приостановилась. Шишковатый лоб вдруг задрался, и распахнулась просторная, как кабина вертолета, пасть, забитая зеленой травяной жвачкой.

– Гена! – закричала Таня. – Немедленно назад! Чудовище издало продолжительный сипящий звук и двинулось вперед еще быстрее.

– Стой! – снова крикнул Комов, но уже без всякого энтузиазма. – По-видимому, оно травоядное, – сообщил он и попятился к палаткам.

Он оглянулся. Мбога стоял с карабином у плеча, и Таня уже зажимала уши. Возле Тани с тюком на спине стоял Фокин. Усы его были взъерошены.

– Будут в него сегодня стрелять или нет? – заорал Фокин натужным голосом. – Уносить интравизор или…

Ду-дут! Полуавтоматический охотничий карабин Мбога имел калибр 16,3 миллиметра, и живая сила удара пули с дистанции в десять шагов равнялась восьми тоннам. Удар пришелся в самую середину лба, между двумя шишками. Чудовище с размаху уселось на зад.

Ду-дут! Второй удар опрокинул чудовище на спину. Короткие толстые ноги судорожно задергались в воздухе. «Х-ха-а…» – донеслось из густой травы. Вздулось и опало черное брюхо, и все стихло. Мбога опустил карабин.

– Пойдем посмотрим, – сказал он.

По размерам чудовище не уступало взрослому африканскому слону, но больше всего оно напоминало гигантского гиппопотама.

– Кровь красная, – сказал Фокин. – А это что?

Чудовище лежало на боку, и вдоль его брюха тянулись три ряда мягких выростов величиной с кулак. Из выростов сочилась блестящая густая жидкость. Мбога вдруг шумно потянул носом воздух, взял на кончик пальца каплю жидкости и попробовал на язык.

– Фи! – произнес Фокин.

На всех лицах появилось одно и то же выражение,

– Мед, – произнес Мбога.

– Да ну! – удивился Комов. Он поколебался и тоже протянул палец.

Таня и Фокин с отвращением следили за его движениями.

– Настоящий мед! – воскликнул он. – Липовый мед!

– Доктор Диксон говорил, что в этой траве много сахаридов, – сообщил Мбога.

– Медоносный монстр, – сказал Фокин. – Зря мы его так.

– «Мы»! – воскликнула Таня. – Горе мое! Иди лучше прибери интравизор.

– Ну ладно, – сказал Комов. – Что же делать дальше? Здесь жарко, и такая туша рядом с лагерем…

– Это на мне, – сказал Мбога. – Оттащите палатки шагов на двадцать вдоль улицы. Я сделаю все обмеры, кое-что посмотрю и уничтожу его.

– Как? – спросила Таня.

– Дезинтегратором. У меня есть дезинтегратор. А ты, Таня, уходи отсюда: я сейчас буду заниматься очень неаппетитной работой.

Послышался топот, и из-за палаток выскочил Лю с большим автоматическим пистолетом в руке.

– Что случилось?! – задыхаясь, спросил он.

– Мы убили одного из ваших бегемотов, – важно объяснил Фокин,

Лю быстро оглядел всех и сразу успокоился. Он сунул пистолет за пояс.

– Нападение? – спросил он.

– В общем-то нет, – сказал Комов смущенно. – По-моему, он просто гулял, но его надо было остановить.

Лю посмотрел на перевернутый вертолет и кивнул.

– А нельзя ли его есть? – крикнул Фокин из палатки.

Мбога медленно произнес:

– Кажется, кто-то уже пробовал его есть.

Комов и Лю подошли к нему. Мбога ощупывал пальцами широкие и глубокие прямые рубцы на филейных частях животного.

– Это сделали могучие клыки, – сказал Мбога. – И острые, как ножи. Кто-то снимал с него ломти по два-три килограмма в один прием.

– Ужас какой-то! – сказал Лю очень искренне. Странный протяжный крик пронесся высоко в небе.

Все подняли головы.

– Вот они! – закричал Лю.

