"Строки, написанные кровью" - читать интересную книгу автора (Люшнин Григорий Иванович)

По лужам, но уплыву в Россию

Шла осень 1942 года. На берегу залива Балтийского моря в местечке Редентин нас, около ста человек, разместили в бывшем пивном зале. Некоторые устроились на сцене, где года назад выступали бродячие артисты, остальные на полу, кто где и кто как. Мрачное длинное помещение с решетками на окнах, со ставнями и тяжелой дубовой дверью было похоже на трубу. Казалось, что отсюда и муха не вылетит.

И все-таки каждый мечтал о побеге. Для этого объединялись в группы по три-четыре человека и всё добытое и полученное делили поровну.

Поднимали нас рано и, несмотря на непогоду, вели в деревянных колодках по булыжной мостовой на работу. За колонной, гремя старыми колесами по камням, ехала длинная, запряженная пленными тележка.

И вот первый побег был совершен во время такого марша. Шустрый, невысокого роста мужчина, лет сорока, выбрал момент, когда конвоир чуть-чуть вышел вперед, и, сделав шаг в сторону, скрылся в темноте. Тут уже никакой фонарик не мог помочь конвою.

Пленный ушел.

В этот же день, когда все вернулись с работы, были выстроены у двери восемь человек, спавшие по соседству с беглецом. Принесли широкую, низкую, похожую на корыто без поперечных стенок скамью. Комендант встал возле нее с двумя плетками и сказал, что эти военнопленные наказываются за то, что спали с беглецом рядом и не могли его удержать от побега. Что из-за убежавшего всех конвоиров могут угнать на восточный фронт. А этого они боялись, как огонь воды.

Секли по очереди двумя плетками с двух сторон до тех пор, пока комендант не скажет «стоп». Но разве нашего человека этим устрашишь? В знак протеста против варварского избиения те восемь человек через несколько дней бежали.

Вечером приехало «большое начальство» во главе с фельдфебелем-эсэсовцем, который объявил, что все беглецы пойманы и будут наказаны по закону военного времени. Но если же из остальных кто сделает попытку к бегству, будет расстрелян на месте. На другой день был усилен конвой и уменьшена пайка хлеба.

Через неделю к нам на место убежавших пригнали еще пятнадцать обросших, словно старики, военнопленных. Среди них выделялся своим ростом парень лет двадцати пяти с угреватым лицом по прозвищу Табак. Он — летчик-истребитель. Его сбили над Минском, и он раненый опустился на парашюте прямо в лагерь военнопленных.

Остальные пленные ничем не выделялись, кроме еще одного, матроса, сказавшего слова, которые я запомнил на всю жизнь: «По лужам, но уплыву в Россию».

Прибывшие разместились вместе под окном, все побрились, будто им завтра идти в гости или на свидание. Дождь начал хлестать с вечера. Он то затихал, то принимался снова, наполняя барабанной дробью помещение. Закрытые наглухо, мы сидели в кромешной мгле. Лишь изредка какой-нибудь заядлый курильщик высечет кремнем огонек и закрутит тонкую, замученную свертыванием цигарку.

Некоторые, наработавшись и пройдя по булыжной мостовой со сбитыми ногами шесть километров, дотащившись до своей постели, тут же засыпали. Кое-кто бодрился, но опять — таки недолго. А сегодня затеянный прибывшими разговор встревожил всех, лишил сна.

— Спите, ребята, — вдруг сказал Табак. — Война только начинается.

Постепенно разговор стих. И наступила тишина. Но она длилась недолго. На полу под окном, где расположились новички, послышались возня и шепот.

А когда я услышал скрежет железа по железу, то уснуть уж не мог. Я не видел, но чувствовал, как к окну один за другим подходят ребята и перепиливают прутья. Готовятся к побегу, понял я.

— Дождь, как эсэсовец рассвирипел, — сказал кто-то из беглецов. — Даже знобит.

— Спокойней идти будет, — раздался голос Табака, — В такую погоду только и бежать.

Я приподнял голову. Такой случай надо не упустить. Тем более, что Табак опытный летчик, должен хорошо разбираться в местности.

Порошусь, может, возьмет с собой. Надеваю на себя всю одежду и подхожу к окну. Кроме меня, тут еще двое. Они тоже одеты и на плечах как у беглецов, вещевые мешки. Я застегнул получше шинель и был готов к трудному походу.

Перепиленные внизу три прута загнуты кверху и торчат, как рога.

— Разойдитесь и не шумите, — сказал Табак. — Ох, — вздохнул он, когда подошли еще трое. — Неужели не понимаете, что всем нельзя идти. Во-первых, вас хватит только на день — не выдержите. Вы же слабые. Мы вот готовились, тренировались, и у нас есть еда в запасе, и то думаем, как бы где не застрять в болоте.

— Мы своей группой пойдем, — сказал стоящий рядом со мной. — Небось, сердце не камень — в Россию зовет. Умереть охота на своей землице.

А дождь за окном хлестал не переставая. Табак, обозленный, дал команду — по одному вылезать и собираться в условленном месте. Тут подошел в нательном белье высокий, широкоплечий Платон, которого всегда запрягали в телегу, и грубо рявкнул:

— Чего лезете нахалом, вот соберитесь, составьте план, покажите мне и я вам дам разрешение на уход. А сейчас по нарам и чтоб тихо.

Табак пожал ему руку и сказал на прощание:

— Верные слова, ведь слабы они. А прутья после меня распрямите. Ставни я сам закрою.

И вылез последним под дождь, хлопнув тихонько деревянными ставнями.

Я представил себе, как идет он под дождем, подняв высоко голову, на восток, к своим войскам на помощь. Мне не спалось, и казалось, что я тоже иду с ними. Пусть не в этот раз, но в дождливую погоду я обязательно уйду. Я всем сердцем завидовал пятнадцати беглецам.