На город стремительно падали большие светло-серые птицы, похожие на орлов. Они падали друг за другом с огромной высоты, затем над самыми головами людей расправляли широкие мягкие крылья и так же стремительно взмывали вверх, обдавая людей волнами теплого воздуха. Это были громадные птицы, крупнее земных кондоров и даже летучих драконов Пандоры.

– Хищники! – встревоженно произнес Лю.

Он потянул было из-за пояса пистолет, но Мбога крепко взял его за руку.

Птицы проносились над городом и уходили на запад, в лиловое вечернее небо. Когда последняя исчезла, раздался тот же тревожный протяжный крик.

– Я уже хотел было стрелять, – проговорил Лю с облегчением.

– Я знаю, – кивнул Мбога. – Но мне показалось… – Он остановился.

– Да, – сказал Комов, – мне тоже показалось…

Поразмыслив, Комов распорядился не только отодвинуть палатки на двадцать шагов, но и поднять их на плоскую крышу одного из зданий. Здания были невысокие – всего два метра, – и забираться на них было нетрудно. На крышу соседнего здания Таня и Фокин подняли тюки с наиболее ценными приборами. Вертолет, как выяснилось, не пострадал. Комов поднял его и аккуратно посадил на крышу третьего здания.

Мбога провозился над тушей чудовища всю ночь при свете прожекторов. На рассвете улица огласилась пронзительным шипением, над городом взлетело большое облако белого пара и вспыхнуло короткое оранжевое зарево. Фокин, никогда прежде не видевший, как действует органический дезинтегратор, в одних трусах вылез из палатки, но увидел только Мбога, который неторопливо убирал прожектора, и огромную кучу мелкой серой пыли на почерневшей траве. От медоносного монстра осталась только отлично препарированная, залитая в прозрачную пластмассу уродливая голова. Она предназначалась для Кейптаунского Музея космозоологии.

Фокин пожелал Мбога доброго утра и полез было обратно в палатку досыпать, но встретился с Комовым.

– Куда? – осведомился Комов.

– Одеться, конечно, – с достоинством ответил Фокин. Утро было свежее и ясное, только на юге в лиловом небе неподвижно стояли белые растрепанные облака. Комов спрыгнул на траву и отправился готовить завтрак. Он хотел сделать яичницу, но вскоре обнаружил, что не может отыскать масло.

– Борис, – позвал он, – где масло?

Фокин стоял на крыше в странной позе: он занимался гимнастикой по системе йогов.

– Понятия не имею, – ответил он гордо.

– Ты же вчера был дежурным.

– Э-э… да. Значит, масло там, где было вчера вечером.

– А где оно было вчера вечером? – спросил Комов, сдерживаясь.

Фокин с недовольным видом выпростал голову из-под правого колена.

– Откуда я знаю? Мы же потом все ящики переставили.

Комов стиснул зубы и принялся терпеливо осматривать ящик за ящиком. Масла не было. Тогда он подошел к зданию и стащил Фокина за ногу вниз.

– Где масло? – спросил он.

Фокин открыл было рот, но тут из-за угла вышла Таня в безрукавке и коротких штанах. Волосы у нее были мокрые.

– Доброе утро, мальчики, – сказала она.

– Доброе утро, Танечка, – отозвался Фокин. – Ты не видела случайно ящик с маслом?

– Где ты была? – свирепо спросил Комов.

– Купалась.

– Напрасно, – сказал Комов. – Кто тебе разрешил? Таня отстегнула от пояса и бросила на ящики электрический резак в пластмассовых ножнах.

– Генечка, там нет никаких крокодилов. Замечательная вода и песчаное дно.

– Ты не видела масло? – спросил Комов.

– Масло я не видела, а вот кто видел мои башмаки?

– Я видел, – сказал Фокин. – Они на той крыше.

– На той крыше их нет.

Все трое повернулись и посмотрели на крышу. Башмаков действительно не было. Тогда Комов поглядел на доктора Мбога. Доктор Мбога лежал в траве в тени и крепко спал, подложив под щеку маленький кулачок.

– Ну что ты! Зачем ему мои башмаки? – сказала Таня.

– Или масло, – добавил Фокин.

– Может быть, они ему мешали, – проворчал Комов. – Ну ладно, я попытаюсь приготовить что-нибудь без масла…

– И без башмаков.

– Хорошо, хорошо, – сказал Комов. – Иди и займись интравизором. И ты, Таня, тоже. И постарайтесь собрать поскорее.

К завтраку пришел Лю. Он гнал перед собой большую черную машину на шести гемомеханических ногах. За машиной в траве оставалась широкая просека. Она тянулась от самой базы. Лю вскарабкался на крышу и сел к столу, а машина застыла посреди улицы.

– Послушайте, Лю, – сказал Комов, – у вас на базе ничего не пропадало?

– В каком смысле? – спросил Лю.

– Ну… вы оставляете что-нибудь на ночь на дворе, а утром не можете найти.

– Да как будто нет. – Лю пожал плечами. – Пропадают иногда мелочи, всякие отходы… обрывки проводов, обрезки иластолита. Но я думаю, этот хлам забирали мои киберы. Они очень экономные товарищи, у них все идет в дело.

– А могут у них пойти в дело мои башмаки? – спросила Таня.

Лю засмеялся.

– Не знаю, – сказал он. – Вряд ли.

– А может у них пойти в дело ящик со сливочным маслом? – спросил Фокин.

Лю перестал смеяться.

– У вас пропало масло? – спросил он.

– И башмаки.

– Нет, киберы в город не ходят.

На крышу ловко, как ящерица, вскарабкался Мбога.

– Доброе утро, – сказал он. – Прошу извинить, я запоздал.

Таня налила ему кофе. Мбога всегда завтракал одной чашкой кофе.

– Итак, мы обворованы, – произнес он улыбаясь.

– Значит, это не вы? – спросил Фокин.

– Нет, это не я. Но ночью над городом два раза пролетали вчерашние птицы.

– Ну, вот и башмаки, – сказал Фокин. – Я где-то читал…

– А ящик с маслом? – нетерпеливо перебил Комов. Никто не ответил. Мбога задумчиво пил кофе.

– За два месяца у меня ничего не пропало, – сказал Лю. – Правда, я все держу в куполе… И потом, у меня киберы. И все время дым и треск.

– Ладно, – сказал Фокин поднимаясь. – Пойдем работать, Танечка. Подумаешь, башмаки!

Они ушли, и Комов принялся собирать посуду.

– Сегодня же вечером, – сказал Лю, – я поставлю вокруг вас охрану.

– Пожалуй, – отозвался Мбога задумчиво. – Но я предпочел бы сначала сам. Гена, сейчас я лягу спать, а ночью устрою небольшую засаду.

– Хорошо, доктор Мбога, – сказал Комов неохотно,

– Тогда я, с вашего разрешения, тоже приду, – предложил Лю.

– Приходите, – согласился Мбога. – Но без киберов, пожалуйста.

С соседней крыши донесся взрыв негодования,

– Борис, Борис, я же просила тебя разложить тюки в порядке сборки!

– А я что сделал? Я и разложил!

– Это называется в порядке сборки? Индекс «Е-7», «А-2», «В-16»… Снова «Е»!..

– Танечка!.. Честное слово… Товарищи! – обиженно завопил Фокин через улицу. – Кто перепутал тюки?

– Вот! – крикнула Таня. – А тюка «Е-9» вообще нет!

Мбога тихонько сказал:

– Миссус, а у нас простыня пропала!

– Что? Ищите хорошенько! – крикнул Комов. Он спрыгнул с крыши и побежал к Фокину и Тане.

Мбога проводил его глазами и стал смотреть на юг, за реку. Было слышно, как Комов на соседней крыше сказал:

– Что, собственно, пропало?

– ВЧГ, – ответила Таня.

– Ну, и что вы раскудахтались? Соберите новый.

– На это два дня уйдет.

– Тогда что ты предлагаешь?

– Резать надо, – сказал Фокин. На крыше воцарилось молчание.

– Глядите, товарищ Лю, – проговорил вдруг Мбогат Он стоял и, прикрывшись от солнца, смотрел на реку.

Лю повернулся. Зеленая равнина за рекой пестрела черными пятнами. Это были спины «бегемотов», и их было очень много. Лю и в голову не приходило, что за рекой так много «бегемотов». Черные пятна медленно двигались на юг.

– Они уходят, – сказал Мбога. – Прочь от города, за холмы.

Комов решил ночевать под открытым небом. Он вытащил из палатки свою постель и улегся на крыше, заложив руки за голову.

Небо было черно-синее, из-за горизонта на востоке медленно выползал большой зеленовато-оранжевый диск с неясными краями – Пальмира, луна Леониды. С темной равнины за рекой доносились приглушенные протяжные крики; должно быть, кричали птицы. Над базой вспыхивали короткие зарницы и что-то негромко скрежетало и потрескивало.

«Надо ставить ограду, – думал Комов. – Обнести город проволокой и пустить ток, не очень сильный. Впрочем, если это птицы, то ограда не поможет. А скорее всего, это птицы. Такой громадине ничего не стоит утащить тюк. Ей, наверное, ничего не стоит утащить и человека. Ведь был же случай, когда на Пандоре крылатый дракон подхватил человека в скафандре высшей защиты, а это полтора центнера. Так оно и идет – сначала башмачки, потом тючок… И на весь отряд – один карабин! Почему Леонид Андреевич был так против оружия? Конечно, надо было стрелять тогда – по крайней мере, отпугнули бы их… Почему доктор не стрелял? Потому что ему „показалось“… И я сам бы не выстрелил, потому что мне тоже „показалось“… А что мне, собственно, показалось? – Комов сильно потер ладонью сморщенный от напряжения лоб. – Огромные птицы, очень красивые птицы, и как они летели!.. Какой бесшумный, легкий и правильный полет… Что ж, даже охотники иногда жалеют дичь, а я даже не охотник».

Среди мигающих звезд неторопливо прошло через зенит яркое белое пятнышко. Комов приподнялся на локтях, следя глазами за ним. Это был «Подсолнечник» – полуторакилометровый десантный звездолет сверхдальнего действия. Сейчас он обращался вокруг Леониды на расстоянии двух мегаметров от поверхности. Стоит подать сигнал бедствия, и оттуда придут на помощь. Но стоит ли подавать сигнал бедствия? Пропала пара башмаков, два тюка, и что-то показалось начальнику. Благоустроенная планета!

Белое пятнышко потускнело и скрылось – «Подсолнечник» ушел в тень Леониды. Комов снова улегся и заложил руки за голову. «Не слишком ли благоустроенная? – подумал он. – Теплые зеленые равнины, душистый воздух, идиллическая речка без крокодилов… Может быть, это только ширма, за которой действуют какие-то непонятные силы? Или все гораздо проще? Танька потеряла башмаки где-нибудь в траве; Фокин, как известно, растяпа, и пропавшие тюки лежат сейчас где-нибудь под грудой деталей экскаватора. То-то он сегодня весь день бегал, воровато озираясь, от штабеля к штабелю».

Кажется, Комов задремал, а когда проснулся, Пальмира стояла уже высоко. Из палатки, где спал Фокин, раздавалось чмоканье и всхрапывание. На соседней крыше шептались.

– …Как только трос оборвался, мы улетели, а Костя остался внизу. Он гнался за нами и кричал, чтобы мы остановились, затем назначил меня капитаном и приказал, чтобы я остановился. Я, конечно, сразу стал править на релейную мачту. Там мы повисли и провисели всю ночь. И всю ночь мы орали друг на друга – идти Косте к учителю или нет. Костя мог пойти, но не хотел, а мы хотели, но не могли, а утром нас заметили с аэробуса и сняли.

– А я была девочка тихая и всегда очень боялась всяких механизмов. Киберов вот до сих пор боюсь.

– Киберов не нужно бояться, Танюша. Они добрые.

– Я их не люблю. Неприятно, что они какие-то и живые и неживые…

Комов повернулся на бок и поглядел. Таня и Лю сидели на соседней крыше, свесив ноги. «Воробышки, – подумал Комов. – А завтра весь день зевать будут».

– Татьяна, – сказал он вполголоса, – пора спать.

– Не хочется, – отозвалась Таня. – Мы по берегу гуляли. (Лю смущенно задвигался.) – Очень хорошо на реке. Луна, и рыба играет.

Лю сказал:

– Э-э… А где доктор Мбога?

– Доктор Мбога на работе, – сказал Комов.

– А правда, Гуан-чэн, – обрадовалась Таня. – Пошли искать доктора Мбога!

«Безнадежна», – подумал Комов и повернулся на другой бок. На крыше продолжали шептаться. Комов решительно поднялся, собрал постель и вернулся в палатку. В палатке было очень шумно – Фокин спал вовсю. «Растяпа ты, растяпа! – подумал Комов, устраиваясь. – Вот в такую-то ночь и ухаживать. А ты усы отрастил и думаешь, что дело в шляпе». Он закутался в простыню и моментально заснул.

Оглушительный грохот подбросил его на постели. В палатке было темно. Ду-дут! Ду-дут! – прогремели еще два выстрела.

– Это еще что такое? – заорал в темноте Фокин. – Кто здесь?

Послышался короткий заячий вскрик и торжествующий вопль Фокина:

– Ага-а! Сюда, ко мне!

Комов запутался в простыне и никак не мог подняться. Он услышал тупой удар, Фокин ойкнул, и сейчас же что-то темное и маленькое мелькнуло и пропало в светлом треугольнике выхода. Комов рванулся вслед. Фокин тоже рванулся вслед, и они с размаху стукнулись головами. Комов скрипнул зубами и наконец вылетел наружу. Крыша напротив была пуста. Оглядевшись, Комов увидел, что Мбога бежит в траве вдоль улицы к реке, а за ним по пятам бегут, спотыкаясь, Лю и Татьяна. И еще одну вещь заметил Комов: далеко перед Мбога кто-то бежит, раздвигая на ходу траву. Бежит гораздо быстрее, чем Мбога. Мбога остановился, поднял одной рукой карабин дулом кверху и выстрелил еще раз. След в траве вильнул в сторону и исчез за углом крайнего здания. И через секунду оттуда, широко и легко взмахивая огромными крыльями, поднялась белая в лунном свете птица.

– Стреляйте! – заорал Фокин.

Он уже мчался вдоль улицы и падал через каждые пять шагов. Мбога стоял неподвижно, опустив карабин, и, задрав голову, следил за птицей. Птица сделала плавный бесшумный круг над городом, набирая высоту, и полетела на юг. Через минуту она исчезла. И тогда Комов увидел, как совсем низко над базой пролетели еще птицы – три, четыре, пять… Пять огромных белых птиц взмыли над местом работ киберов и исчезли.

Комов спустился с крыши. Мертвые параллелепипеды зданий отбрасывали на траву густые черные тени. Трава казалась серебристой. Что-то звякнуло под ногой. Комов нагнулся. В траве блеснула гильза. Комов пересек уродливую тень вертолета.

Послышались голоса. Мбога, Фокин, Лю и Таня неторопливо шли навстречу.

– Я держал его в руках! – возбужденно говорил Фокин. – Но он треснул меня по лбу и вырвался. Если бы он меня не треснул, я бы его не выпустил! Он мягкий и теплый, вроде ребенка. И голый…

– Мы тоже его чуть не поймали, – сказала Таня, – но он превратился в птицу и улетел.

– Ну-ну, – сказал Фокин. – «Превратился в птицу»…

– Действительно, – подтвердил Лю. – Он свернул за угол, и оттуда сразу же вылетела птица.

– Ну и что? – заявил Фокин. – Он спугнул птицу, а вы рты разинули.

– Совпадение, – сказал Мбога.

Комов подошел к ним, и они остановились.

– Что, собственно, произошло? – спросил Комов.

– Я его уже держал, – заявил Фокин, – но он треснул меня по лбу.

– Это я уже слыхал, – сказал Комов. – С чего все началось?

– Я сидел в тюках, в засаде, – сказал Мбога, – и увидел, что кто-то ползет в траве прямо посреди улицы. Я хотел поймать его и вышел навстречу, но он заметил меня и повернул назад. Я увидел, что мне не догнать его, и выстрелил в воздух. Мне очень жалко, Гена, но, кажется, я напугал их.

Воцарилось молчание. Потом Фокин спросил с недоумением:

– А что вам, собственно, жалко, доктор Мбога?

Мбога ответил не сразу. Все ждали.

– Их было по крайней мере двое, – сказал он. – Одного обнаружил я, другой был у вас в палатке. Но, когда я пробегал мимо вертолета… Вот что, – закончил он неожиданно: – надо пойти и посмотреть. Наверное, я ошибаюсь.

Мбога неслышно зашагал к лагерю. Остальные, переглянувшись, двинулись за ним. У здания, на котором стоял вертолет, Мбога остановился.

– Где-то здесь, – сказал он.

Фокин и Таня немедленно полезли в черную тень под стену. Лю и Комов сверху вниз выжидательно смотрели на Мбога. Мбога думал.

– Ничего здесь нет! – сказал Фокин сердито.

– Что же я видел?.. Что же я видел?.. – бормотал Мбога. – Что же я увидел?

Раздраженный Фокин вылез из-под стены. Черная тень лопастей вертолета скользнула по его лицу.

– А! – сказал Мбога громко. – Странная тень! Мбога бросил карабин и с разбегу прыгнул на стену.

– Прошу вас! – сказал он с крыши.

На крыше за фюзеляжем вертолета, словно на витрине магазина, были аккуратно разложены вещи. Здесь был ящик с маслом, тюк с индексом «Е-9», пара башмаков, карманный микроэлектрометр в пластмассовом футляре, четыре нейтронных аккумулятора, ком застывшего стеклопласта и черные очки.

– А вот и башмаки, – удивилась Таня. – И очки. Я их вчера утопила в речке…

– Да-а-а… – сказал Фокин и осторожно огляделся. Комов словно очнулся.

– Лю! – быстро сказал он. – Мне необходимо немедленно связаться с «Подсолнечником». Фокин, Таня, сфотографируйте эту выставку! Через полчаса я вернусь.

Он спрыгнул с крыши и торопливо пошел, потом побежал по улице к базе. Лю молча последовал за ним.

– Что же это?! – завопил Фокин.

Мбога опустился на корточки, вытащил маленькую трубку, не торопясь раскурил ее и сказал:

– Это люди, Боря. Красть вещи могут и звери, но только люди могут возвращать украденное.

Фокин попятился и сел на колесо вертолета.

Комов вернулся один. Он был очень возбужден и высоким, металлическим голосом приказал немедленно сворачивать лагерь. Фокин сунулся было к нему с вопросами. Он требовал объяснений. Тогда Комов тем же металлическим голосом процитировал:

– «Приказ капитана звездолета „Подсолнечник“. В течение трех часов свернуть синоптическую базу-лабораторию и археологический лагерь, демобилизовать все кибернетические системы, всем, включая атмосферного физика Лю, вернуться на борт „Подсолнечника“».

От удивления Фокин повиновался и принялся за работу с необычайным усердием.

За два часа вертолет сделал восемь рейсов, а грузовые киберы протоптали от базы до бота широкую дорогу в траве. От базы остались только пустые постройки, все три системы кибернетических роботов-строителей были загнаны в помещение склада и полностью депрограммированы.

В шесть часов утра по местному времени, когда на востоке загорелась зеленая заря, выбившиеся из сил люди собрались у бота, и тут наконец Фокина прорвало.

– Ну хорошо, – начал он зловещим сиплым шепотом, – ты, Геннадий, отдавал нам приказания, и я их честно выполнял. Но, прах побери, я хочу наконец узнать, зачем мы отсюда уходим? Как! – завопил он вдруг фальцетом, картинно выбросив руку. (Все вздрогнули, а Мбога выронил из зубов трубочку.) – Как! В течение трех веков искать Братьев по Разуму и позор-рно бежать, едва их обнаружив? Лучшие умы человечества…

– Борис, Борис!.. – Таня укоризненно покачала головой.

– Ничего не понимаю! – проговорил Фокин сиплым шепотом.

– Вы думаете, Борис, что мы способны представлять лучшие умы человечества? – спросил Мбога.

Комов угрюмо пробормотал:

– Сколько мы здесь напакостили! Сожгли целое поле, топтали посевы, развели пальбу… А в районе базы… – Он махнул рукой.

– Но кто мог знать? – сказал Лю виновато.

– Да, – произнес Мбога, – мы сделали много ошибок. Но я надеюсь, что они нас поняли. Они достаточно цивилизованны для этого.

– Да какая это цивилизация! – воскликнул Фокин. – Где машины? Где орудия труда? Где города, наконец?

– Да замолчи ты, Борис! – сказал Комов. – «Машины… города»!.. Хоть теперь-то раскрой глаза! Мы умеем летать на птицах? У нас есть медоносные монстры, которые к тому же дают мясо с живого тела? Давно ли у нас был уничтожен последний комар? Машины…

– Биологическая цивилизация, – произнес Мбога.

– Как? – спросил Фокин.

– Биологическая цивилизация. Не машинная, а биологическая. Селекция, генетика, дрессировка. Кто знает, какие силы покорили они? И кто скажет, чья цивилизация выше?

– Представляешь, Борька, – сказала Таня, – дрессированные бактерии!

Фокин яростно крутил ус.

– И уходим мы отсюда потому, – сказал Комов, – что никто из нас не имеет права взять на себя ответственность первого контакта.

«Ах, как жалко уходить отсюда! – думал он. – Ужасно жалко. Не хочу уходить. Хочу разыскать их. Поговорить с ними, поглядеть, какие они. Целое человечество! Не какие-нибудь безмозглые ящеры, не улитки какие-нибудь, а человечество. Целый мир, целая история… А у вас были войны и революции? А что у вас сначала было – пар или электричество? А в чем у вас смысл жизни? А сколько языков на Леониде? А можно взять у вас что-нибудь прочитать? Первый опыт сравнительной истории человечеств… И нужно уходить. Ай-яй-яй, как не хочется уходить!.. Но на Земле уже пятьдесят лет существует Комиссия по Контактам. Пятьдесят лет изучают сравнительную психологию рыб и муравьев и спорят, на каком языке сказать первое „э“! Только теперь над комиссией уже ке посмеешься. Работать им придется явно в поте лица. Интересно, кто-нибудь из них предвидел биологическую цивилизацию? Наверное. Чего они там только не предвидели. Счастливчики!»

Мбога сказал:

– Какой все-таки удивительно проницательный человек Горбовский! Он явно что-то чувствовал.

– Да, – сказала Таня. – Страшно подумать, что бы здесь Борька наделал, будь у нас оружие!

– Почему обязательно я? – возмутился Фокин. – А ты? Кто купаться ходил с электрическим резаком?

– Все мы хороши, – сказал Лю со вздохом. Комов поглядел на часы.

– Старт через двадцать минут, – объявил он. – Прошу по местам.

Мбога задержался в кессоне и оглянулся. Белая звезда ЕН 23 уже поднялась над зелеными равнинами Леониды. Пахло влажной травой, теплой землей и свежим медом. Над далекими холмами неподвижно повисли белые растрепанные облака.

Да, – произнес Мбога, – необычайно благоустроенная планета. Разве природе под силу создать такую?